Война и Жизнь

Существуют многие тысячи работ самого разнообразного свойства о военных действиях в 1941 г. Составителям большинства этих текстов кажется, что военные успехи этого времени – первые, малые: Елец, Тихвин, Ростов, берега Невы (Сенявинские болота) и большие: разгром фашистов под Москвой – заложили основу для будущего военного перелома в нашу пользу. Хорошо известен афоризм «мы победили, а потому выжили». Однако, мои размышления, и тогдашние – детские, и сегодняшние – старческие ведут к другим оценкам, корректирующим ставшие тривиальными истины. Мы выжили, потому и победили! Яснее выражаясь – победили, потому что тыл выдержал невообразимые лишения, не развалился, а продолжал ценою здоровья, а порой и жизни, трудиться, жить, и смог сделать то, что не смогла сделать Европа. Чтобы в следующем, 1942, году наша армия стала по своему физическому и материально-техническому потенциалу могущественнее противника.

Картинки первых месяцев войны живут в памяти. Вот одна из них: довольно пасмурный октябрьский день, я – второклассник – сижу за письменным столом и что-то вписываю в школьную тетрадь. Звучит сирена на улице, а из черной тарелки звучат тревожные слова: «Воздушная тревога»… И еще раз, и еще… Потом – призыв отправляться в бомбоубежище. С пера на тетрадный текст падает огромная клякса. Выбегаю в коридор. Из соседней двери выбегает Вовка Ш. – сосед. Больше никого в доме нет. Кидаемся вприпрыжку – нет-нет, не в убежище – на крыльцо дома, ближе к улице, к людям. Первое что бросается в глаза (уши заложило звуками сирены и страхом) – это как от булыжной мостовой поднимаются фонтанчики каменной крошки. Затем в поле зрения попадает уже промчавшаяся ассенизаторская телега с бочкой. Сидящий на телеге парень кнутом стегает скачущую лошадь… И тут мы поднимаем глаза вверх и видим большой, темного цвета самолет с белым крестом. Самолет проныривает мимо нас, чуть не задев крышу дома, и мы слышим характерный стрекот пулеметной очереди, и все детали складываются в одну картинку: это немецкий летчик, развлекаясь, гоняется за нашей «говновозкой». Мы спускаемся с крыльца вглубь дома и захлопываем дверь…

Банальная картина исчезает. Больше я так близко вражеских боевых машин не видел. Но бомбежки шли, и от бомбовых разрывов не раз сотрясалась наша деревянная двухэтажка. Военно-воздушная тревога в нашем городе была частым явлением, в 1941-1942 гг. она начиналась, как правило, с наступлением темноты и продолжалась всю ночь. Разрывы бомб, частые выстрелы зениток гремели с небольшими интервалами. Главными объектами бомбометания немецкого люфтваффе были, конечно, оборонные заводы, автозавод в первую очередь. Но несколько зажигательных бомб упали на и деревянные дома по улице Ковалихинской, над оврагом близ Спасской церкви… Нашу Новую стройку Бог миловал. Жители нашего дома в бомбоубежище прятаться не ходили. Оно представляло собой узкую щель чуть выше человеческого роста во дворе, покрытую досками и землей. И дело не в том, что убежище не казалось надежным, просто пол щели был затянут грязью, залит водой… И вместо того, чтобы навести там порядок, наши матери возложили надежды на Всевышнего и на авось. Их надежды оправдались. Основательно нашу деревянную лачугу за полтора года бомбежек тряхнуло не более трех раз. Во время одной из таких встрясок со шкафа с грохотом и звоном свалился самовар. Пару раз стекла в окнах нашего дома пробивали маленькие горячие осколки бомб. Осколки находили лежащими в ближайших дворах, на улицах, застрявшими в стенах домов…

Вероятно, эти памятки войны куда как скромны и совсем не притязательны на фоне тех ужасов, которые пережили многие другие города. Вспомним хотя бы 50 000 погибших от бомб и пуль мирных жителей Сталинграда (причем точный учет, естественно, никто не вел) в жаркие дни позднего лета 1942 года. А сколько женщин и детей были расстреляны немецкими летчиками при бегстве через километровый в ширину водный поток Волги на левый, безопасный, берег! Когда пишу о жертвах великого волжского города-героя, не могу не вспомнить с гневом о том, что в первый же год демократического правления – я тому прямой свидетель – было рекомендовано капитанам волжского флота отказаться от традиционного поминального ритуала: опускать венки и цветы в волжскую воду перед Сталинградом (Волгоградом) под звуки корабельных сирен…

