Последнее предупреждение

В те дни наша партийная организация расширила связь с населением, народ переходил к более активным формам сопротивления. На очередном заседании бюро райкома мы приняли решение создать группы содействия партизанам. Повсеместно такие группы фактически уже существовали. Почти не было деревни, где бы население не собирало для нас обмундирование, продовольствие, оружие и боеприпасы. Оставалось организационно офор­мить эти группы, возглавить руководство ими и оградить от неожиданностей. На заседании Рысаков внимательно слушал прения и что-то записывал себе в тетрадку. Когда остались только члены бюро, Фильковский сказал Рыса­кову:

— А тебя прошу помнить наш разговор и предупреж­дения. На следующем заседании будем слушать твой доклад. Приготовься к отчету.

Предупреждение Фильковского было закономерно. Временами Рысаков спотыкался. Трудно было ждать, чтобы этот храбрый, но безрассудный человек, к тому же мало развитой, быстро переродился. Одно время он взял себя в руки и заслужил доверие партийной орга­низации. Больше того. После успешного исхода операции в Уручье и улучшения быта в лагере райком партии специальным решением вынес Рысакову и командованию отряда благодарность. Самоотверженное поведение Рыса­кова в бою, спасение жизни Власову и Матвеенко были отмечены и стали предметом лестных для него разгово­ров. А слава таким людям, как Рысаков, кружит голову. Командир, видимо, решил, что райком достаточно при­смотрелся к его работе и убедился в том, что он парень боевой, и постепенно стал входить во «вкус власти». А пользовался он ею не всегда к месту.

Спустя два дня после заседания бюро я делал съемку местности. Отмеривая шаги и прокладывая по глубокому снегу траншею, я удалился от лагеря в лес. И в это время меня нагнал Рысаков.

— Василий Андреевич, подожди, — сказал он, тяжело дыша. — Давай поговорим. На бюро ты придумал какие-то группы содействия или, может, вернее сказать — бездействия? Это уже я не знаю, как оно вернее. Может, разъяснишь, что это такое? При людях на заседании неудобно было тебя допрашивать.

Рысаков явился с агрессивными намерениями. Это я сразу понял.

— И ты решил допросить меня в лесу? А санкция прокурора у тебя есть? — спросил я, пытаясь свести дело к шутке.

Он рассмеялся. Я сказал почти сурово:

— Почему тебя группы раздражают и, главное, почему ты молчал на бюро?

— Правду сказать, не понимаю назначения групп и необходимости их связи с нами. Ты понимаешь, что это значит? На заседании бюро я воздержался от объясне­ний. Боялся,-опять неправильно поймут... — Рысаков подчеркнул слово «опять». — Но ты человек военный и должен понять, к чему может привести смешение парти­зан со всей массой. Каша получится, неразбериха...

— В этом ты прав, но...

— Подожди, подожди, не перебивай! — остановил меня Рысаков. — Пусть эти группы существуют сами по себе, если уж они тебе полюбились. Пусть они помогают нам. Но создавать их повсеместно, да, тем паче, воз­главлять их — не годится! Это значит — неизбежно слить с партизанами детей да баб, стариков и калек. А вое­вать кому? Что же получится, сам ты посуди? Меша­нина! Не войско получится, а чорт-те что — стадо овец, волкам на раздолье! Как немцы шуганут эти группы, так все валом и прибегут к нам. И что? шпионам отду­шину откроем. Да, да! Немцы только этого и ждут. По­пробуй, разберись, что за люди в этих группах, когда ты и в лицо ни одного не знаешь...

— В бой ходить и воевать не одно и то же, — сказал я Рысакову. — Ходить ты умеешь, а воевать нет. Воевать умеет тот, кто питается корнями народа. Пойми, группы содействия и есть та форма организации партизанских сил, которую нашли сами патриоты, сам народ. Мы не имеем права отказаться от нее.

Несмотря на самоуверенность рассуждений Рысакова, он мне показался растерянным. Я сказал ему об этом. Рысаков рассердился, побагровел.

Здесь, у толстой вековой сосны, разговаривая с Рысаковым, я не то что невольно, а с какой-то внут­ренней закономерностью вспомнил легендарного Филиппа Стрельца, о котором уже много слышал из рассказов моих товарищей. Как-то после налета на вражеский эше­лон я возвращался ночью с партизаном нашего отряда Баздеровым.

