Тяжелая утрата

Однажды Фильковский и Мажукин проводили сове­щание партийного актива. Речь на совещании шла о том, чтобы взять на учет в освобожденных селах все солдат­ские семьи и вообще всех нуждающихся и оказать им не­обходимую помощь продовольствием. Немцы дочиста ограбили деревни, населению угрожал голод. Рысаков на совещании не выступал, как бы нехотя отвечал он на во­просы, и то лишь после того, как Фильковский повторял их дважды.

— Мы должны помочь народу. У нас имеется запас хлеба на три месяца, картошки — на пять, — говорил Фильковский, — сократим паек, оставим себе на месяц, а остальное раздадим населению. Согласен со мной, Василий Андреевич?

Рысаков молчал.

— Я спрашиваю, Василий Андреевич, ты согласен со мной?

— Согласен, — нехотя ответил Рысаков и опять по­грузился в раздумье.

Я знал отзывчивость Рысакова к нужде народа. За его рассеянностью что-то скрывалось.

Откинувшись назад и опершись локтями о подокон­ник, он не сводил глаз с одной точки.

Когда совещание окончилось и почти все разошлись, Мажукин подошел к Рысакову.

— Небось, в Берлине уже успел побывать, пока мы разговаривали? — проговорил он смеясь и хлопнул ла­донью Рысакова по колену.

Рысаков взглянул на Мажукина.

— Нет, Иван Сергеевич, до Берлина еще не добрался. Немножко ближе застрял.

— Где же ты застрял?

— Тут посторонних нет? — спросил Рысаков припод­нимаясь. Убедившись, что, кроме Фильковского, Черного и нас троих, здесь никого нет, он продолжал: — Покон­чить надо с этим чортовым Красным Рогом. Я так считаю. Как вы думаете?

— Я голосую «за»! — пробасил Черный и поднял руку.

Фильковский кивком головы подтвердил, что он тоже согласен.

В это большое село Почепского района, недалеко от железной дороги, но вдали от леса, стекались уцелевшие полицейские, старосты и прочая предательская мразь, бежавшая из освобожденных нами сел. Мы все давно считали, что освобождение Красного Рога еще больше поднимет наш престиж. Из Красного Рога немцы пова­дились нападать на партизанские деревни, разведывать лес; в последнее время они все настойчивее прощупывали наши силы. Следовательно, готовят удар.

— Скуют они нас, проклятые, — сказал Черный. — Сейчас они лезут в Уты и Сосновое Болото, а завтра? А если они вздумают отбросить нас за Десну? Кукуй тогда в дубовой чаще, пока разлив не спадет!

Мнение у всех было единодушное: немцев следует опе­редить. Но как? Недели две я занимался разведкой Крас­ного Рога. Немецкий гарнизон в этом пункте с каждым днем увеличивался; по сведениям, которыми мы распола­гали, там было уже свыше ста немцев и полицаи; подраз­деления продолжали прибывать. Правда, краснорожский гарнизон оставался пока без артиллерии, но зато имел достаточное количество минометов, станковых пулеметов и автоматов.

Рысаков попросил у меня план Красного Рога. Про­смотрев его, он развернул на столе лист бумаги и стал вычерчивать карандашом схему.

Мы припали к столу. Рысаков начертил кружок и обо­значил его буквами «КР», затем провел косую линию. Если представить себе, что лист бумаги — часть карты, то линия шла с северо-востока на юго-запад. На северо- восточном конце линии он написал «Брянск», а на юго-западном — «Почеп», и тогда стало понятным, что он на­чертил шоссейную дорогу. Параллельно провел еще одну линию. Это железная дорога. Потом от кружка «КР» он небрежно отбросил несколько линий на север и северо- запад. На восток от него Рысаков нанес реку, а перед ней еще несколько кружочков. Заключив их в один большой круг, он сказал:

— Это мы... И смотрите, что получается. Тут, — по­казал он вправо от «КР», — горло. По нему куда хо­чешь — на дорогу и за дорогу. А налево — Красный Рог. Торчит, как грыжа, и шабаш. В Почеп не пробиться, а на железную дорогу и подавно.