Но вернемся в военный Нижний (тогда – Горький). По массе граждан городского населения военные столкновения «на фронтах» били не впрямую. Люди гибли и болели не от попадания пуль и снарядных осколков, а от голода, антисанитарии, душевного дискомфорта. Именно голод в тылу был главным союзником двигавших линию фронта гитлеровских войск. Конечно, экономя свои скудные продовольственные ресурсы, государство ввело карточную систему: от 200 до 600 граммов хлеба в день, в зависимости от возраста, профессии и т.п. Регулировался отпуск по минимальным нормам и других продуктов – сахара, круп, масла, мяса… Замечу, что кроме карточек существовало еще и прикрепление к одному определенному магазину. Но беда поздней осени и зимы 1941 г. была в том, что даже карточных норм снабжения населения государство обеспечить не смогло, во всяком случае в Горьком и области. Появился зловещий для каждой семьи вопрос: как отоваривать карточки?

Хлеб, хотя и не без стояния в очередях, выдавался каждый день. В связи с отовариванием карточек вспоминаются два полярных по результату и впечатлению моему примера. Дело в том, что после мобилизации отца в начале 1942 года (ему было 50 лет без нескольких месяцев) отоваривание карточек стало моей святой обязанностью. Позорный случай произошел зимой 1941 – 1942 гг. Тогда я принес домой ржаной хлеб, и выяснилось, что в хлебной буханке находилось несколько кусков сырого картофеля – белые комочки в темной хлебной массе. Мать не ругала меня, но, но, откусив кусочек, достала из неприкосновенного запаса два стакана муки и напекла мне лепешек. Обязан оговориться, что с таким хлебным браком я за всю войну сталкивался только один раз. Хлеб был всегда съедобен. Мне говорили, что осенью 1941 г. кем-то из отечественных специалистов создан был оригинальный рецепт «военного» хлеба – выпекаемый по этому рецепту хлеб имел хорошие вкусовые свойства и хорошо усваивался. Рецепт был засекречен, и люди, создавшие его не получили до сих пор публичного признания. Между тем, кажется, что благодарное внимание хлебопеками заслужено не в меньшей степени, чем боевыми сталинскими маршалами.

Триумфатором карточных боев я стал через год с лишним. Был сентябрь 1943 года, в Горький пришли импортные продукты в большом количестве: лярд (желеобразное свиное сало в жестяных банках), яичный порошок, говядина (аргентинская!). Мне удалось отоварить все эти продукты на карточки, скопившиеся за несколько месяцев. С нежностью вспоминаю хвостик барашка, который торчал в отоваренном мною солидном куске мяса. Чтобы добыть это мясо, пришлось выстоять длиннющую очередь и (увы!) прогулять целый день школьных занятий в четвертом классе.

Повторюсь, что голод был особенно пугающим осенью-зимой первого военного года. Я часто вспоминаю погожие дни ранней зимы 1941 года. С высоты нижегородского Откоса хорошо видна была прокрытая льдом и снегом поверхность реки и белесые луговины далее в сторону города Бор. И на этой снежно-ледовой плоскости, как бы пересекая ее по диагонали, отчетливо виднелась ползущая довольно плотно слаженная цепочка из ручных салазок, зачастую детских, и человеческих фигур – чаще парами у каждого из перевозных средств, но были и одиночки. Что находилось у них в салазках с высокого берега рассмотреть, естественно, было невозможно, но явно было наличие клади, иногда тяжелой. Цепочку составляли нижегородцы, спешившие со своим скарбом в село с намерением и надеждой обменять вещи на деревенские продукты. Везли ткани, обувь, более или менее чистую одежду и даже швейные машинки…