— Как работа нравится? — спросил я его.

— Хороша. Но это все-таки не то.

— Что это значит «не то»?

— Стрелец работает, вот это загляденье. Он прямо на станции разбивает поезда, а не то, как мы, случайно. Захватывает станцию и разбивает.

— Ты знаешь Стрельца? — удивился я.

— А как же, я ведь у него был проводником.

— Ну, какой он человек?

— Да вот, необыкновенный. Смелый очень и умный. Совсем молодой. Лет ему, может быть, двадцать пять, а на вид и того моложе. Человек военный, лейте­нант. Ну уж и начал шерстить немцев! Героический человек...

— Как ты попал к Стрельцу в проводники?

— Просто он меня взял и сказал только два слова: «Садись, поедем». Я сел и поехал. Он, брат, много не разговаривает. Суровый человек. Роста высокого, ходит всегда в шинели, на голове пилотка, на плечах плащ-па­латка. А в проводники к нему я попал осенью, вскоре после прихода немцев. Шли дожди, слякоть, в лесу грязь непролазная. В общем, кислая обстановка. А Стрелец и Бойко, его комиссар, уже орудовали. Людей с ними было немного, но действовали они здорово. Я скрывался в тот месяц, раненый был, не знал, как к своим пробиться. Как-то иду в Золядку, а навстречу, откуда ни возьмись, вооруженные на подводах. Я так и застыл на месте. Чорт его знает, кто тут рыщет. Может, немцы? А бежать уже поздно. «Стой, кто таков?» — спрашивает меня один на первой подводе. Это и был Стрелец. Парень, который сидел рядом со Стрельцом, говорит: «Ты что, боишься? Не бойся, мы партизаны. Откуда идешь?» Я сказал, что, дескать, сам хочу к партизанам. Стрелец спрашивает: «Полужье знаешь?» — «Знаю», — говорю. «Садись, пое­дем».— «Да что вы, говорю, куда поедем, там немцы». А он смеется. Мне даже жарко стало. «Садись, поедем»,— снова говорит он. Ну, делать нечего, я сел и привел их на станцию Полужье... Вот это, брат ты мой, бой был!.. Паровозы разбили, вагоны спалили, немцев наколотили целую кучу...

Когда бой закончился, он спрашивает: «Партизан здесь?» — «Здесь», — говорю. «Не убежал?» — «Нет», — говорю. «Садись, поедем». Так я и остался у Стрельца. Серьезный человек. И комиссар у него золотой.

— Отчего же ты от Стрельца к нам перешел? — спросил я.

— Заболел, связь потерял, попал к Василию Андре­евичу.

Баздеров рассказывал, что прежде чем предпринять какую-либо операцию, Стрелец советовался с секретарем райкома Суслиным, выслушивал мнение работников подполья. Рассказывал мне Баздеров и о том, как еще в конце сорок первого года Стрелец и Бойко разгромили немецкий гарнизон в Острой Луке Трубчевского района и надолго захватили это село.

Филиппа Стрельца увидеть не пришлось, но с его комиссаром Василием Бойко я познакомился значительно позднее.

За годы моего участия в партизанской борьбе я встречал много замечательных командиров, превосход­ных народных организаторов и мудрых военачальников. Они были и в Брянских лесах, и в Белоруссии, и в Мол­давии, и на Украине. Можно назвать таких прославлен­ных людей, как Ковпак, Федоров, Руднев, Сабуров, можно назвать менее известных, таких как Дука, По­кровский, Одуха. Отчетливо помню, например, Героя Советского Союза украинца Андрея Грабчака, по кличке «Буйный». Само собой разумеется, кличка полностью соответствовала его характеру. Среднего роста, худоща­вый человек со стремительными и вместе с тем величест­венными движениями, Андрей Грабчак был неутомимым изобретателем диверсионной техники. Во вражеском тылу он организовал целую мастерскую. По его черте­жам в 1943 году партизаны построили железнодорожную мину-торпеду.

Я был свидетелем этой операции, и меня поразила не столько техническая сметка Грабчака, сколько блестя­щая организация всего дела. Сто пятьдесят человек, разделенные на небольшие специализированные группы, принимали участие в этой диверсии. Пять немецких авиабомб, весом по сто килограммов каждая, были уста­новлены на железнодорожную дрезину с тракторным мотором. К тележке прикрепили высокий гнет, от кото­рого шел трос к чеке взрывателя.