Фильковский, Мажукин и Черный достали карандаши и принялись помогать Рысакову. Все новые топографиче­ские знаки возникали на схеме. Они, правда, были по­нятны только тем, кто их наносил, но каждый с душевной простотой объяснял значение этих закорючек. Схема Рысакова усложнялась, превращаясь в карту, если можно было назвать картой это изделие доморощенных топогра­фов. На схеме появились в виде головастиков населен­ные пункты, обозначались речки и ручейки, вырастал лес. Он тянулся от Почепа на юг. Лес этот имел двойное на­звание: живущие на юго-западной стороне называли лес Валуйским, потому что на одной из опушек находилось большое село Валуйцы; живущие на восточной сто­роне — Рамассухским, потому что в лесных болотцах брала начало речушка Рамассуха, впадающая в речушку Гнилую, а эта, в свою очередь, впадала в Судость. На северо-восточной опушке леса расположены были села Усошки, Пьяный Рог, Милечь и другие. Путь к ним пре­граждал Красный Рог.

Я внимательно наблюдал за разгорячившимися от духоты, а больше всего от напряженного труда ново­явленными топографами. Как жизнь меняет людей! Ни Мажукин, ни Фильковский, ни Черный, ни Рысаков ни­когда не служили в армии. В прошлом — рабочие мастер­ских, фабрик, крестьяне. С течением времени они выросли в партийных и советских работников и никогда, может быть, не помышляли о профессии партизана: этой про­фессии ни в каких школах не обучают. И вот они рассуж­дают, как профессиональные воины-стратеги. У них свои доморощенные термины, свои топографические обозначе­ния. Но все, что они наносят на схему, безукоризненно верно. И я подумал о том, что совсем еще недавно неко­торые из них — например, Рысаков — категорически отвергали все, что имело какое-либо отношение к профессио­нально-военным методам.

— А дешево они Красный Рог не отдадут, — сказал Рысаков, оторвавшись, наконец, от схемы. — Как ду­маешь?

— Думаю — не отдадут. Тем более не потерпят, если мы вздумаем его удерживать, — ответил я.

— Да, это верно, не потерпят. А разгромить его надо.

Теперь оставалось только тщательно уточнить данные

о противнике. Мы долго раздумывали над тем, кого по­слать в разведку, с кем установить связь.

— Крапку, — сказал вдруг Рысаков.

Я вспомнил партизана Скворцова. Небольшого роста, юркий и постоянно веселый, парень пришел в отряд совсем недавно, в феврале. В отличие от многих других, он со­хранил военное обмундирование, даже большие армейские ботинки; только шапку прихватил где-то крестьян­скую. Родом он был из Красного Рога, а в отряд пришел из гомельского лагеря военнопленных.

Вскоре после того, как Скворцов, или Крапка, как прозвали его партизаны, обосновался в отряде, мы узнали, что его отец — один из самых гнусных полицейских в Красном Роге. Парня, естественно, заподозрили в шпио­наже. Скворцову пришлось бы худо, если бы не то спокой­ствие, с каким он отнесся к обвинению и угрозе расстре­ла. Это спокойствие, безропотная готовность встретить свой смертный час удержали нас от исполнения при­говора. Некоторое время за Скворцовым тщательно наблюдали. Но он так отчаянно воевал и так забавно ве­селил всех, что его оставили в покое.

Когда в чем-нибудь у него была нужда, он говорил: «Дай мне крапку хлеба», или «крапку соли», или «крапку табаку». «Крапка» значило у него, видимо, крупица.

Так «Крапкой» его и прозвали. Вот о нем-то и вспом­нил Рысаков. Документ Крапки, свидетельствующий о том, что он отпущен из лагеря на поруки знакомых горожан, у Рысакова сохранился. Но он был датирован 15 января. Это поставило нас в затруднение. Естественно, Крапку могли спросить, где он так долго шлялся. Помог Иван Васильевич Гуторов. Он мастерски переправил «януар» на «фебруар». Немцы, конечно, не знали о пребывании Крапки в отряде. Знай они об этом, его отцу давно бы не сдобровать. А отец был у немцев в большом почете.

Крапка с радостью принял предложение Рысакова.

— Не бывал я еще в таком переплете, но испытать надо. В общем не сомневайтесь, дело свое сделаю, — говорил он.