Конечно, кроме этих пешеходов были другие люди, пытавшиеся проникнуть в глубину сельской местности транспортом (пригородными поездами, например). Но цель была все той же: променять свои вещи на что-либо съестное, чтобы прокормить полуголодных, а то и голодных в полном смысле этого слова детей… Ушли в один из зимних дней за Волгу и мои родители. Их не было целый день, и только поздним вечером, когда я клевал носом, прижавшись к холодеющим печным кирпичам, они привезли пшенную крупу, ржаную муку и что-то еще. Почти двадцатичасовая прогулка стоила им немало сил, особенно, как я понял из их рассказа, достался им подъем с берега Волги на «съезд» к площади Сенной. Отец был готов сдаться и бросить все на произвол судьбы, однако, материнская любовь – великая сила, и мать сумела, впрягшись в салазки, сама провезти их сотню метров вверх по съезду, пока усовестившийся отец не впрягся вместе с ней в упряжку… Как бы то ни было, пищевые припасы семьи умножились заметным образом. Можно было кормиться и выживать…

Такая ситуация была известна широкому кругу нижегородских семей. И вот тут возникают вопросы, большие вопросы… Почему горожане бросились по деревенским подворьям, выменивая или покупая продукты? Ответ прост: значит, сельские жители имели в 1941 году нечто, и немалое нечто, что можно было обменять на такие ценные вещи, как меховые манто, швейные «зингеры» или куски шелковой ткани. А это в свою очередь означает, что тезис о полностью разоренной коллективизацией деревне требует критичного подхода. Вспоминается в этой связи и другое.

Когда в воскресные дни мы с матерью приходили на Средной рынок, уже тогда более дешевый, чем Мытный, меня всегда поражало количество торговавших там молоком и молочными продуктами женщин из нижегородских окрестностей у ряда бидонов и бидончиков с молоком, конечно, цельным, множество корзин с творогом или разнокалиберных емкостей со сметаной. Думаю, что молочниц было не меньше полусотни. Сметана была дороговата, но мать брала мне топленое молоко, по рыжей поверхности которого плавали желтеющие кусочки масла. Я пил его, не отходя от прилавка. Литр-другой покупался домой, чтобы всю неделю готовить пшенную (реже – манную) кашу и чего-нибудь еще. Я оцениваю деревенскую ситуацию так: после 1939 года, думая о близком военном конфликте с Германией, советское правительство ослабило давление на крестьянское подворье, и оно ожило. Жило оно и после войны, и даже, в определенных случаях, развивалось, пока не начались печально известные реформы Н.С. Хрущева.

Можно поставить и другой вопрос: действительно ли город при советской власти грабил деревню, жил за ее счет? Думается, что нет. Многое из того, что было потеряно селом в первой половине 1930-х гг., оно вернуло в первые годы 1940-х, в годы войны, когда голодные дети горожан заставили своих старших ринуться в села и деревни, чтобы добыть пищу – любую и любой ценой. Впрочем, подчеркнем, что цену диктовал тот, кто имел сельхозпродукты.

Беспощадный военный голод заставлял подавляющую часть нижегородских семей трудиться в два-три раза активнее, чем до военной страды. Хочу подчеркнуть эту мысль: да, были слабые люди, которые не смогли организоваться и организовать своих близких на то, чтобы бороться. Прошу прощения за банальность, но большая часть не опустила руки и превозмогла, именно превозмогла все то страшное, что надвигалось на них, на детей их семей. Хочу с большой убежденностью утверждать, что после ужасной зимы 1941-1942 годов, трудного 1942 года, в 1943 году мы, простые русские люди из российской глубинки, стали победителями. Конечно, эта победа прошла малозаметно на фоне Сталинградского торжества и ослепительно яркой Курской победы. Но она состоялась: народ был не голоден! По крайней мере, не голоден…

Здесь, в тылу, решающей силой стали не залпы «катюш», а полные мешки картофеля, которые осенью 1943 года жители нашего города привезли домой. Моя семья сложила в коридоре больше двадцати мешков картошки – это уже недалеко до целой тонны, и моя сердобольная мать могла взять к нам в семью моего двоюродного брата. И была уверенность, что от голода мы не умрем…Если бы я был поэтом и попробовал сложить торжественный гимн, это был бы гимн картошке.

