Разлука с томашом

Наступала небывало ранняя зима. С утра начинал задувать пронизывающий ветер, летели снежные хлопья. Теперь уже невозможно было согреться в стоге соломы или в копне сена, — приют приходилось искать в деревнях.

Вечерело, когда мы подходили к деревне Волковцы, ка окраине которой рассчитывали подыскать хату для ночевки. Не удалось: в село втягивалась колонна немец­ких машин, мы насчитали их более сотни. Километрах в трех слева виднелся хутор, мы направились к нему.

Темнота наступала быстро. Мы подошли к построй­кам, когда уже совсем стемнело. В одном из дворов толпились крестьяне — мужчины и женщины. Они, видимо, закончили работу, но не успели еще разойтись. Нас обступили, дали закурить, стали расспрашивать, откуда мы родом и далеко ли нам итти. Немцев на хуторе не было, заходили они сюда редко. Но пока мы разговаривали с колхозниками, как нарочно именно в этот вечер какой-то немецкой группе заблагорассудилось на­грянуть в хутор. Мы и не заметили, как на колхозный двор ввалилось до ста всадников, за ними тянулся обоз.

Толпа колхозников заволновалась, распалась на две части, люди хлынули к постройкам. Я оказался в правой половине толпы. Немецкий голос крикнул: «Хальт!» От толпы отделился пожилой колхозник и громко произнес: «Здесь собрались крестьяне, работу закончили и домой идем». Меня прижал к столбу какой-то рослый человек; схватив меня за плечо, он горячо зашептал: «Ради бога, не стреляйте, весь народ погубите, — он сунул мне в руку вилы. — За двором гумно, идите туда».

Все произошло молниеносно. Часть толпы, в которой я оказался, вынесла меня за постройки, и я нырнул в тем­ноту. Шопотом меня окликнул Иван. У него в руках были грабли. Он зло швырнул их в сторону.

— Оружие... Тьфу! — сказал он.

Мы осторожно побрели по окраине хутора, чтобы оты­скать остальных товарищей: их нигде не было.

Степь. Темнота. Слышны только голоса немцев на хуторе. Вдвоем с Иваном мы добрели до скирды соломы.

Всю ночь мы не спали, прислушивались — не появятся ли товарищи. Никто из них не появился. Мы прождали еще день, но больше ждать не было возможности, мы с Иваном замерзли — снег, слякоть, резкий ветер. С на­ступлением темноты, едва выволакивая из грязи ноги, мы двинулись к условленному месту встречи.

Прошло еще несколько снежных и студеных дней в бесплодных поисках.

Километрах в семи за деревней Волковцы женщина в поле нам сказала, что в хуторе, который лежит на нашем пути, скрываются красноармейцы. Мы с Иваном решили, что сюда пришел Томаш с товарищами и ждет нас, но ошиблись. На хуторе оказалось четыре незнако­мых бойца. Красноармейский облик люди эти потеряли и, как видно, давно. Видимо, они, отчаявшись, решили, прежде чем погибнуть, пожить вволю. Предводительство­вал группой бравый на вид парень лет двадцати шести. По всем его повадкам это был отчаянной жизни человек. Товарищи называли его майором, что ему очень льстило.

Один к одному подобрались и товарищи «майора». Они жили на хуторе третьи сутки, чувствовали себя хозя­евами и усиленно уничтожали колхозных кур. Утром они собирались выступить в дальнейший путь и заказали быв­шей колхозной бригадирше зажарить на дорогу двена­дцать уток — ни больше, ни меньше, — по три утки на нос.

Пришли мы с Иваном на хутор как раз в тот час, когда вся компания сидела за обильным ужином. Это был, видимо, прощальный ужин. У стола суетилась моло­дая, раскрасневшаяся и очень веселая хозяйка, рядом с «майором» и с одним из его друзей сидели еще две женщины, тоже молодые, красные как маков цвет и воз­бужденные. Водка, как говорится, лилась рекой, на столе появлялись все новые яства. Привела нас в «штабквартиру» майора бригадирша. Встретил нас «майор» не очень приветливо, но все же пригласил к столу.

— А ты все правды ищешь, Татьяна, — обратился он к бригадирше.

— И найду, — резко ответила Татьяна, — ты думаешь, если вам ружья дали, так и бандитами можно стать...

— Но-но, не очень развязывай язык-то! — грозно про­говорил «майор».

— Не рычи на меня. Ты для меня не старший. Вы Красную Армию позорите. Люди не зря говорят, что вот такие гуляки, как вы, и пустили сюда немцев.

Надо полагать, это была не первая дискуссия бригадирши и «майора», и Татьяна смело наступала на него, не считаясь с его высоким «званием».

Я спросил «майора», не боится ли он пировать без охраны.

— Охрана у нас есть, как же, — невозмутимо ответил он и подал знак смугловатому пареньку, которого он называл «старшиной».

«Старшина» накинул шинель и с недовольным лицом вышел на улицу, взяв с собой еще одного бойца. Мое напо­минание оказалось очень кстати. Не прошло и пяти минут, как в хату вбежал боец и сообщил, что на хуторе облава.

Прошло еще несколько снежных и студеных дней.

— Какая впереди деревня? — спросили мы как-то встречного жителя.

— Немцы, — отвечает.

— Какая? — недоумевая, переспросил я.

— «Немцы», — так называется деревня.

Оказывается, в деревне жили немцы-колонисты. Так и стали называть деревню, а по-настоящему она имено­валась Хрыщатик. Двинулись мы к этой деревне, зашли в первую попавшуюся хату. Нас приняла толстая хозяйка-немка. Говорила она по-украински. Стала жаловаться, что младшего сына красные взяли в армию и до сих пор нет его. Подала на стол картошку, хлеб, молоко. С печи слез с завязанной щекой здоровый парень — старший сын. