С народными дружинами

Ранним утром 21 мая из Уручья, Колодного, Яковского и Утов выступили наши колонны. Во главе шагали партизаны, вооруженные винтовками и автоматами, ша­шками и пистолетами. Один из отрядов тянул противо­танковую немецкую Пушку, прикрепленную к передку крестьянской телеги. Позади двигались группы дружин­ников. Они несли с собой топоры, ломы, вилы, пилы и лопаты. Пестрой массой, в полном безмолвии, двигались колонны по грязным проселкам.

По обе стороны деревенских улиц в Утах, Колодном, Яковском вдоль домов, пристроек и плетней выстроились старухи, молодки и глубокие старики. Потерялось обыч­ное представление о военной тайне. В самом деле, как можно назвать военной тайной то, о чем знают тысячи людей в окружности? Женщины готовили к бою своих внуков, сыновей, мужей, отцов и братьев и украдкой сма­хивали слезы. Молчаливо благословляли они своих без­оружных воинов на ратный подвиг. Военная тайна стала народной тайной. Три дня деревенский народ хранил эту тайну и не выдал ее врагу.

Колонну дружинников я встретил на марше. Из-за поворота лесной дороги послышался скрип колес, — на нескольких повозках дружинники везли боеприпасы и взрывчатку. Командир колонны скомандовал: «Подтя­нись! Подтянись!» Только выехав на прямую, я обна­ружил, что по лесной дороге движется несколько сот людей. «Молодцы, — подумал я, — скрытно сосредоточи­ваются».

Среди дружинников было несколько женщин. Я об­ратил внимание на девушку в серой косынке и в вязаной фуфайке, плотно обтягивающей ее статную фигуру. Из-под косынки выбивались русые локоны. Сбоку, оття­гивая плечо, висела на ней холщовая торбочка.

— Что у тебя в сумке? — спросил я.

— В сумке? — по-детски переспросила девушка. — В сумке перевязки, бинты.

Она открыла сумку и показала мне перевязочные материалы, пошитые из грубого деревенского холста.

— Санитарка?

Девушка кивнула, и на ее лице появилась горделивая улыбка.

Дальше шагали подростки лет по четырнадцати — пятнадцати. Вид чрезвычайно решительный, лица ожи­влены. Впервые идут на настоящую боевую операцию.

Колонну дружинников замыкали старики — Сергей Мажукин, отец командира отряда Щорса, и Никон Чер­ненко. Я знал их. Вместе им не меньше ста пятидесяти лет. Как дровосеки, шагали они с топорами, засунутыми за пояса, держа длинные посохи в руках.

— Куда вы, друзья? — спросил я, не скрывая уди­вления.

— Куда все, Василий Андреевич, туда и мы, — отве­тил старик Мажукин и показал посохом вперед.

— Вам бы, по годам вашим, лучше вернуться.

— Вернуться — как можно! Дома что? Дома пускай старухи сидят. А нам дома делать нечего.

К 12 часам дня отряды и дружины сосредоточились в Алексеевском лесу. По окрестным дорогам прекрати­лось движение, лес поглотил партизанские колонны. Враг не подозревал о приближающейся опасности.

В Алексеевском лесу командиры и политработники звеньев проверили оружие, каждому дружиннику объ­явили его задачи. Партийные организаторы принимали заявления бойцов о вступлении в партию.

Коммунисты и комсомольцы решили:

— Наше место впереди.

И распределили между собой самые ответственные и трудные обязанности.

Перед выступлением мы получили известие: «Военный совет Брянского фронта поможет вам авиацией. Во время нападения отрядов и дружин на дорогу авиация будет бомбить Брянск, Выгоничи, Красный Рог и Почеп. Все согласовано с вашим планом. Сообщите об этом пар­тизанам и дружинникам. Крепко жмем ваши руки и желаем успеха. Емлютин. Бондаренко».

В 14 часов я с Тарасовым и Кузьминым в последний раз на паре лошадей, запряженных в тачанку, объезжал отряды. За нами скакали тринадцать всадников — связ­ных от всех отрядов.

В отряде имени Чапаева мы попали на собрание бой­цов. Кружком сидели бойцы на солнечной поляне. Посредине стоял их командир Александр Котомин. Папаха лихо сидела на его голове, ворот суконной гимна­стерки был расстегнут. Котомин отрастил усики и очень походил сейчас на Чапаева, именем которого назывался отряд.

Еще раз он повторил бойцам задачу: сковать гарни­зон немцев в Красном Роге, прикрыть левый фланг нашей группировки и разрушить дорогу на своем участке. Участок был хорошо изучен. Еще 10 мая Котомин со своими людьми работал на этом участке.

Рядом с командиром стоял на коленях молодой кра­сивый грузин, не больше двадцати трех лет на вид. К солдатской пилотке у него был пришит черный лакиро­ванный козырек, нижняя поверхность его исчерчена мело­выми линиями. Меня заинтересовало это странное укра­шение.

— Это кто такой? — спросил я тихо, когда Котомин вышел из кружка своих бойцов и отрапортовал нам о состоянии отряда по всем уставным правилам.

— Наш минометчик. На немецких минометах рабо­тает. Вас, наверное, интересует козырек? А это особая конструкция. Бадридзе, иди сюда! — крикнул он.

Бадридзе поднялся с колен и подошел к нам.

— Дай-ка свой аппарат, — сказал Котомин. Бадридзе снял пилотку. — Видите, — продолжал Котомин, — угло­мера и прицела минометы не имеют, так он решил внести усовершенствование. Козырек на пилотке заменяет ему артиллерийский угломер, и теперь он бьет без промаха. Одно затруднение — без дерева, какого-нибудь дома или холма никак обойтись не может. Хоть за собой таскай! Верно, Бадридзе?

— Так точно, — ответил боец.

— Как же он действует? — поинтересовался я.

— А очень просто. Бросает мину, кошкой взбирается на дерево, это у него как бы наблюдательный пункт, и по козырьку рассчитывает расстояние, где произошел раз­рыв. Вторую мину посылает прямо в цель...

Бойцы окружили нас. Впереди оказались четверо братьев Черненко. Сыновья старика Никона, они сража­лись в отряде имени Чапаева с самого его возникновения. Это были красивые и сильные молодые люди. Двое из них носили одинаковые имена: старшему Николаю было двадцать семь, младшему — восемнадцать лет, двум средним братьям, вместе вряд ли исполнилось больше сорока. Николай-старший командовал ротой. Николай-младший значился диверсантом, Борис — пулеметчиком, Иван был рядовым.

Я спросил, все ли у них в порядке. Старший Николай ответил:

— Мин маловато. — Но тут же он успокоил меня: — Ну, ничего, у немцев позычим. Минометы немецкие уже взяли, значит, и мины найдутся. Правильно, Бадридзе?

В этом отряде все обращались к Бадридзе за под­тверждением своих слов, точно только он мог определить, верное ли высказывается суждение...

Щорсовцев мы застали за горячим, но бесшумным спором. Речь шла о том, как преодолеть проволочное заграждение у станции Хмелеве. Власов, заместитель командира отряда имени Щорса, предлагал разрушить проволочное заграждение с хода, во время атаки. Эту задачу он возлагал на взвод Тараса Бульбы. Но Тарасу что-то не нравилось в плане Власова.

— А вот давайте спросим командование, — сказал он, когда мы приблизились. — Василий Андреевич, Власов предлагает штурмовать заграждение, а оно наверняка пристреляно. Немец не такой дурак, как они думают... Потеряем зря много народа, не пройдем...

— Товарищ Матвеенко! — прикрикнул на него Вла­сов. — Здесь командир. Он доложит обстановку. А ты будешь говорить, когда тебя спросят... «Не пройдем!» Почему не пройдем?

— А потому, что застрянем у проволоки, — повторил Тарас Бульба не сдаваясь.

Иван Сергеевич Мажукин, рассматривая карту уча­стка, прислушивался к спору и, видимо, обдумывал его.

— Ну, а что ты предлагаешь, Бульба? — вмешался я.

— Да ничего не предлагаю. Я говорю только, что проволока нам помешает.