Но я не поэт, поэтому вернемся к фактам. Каждый работающий имел право получить кусок земли, дабы посадить на нем картошку. Под картофель были раскопаны обочины улиц, дворовые и, после вырубки, садовые территории. Напомню, что после финской войны нижегородские сады либо не плодоносили, либо еще плодоносили плохо. Моя мать по линии Канавинского РОНО получила землю близ железнодорожного моста через Волгу (ж/д Горький – Киров). Земля была плохая и малоурожайная. Но зато у нас были Артемовские луга. Вместе с отцом, уже готовившимся перейти в казарму войск ПВО и несколькими другими людьми, частично землемерами, я бывал в лугах. Там взрослые мужчины отмеряли землю, нарезали участки – в отличие от материнских они всегда были весьма большими до 500 кв. м. Именно столько нарезали нам в виде двух клиньев. Копать их было трудно: луговина (к счастью, тонкая, меньше 10 см.) поддавалась лопате очень тяжело, но ниже лугового слоя были речной ил и песок. Урожай был отменным, а картошка – вкусной, рассыпчатой.

Я никогда не ел такой вкусной картошки, как в войну, с Артемовских лугов… Правда, участки лежали далеко от дома – около 10-ти верст. В июне 1943 г. пришлось дважды сходить туда, дабы окучить картошку, то же – в 1944 г. Но результат оправдывал трудовые затраты. Брат, Валерий, получил от завода им. Петровского участок на острове напротив Печерского монастыря. Впрочем, можно остановиться… Осмелюсь заключить так: положение нашей семьи было типичным для большинства нижегородских семей.

Летом 1943 года фашисты уже редко долетали до нашего города, и отец с товарищами перестали дежурить у городских зенитных батарей в качестве разнорабочих. Их отправили сторожить стратегический объект в приволжское селение Работки. Работкинский плодоовощной техникум имел в какой-то мере стратегическое значение для области, так как обладал многогектарными площадками фруктовых деревьев и ягодников – вишни, малины, черной смородины. Плоды эти были нужны в госпиталях, больным и детям областного центра не в меньшей степени. Естественно, если областная власть надеялась, что эти витаминные ресурсы будут распределены централизованно, то сметливые люди, жившие недалеко от плодовых посадок, стремились реализовать в обход закона урожай фруктов и ягод через рынок, а деньги использовать частным образом на нужды своих семей. Несколько солдат из подсобных подразделений горьковских зенитчиков и было командировано для охраны разбросанных по оврагам на юг и запад от Работок (тогда – районного центра) плодовых насаждений. В июле 1943 г. в Работках появился женский взвод, кажется, тоже из зенитных частей, который заняли на различных уборочных работах. Тыл помогал армии, но и армия помогала тылу.

Отец мой также оказался в Работках и был включен в состав охранного поста, который был размещен на полтора месяца в шалаше, что стоял на болотистой луговине с малым ручейком. Выше ложбинки по склонам, куда хватало глаз, росли ряды вишни и малины, а еще выше – смородины (в большинстве – черной). Кусты малины и вишни давно не подстригались, не разрежались и представляли из себя густые, в ряде мест труднопроходимые заросли, но урожай был хороший. Из областного центра приходили машины со сборщиками и сборщицами, которые, собрав ягоду, увозили ее, куда нужно. Что-то собиралось и для местных потребностей жителями окрестностей, в первую очередь – работниками самого техникума и сопряженного с ним совхоза. Техникум и его хозяйство были на хорошем счету, и моя мать в преддверии моего выпуска из семилетней школы, тогда – высшего уровня отечественного гособразования, будет убеждать меня поступать и учиться в Работках – на пчеловода. Усилия ее оказались тщетными. Замечу, что когда я стал ездить в гости к отцу, в Работки, дабы подышать свежим воздухом и подкормиться, я не видел нигде пчельников. Может, они располагались вдалеке от нашей малины и вишни или пчеловодство завели после войны. Но речь должна быть не о том, не о хозяйстве, а о жизни людей. За короткие дни пребывания возле славного приволжского села я увидел немало, что стало полезным для ума и сердца.

Остановлюсь на двух событиях работкинского бытия, в которых я участвовал. Однажды я стал свидетелем перестрелки. Как-то поздним вечером мы услышали треск сучьев и громкие голоса на том садовом склоне, что тянулся к большой дороге. Явно кто-то вломился в садовую посадку и обирал вишню, причем использовались карманные фонарики. Обиравших вишню мужчин было несколько, не меньше трех, во всяком случае. А сторожевой пост располагал, не считая меня (одиннадцати с половиной лет) двумя бойцами, одним из которых был мой отец, в возрасте пятидесяти одного года, причем невооруженный, так как винтовку он, не умея стрелять, взять отказался. Второй боец был еще лет на пять постарше, кажется его звали Григорий, он имел шикарные усы и английские солдатские ботинки времен Первой войны. Григорий служил в царской армии, был ранен и награжден медалью. Пост располагал старенькой трехлинейкой, которую как старый солдат Григорий чистил едва ли не каждый день. События развернулись неординарным образом, для меня, во всяком случае. В ответ на зычный окрик моего Василия заезжие в сад люди ответили отборным матом, и вдруг из темноты прозвучал звонкий выстрел, и пуля, сбив несколько соломин с крыши шалаша, прожужжала над головой. Отец схватил меня за плечи и потащил в темноту, начинающуюся за задней стеной нашего соломенного сооружения. Григорий же залег по другую сторону шалаша и потребовал несильным стареньким голосом, но без мата, чтобы пришельцы убирались. В ответ послышался прежний мат и еще один выстрел. И тут Григорий спустил курок своего ружья, ориентируясь на голос, демонстрировавший искусство в применении ненормативной лексики. Раздался короткий стон, затем треск ломаемых сучьев, а через несколько минут звук автомобильного мотора.

Мы погасили костер и всю ночь ожидали нападения, которого, к счастью, не состоялось. Утром, осматривая вишневник, мы обнаружили узкую цепочку кровавых капель. Тотчас по дороге отец проводил меня к околице Работок, и через три часа я уже сидел на нижней палубе парохода, неспешно хлопавшего колесами вверх по Волге навстречу родной пристани. Рука моя опиралась на прикрытую лопухами корзину ягодного ассорти, собранного накануне. Продолжение я узнал через пару недель, когда вновь оказался в Работках.

Оказывается, полакомиться вишней решил один из экипажей готовившейся к отправке на фронт танковой колонны. Командир танка и был ранен винтовочным выстрелом старого солдата. Незадачливого мальчишку-лейтенанта наказали жестоко: перед строем его подразделения он был лишен командирского звания и отправлен в штрафной батальон рядовым (после того, как врачи залечили ему раненое плечо). Григорий получил повышение: он стал командиром всех охранников техникума. Отец мой перебрался в гостиницу в центре Работок и включился вместе с другими в уборочную кампанию. Я не забыл этот эпизод – читал книги о Великой Отечественной войне, о войнах вообще, и думал…

Сейчас я убежден, что отечественная историография, рассуждая о нашей победе, не акцентирует внимание на одном важном обстоятельстве: для какой-то части русских людей боевые действия 1941-1945 гг. были как бы продолжением, если хотите, вторым актом великой военной драмы XX века. Усатый Григорий умел воевать лучше, чем малолетки из Т-34, которые по детской глупости вломились в охраняемый сад. Мы потеряли практически всех юношей 1921-1922-1923 годов рождения, но до 80% солдат старших возрастов остались живы, особенно тех, кто прошел военную кадровую подготовку в 1920-е и 1930-е годы в разных частях, в различных формах. По сравнению с закаленным кадровым солдатом мой отец выглядит деревенским слюнтяем. А кто были наши прославленные генералы-победители, начиная с маршала Г.К. Жукова? Все они были офицерами, унтер-офицерами и солдатами Первой мировой войны. Я сформулирую мысль более конкретно: нашей армии не дали разбить «фрицев» в 1917 г., но они сделали это в 1945 г. В 1943-1945 гг. Германия оплатила те счета, которые были ей предъявлены в 1914-1916 гг.