31 октября в 4 часа утра партизаны вышли к линии. Метрах в девятистах от моста на железнодорожный путь была установлена торпеда Грабчака, завели мотор, и торпеда с оглушительным ревом пошла на сильно укре­пленный мост через реку Уборть. Мешки с песком при­крывали ее мотор от пуль немецкой охраны.

В несколько минут торпеда Грабчака миновала рас­стояние до моста, послышались выстрелы, а вслед за тем шест зацепился за ферму моста, из взрывателя вылетела чека, и оглушительный взрыв прокатился по лесной чаще. Мост был уничтожен.

Не менее удачно, чем Стрелец, действовал и подпол­ковник Степан Маликов, командир трехтысячного парти­занского войска. Широко известны были в партизанских отрядах лихие рейды партизанского кавалериста Героя Советского Союза генерал-майора Наумова, который первым прошел по немецким тылам из Брянских лесов через Сумщину, Харьковщину, Полтавщину, Киевщину. Сотни других героев партизанской войны, с которыми мне пришлось встречаться, запечатлелись в моей памяти, но волею судеб случилось так, что Стрелец, которому впоследствии было присвоено звание Героя Советского Союза, был первым, о ком я слышал в Брянском лесу как о настоящем, безупречном партизанском командире. И никто, из них не затмил его светлый образ в моей памяти. И произошло это, видимо, потому, что именно в те трудные дни, о которых идет речь в этой книге, в дни, когда партизанское движение находилось в зача­точном состоянии, образ Стрельца я противопоставлял в своем сознании Рысакову.

...Около часа провели мы тогда с Рысаковым в лесу. Я говорил ему о наказе товарища Сталина коммуни­стам не отрываться от народа, свято хранить связь с народом. Рысаков соглашался. А потом неожиданно спросил:

— Ты думаешь, что я не знаю про это? Ладно. А знаешь этого типа, который Ивана Федотовича хотел предать?

— Не слыхал о таком.

— Вот-вот... Раствориться в массах, поверить всем и каждому, это тоже ошибка. Живьем его, собаку, доставлю в лагерь! Симонов получит от меня сюрприз.

Вернувшись в штаб, я рассказал обо всем Фильковскому и Черному. Мы решили немедленно объясниться с Рысаковым. Но его уже и след простыл.

К вечеру он вернулся со своим «сюрпризом».

Дело было вот в чем. Несколько дней назад Рысаков получил данные, которые якобы разоблачали провокатора в деревне Караси, задумавшего поймать и выдать гестапо Симонова. Рысаков настолько был уверен в подлинности этого факта, что снова ни с кем не посоветовался, даже с Симоновым. Сюрприз не удался. «Провокатора» не оказалось дома. Жена заявила, что не знает, где ее муж, а анонимный доносчик, которому Рысаков поверил, ут­верждал, что она знает, но скрывает его местопребыва­ние потому, что муж работает в гестапо.

Тогда Рысаков стал допрашивать женщину. Она ока­залась неробкого десятка и, рассерженная несправедли­выми обвинениями, швырнула в голову Рысакова скалку. В припадке ярости Рысаков ее ударил, женщина распла­калась, и Рысаков сам же первый почувствовал свою не­правоту, он рассказал обо всем Фильковскому.

И снова установили, что Рысаков расправился с же­ной человека, который не только не был предателем, но однажды спас Ивана Федотовича. Как и в прежних слу­чаях, на самоуправство спровоцировал Рысакова вое тот же начальник одного из участков брянской поли­ции — Цыбульский. На этот раз Цыбульский самолично прибыл руководить шпионажем и провокациями в парти­занской среде. Под видом пробирающегося из окружения бойца он поселился в селе Хмелево у дальних родствен­ников и оттуда распоряжался своей агентурой.

Последний поступок Рысакова произвел на Фильковского особенно тяжелое впечатление. Секретарь райкома срочно созвал бюро с активом. Я сообщил собранию о поступке Рысакова.

— Мы — и вдруг бьем невинных женщин! Это же форменный бандитизм, и нет других слов для квалифика­ции подобного поступка! — говорил Фильковский на собра­нии актива. — Попробуйте теперь в Карасях убедить лю­дей, что мы боремся с врагом, что мы народные мстители.