И Скворцов отправился в разведку. Вскоре от него поступили первые сведения. «Отец принял хорошо. Хочет устроить меня в полицию». И Крапка спрашивал: «Итти?» Мы ответили: «Иди». А через несколько дней он прислал нам схему расположений учреждений, войск и обороны Красного Рога. Оборона была довольно примитивной. Самое большое препятствие представляло проволочное заграждение в два кола. Оно тянулось от северо-восточ­ной окраины Заречья до выхода из села на дорогу к стан­ции и от восточной окраины до выхода на дорогу в Пья­ный Рог. Примерно метров на пять—десять впереди за­граждения был протянут простой телеграфный провод, увешанный консервными жестянками. Провод заменял ночной патруль и караул. Достаточно было кому-нибудь зацепить за провод, как банки начинали греметь. Тогда на звук открывался сильный огонь с чердака больницы, со школы и других зданий, где были установлены пулемет­ные гнезда. Штука забавная, и нас она рассмешила. При­шлось все же подумать, как преодолеть это новое для нас препятствие.

2 апреля Крапка сообщил, что на восьмое число немцы назначили наступление на партизан. Вести его они соби­рались одновременно из Красного Рога и станции Выгоничи. Цель — очистить от партизан весь западный берег Десны и отбросить нас в лес. Ко дню наступления при­будет из Почепа артиллерия.

Этого мы ожидали. Но теперь нам стал известен день наступления. Таким образом, мы получили возмож­ность опередить события до того, как подойдет артил­лерия.

С задачей полного разгрома противника в ночь на 4 апреля мы и выехали по направлению к Красному Рогу. Операция была разработана тщательно. Сложность ее заключалась не только в том, что противник превосходил нас в три раза численностью, не говоря уже о вооружении (у нас было сто пять человек, а у противника более трех­сот), но и в том, что, по плану, наши группы одновременно должны были ворваться в село с четырех сторон и сбли­зиться в центре у зданий бывшей школы и больницы. Основные силы немцев располагались в здании больницы. Здание это двухэтажное, низ его кирпичный, превращен­ный в огромный дот, верх деревянный, с пулеметными гнездами на чердаке. В школе находились теперь жан­дармы и управа. В ближайших домах размещалась по­лиция.

Больницу должны были атаковать группа Черного из Заречья и группа Котомина со стороны села. На дорогах оставались заслоны, они отрезали пути отхода врагу и прикрывали атакующих. Управление боем требовало в этих условиях безукоризненной точности и четкости.

Но при помощи каких средств управлять? Телефонов нет, радиосвязи и подавно. А группы одна от другой и от командного пункта будут находиться в двух-трех кило­метрах. Конные и пешие посыльные на таком расстоянии, да еще при снежном покрове, достигающем полутора метров, — связь крайне замедленная и ненадежная. Если бой будет развиваться успешно, то разгорячившиеся группы и не заметят, как переколотят друг друга. Без расчета же на успех нечего было и дело начинать.

Я понимал, что обеспечить управление может только световая сигнализация. Поэтому мы заранее разработали систему сигналов, ее точно усвоили все подразделения. Ракеты и ракетницы у нас имелись в достаточном коли­честве.

Из Уручья мы выступили под вечер. Днем солнце сильно пригревало, дорога стала рыхлой, а к вечеру крепко подморозило. Мы сидели с Рысаковым рядом. На облучке, по-кучерски, с кнутом в руке, гордо восседал мой ординарец Саша Агапов.

Почти всегда Рысаков выезжал на операции в полу­шубке и в валенках, а сегодня надел черное кожаное пальто, начищенные сапоги и затянулся в ремни. Все на нем скрипело. Весь он блестел. Улыбка почти не сходила с его разрумянившегося обветренного лица. Еще в Уручье Мажукин сказал ему:

— Ты, брат, как на парад собрался.

— А как же, — ответил Рысаков смеясь, — мы обяза­тельно там парад устроим.

Хорошее настроение не покидало Рысакова всю до­рогу.

В селе Сосновое Болото мы сделали привал. До Крас­ного Рога оставалось десять километров. Власов и Чер­ный, Котомин и Маринский доложили, что задача бой­цами усвоена и группы готовы к движению. Рысаков передал командирам:

— Скажите всем бойцам — пусть назад не огляды­ваются, пусть чувствуют полную уверенность в том, что с тыла на нас не нападут... Только что получено донесе­ние от Тарасова, он оседлал все дороги и подкреплений из Брянска не пропустит.