Известно, что февральско-мартовские события 1917 г. последовали после того и потому, что уже были согласованы между высшим руководством Антанты после победоносной военной кампании весны-лета 1916 года. Если бы не эти демократы, не приехал бы в Россию В.И. Ленин, который тогда уже готовился к отъезду в США, где не без оснований надеялся сделать успешную адвокатскую карьеру. Они же позволили вернуться в Петроград Льву Троцкому, Иосифу Сталину и другим руководителям октябрьских событий 1917 года.

Второе памятное событие из моих работкинских командировок было совсем иного рода. В августе 1943 г. я приехал на несколько дней в Работки. Командированные «на поля» бойцы противовоздушной обороны были переведены в окрестные селения, ближе к местам уборки, а отец остался: у него была температура и, как принято деликатно выражаться, «расстройство желудка». Он пил чай с черемухой и таблетки. Наступил субботний день – день базарный, и он решил отправиться со мной на рынок и купить деревенского творога. Почему-то ему очень хотелось именно поесть и именно деревенского творога. Творог мы купили, принесли в свою гостиничную комнату, поели. И тут отцу стало плохо – он весь горел от внутреннего жара, а к вечеру начал впадать в забытье. Я пошел на Волгу, что плескалась в сорока метрах от крыльца нашей гостиницы, и когда нес обратно солдатский котелок, прислушиваясь к шуму воды, то вдруг страшная догадка пронзила мой мозг. Вода – грязная, а в ней каждый день моют посуду – значит у отца не простое недомогание, а серьезная болезнь. Какая? Вернее всего, что дизентерия. Я побежал в гостиницу, гремя алюминиевыми ложками в котелке. Отец едва мог говорить, я побежал в другие комнаты, но не нашел ни души. Я двинулся вдоль работкинских домов вверх, туда, где за околицей шло шоссе из Казани в Горький.

Было темно, но по трассе двигались машины с притушенными фарами. Я остановился на ближайшей обочине, передо мной один за другим катились грузовики по направлению в Горький. Едва ли шоферы заметили мою тощую фигурку на обочине шоссе с поднятой рукой. Не знаю, сколько времени прошло, но ноги мои дрожали, и я готов был уже сесть на край дороги. И вдруг, проходившая мимо колонна из трех или четырех американских «студебеккеров» замедлила ход и остановилась. Из кабины передней машины выскочил высокий человек и подошел ко мне. Я ответил на поставленные вопросы, прося помочь больному отцу. Человек отдал распоряжение, и вся колонна проследовала дальше, кроме одной головной машины. Командир подсадил меня на высокую подножку, а огромный «студебеккер» сполз на проселочную дорогу, громко урча, и направился в сторону Работок. Отца посадили вместе со мной в кузов машины, где у заднего борта обнаружилось местечко, и, вернувшись на шоссе, машина поспешила к областному центру. На окраине Горького командирский «студебеккер» нагнал свою колонну. Дальше все банально: приемная госпиталя в центре города, я сдаю отцовские документы, командир треплет меня по стриженному затылку, говорит «молодец!» и быстро убегает.

У меня нет сил и нет слов, подходящих к такому случаю. Отца уводят и выдают вскоре его одежду, пахнущую дезинфекцией. Отказавшись от предложения остаться в приемном покое, я медленно бреду по улицам, уже посветлевшим в сторону дома. Я никогда не видел другого человека, который своим великодушным состраданием к чужому горю превосходил бы человека, спасшего отца. Хочется верить, что моя благодарность и молитва моей матери помогли ему, и он был счастлив. А мне хочется написать главную мысль. Именно такие люди, готовые помочь слабому и выполнить свой человеческий долг как на темной дороге, так и под огнем вражеских пушек, обеспечили то, что сейчас называется Великой Победой.

Хочется сказать, что через две недели отец вышел из госпиталя, но из войск МПВО его перевели на другую работу – в МВД, в лагерь для немецких военнопленных, размещенный в помещении средней школы над Почаинским оврагом, но не в охрану, а в бухгалтерию. То, что мы победили, стало ясно уже к концу 1943 г. В 1944-1945 гг., отдавая дань фронту, тыл постепенно переключался на другие дела. Проблемой военного тыла, в том числе и тылового Нижнего, стала преступность, причем именно тогда, когда ясно обозначилась дорога к победе. Тому ряд был причин: уход лучших сил армии, милиции, спецслужб, раньше наполнявших приволжские города, сначала на запад страны, а затем за ее пределы. Также – отчаяние и озлобление всех тех людей, которые ненавидели советские порядки и не без оснований опасались репрессий после окончания войны. Ну, и, наверное, психологическая усталость от тягот войны, от недосыпа, голода, других лишений, хоть медленно, но распространялась во всех социальных группах. Может, было и что-то еще, чего я не знаю или не могу правильно оценить.

Вот несколько фактов. В Работках, неподалеку от пристани стоял дом, окруженный галереей, где можно было укрыться от дождя, ветров и солнца. Сижу на полу с корзинкой собранной, так сказать натыренной, отцом ягоды (малины, главным образом): скоро снизу пройдет пароход и можно будет ехать домой. Вдруг вижу, в другом конце галереи два парня беседуют с женщиной. Женщина – местная, парни, судя по одежде, городские. Слышу обрывки слов: ткани, кусок, тысяча рублей… Краем глаза фиксирую лежащий на полу большой, широкой мешок – «угол», как тогда говорили. Из мешковины выглядывает пестрый узкий язычок шелковой ткани. Я, затаив дыхание, слез с галереи по ступенькам на улицу и, подхватив корзинку, поспешил к пристани – «дебаркадеру», качавшемуся на волжской волне, к людям… Никто меня не преследовал, значит, троица, увлеченная торгом, не обратила на меня внимания.

Правда, в ночь с 13 на 14 августа 1945 г. меня едва не зарезал бандит. Это было в васильсурском пионерском лагере, куда я, единственный раз за свою школьную жизнь, получил путевку – зато на долгие и грустные сорок дней. Событие стало результатом подлости командира нашего пионерского отряда К-ва. Он узнал, что в лесу близ лагеря прячется старший брат одного из парнишек нашего отряда (2-й отряд для 12-13-летних), бежавший из Горького уголовник. К-в доложил, кому нужно, и младшего брата беглого бандита подстерегли и схватили, когда он понес в лес еду. А когда беглец пришел в лагерь к младшему брату, чтобы покушать и оценить грозящую ему опасность, информатор, на всякий случай, дабы снять очевидное подозрение, назвал в качестве доносителя меня, и, более того, указал, как с улицы через дверь веранды проникнуть в мою палату…

Уголовный братец темной ночью вошел в палату, сел ко мне на койку и – пьяная слабость! – начал со мной разговаривать, приставив нож-финку к моему горлу. Смысл речи был таков: «меня завтра лягавые возьмут, но ты, такой-сякой (тирада из отборного мата) этого уже не увидишь». Спросонья я не понял серьезности ситуации и засмеялся. Может быть, эта реакция чистой совести спасла меня. Мои соседи по палате полезли под одеяла – естественная реакция! Лишь один парень, самый старший, самый крупный, уважая свои права старшего и силу, сел на койке и громко сказал обо мне «он не виноватый, ни он, ни я ничего до сих пор знали о тебе и сейчас не знаем…». Нож отодвинулся от меня. А затем я и мой храбрый товарищ сумели доказать свою невиновность: брат преступника спит в другой палате и обедает во вторую смену, а мы приходили в столовую, когда обедала первая. Тогда, взяв из моей тумбочки печенье и какие-то деньги, наш гость вышел через балкон в сад и растворился в темноте.

Фамилия мальчика, который заступился за меня – Аксельрод, имени не помню. Он со мной не дружил до этого, да и после – тоже. Но поступок его был смел и честен. На следующий день все обитатели нашей палаты дружно решили, что никому ничего не скажем. Ну, а доносчик вскоре получил почетную грамоту от Обкома ВЛКСМ. Смысл этой награды вызвал у большинства недоумение, но не у нас, немногих понявших, что к чему… С этого 1945 г. я боюсь середины августа – и иногда что-то дурное действительно случается. Что-то может быть еще впереди…