— Ну, хорошо, а сам как думаешь?

— Я пока не думаю. Власов не дает думать. Он говорит: жди, когда спросят.

— Вот я тебя и спрашиваю.

— Подумать надо, — невозмутимо отвечал Матвеенко.

Мы засмеялись.

— Десяти минут тебе хватит на размышление? — спросил Власов.

— Хватит, — согласился Бульба.

Мы оставили его в покое и вместе с Мажукиным и Ильиным, командиром «бакинцев», стали рассматривать карту и план операции отряда щорсовцев.

Нередко бывает, когда дополнения к плану рождаются в процессе подготовки, перед самым выступлением и даже в ходе боя. Так было и на этот раз. Во время спора бойца и командира родилось убеждение в том, что стан­цию Хмелево небольшой группой можно обойти с юга и выйти в тыл гарнизону немцев.

Не дожидаясь истечения срока, который мы дали Тарасу Бульбе на размышления, я спросил:

— Слушай-ка, Бульба, а вот сюда ты смог бы пройти? — Я показал по карте. — Пройти через дорогу, метров на двести к юго-западной части Закочья... Вот Закочье, видишь? А отсюда на станцию, да так, чтобы немцам жарко стало. Понимаешь, с тыла.

— Так ведь там окопы и очередная смена... — уди­вившись моему предложению, сказал Бульба.

— А ты не трогай смену и в окопы не ходи. Мимо иди, а затем бери к станции.

— Чорт возьми, верно! — Бульба вскочил, ударил огромным кулаком по раскрытой ладони и возбужденно сказал Власову: — Пройду! Еще как пройду! Втихо­молку, на животе, ползком, а там...

— Все правильно и хорошо, только, пожалуй, шуму много наделаешь при переходе дороги, если послать с тобой взвод, — сказал Мажукин.

— А я возьму одно отделение, зачем мне взвод? — И тут же, не сходя с места, Бульба приступил к вер­бовке: — Баздеров, пойдешь? Рыбаков, Кириченко, Кар­зыкин!

Отделение составилось из боевых друзей Бульбы, из коммунистов и комсомольцев.

Повсюду в глухом Алексеевском лесу готовились наши люди к предстоящему бою. Дружинники, — теперь они уже как бы являлись полноправными членами отрядов, — приводили в порядок свое оружие, высвобождали из-за поясов топоры и пробовали их — хорошо ли наточены. Обвязывали травой и прутьями пилы...

Тарасов спросил деда Иваничкина, пеленавшего пилу:

— Зачем ты это делаешь, дед?

— А чтобы не гудела. Пила, она, что скрипка: споткнешься ненароком — запоет. То-то. А всполошить немца раньше срока интереса нет.

Сосед Иваничкина распутывал и собирал в кольцо толстую веревку.

— Кажется, ты уже немцев вешать собрался? — по­интересовался я.

— Оно бы не плохо, да преждевременно. Пока что рейки таскать. Рельсу, брат, на плечо в одиночку не взвалишь. А с хлопцами на рейках — самый раз. Видали моих бойцов? тоже вроде как бы отделение, — он показал на двух подростков лет по пятнадцати. — Вот с ними мы всю путь в болото снесем...

Наступила ночь, безлунная и звездная. В лесу стало темно, хоть глаз выколи. Хорошо в такую ночь совершать переходы. Одно плохо: лес не шумит. Любой охотник знает, как трудно в тихую ночь подкрадываться к зверю. А здесь, в районе Брянских лесов, зверь был уже пуга­ный, настороженный...

Затрещал валежник под ногами, и тотчас из темноты донеслось:

— Тихо, чортов сын!

И другой голос, стариковский:

— Тише, родненький! Тише!

Через некоторое время Мажукин сообщил: Власов со своими людьми находится в десяти метрах от проволоч­ного заграждения. Котомин и Ильин прислали связных с донесениями, что они готовы и ждут сигнала. Все тихо, зверь еще не встревожен.

В 24 часа в темном небе взмыли одна за другой крас­ная и белая ракеты. И в то же мгновение послышались разрывы мин на флангах: вначале у Ильина, потом у Котомина. Вслед за этим прямо по фронту застрочили пулеметы, словно кто-то палкой провел по железной решетке: р-р-р-р!

Несмотря на то, что мы захватили врага врасплох, он оказал упорное сопротивление. Ожесточенным огнем немцы задерживали наши цепи. Тем не менее дружин­ники уже подошли к полотну, взобрались на насыпь, высвободили из пеленок свои голосистые пилы и пилили, пилили телефонные и телеграфные столбы, ковыряли дорогу.

Командный пункт оказался в центре огня. Импровизи­рованный блиндаж, сооруженный из толстых бревен, плохо защищал от осколков. Мины рикошетили, и осколки их впивались между бревен.

— КП неудачный, — сказал Кузьмин, — голову под­нять невозможно.

— Удачный, — возразил Тарасов, — пусть лучше в нас швыряют, чем в хлопцев. Спокойнее работать будут.

Прошло минут двадцать, враг все еще держался в своих укреплениях, и держался упорно. На станции Хмелево он даже пытался контратаковать. Прибыл связ­ной от Власова. Заместитель командира щорсовцев сооб­щал, что его бойцы залегли у проволоки. — «Огонь ура­ганный — колья пилить невозможно, — писал он и тут же добавлял: — но пилим, так как нельзя считаться с невозможностью...»

Где же Бульба? Что с ним? Уже двадцать пять минут прошло, наш огонь стал затихать, не умолкал лишь миномет Бадридзе. Все отчаяннее огрызались немцы. А о Тарасе Бульбе ничего не слышно.

Вдруг с оглушительным ревом в темном небе прошел самолет — низко, над самой дорогой. Чей самолет? В темноте определить не удалось. Но вот гул мотора замолк, и с той стороны, куда ушел самолет, — из-за Красного Рога, — донеслись разрывы сброшенных бомб. И второй самолет над дорогой. И из-за Красного Рога гул новых разрывов.

«Товарищи, фронт прислал самолеты», — немедленно передали мы во все звенья.

Люди восприняли это сообщение как призыв. Повсе­местно поднялись они на штурм, раздались крики «ура-а!», перекрывающие трескотню выстрелов. Люди шли на врага во весь рост.

Штурм... Короткие промежутки тишины. Гул гранат­ных разрывов. Орудийные выстрелы. Это справа бьет пушка командира «бакинцев». И вскоре на левом фланге от Хмелева до Красного Рога партизаны и бойцы народ­ных дружин овладели железной дорогой. Вступили в работу подрывники, и к шуму выстрелов прибавились взрывы тола.

А станция Хмелево продолжала огрызаться. Где же Тарас Бульба? Вот уже и Мажукин попросил прислать ему мины и взвод из резерва. «Три метра проволочного заграждения разобрано, — сообщал он, — необходимо подкрепление для штурма...» А Бульба молчит.

Мы решили выслать по следам Бульбы взвод из ре­зерва. Но не успели мы передать приказание командиру, как за станцией заговорили два ручных пулемета, завя­залась перестрелка на самой станции, затем одиночные раз­рывы гранат тишина, и прерывающийся голос Матвеенко:

— Станция занята! Володя, ура-а! Станция занята! Не бей из пулеметов, чортов сын, занята станция, давай сюда!..

Мощным своим голосом, не прибегая ни к сигнализа­ции, ни к помощи связных, во всеуслышанье сообщал Матвеенко о своем успехе.

С отделением комсомольцев и коммунистов, мастер­ски, без единого выстрела, Тарас Бульба обошел против­ника, вышел ему в тыл и коротким броском атаковал главный очаг сопротивления. Он ворвался на станцию, выбил гранатами засевших в каменном здании фашистов и в рукопашном бою добил уцелевших врагов.

Опытный командир, Владимир Власов, как только услышал голос Бульбы, перенес огонь вправо, а сам поспешил на соединение с Матвеенко.