Из Соснового Болота выступили в первом часу ночи и двигались, не торопясь, не утомляя лошадей. Мороз крепчал, хрустела под копытами лошадей и под полозьями обледеневшая дорога. Ночь была безлунная, тихая, и землю обволакивал туман, какой появляется в апрельские ночи. Сыпалась мелкая, как пыль, изморозь. Сквозь туман еле-еле проглядывали звезды.

— А это хорошо, — сказал Рысаков, осматриваясь во­круг, — туманчик подходящий... Между прочим, опера­цию мы сложную задумали, — продолжал он, обращаясь ко мне.

Я почувствовал, что Рысакову приятно подчеркнуть сложность операции именно потому, что он сам сидел за ее разработкой, как не сидел ни над одной другой: со схемами, с бумагами, внимательно изучал донесения, со­поставлял и перепроверял данные разведки, восхищаясь работой Крапки. Я смотрел на заиндевевшие длинные ресницы Рысакова, из-под которых выглядывали его серо­вато-зеленые глаза, и думал: «Да, теперь он, пожалуй, уже настоящий командир». Все же, зная его неугомонный и пылкий характер, я сказал:

— В твоем распоряжении сотня бойцов и командиров с винтовками, пулеметами, минометами и гранатами. И искусство твое состоит не в том, чтобы стрелять самому, а в том, чтобы стрелять из всего этого оружия одновре­менно и разить врага наповал. Между нами говоря, опе­рацию мы задумали простую. Мы обходим противника с четырех сторон, основной удар наносим с тыла, группы идут навстречу одна другой, управляем боем при помощи сигналов. И вот в таких операциях, сложные они или про­стые, я бы у командиров с горячими головушками, таки­ми, например, как твоя, отбирал бы вообще всякое ору­жие перед боем. Даже перочинного ножика бы не оставил.

— Ого!— чуть не крикнул Рысаков. — Это почему же?

— Потому, что как только кровь заиграет в таком командире, он хватается за что ни попало и бежит на «ура». А командир, взявшийся за пистолет без явной на то необходимости, перестает быть командиром, превра­щается в бойца, теряет управление боем...

— В том-то и дело, что трудно иногда понять, где есть необходимость, а где ее нет, — глубоко вздохнув, сказал Рысаков.

Я напомнил Рысакову эпизод из кинофильма «Ча­паев», где Чапаев с помощью картофелин поучал своих товарищей, «где должен быть командир» в том или дру­гом случае.

— Помню, — ответил Рысаков, — всю картину на­изусть помню. Но я не Чапаев, а мелкая сошка, учти это.

Я промолчал, а когда взглянул на Рысакова, то убе­дился, что он думает уже о другом, всматриваясь вперед.

— Как-то там Крапка себя чувствует? — заговорил он опять. — А ведь молодец парень! Как думаешь — отчебу­чит он что-нибудь?

Я не успел ответить.

— Трудно сказать, ведь мы из осторожности даже не сообщили ему о дне нападения, — сам себе ответил Рысаков.

Мы миновали поселок Куклы, откуда группы должны были выступать в исходное положение. До Красного Рога оставалось три километра.

...В 5 часов утра, по нашему предположению, группы должны были достичь своих мест. Приближалось утро, туман рассеивался, и это вызывало опасение, как бы про­тивник раньше времени не обнаружил наше движение. Впереди показались силуэты домов восточной окраины Заречья. Мы остановили лошадей, и Черный со своей группой, свернув с дороги, стремительно пошел к прово­локе и залег там в ожидании сигнала. Противник молчал, не подозревая об опасности.

— Спят, — прошептал мне на ухо Рысаков.

Наш маленький резерв и связные здесь же оборудо­вали КП, вырыв в снегу яму. Черный спустился в эту яму вслед за Рысаковым и мной. Спустя некоторое время на западной, северо-западной и северо-восточной окраинах села показались большие зеленые круги, бросившие тусклый свет на село. Это Власов, Маринский и Котомин подали сигналы о том, что «готовы».

— Давай! — сказал Рысаков.

И я из двух ракетниц одновременно выпустил две зе­леные ракеты.

Они означали: «Огонь, вперед!»

В ту же минуту с трех сторон начался бой. Молчал лишь Черный. Ему было приказано выжидать. Надо было отвлечь от Заречья внимание немцев, расположен­ных в больнице.

Противник в нашу сторону не стрелял. Видимо, начав­шийся на окраинах по ту сторону реки бой сильно его обеспокоил. Немцы, по нашим расчетам, не должны были ждать оттуда нападения. Быстро разобрав проволочные заграждения, Черный со своими людьми бросился к боль­нице.

На подступах к больнице завязался сильный бой. Пули визжали над головами.

Мы перенесли КП ближе к центру села, в один из жи­лых домов. В ограде дома нам попалась полураздетая женщина. Она охала, стонала и волочила за собой голо­пузых детишек мал мала меньше, босых. Их было не меньше десятка.

Увидев нас, женщина перепугалась пуще прежнего и кинулась на улицу. Я поймал ее за руку.

— Нельзя туда, там убьют, — сказал я.

— Куда же нам деваться, куда тикать? — кричала женщина, не понимая, видимо, со сна, что происходит.

Детишки шмыгали носами, нерешительно хныкали и льнули к матери.

— В хату иди, ничего не случится, пока мы здесь, мы партизаны, — сказал Рысаков. — Иди в хату и ложись на пол, не морозь детишек.

Поняла ли женщина то, что ей внушал Рысаков, или нет, но она продолжала охать и стонать, послушно повер­нула и, еле волоча ноги, пошла к двери. Рысаков взял на руки двух самых меньших детей и отнес их в дом.

Бей протекал успешно. Огонь групп приближался к центру. Но противник, засевший в больнице, продолжал ожесточенно отстреливаться. Здесь у немцев было много автоматов и пулеметов и они не давали Черному продви­нуться за дома.

Власов ракетой сообщил: «Достиг центра. Враг уси­лил сопротивление». Две скрещивающиеся ракеты с на­шего КП приказали открыть огонь минометам.

— Как по плану! — восхищенно вскрикивал Рыса­ков. — Отлично, Власов, отлично! — говорил он так, словно Власов был рядом с ним.

От Власова пришел первый посыльный. Минометы сделали свое дело: из школы противник выбит, и она за­нята партизанами. Вышел к центру и Котомин. Две рас­ходящиеся зеленые ракеты и красная вверх направили его в атаку против немцев, засевших в больнице.

— Хорошо! — приговаривал Рысаков. — Отлично! — Но тут он вспомнил о Маринском. От него до сих пор не было никаких сообщений. — А что же Маринский? Эх, чорт возьми, самому нужно было туда пойти.

Маринский действительно задержался на окраине. Как выяснилось позднее, ему хватило работы. Как только начался бой, немецкое начальство, гестаповцы, жандармы и часть полицейских, не дожидаясь исхода сражения, ри­нулись наутек на Боюры и Почеп, и Маринскому с группой в двадцать бойцов с одним автоматом и одним пуле­метом пришлось «регулировать» движение сразу на двух дорогах и между ними.

В здании больницы в это время вдруг раздался глу­хой взрыв. Над крышей взлетел большой клуб темно-красного пламени.

На КП, запыхавшись, прибежал Сережа Рыбаков в неизменном своем плаще нараспашку с заткнутыми за ремнем рукавицами. Ликуя, он доложил:

— Вот здорово, товарищ командир! Видели? Ребята подстроили, гранатами, связками...

— Что связками? Толком докладывай, а не горлань,— оборвал я Рыбакова.

— Ребята подползли к больнице, запустили в окна связки гранат, а там бензин! Больница горит вся, немцы в окна прыгают, а их тут в хвост и в гриву!..

— Доложи Котомину, что устные донесения переда­вать не умеешь, — строго сказал Рысаков.

— Василий Андреевич, да я же... Да как же?.. — опешил Рыбаков.

— Кто гранаты бросил? — спросил Рысаков.

— Тарас Бульба, Кириченко и Баздеров. Кому же больше?..

— Как же это ты отстал? — уже улыбаясь, спросил командир.

— Да привязал нас Котомин с Сашкой Карзыкиным к себе и говорит: «От меня никуда», — недовольным то­ном ответил Рыбаков.