Но, отбросив в сторону мистику ложных чувств, попробуем рассказать еще об одном случае. Осенью 1943 г., поменяв несколько зданий, наша школа № 19, разместилась в двухэтажном корпусе на Славянской площади. Рядом со школьным корпусом находилось небольшое, но густо заросшее деревьями и кустами, заставленное памятниками, а также имевшее склепы, «немецкое» лютеранское дореволюционное кладбище. В первые же дни школьники, которые шли из школы на улицу Белинского и далее на нашу Новую стройку, подверглись нападению «насельников» кладбища – «дезертиров», как мы слышали. На другой день, в светлое время, нападение повторилось. На моих глазах у одного из старших школьников заячья шубка была превращена в кучу мелких лохмотьев. Нападавшие орудовали обычными опасными бритвами, как правило, трофейными. Бритвы были в войну страшным оружием: убить нельзя, а вот повредить серьезнейшим образом лицо, руки, одежду – элементарно… В тот день, когда мой школьный товарищ лишился шубы, многие, в том числе я, отдали свои школьные завтраки. Их часто выдавали в конце укороченного учебного дня, и большинство несло эту булочку или бутерброд с сыром домой. Для прятавшихся в склепах наши школьные завтраки были подарком судьбы. Вскоре школьников стал провожать военный патруль. Один из сопровождавших имел при себе автомат. Зимой милиция провела облаву и в ходе перестрелки уничтожила большую часть прятавшихся. Во всяком случае, в 1944 г. патруль был отменен[12].

Еще одним феноменом последних военных лет стало растущее недовольство союзников победами советских войск. Приезжавшие в наш город американцы и англичане в частном общении (при выпивках разного рода) прямо говорили, что они нападут на СССР, как только будет покончено с Германией. Эти слухи, пугающие угрозой новой войны, воспринимались всерьез. Недавно опубликованные документы говорят о том, что командированные в Горький военспецы не болтали впустую. Стало известно, что Черчилль уже после капитуляции немецкой армии препятствовал разоружению размещенных в Норвегии двух дивизий Третьего Рейха. В 1945 г. Черчилль официально запрашивал свои военные штабы о возможности немедленно атаковать советские войска… В послевоенные годы я не раз слышал, что сдавшиеся союзникам немецкие части содержатся в особых лагерях и сохраняют полную боеготовность. Вспомним также о немецких ракетчиках, вывезенных в США, о разведчиках бундесвера, привлеченных на службу американцами и англичанами.

Вот, наверное, почему пережитый мною в 1945 г. День Победы не запал в мою душу как день безграничной радости. Часто сейчас пишут и говорят, что двадцать лет (до 1965 г.) не праздновали российские жители День Победы, и удивляются этому. Мне кажется, что двадцатилетний мораторий оправдан, и опираюсь я при этом на свои наблюдения и впечатления. Бурная радость элитарных групп в Москве и других крупных городах совершенно не разделялась на периферии. После 9 мая 1945 г. карточный паек не увеличился, а цены на рынках стали просто вставать на дыбы. Почему росла инфляция? Фронтовики-орденоносцы, труженики-орденоносцы стали получать плату за награды. Улучшилось дело с выплатами разным категориям военнослужащих, да и тыловиков, работавших на оборонку. В конце концов, как известно, ГКО, И.В. Сталин, дабы уменьшить количество свободных денежных средств и скорость инфляции, приняли решение расширить продажу алкоголя, превратив в водку содержимое танкера (около 20 000 т. водоизмещения), которое население называло «Улыбка Рузвельта». В нашем городе были радостные лица – это люди (женщины, в основном), близкие которых остались живыми и здоровыми. Но больше было грустных и озабоченных лиц – лишившихся отцов-кормильцев, мужей, женихов… А сколько встречалось на улицах инвалидов!.. И еще никто не считал больных, страдавших туберкулезом, ревматизмом, не говоря уже об импотенции значительного числа бывших фронтовиков.

Неприлично затевать половецкие пляски на глазах миллионов людей, физические раны которых кровоточили, а душевные – корежили твои нервы… Многие нижегородцы, особенно из интеллигенции, понимали, что нас ждет третья, еще более беспощадная по своим целям война. И сердцам людей было тревожно, в том числе и школьникам-старшеклассникам, и студентам. Нас переполняла гордость, которая была торжественной, но не безоглядной…

Глава 4

Дата добавления: 2015-12-07