Так был завершен разгром противника на станции Хмелево. Бой продолжался тридцать — тридцать пять минут. Недобитые остатки гарнизона бежали в Закочье, а оттуда на Красное. Фашисты пытались вернуть поте­рянные позиции. Они вызвали на помощь бронепоезд и бронедрезину. Но эти попытки разбились о несокруши­мую отвагу наших людей.

Полотно позади бронепоезда было взорвано; путь отхода ему — отрезан. Затем артиллеристы выкатили вперед свою пушку и почти в упор стали обстреливать врага. Поезд сошел с рельсов, дрезина опрокинулась.

Теперь на всем протяжении железной дороги от Красное до Красного Рога орудовали диверсанты-под­рывники и их верные помощники — бойцы народных дру­жин.

Они полностью вывели из строя семь километров железнодорожного полотна, телефонную и телеграфную связь. Движение вражеских поездов было сорвано на пятнадцать суток. По крайней мере двести пятьдесят — триста эшелонов недодали немцы своему фронту.

В этой операции принял участие и словацкий офицер Мартин. Потом мы отправили Мартина и его солдат на Большую Землю. Там словаки вступили в корпус гене­рала Свободы, и в августе 1944 года, когда на родине Мартина вспыхнуло восстание против немецких захват­чиков и предательского правительства Тиссо, он спрыгнул на парашюте к своим землякам.

Наши партизанские соединения оказали братскую помощь словацким повстанцам. Дезорганизуя коммуни­кации врага, нарушая работу его тыловых учреждений, советские партизаны с боями двинулись на запад.

В марте 1945 года в районе Липтова Градка часть их соединилась с войсками 4-го Украинского фронта. В сол­нечный весенний день двигались мы по улицам Липтова Градка. В доме, где расположился наш штаб, собрались советские и чехословацкие партизанские командиры. Здесь были генерал-майор Асмолов, Жижко Брянский, Егоров, Беляк, Сычанский, Шарап,— русские и украинцы, словаки и чехи. Здесь я увидел и Мартина. Он был теперь в чине подполковника и командовал партизанской бригадой.

— Спасибо вам, товарищ генерал-майор, — сказал мне Мартин (а говорил он теперь по-русски превосходно). — Благодарю за все! Брянские партизаны научили меня воевать. Помните нашу операцию по разрушению дороги?

Эту встречу в Липтовом Градке я воспринял как символ той огромной роли, которую сыграли советские люди в развитии повсеместного массового партизанского движения. Наша борьба не только вдохновляла народы, подпавшие под фашистское иго, но и вооружала их кон­кретным боевым опытом, накопленным в трудные сорок первый — сорок второй годы. Мартин олицетворял жи­вую братскую связь между партизанами славянских на­родов.

В тот же день, 22 мая 1942 года, донесение об успешно проведенной операции было направлено в Главный штаб брянских партизан Емлютину и Бондаренко. Вскоре нам передали приветствие и благодарность Военного совета Брянского фронта:

«Военный совет фронта гордится вашей стойкостью, мужеством и упорством в борьбе с немецкими извергами. Ваши смелые и блестящие операции и боевые подвиги стали достоянием личного состава фронта. Эти подвиги еще больше поднимают наступательный порыв бойцов, командиров, политработников. Сильнее удар по врагу! Беспощадно уничтожайте орды фашистов! Мы со своей стороны приложим все силы к тому, чтобы быстрее соеди­ниться с вами и общими силами с честью и славой выпол­нить задачу, поставленную нашим любимым наркомом и вождем народов товарищем Сталиным — разгромить врага и очистить нашу Советскую землю от немецких оккупантов.

Военный совет фронта».

Спустя год операция по захвату дороги на значитель­ном участке и выводу ее из строя получила название «рельсовая война». Наибольшее распространение «рель­совая война» получила в Белоруссии. Но в то время в Брянском лесу этого термина мы еще не знали. Это была первая такая операция, и характерная ее особен­ность состояла в том, что она проходила во взаимодей­ствии с авиацией Красной Армии и при самом широком участии народа.

«ПАРТИЗАНСКАЯ ПРАВДА»

Через несколько дней после разгрома дороги меня и Тарасова вызвали в штаб объединенных отрядов.

Перед отъездом мы наведались в наш госпиталь в Гавани, где лежали заболевший. Гуторов и бойцы, раненные в последней операции. Госпиталь размещался в бывшей конторе лесхоза и был неплохо оборудован, — все раненые имели отдельные койки-топчаны.

Тарасов торжественно объявил товарищам, что все они представлены к правительственным наградам.

На паре лошадей, запряженных в повозку на желез­ном ходу, мы с Тарасовым из Гавани выехали в Гуры. Моросил дождик, дул холодный ветер, лошади скользили, нас забрасывало грязью с колес.

— Вот земли-то сколько завоевали: едешь, едешь — и конца нет, — говорил словоохотливый ездовой.

В Монастырище мы остановились покормить лоша­дей. Здесь нас догнал Кузьмин. Из Монастырища по­ехали все вместе. К вечеру добрались до Гнилева, отма­хав сорок километров. В этом селе мы оставили повозку и лошадей. Дальше пришлось следовать в лодках. Гуры находились на левой стороне Десны, чуть ниже по тече­нию. В Гурах, в большом деревянном доме, разместился «Штаб объединенных партизанских отрядов группы за­падных районов области», как теперь официально имено­валось объединение. Нас встретили Алешинский, Бонда­ренко и Емлютин.

Мой доклад состоялся на другой день.

После доклада Алешинский задержал меня и ска­зал:

— Командную работу тебе пока придется оставить.

— То есть как оставить? Что это значит?

— Это значит, что командную работу придется оста­вить, а политической заняться.

Бондаренко уточнил:

— То есть заниматься тем же самым, чем ты зани­мался прежде, только в больших масштабах, точнее сказать, командно-политической...

— Да-да. Словом, Выгоничи пора оставить. Бонда­ренко тебя облюбовал. Вот приказ штаба фронта и решение Орловского обкома партии о назначении тебя заместителем комиссара объединения.

И вот я в новой должности. С чего начинать? Должен признаться, что, приступив к своим новым обязанностям, я прежде всего решил удовлетворить нужды Тарасова в вооружении и в табаке.

— Своя рубашка ближе к телу, — засмеялся Бонда­ренко, осматривая то, что я отложил для Тарасова.— Будешь теперь все совать выгоничским отрядам! Имей в виду, рубашка твоя теперь стала раз в двадцать шире.

Как бы то ни было, а для Тарасова мне удалось «вырвать» противотанковое ружье, два пулемета, бое­припасы, несколько приборов «бармит» и, конечно, табаку.

В тот же день мы распростились с Тарасовым. Он, взвалив на плечо ПТР и нагрузив выделенных ему на помощь партизан, пошел к Десне. Я долго смотрел ему вслед, пока его плотную, рослую фигуру не скрыл кустарник. И не заметил, как ко мне подошел какой-то человек.

— На Выгоничи смотрите? Далеко Выгоничи, отсюда не видать, — сказал он.

Протянув мне руку, он представился:

— Коротков, Николай Петрович, редактор газеты. Будем знакомы.

Нужно сказать, что 23 мая в глубоком вражеском тылу вышел первый номер газеты «Партизанская правда». Небольшая газета, на две странички полулиста, не бли­стала полиграфическими ухищрениями. Но она печата­лась здесь, в Брянском лесу, писала о наших, парти­занских, делах, была живой свидетельницей наших успехов.

С интересом посмотрел я на Короткова. Так вот каков человек, делающий нашу газету!

— Не хотите ли посмотреть редакцию и типографию?

— С большим интересом, — ответил я, и мы пошли в лес.

В небольшой избушке, которую когда-то занимал лес­ник, помещались и редакция, и наборная, и типография.

В редакционной работе Короткову помогали молодые журналисты Бутов и тот самый Вася Росляков, с которым мы познакомились по рассказам Дарнева. Набирали газету молодые девушки Нюра и Аня. Печатный станок был самодельный, шрифта нехватало.

— Сперва набираем одну полосу, печатаем. Потом рассыпаем набор, разбираем шрифт и принимаемся за вторую полосу. У Ивана Первопечатника и то, наверное, лучше дело обстояло, — шутил Коротков.

Но как бы примитивно ни была оборудована типогра­фия, как ни мал был редакционный штат, наша «Парти­занская правда» выходила регулярно и проникала в са­мые отдаленные партизанские углы.

После двух-трех вышедших номеров в редакцию газеты непрерывным потоком пошли письма, в которых партизаны делились опытом, рассказывали о своих слав­ных делах и благодарили работников газеты за инфор­мацию.

«С могучих плеч «Партизанской правды» я теперь вижу весь мир. Спасибо, товарищи», — писал Андрей Баздеров из Выгонич. Исключительную роль сыграла наша газета и в разложении тыла врага, его войск.

В конце 1942 года нам предстояло разгромить гарни­зон противника села Шилинка. Там находился штаб вен­герского майора Парага. Вся грудь этого майора была увешана крестами за «великие» боевые заслуги. Параг открыто гордился тем, что именно он является осново­положником и родоначальником фашистской идеологии в Венгрии, он же первый организовал в Венгрии фашист­ские банды. Все это соответствовало действительности. О причинах, вследствие которых он застрял в старом звании и должности, Параг, конечно, не распростра­нялся. Венгры потом нам рассказали, что Параг в со­стоянии опьянения кому-то из начальства побил морду. Теперь он хотел выслужиться, подло истреблял мир­ных жителей, советских людей, посылал нам наглые ли­стовки, угрожая разгромить нас и всех перевешать на соснах.

Параг готовил наступление на Брянские леса с юго-востока. Правда, на всякий случай храбрый майор воз­водил вокруг себя оборонительные сооружения. Окопные работы производил специальный батальон, наполовину сформированный из венгерских евреев, наполовину из ненадежных венгров. Они строили сооружения, минные поля от партизан, а своими телами разминировали парти­занские минные поля. Мы узнали об их участи.

В Политотделе у нас работал венгерский коммунист Пауль Фельдеш. Переводчик, разведчик и хороший боец Пауль превосходно знал и психологию мадьярских сол­дат. «Партизанская правда» и Пауль бросили к венгер­ским солдатам и к солдатам рабочего батальона сотни листовок с призывами восстать против угнетателей и стать хозяевами положения. Солдаты ответили нам: «Вы обма­нываете». Развивать дипломатические отношения в нашу задачу не входило, да и времени не было. Убедить сол­дат в искренности наших намерений, как показали собы­тия, было значительно легче другими партизанскими методами.

Сорвать мероприятия врага, разгромить и уничтожить часть Парага было для нас делом чрезвычайной важ­ности.

С фронтов до нас доходили хорошие вести. Настрое­ние в отрядах было приподнятое, партизаны, напрягая силы, хотели всем, чем только они могли, помочь сталин­градцам, преподнести подарок Родине, а лучшим подар­ком Родине тогда могли быть кровь врага, разгромлен­ные гарнизоны, взорванные эшелоны и мосты в его тылу. На дороги во все концы вышли сотни подрывных групп. Готовились мы и к удару по шилинскому гарнизону.

Приближалась очередная годовщина Великой Октябрьской революции. В ночь на 22 октября 1942 года отряды партизанских бригад «За Родину» и «За власть Советов» напали на часть Парага...

Гарнизон был полностью разгромлен. Только уби­тыми противник потерял более двухсот солдат и офице­ров. В числе убитых оказался и родоначальник фашизма, как он себя именовал, майор Параг. У него взяли доку­менты и ордена. Партизаны захватили богатые трофеи и пленных.

Пленных доставили в деревню Красная Слобода. Их было около ста. Стояла сильная стужа, а пленные были в пилотках, одеты в какие-то коричневые плащи сверх шинелей, и сильно передрогли. Вид у пленников, прямо скажем, был жалкий, они, вероятно, еще не успели опра­виться от страха, казались измученными, изнуренными, но многие, однако, пытались держаться стойко, даже вызывающе. Здоровые отказывались от пищи, а раненые от медицинской помощи, заявляя, что на тот свет явиться голодными и без перевязок им даже удобнее. Они были уверены, что их расстреляют. Они не верили ни одному нашему слову.

Пауль Фельдеш рассердился на своих соотечествен­ников. Он не сдержался и стал кричать, называя их безумцами.

— Мне стыдно за вас перед советскими людьми, стыдно вот перед этим благородным человеком, — гово­рил Пауль, показывая на партизана с автоматом, который заботливо ухаживал за ранеными, переносил их, не обра­щая внимания на протесты. — Он возится с вами как с детьми, вместо того...

— Пал Палыч (так звали партизаны Фельдеша),— с укором обратился благородный человек к Паулю, — не­хорошо этак. Вы должны помочь нам успокоить их, а вы кричите...

Это был партизан Иваныч, человек саженного роста с автоматом на широкой спине. В отряде он был коман­диром отделения автоматчиков. Всем составом своего отделения он сопровождал пленных в Красную Слободу прямо из Шилинки. Теперь, пока готовили для пленных по­мещения, он расположил их в затишье на опушке леса, развел костры, на одном из которых в огромном казане готовил для них завтрак. Иваныч ходил от одной группы пленных к другой, сдвинув кубанку на затылок, весело разговаривал, вернее размахивал большими руками, ста­раясь втолмачить что-то пленным, он то стучал кулаком себя в грудь, то тыкал им в грудь собеседника.

— Я колхозник — землю пахал, — объяснял Иваныч и скреб пятерней землю, изображая плуги. — Тракто­ром, понимаешь? — продолжал он и крутил при этом в воздухе воображаемую баранку, громко рыча, мастер­ски подражая трактору. — А ты кто?

Венгры злобно смотрели на него непонимающими гла­зами и сторонились.

— Вот турки, — говорил он, сожалеюще разводя руками, — ничего не понимают. Ничего, скоро всему обучимся. Кто из вас по-мадьярски читать умеет? — спрашивал Иваныч, как будто те, к кому он обра­щался, были другой национальности. — Листовки вот от нашей «Партизанской правды». Понимаете?..— Правды.

— Удивительно, — сказал Пауль, взглянув на меня. — Вы видели его в бою?.. У него на руках умер его това­рищ, сраженный пулей, выпущенной в него, может быть, даже одним из этих негодяев. В Устари у него они же повесили жену, мать и бросили в огонь отца... Он был страшен в своей мести там, в бою, казалось, он весь этот мир, — показал Пауль на венгров, — весь этот мир изре­шетит из своего автомата, задушит своими руками... И вот уже отошел... Не-ет, они не такие...

Фельдеш перевел свои слова венграм. Они молчали.

— Чудак вы, Пал Палыч, — сказал Иваныч, — то там, а это — тут... Там надо мстить, а тут для меня самое дорогое — правду им рассказать. Вот что главное. Поймут же когда-нибудь, поди...

Он подошел к высокому худощавому солдату с выхо­ленными усиками и подал ему листовку.

— На, друг, читай да ума набирайся.

«Друг» взял листовку, смял и тут же бросил.

— Темный человек, — пробасил Иваныч, пожав пле­чами.

Темный человек оказался доктором юридических наук. Это был Неваи Ласло из Будапешта. Около года он уже был в армии, но все еще оставался рядовым, не­смотря на звание и степень ученого.

Мы узнали, что среди пленных сорок человек отно­сятся к категории так называемых «неполноценных» венгров. Они были с желтыми повязками на левом ру­каве, чем, собственно, и отличались от всех остальных. Мы спросили их — не желают ли они отделиться от «полноценных» венгров в особую группу. Они отказались.

— Почему? — спросил я.

— Мы не считаем себя хуже их, так же как не счи­таем себя лучше. Мы сыны Венгрии, — ответил за всех один из врачей.

— Почему же они вас считают людьми низшей расы?

— Нет, не они считают.

— Кто же?

— Параг считал.

— Параг? — переспросил вдруг Иваныч. — Что же вы нам раньше не сказали? Мы бы этого самого вашего Парага давно уже на тот свет спровадили... Эх ты, доктор, доктор. Шевелить надо своей ученой мозгой-то. А Хорти? Да мало ли у вас гадости всякой. — Фашизм ваш хозяин-то, вот кто, а голова его — Гитлер. Вот когда до Берлина доберемся, тогда у вас будет порядок...

Условия пленным мы создали в силу наших возмож­ностей неплохие. Все они помылись в нашей партизан­ской жарко натопленной бане и прожарили одежду в «дезкамере».

Двое суток они ждали расстрела, потом, видимо, надоело ждать. Они стали просить газет. Пауль читал им «Партизанскую правду» и свежие газеты с Большой Земли. Люди стали понемногу веселеть. Иваныч однажды сказал им:

— Не скушно вам без работы-то?

— Скучно. Давайте нам любую работу.

— Ну работа тут у нас одна: фашистов бить. Как на этот счет думаете?

Охотников пока не нашлось. После того, как мы с Паулем закончили официальный допрос пленных и раз­говоры с каждым в отдельности, мы провели с ними что-то вроде общего собрания. Языки развязывались. Работники редакции выпустили специальный номер «Пар­тизанской правды» и листок с рассказами пленных. Это их приятно взволновало. Венгры выразили желание изви­ниться перед своими соотечественниками с желтым и повязками на рукавах за идиотские порядки в их стране и восстановить равноправие и единство между собой. Открылся митинг, многие произносили волнующие речи, полные горячей благодарности партизанам. Потом все выстроились. Евреи и «скомпрометировавшие» себя венгры сорвали повязки, бросили их, и мадьяры первыми стали втаптывать повязки в землю. Над толпой взлетели пилотки, раздались возгласы приветствий. Люди трога­тельно обнимали друг друга и целовались.

Неваи Ласло взобрался вдруг на какой-то ящик и про­изнес речь. Я видел в нем совершенно преобразившегося человека — живого, энергичного, оратора, который может зажечь сердца толпы. «Да здравствует СССР! Да здрав­ствует свободная Венгрия! Смерть фашизму!» — перевел мне Пауль заключительные слова речи Неваи Ласло. Он первым предложил всем своим соотечественникам не считать себя пленными, а влиться в семью советских парти­зан, чтобы вместе вести борьбу с общим врагом.

Прошло немного времени. Я взял Неваи Ласло на работу в Политотдел. Он провел очень большую работу и оказал нам огромную помощь в нашей пропагандистской деятельности в тылу врага, особенно в деятельности по разложению войск противника. Он хорошо владел пером и сочинял уже вместе с Паулем Фельдешем замечательные листовки, персональные записки к знакомым, воззвания на венгерском языке. Он же размножал их и на машинке, и в нашей специальной портативной типографии.

Неваи Ласло написал даже брошюру, разоблачающую фашистскую клику Венгрии, предателей народа. В боль­шом разделе брошюры он рассказывал правду о совет­ских партизанах и Советской стране. Мы издали эту брошюру, один экземпляр ее еще и до сих пор хранится в моих архивах.

Трех крупных специалистов из Будапешта, которые производили особенно хорошее впечатление своей без­укоризненной преданностью нам (они с первых дней вклю­чились в борьбу и приняли участие в ряде боев), мы скоро переправили в Москву по просьбе товарищей. Их там, безусловно, могли лучше использовать, чем мы.

Не могу не рассказать еще об одном человеке из этой партии пленных — о докторе Ковш Реже, рождения 1915 года. Это был военный врач, терапевт и хирург. За несколько дней до того как попасть в плен, он отметил день своего рождения. Ему исполнилось двадцать семь лет. Это был смуглый, с широкими изогнутыми бровями и с выразительным задумчивым лицом человек. В отли­чие от других он казался очень печальным и кротким, на все поставленные ему вопросы отвечал глубоко вздыхая, точно вся тяжесть вины за все преступления человечества лежит только на его совести...

— Зачем, кому нужна эта война, скажите? — спраши­вал Ковш Реже. — За что убивают людей?

Иваныч присутствовал при разговоре и ответил ему:

— Об этом вы спросите себя, Хорти и Гитлера.

— Я не фашист. Я — честный человек, как и все добрые люди. А война — это безумие фашистов. Фашизм — это гангрена, поражающая организм челове­ческого общества....

— И на том спасибо, господин доктор, — перебил его Иваныч. — Но вы солдат, солдат армии фашизма! — вот дело-то какое...

— Не будь я врачом, я давно бы бежал в Швейца­рию... — угрюмо ответил Ковш Реже. — А поскольку я попал в армию, я обязан лечить соотечественников...

— Бежать, значит, в Швейцарию и делу конец... Ну, а если эта самая гангрена и туда дойдет, в эту самую Швейцарию, если она уже не там? Тогда как?

Ковш Реже пожимал плечами.

— Вы вот доктор, хирург, кажись, что бы вы нам по­советовали против гангрены фашизма? — продолжал Иваныч.

— Вводите инъекции, — ответил Реже.

Фельдеша точно кто иголкой ткнул. Он вскочил, громко по-венгерски выругался, быстрым движением руки стукнул Реже по голове, нахлобучив пилотку, сидев­шую на затылке, ему на глаза. Потом долго что-то горячо доказывал доктору, поправлявшему пилотку, и стучал пальцем себе по лбу.

— Дурак, — сказал в заключение Фельдеш по-русски. Ковш Реже виновато ухмылялся, приводил в порядок пилотку. Мы пошли, оставив пленных с Иванычем.

Между тем Ковш Реже, судя по его осведомленности, был человеком весьма наблюдательным и не таким бес­хребетным, каким казался на первый взгляд. До сих пор у меня сохранилась запись разговора с ним по интересую­щим нас вопросам — морального состояния армии. Он рассказал нам несколько фактов.

«В конце августа 1942 года, — рассказывал Ковш Реже, — два батальона 38-го венгерского полка были переброшены из Суземки в лес для борьбы с партизанами.

По возвращении этих батальонов в Суземку стало известно, что они имели большие потери в людском со­ставе, за что командир 38-го полка подполковник Курц был отстранен от командования, а вместо него назначен подполковник Хамалаи.

Офицеры почти все требовали немедленной отправки их на родину, заявляя, что война с Россией бессмысленна, что здесь они скорее погибнут или переродятся в комму­нистов, чем победят. Настроение солдат — еще хуже, и боеспособность стрелковой венгерской дивизии низкая. Солдатам еще в начале войны обещали через шесть месяцев вернуть их домой, но прошло больше года, и уже никто не верит, что останется в живых. После неудачных боев с партизанами между солдатами происходят ссоры. Венгерцы обвиняют в трусости румын (трансильванцев), а те венгерцев. Солдаты русины из Закарпатской Руси верят в победу Красной Армии. Они не хотят воевать, но говорят — необходимо немножко потерпеть, сейчас нет условий бросить оружие или воспользоваться им в своих интересах».

Эти данные представляли для нас огромную ценность, и мы диференцировали свою работу по разложению про­тивника.

Я предложил Ковшу Реже обслуживать своих ране­ных соотечественников. Мы дали ему бинты и меди­каменты. Надо сказать, раны у товарищей Реже были серьезные, гноились, и если гной попадал на руку врача, то на руке у него тоже образовывался нарыв. Реже усердно лечил соотечественников.

Вскоре, однако, Ковш Реже пожелал пойти в русский отряд. Он говорил, что он доктор, хирург и хочет у рус­ских научиться «хирургическим способом лечить фашист­скую гангрену». Просьбу его удовлетворили. Он был хорошим хирургом и превосходным бойцом. Быстро Ковш Реже организовал медицинскую службу. Вместе с тем не хотел он пропускать и ни одной боевой операции.

В одном из боев он сам убил немецкого офицера и взял трофеи, не побрезговав теплой одеждой врага. Он до зубов вооружился (завел два пистолета и автомат) и добротно оделся.

Интересно сложилась судьба его. Ковш Реже нахо­дился в партизанском отряде имени Дзержинского до июньских событий 1943 года, то есть до первого похода на брянских партизан генерала Борнеманна. В одном из боев он был тяжело ранен и застрял в болоте. Его подо­брали женщины, прятавшиеся в лесу, и укрыли было. Но гитлеровцы провели на этом участке облаву. Вместе с мирным населением они загнали в лагерь и Ковша Реже, где он и затерялся. Вместе со всеми его погрузили в телячий вагон и повезли в Германию. В дороге Ковш Реже не растерялся. К тому времени он сумел подле­читься. Советские люди подкрепили его, чем могли, и организовали ему побег. На пути в Германию на полном ходу поезда он выбросился из вагона, бежал... Вскоре он опять разыскал партизан. Ковш Реже попал к белорус­ским партизанам и был у них до конца партизанской войны врачом и бойцом.

...Прошло совсем немного времени после шилинского боя, и все попавшие к нам в плен венгры пожелали стать партизанами. Мы создали из них особую группу отряда имени Дзержинского. Долгое время они ходили на бое­вые операции как рядовые бойцы. Но нам понадоби­лись переводчики, пропагандисты, врачи. Часть венгров получила в отрядах работу по специальности, а дру­гая — должна была переквалифицироваться в пропаган­дистов.

Все листовки, составленные при участии доктора, воз­звания Неваи Ласло, ставшего активным агитатором про­тив фашизма, бывших пленных и их личные письма знакомым «Партизанская правда» помещала на своих страницах и засылала венгерским солдатам.

Помню интересный случай доставки листовок венграм, инициаторами которого были тоже «Партизанская правда» и политотдельцы.

В одном из боев мы опять захватили пленных венгров. Один из них был тяжело ранен в обе ноги. Раненому солдату угрожала смерть, но врачи спасли ему жизнь. Ле­вая нога была выше колена ампутирована, а правая сохра­нена. Когда солдат почувствовал себя совсем хорошо, мы спросили его — хочет ли он вернуться в свою часть.

— Если предложение не шутка, то я не возражал бы, потому что из части я надеюсь попасть на родину, — ответил он, и согласился доставить солдатам наши листовки. Откровенно говоря, мы не были уверены в успехе нашей затеи — и пошли на некоторый риск: «Что будет, испытаем».

Запрягли в санную повозку белую лошадь — спокой­нее ее в крае не было. Мадьяра бережно уложили в по­возку, одели его тепло, укутали тулупом, и наши развед­чики днем, с белым флагом на шесте, направились к линии обороны венгров.

Венгерские солдаты, как только заметили приближаю­щуюся повозку, открыли по ней огонь, но, заметив белый флаг, прекратили стрельбу и стали пристально наблюдать. Разведчики, не доезжая до линии обороны венгров метров 20—25, сошли с повозки, крикнули мадьярам: «Принимайте подарок!» — стегнули лошадь кнутом и вер­нулись к себе. Лошадь продвинулась вперед еще метров пять и.. встала как вкопанная, робко озираясь назад. Белый флаг полоскался над ней.

Венгры молчали, но к повозке итти не решались, думая, видимо, что она заминирована. А лошадь стояла себе, не возвращаясь назад и не продвигаясь вперед. Так прошло времени около двадцати—тридцати минут.

Раненому, вероятно, стало холодно, он начал громко кричать что-то по-венгерски. Когда раненый поднял крик, из окопа показался солдат и медленно пошел к по­возке. Он долго не решался подойти, переговариваясь с раненым на расстоянии.

Потом он решительно рванулся к повозке, подбежав, нагнулся к раненому. Вскоре повозку облепили мадьяр­ские солдаты. Они уже не маскировались, а толпились вокруг саней, хватали наши листовки, собирались груп­пами, читали...

Мы решили до конца проверить возможность осуще­ствления нашей затеи с доставкой таким способом корре­спонденции.

На следующий день к вечеру венгры, таким же спо­собом, но без посредника, переслали нам почту. Они благодарили партизан за спасение их коллеги и за хоро­шее отношение к пленным: они прислали нам свои сигареты, табак, газеты, сладости.

Так белая лошадь после этого курсировала туда и обратно несколько раз до тех пор, пока в 35-м венгерском полку не начались аресты солдат за связь с партизанами. Эти аресты тоже служили на пользу нам и в ущерб вра­гам. Настроение вражеских солдат менялось. 8 января 1943 года во время одного из арестов «гонведов», третьего батальона 35-го пехотного полка 108-й венгерской диви­зии, в селе Улица солдат Неймет Юзеф в упор выстрелил в своего офицера, капитана Фекете Яноша. Воспользо­вавшись замешательством, он стал на лыжи и бежал. На следующий день Неймет Юзеф пришел с оружием к нам, к партизанам. Такие случаи были нередки.

... Между прочим, в одной из кип газет, доставленной нам «исторической» лошадью от венгров, было несколько номеров старой, правда, газеты «Таборе Уншаг». В номере от 25/VII 1942 года корреспондент Барань Карай писал о партизанах Брянских лесов.

«Глухой Брянский лес, его поляны дают партизанам возможность построить в глубине аэродром. С этого тай­ного аэродрома каждую ночь поднимаются три бомбар­дировщика. Наши блиндажи железнодорожной охраны они не трогают, а бомбят город Брянск и возвращаются на тайный аэродром. Из города Москвы каждую ночь по расписанию прилетают машины... Эти машины привозят боеприпасы и питание в лес, окруженный партизанами. Самолеты бросают не только бомбы, но и листовки. Про­паганда партизан сильная. В листовках партизаны Ворошилова утверждают свою правду и гордо заявляют, что нам их никогда не победить. Но эти солдаты темноты и не догадываются, что горючее — бензин — скоро исчез­нет и бомбардировщики подниматься не смогут. Пока партизаны имеют бомбы... потому что Брянский лес по­лон боеприпасов... Но этих запасов надолго нехватит».

Так Барань-Карай утешал себя и читателей летом, но уже 26 сентября 1942 года тот же Барань-Карай сообщал читателям, что партизаны неуловимы.

«Утренний патруль против партизан, — писал он. — Тревога! Солдаты двух рот через минуту идут в атаку на партизан, которые опять, как и ежедневно, напали на караулы, охраняющие Брянскую железную дорогу. Мы переходим через болото до опушки леса, развертываемся в цепь и прочесываем лес. Мы подошли ко второй опушке леса, а отсюда, из района, охраняемого одной ротой, старший лейтенант позвонил командиру полка и доложил, что во время прочесывания леса ничего не отме­чено, а командир полка ему ответил, что в то время, когда мы чистили лес, на расстоянии одного-полутора километра от того места, где мы проходили, партизаны взорвали железную дорогу... Мы опять прочесывали лес на расстоянии восьми километров и не можем объяснить, как партизаны взорвали железную дорогу. Старший лей­тенант объясняет, что так бывает каждый день, и эта борьба действует на нервы».

...Освобожденная нами группа венгров получила воз­можность вступить в борьбу с фашизмом и принесла пар­тизанам большую пользу не только в боевых делах, но и в усилении нашей пропаганды и агитации среди войск врага, расширила и обогатила наши познания врага.

О том, научилась ли чему-нибудь венгерская группа солдат и офицеров у советских людей в Брянских лесах, мне говорить трудно. Думаю — да, научилась ненависти к фашизму и борьбе с ним. Но теперь, когда Венгрия, освобожденная Советской Армией от фашизма, вышла на широкую дорогу демократии и социализма, с чувством особого удовлетворения я вспоминаю нашу тяжелую пар­тизанскую борьбу. Вспоминаю Пауля Фельдеша, и Неваи Ласло, и Ковша Реже, и десятки других венгров, встре­ченных мной, и Иваныча, и «Партизанскую правду», ко­торая еще тогда указывала венграм единственно пра­вильный путь выхода из тупика.

В МОСКВУ

Создание в глубоком тылу врага мощной партизан­ской армии с централизованным руководством, вдохно­вляемой великими научно-революционными идеями, — явление небывалое в истории войн. Но еще удивительнее то, что эта партизанская армия восстановила в самой сердцевине оккупированной территории ту форму власти, которую она отстаивала от врага. Всюду, куда ни сту­пала нога партизана, по инициативе самого населения, оживали органы советской власти. Колхозники начинали сеять хлеб, открывались советские больницы, приступали к работе исполнительные комитеты, суды, учителя гото­вились открывать школы. Все советские установления охранялись группами самообороны, организованными из числа гражданского населения.

Ко всему этому, в глубоком немецком тылу мы про­вели две конференции — партийную и общепартизанскую. И это, как мне кажется, также можно назвать явлением небывалым в истории.

Лесную деревушку Гуры, где размещался штаб объ­единенных партизанских отрядов Брянщины, партизаны прозвали «Москвой». Как обычный крупный войсковой штаб, наш партизанский центр был оборудован узлом связи. Телефонные линии вели ко всем южным партизан­ским отрядам. Общее протяжение проводов достигало шестисот километров. С отрядами, расположенными на севере, и со штабом фронта мы поддерживали теперь постоянную радиосвязь — в нашем распоряжении име­лось около сорока радиостанций.

Каждую ночь на наши лесные аэродромы прибывало до двадцати транспортных самолетов. Они доставляли оружие, боеприпасы, медикаменты, почту. На Большую Землю они вывозили раненых и документальные мате­риалы, требующиеся Ставке или Штабу фронта.

В нашей «Москве» работали курсы подрывников и командиров, насчитывающие около двухсот пятидесяти курсантов (я на этих курсах читал тактику диверсии и лекции по истории партии).

Сюда, в нашу партизанскую столицу, 5 июня съеха­лись делегаты от всех партийных партизанских органи­заций. Около четырех тысяч коммунистов насчитывали к тому времени наши партийные ряды. На конференцию в Гуры прибыло сто восемьдесят делегатов.

Хорошо запомнился мне этот день, когда я снова встре­тился со своими друзьями-выгоничевцами — Мажукиным, Фильковским и Тарасовым. Не знаю, потому ли, что все они, так же как и я, испытывали радостный подъем по случаю такого важного события, потому ли, что боевые успехи и ясные перспективы на будущее окрыляли их, но и Мажукин, и Фильковский, и Тарасов казались мне по­молодевшими.

Ни одно здание в Гурах не могло вместить всех со­бравшихся. Поэтому конференция проходила на лесной поляне, усеянной распустившимися ландышами.

Километрах в пяти от того места, где полукругом возле стола президиума расположились делегаты, шел бой. Немцы после недельной передышки возобновили атаки на партизанский район, и теперь за Десной вторые сутки упорно, но безуспешно пытались выбить наши отряды из села Радутиио, вблизи Трубчевска. Все время, пока дли­лась конференция, не смолкал гул артиллерийской кано­нады.

С докладом о создании штаба объединенных парти­занских отрядов и усилении боевой деятельности высту­пил Алексей Дмитриевич Бондаренко.

— Немцы хотят нам помешать, говорил он, припод­нимая палец и приглашая прислушаться к артиллерий­скому гулу, — но это им не удастся. Еще совсем недавно мы иначе чувствовали бы себя в такой близи от боевых действий. Кое у кого, наверное, кулаки бы чесались по­драться. А сейчас мы с вами спокойно продолжаем сове­щание, зная, что вашу оборону противник не одолеет. Невзгоды и трудности организационного периода далеко позади. Мы уже не разрозненные одиночки или группы смельчаков, а монолитная партизанская армия...

Бондаренко говорил о новых задачах брянских парти­зан, об особом положении партизанских баз в Брянском, лесу в связи с возможной организацией рейдов в глубокий тыл врага. Он раскрывал перед нами волнующие перспек­тивы. Когда Бондаренко заговорил о роли партийных организаций и отдельных коммунистов, Суслин, который должен был выступать вторым, написал ему записку;

«Не вторгайся в область моего доклада».

Я сидел за столом президиума рядом с Суслиным и видел, что он писал. И усмехнулся про себя, вспомнив, как Суслин поссорился с нами, выгоничевцами, когда наши хлопцы забрели однажды в Навлинский район. Суслин оставался верен себе.

Усмехнулся и Бондаренко, прочитав записку Суслина, но по другому поводу.

— Суслин боится, что я отнимаю у него кусок хлеба,— шутливо сказал он, пробежав записку. — Не беспокойся, товарищ Суслин. Не помешает лишний раз напомнить собравшимся, что Партизанское движение в тех разме­рах, каких оно достигло, есть дело рук партии, руководя­щей всем советским народом. Я хочу напомнить товари­щам также о той огромной помощи, которую нам оказывает советский народ оружием, патронами, толом, меди­каментами. И это обязывает нас драться еще лучше, еще решительнее уничтожать врага.

В это время в мою грудь ударила скомканная бу­мажка. Я развернул ее. В записке говорилось: «Василий Андреевич, спасибо тебе за автоматы, теперь подбрось нам побольше тола. Большие дела хотим делать. Умоляем втроем, не то дружба врозь. Фильковский, Мажукин, Тарасов. Взгляни на нас. Видишь, вот они — мы».

Отыскав глазами друзей, я в ответ на их просьбу не­заметно для других показал кукиш. Над головами делега­тов тотчас поднялось три могучих выгоничевских кулака. Бондаренко заметил нашу мимическую перебранку.

— Да, товарищи, кстати о требованиях на боепри­пасы. Потребности наши растут с каждым днем, но не следует забывать, что мы партизаны и ведем войну спе­цифическую: без флангов, без тыла в чисто военном пони­мании этого слова, без интендантства и служб обеспече­ния. Воевать мы обязаны прежде всего оружием врага. Поэтому товарищам выгоничевцам я бы не советовал на­седать на Андреева, он и так по дружбе дал им свыше головы.

Затем Бондаренко представил делегатам конференции товарищей, которые вошли в состав штаба объединения. Емлютин, Гоголюк, я и другие по очереди поднимались со своих мест и, хотя многие нас хорошо знали, сообщали о себе краткие биографические сведения.

После доклада Бондаренко взял слово Суслин. Он го­ворил о коммунистах, возглавлявших партизанские от­ряды, воодушевлявших людей на борьбу, о рядовых бой­цах, совершавших легендарные подвиги. Он рассказал о партизане Безгодове, который бросился под вражеский эшелон, когда поставленная им мина не сработала, и взорвал состав вместе с собой; о секретаре Комарического райкома партии Сидоренко, который, жертвуя собой, спас свой отряд от разгрома. Суслин призывал товарищей к самопожертвованию, к беззаветному служению своему трудному долгу, долгу коммунистов.

Слушая его, я вспоминал товарищей и друзей, с кото­рыми свела меня судьба за эти месяцы войны. Где они теперь? Живы ли? На каких фронтах сражаются? Вспом­нил Томаша и Хусаина. Тогда я не мог предполагать, что и с Томашом и с Хусаином я встречусь в мае 1943 года на Украине.

Вспомнил Рысакова. Каждый из них служил нашему общему делу. И я вспоминал о них так же, как Суслин о Безгодове, — с благодарностью и восхищением.

Примерно через полтора месяца в жаркий августов­ский день состоялась вторая конференция во вражеском тылу, в центре освобожденных партизанских районов, — общепартизанская конференция.

Она проходила торжественно. Мы уже знали, что группу наших товарищей вызывают на Большую Землю.

На общепартизанскую конференцию прибыли предста­вители курских, украинских и белорусских партизан. В боевых заставах, охранявших наше собрание, на этот раз находились два немецких танка; отряд объединения отбил их у врага в недавнем бою.

К поляне вела узкая аллея, усаженная старыми бере­зами. При входе на поляну возвышалась зеленая арка с портретами товарища Сталина и членов Политбюро. Портреты рисовали художники-партизаны. Были у нас теперь и такие.

По поручению областного комитета партии конферен­цию открыл Бондаренко. Сидор Артемьевич Ковпак, при­бывший с делегацией украинских партизан, предложил избрать в почетный президиум весь состав Политбюро ЦК ВКП(б), а товарища Сталина нашим почетным пред­седателем.

Когда стихли аплодисменты и возгласы одобрения, Ковпак предложил на своем чудесном, словно улыбаю­щемся украинском языке:

— И еще я предлагаю избрать товарища Сталина де­легатом конференции и послать ему вот такой мандат, — и Сидор Артемьевич поднял над головой делегатское удо­стоверение.

В тот же вечер транспортный самолет, возвращав­шийся на Большую Землю, доставил в Москву почту, среди которой был рапорт товарищу Сталину и ман­дат № 1. В нем говорилось:

«Предъявитель сего товарищ СТАЛИН Иосиф Виссарионович является делегатом Первой партизанской конференции».

Закончилась конференция выступлением партизанского ансамбля песни и пляски. На поляну въехали два громозд­ких немецких грузовика (тоже с боем захваченные у гит­леровцев); борты их откинули, образовав таким образом площадку для выступлений. Артиллерист из отряда Суземцева, которого мы все знали, наряженный в какой-то фан­тастический костюм из немецко-мадьярского обмундиро­вания, под аккомпанемент двух баянов запел, отбивая чечетку:

А чи-чи, чи-чи, чи-чи,

Алтухово, Холмичи,

Брасово, Комаричи,

Здравствуйте, товарищи!

Мы не то, что балаган,—

Мы ансамбль партизан,

Мы ребята хоть куда;

Из боев — и вот сюда.

Поработали мы чисто, —

Баню задали фашистам.

Угостили кислым квасом,

На закусочку фугасом...

С заходом солнца делегаты разъехались по своим от­рядам. А спустя несколько дней мы провожали группу партизанских командиров на Большую Землю. Их вызы­вали секретарь обкома Матвеев и начальник Централь­ного штаба партизанского движения Пономаренко. Мы не знали, с какой целью вызывают наших командиров, но что-то подсказывало нам, что они встретятся с товарищем Сталиным. И мы действительно не ошиблись.

Ночью мы все собрались на партизанском аэродроме у деревни Ворки. Горели сигнальные костры. Молча стоя­ли мы на краю широкого поля. Многое мне хотелось ска­зать улетавшим в Москву товарищам, но слова не шли на язык. Каждый из нас думал о своем в эти минуты, и, на­верное, думы у всех нас были общие.

Вскоре донесся гул моторов. В звездном августовском небе появились две новые звезды: зеленая и красная. Лет­чик, определив, что самолет уже достиг партизанского аэродрома, зажег бортовые огни.

Самолет сделал два круга над сигнальными кострами и пошел на посадку.

Быстро наши бойцы выгрузили из него оружие и бое­припасы, и отлетающие начали занимать места. Такими они и запомнились мне на всю жизнь: в свете пылающих костров и в вихре, поднятом самолетными винтами, спо­койные, бравые, взволнованные ожиданием предстоящей встречи.

Эта ночь была переломным рубежом в нашей парти­занской борьбе.

Перебирая теперь в памяти последующие события, я особенно ясно ощущаю, какая значительная полоса жизни моей и моих товарищей началась в те минуты, когда наши посланцы один за другим поднимались по узкой, крутой лесенке на борт самолета.

...Пройдет всего две недели, и мы будем встречать наших товарищей на этом же клеверном поле. Они при­будут в новом парадном обмундировании с петлицами родов войск, к которым принадлежали прежде, со знаками различия старших и средних офицеров, с но­выми орденами и золотыми звездами героев. И мы узнаем, что все было так, как мы предчувствовали: на­ших командиров принимал товарищ Сталин в Кремле. Отзвуки этого события распространятся по всему народу и преисполнят чувством воодушевления партизанские сердца.

По всем направлениям из Брянского леса отряды пар­тизан понесут в народ слово партии, слово Сталина. Его идею о превращении партизанского движения во все­народное мы претворим в жизнь. Из южного массива Брянского леса, из той части, где сходятся границы Российской федерации и Украинской республики, выйдут двухтысячные колонны легендарных отрядов Ковпака и Руднева, замечательных партизанских вожаков Сабурова и Богатыря. Они двинутся на Правобережную Украину, к Карпатам, за пределы нашей Родины. Возникнут новые очаги партизанского движения, шире разольется река народного гнева, и священная месть советских людей с сокрушительной силой обрушится на головы захват­чиков.

А соединение брянских партизан станет еще могуще­ственнее. Тридцать тысяч бойцов за дело народное будут сражаться в тылу врага. Они совершат славные дела, о которых я всегда буду вспоминать с гордостью. Я до конца жизни сохраню в своей памяти и уничтоженный мост через реку Навлю, когда мы в упор расстреляли десятки сгрудившихся на полустанках вражеских поез­дов; и сотни новых освобожденных сел; и взорванный в течение одной февральской ночи большой настил же­лезной дороги Киев — Брянск; и обрушенные пролеты «Синего моста» через Десну; и сотни спущенных под от­кос эшелонов. Рельсовая война, начатая нами в мае 1942 года, развернется по всей территории Брянщины. Мы будем пользоваться уже не веревками и ломами, а усовершенствованными минами, доставленными с Боль­шой Земли.

Потом наступит 1943 год. Март. В район Суземки про­рвутся советские танки. Наши партизанские силы будут тогда уже так велики, что сумеют выполнить задачу по расширению прорыва. Но и это окажется лишь прологом непосредственного взаимодействия в период Орловско-Курской битвы...

В мае меня вызовут в Центральный штаб партизан­ского движения. Я снова пройду по улицам Москвы, с любовью и надеждой взгляну на кремлевские звезды, послушаю величавый бой курантов.

И снова отправлюсь в далекий путь.

Я обрету новых друзей — молдаванина Герасима Яко­влевича Рудя — комиссара будущего соединения молдав­ских партизан, Макара Андреевича Кожухаря, моего за­местителя, и других. Сначала нас будет всего двадцать пять человек. А спустя два месяца станет три тысячи. Из горстки коммунистов образуется мощная народная армия. По лесам Белоруссии, холмам и рекам Западной Украины, зеленым долинам Молдавии с жестокими боями пройдет это соединение. Еще более опытными, чем прежде, мы встретим на Украине старых друзей — Ковпака и Руд­нева, Сабурова и Богатыря.

А спустя два года в Праге, когда войска маршала Конева освободят чехословацкий народ от немецкого ига, я буду смотреть с высокой праздничной трибуны на пло­щади Вацлава на ликующие толпы и вспоминать трудное время становления партизанской борьбы, время испыта­ний, неудач и бедствий, не угасивших веру в будущее, но, наоборот, породивших самоотреченный героизм, — то самое время, когда советский народ ценой неисчисли­мых жертв готовил великую победу.

Но все это было еще впереди. А в ту ночь на парти­занском аэродроме с непередаваемым чувством волнения и надежды я смотрел, как в багровом свете костров четко вырисовывались на фоне готового рвануться вперед самолета фигуры Емлютина и Ковпака, которые садились по­следними.

Сидор Артемьевич повернулся к двери кабины, по­махал нам рукой и крикнул, пересиливая гул моторов:

— До скорого свидания, хлопцы! Ждите с хорошими вестями!

Дверца самолета захлопнулась. В воздух врезалась зе­леная ракета. Громче взревели моторы. Машина качну­лась и пошла вдоль костров. Вот уже взмыла она в воз­дух над темным лесом, вот уже исчезли силуэты ее шасси, а мы, оставшиеся на партизанской земле, все смотрели в чистое ночное августовское небо и твердили про себя:

— До скорого свидания, товарищи!

СОДЕРЖАНИЕ

Введение

Часть первая

Курсы начинаются

Батальон донбассовцев

Партизаны из Ленино

События горьких дней

Кто мы?

О чем тяжело говорить

Дед Андрий

Первые «операции»

Разлука с Томашом

Часть вторая

«Чудо»

Легенда Карпыча

Рысаков

Сложный характер

Бой в Лопуши

Тяжелое объяснение

Ирина и Цыбульский

Первое собрание

Где райком, там и порядок

Строительство

Последнее предупреждение

Часть третья

Коренная перемена

Радио и радисты

Первые эшелоны

Нежданные гости

Трубчевские подпольщики

Тяжелая утрата

Дата добавления: 2015-11-28