Подошел еще один связной от Власова, мой ста­рый попутчик по проселкам Украины — Иван Акулов. Пока я разбирал его донесение и передал ему для Власова распоряжение, Рысаков вместе с Рыбаковым исчезли.

Вскоре наступил рассвет. Над Красным Рогом висела тяжелая черная туча дыма. Операция заканчивалась. Кое- где еще раздавались одиночные выстрелы, — это парти­заны выбивали с чердаков, из снега в огородах спрятав­шихся врагов. В санчасть, расположенную в одном из домов Заречья, доставили наших раненых.

Власов работал у складов с боеприпасами и продо­вольствием. Подсчитывались трофеи. Вверх по улице про­вели партию пленных немцев. В обвисших зеленых шине­лях, с грязными шеями, торчавшими из засаленных ворот­ников, они выглядели несуразно длинными, как ви­сельники. Почти все они заискивающе поглядывали на партизан и льстиво выкрикивали:

— Рус партизан гут!

Между тем наши люди разыскивали Крапку. Развед­чика найти не удалось. Полицейские, которых захватили живьем, кое-что о нем знали. В ночь на 4 апреля он нахо­дился в карауле. В то время, когда начался бой и жан­дармы и полицейские собрались во дворе школы в строй, а с чердака уже застрочил пулемет по партизанам, под­нявшим шум у проволоки Заречь, — Крапка незаметно взобрался на чердак. Он убил там пулеметчиков, занял их место за пулеметом и стал поливать свинцовым дож­дем строящихся у школы врагов. Поднялась несусветная паника, никто не понимал, что творится. Думали, что пар­тизаны незамеченными прорвались к школе. Пока разо­брали, в чем дело, мало кто уцелел во дворе школы. Оставшиеся в живых рассыпались вокруг школьного зда­ния и начали забрасывать чердак гранатами. Пулемет замолчал. Крапка был тяжело ранен. Всех, конечно, очень удивило, что сын известного немецкого служаки, подававший надежды пойти по стопам отца, оказался партизанским разведчиком. Стали допытываться: кто с ним? Крапка показал: «Все полицейские со мной и про­тив вас». Паника еще больше увеличилась. Жандармы стали без разбора стрелять в полицейских, а потом сели на подошедшие повозки и ускакали, захватив с собой раненого Крапку.

Мы выиграли операцию легко в значительной степени именно благодаря искусству и самоотверженности Крапки.

Спустя несколько дней мы узнали, что в Почепе немцы расстреляли Скворцова, а с ним его отца и несколько десятков полицейских, так как Крапка сумел убедить гестаповцев, что все они с ним в заговоре.

В селе еще продолжалась стрельба, а на главной пло­щади уже собрались на митинг местные жители. Я увидел ту женщину, которая встретила нас во дворе с десятком детишек. Теперь она была одета, повязана платком; на руках она держала ребенка, двое других цеплялись крас­ными от мороза ручонками за ее шубу. Видимо, это были младшие, которых она не решалась оставить дома. Гуторов уже взобрался на какие-то ящики и говорил речь. А Рысакова нигде не было видно. Я спросил двух-трех товарищей:

— Где командир?

Никто ничего не знал о Рысакове. Не дожидаясь его, забрав с собой связных, я направился по сельской улице. Не прошли мы и полсотни метров, как увидели несу­щуюся навстречу лошадь, запряженную в сани. Ее гнал Сергей Рыбаков и неистово кричал:

— А-а-а, гады, о-о-о, сволочи!

Я подумал сперва, что он успел напиться, и рассвире­пел необычайно: нашел время напиваться. Но, подъехав ко мне, Рыбаков закричал:

— Василий Андреевич, убили! Командира убили гады!..

— Кого убили, говори толком, какого командира? — закричал я.

— Нашего командира, Рысакова убили! — продолжал кричать Рыбаков.

— Что ты мелешь? Где Рысаков?

Сергей точно очнулся. Он замолчал. Он показал кну­том назад, положил голову на передок саней и закрыл лицо руками.

На зеленом душистом сене, в просторных крестьян­ских санях лежал человек, укрытый простым домоткан­ным рядном. Я осторожно приподнял его. Да, это был Рысаков. Он лежал, запрокинув голову, пряди длинных русых волос, обагренные кровью, прилипли к его лбу. Лицо пожелтело, и по нему пробегали судороги агонии, из груди вырывались глубокие и отрывистые вздохи. Большие серые глаза, полуприкрытые веками, безуча­стно глядели из-под длинных ресниц. Еще несколько мгновений — и Рысакова не стало. Осторожно я припод­нял его голову, не думая о том, зачем я это делаю, и увидел страшную рану. Затылок точно отрубило топо­ром, по мелким обломкам повисших костей стекали остатки мозговой жидкости, перемешанной с кровью. Разрывная пуля угодила Рысакову в правую тыльную часть головы над ухом.

Вокруг повозки собирались бойцы. Узнав о случив­шемся, они пришли в жесточайшую ярость. Пленных пришлось изолировать. Тело командира перенесли в дом, из которого ушел Рысаков навстречу своей смерти.

Доклады командиров групп и политруков проходили вяло.

Общую сводку я попросил составить Черного.

«Пленных — 70, — писал он, — винтовок — 50, патро­нов— 60 ящиков, пулеметов исправных — 3, минометов исправных — 2, мин — 100, хлеба, обмундирования и прочего — 2 склада. Роздано населению: хлеба — около 3000 пудов, скота — 109 голов. Уничтожено: пулеме­тов — 7, минометов — 5, винтовок — 63, складов с ору­жием, боеприпасами, продовольствием — 4. Убито...»

— Власов, сколько у тебя убитых? — спросил Чер­ный.

— У меня? Нет у меня убитых, — мрачно ответил Власов, думая о смерти командира.

— Не у тебя, а у немцев? — уточнил Черный.

— Чорт их знает! Много валяется, пусть сами счи­тают...

«Наши потери — продолжал Черный. — В вооруже­нии потерь нет, раненых — 3, убитых—1».

И этот один был нашим командиром.

Черный рассказал, как было дело. Бой уже заканчи­вался. Командиры групп Власов, Котомин и Маринский собрались вместе. Выходили из укрытий сельские жите­ли. Колхозники указывали, где прячутся уцелевшие гит­леровцы, и помогали их выкуривать из подвалов и с чер­даков. Кто-то из колхозников показал дом, в котором находился склад боеприпасов, хранился немецкий архив и все ценности. Черный и его товарищи пошли к дому в полной уверенности, что в нем уже никого нет.

— Метров с десяти с чердака вдруг выстрелы, и шапки на мне как не бывало, — рассказывал Черный. — Со мной были Власов, Карзыкин и еще человек десять. Мы, конечно, упали в снег. Одна винтовка била с чер­дака, а другая откуда-то из сеней. Мы залегли, и вы­стрелы смолкли. Карзыкин приготовил гранаты, чтобы швырнуть их на чердак, а в это время, откуда ни возь­мись, Рысаков с Сережкой: «Что тут такое?» — спраши­вает. Я объяснил. «Ах, они гады, сволочи!» — за пистолет и в дом. Тотчас раздались выстрелы, зазвенели окна. Мы кинулись туда, а Рысаков уже готов: смертельно ранен. И зачем ты его пустил! — с горьким укором закончил Черный.

Я помнил о последнем желании Рысакова: провести в Красном Роге парад. Мы выполнили его желание.

После митинга группы выстроились в одну колонну и церемониальным маршем прошли по селу. На площади около импровизированной трибуны, убранной еловыми ветвями, лежал в санях наш командир.

Мы похоронили его 5 апреля, на кладбище в Уручье. Здесь Рысаков родился и вырос. Здесь он в тяжелую пору встал на защиту Родины. Здесь он ошибся в по­исках верного пути, с помощью товарищей и партийных руководителей исправлял ошибки. Здесь он учился вое­вать и быть командиром, достойным своего войска. Короток и труден был его путь, но он успел достичь мно­гого. Малая группа переросла в отряд, отряд превра­тился в соединение, которое грозно нависло над тыловыми вражескими коммуникациями. Большую роль сыграл в этом деле Рысаков — человек, характер кото­рого был соткан из противоречий, но в конечном счете отважный, умелый и сильный командир. Эти качества Рысакова были отмечены правительственной наградой. Спустя пять месяцев он посмертно был награжден орде­ном Красного Знамени.

Дата добавления: 2015-11-28