Он был очень возмущен, хотя ни разу не вспылил и не повысил голоса. Здесь проявились его качества пар­тийного работника. Рассудительно, спокойно, здраво ана­лизируя явления, говорил он, и слова его будил» в партизанах чувство ненависти ко всему, порочащему отряд.

— Видать, ты, Рысаков, не из той категории людей, что прислушиваются к советам, — говорил Черный после выступления Фильковского, — ты, видать, из тех, кто закусывают удила и мчатся, не видя белого света, до тех пор, пока не свалятся на дно пропасти. Неужели требования партии обухом вбивать надо в твою голову? Если бы мы не знали тебя! Наш ведь ты, наш! Если бы люди не любили тебя за твою удаль, разве мы нянчи­лись бы с тобой?..

Рысаков сидел на передней лавке, рядом с секрета­рем собрания, и не проронил ни слова. Худое лицо его покрылось румянцем, он пристально следил за высту­павшими против него товарищами. Когда кто-нибудь кончал говорить, Рысаков, беспокойно начинал двигаться, откашливаться, точно у него что-то застряло в горле. Взгляд его скользил то по протоколу, который вел секре­тарь собрания, то по лицам присутствующих.

Я смотрел на него, и мне казалось, что передо мною человек, понявший, наконец, свою ответственность. Атмо­сфера партийного собрания, вне которой он был столько времени, разительно подействовала на него. Я начинал думать, что Рысаков теперь окончательно выправился.

Протокол вел Иван Васильевич Гуторов. Карандаш его быстро бегал по бумаге. При этом Иван Васильевич, вздыхая, приговаривал звонким фальцетом:

— Эх ты, буйная твоя головушка...

— Разве для этого партия оставила нас здесь? — говорил Мажукин. — Кому ты верил, Рысаков? Народу или прихвостням с доносами? Кто спрятал тебя от нем­цев, когда ты скрывался, как бродяга? Кто тебе хлеб давал? Народ! Кто вооружил тебя, когда ты сказал, что не хочешь больше прятаться от немцев, а хочешь бить их? Народ тебя вооружил и продолжает вооружать, добывая для тебя оружие. Кто идет к тебе в отряд? Народ. Разве не народ тебя охраняет здесь, в лесу? Ты думаешь, народ не знает, что ты в Лихом Ельнике? На­род считал тебя своим, считал, что ты защищаешь его честь, бьешься за его свободу, а ты... Ошибся в тебе народ, и в том наша вина. Мы, члены райкома, обманули народ, выдвинув тебя. Ты, как мальчишка, возомнил себя героем, решил, что ты единственный патриот, а все остальные плуты и предатели. Нет у тебя веры в на­род — это и привело тебя к погибели. Но если бы речь шла только о тебе — это одно дело. За собой ты все движе­ние гонишь в пропасть... Не позволим мы этого! — неожи­данно закончил Мажукин и стукнул по столу кулаком.

Фильковский предложил отстранить Рысакова от должности командира, разжаловать в рядовые и обязать его искупить вину в боях с врагом. Рысаков не оправды­вался и не просил о прощении.

Он сказал только, что просит собрать общее собрание партизан.

— Не могу я, товарищи, уйти, не сказав ни слова людям, которых я водил на немцев. Я ведь не враг, и вы это знаете. А получилось... Разрешите мне выступить перед товарищами!

Фильковский согласился. На следующий день общее собрание состоялось.

Снова и полностью Рысаков признал свои ошибки

— Неужели я ничего не сделал доброго для партии, для Родины, для народа? — говорил он. — В таком слу­чае лучше смерть. Не буду бить себя в грудь. Но я хотел бы в последний раз проверить, годен ли я служить партии и народу, нашей Родине так, как они требуют. Прошу вас, товарищи, если хоть немного верите мне, дать возможность делом оправдаться перед вами.

Речь его, взволнованная и несвязная, тронула парти­зан. Дошла, что называется, до сердца. Глядя на сосредо­точенные лица моих товарищей, я понимал, что эти люди, осуждающие Рысакова за его неуравновешенный, вспыльчивый характер, который он не умел и не хотел обуздывать, ценят в нем боевого командира. Они верят в него как в командира потому, что он не изменит, не струсит, не бросит товарища ни в бою, ни в беде; потому что он, при всей своей подозрительности к отдельным людям, верит в народ и голову готов положить за него.

Партизаны просили райком партии оставить Рыса­кова командиром, а я, Гуторов и другие дали обещание помогать ему.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Дата добавления: 2015-11-28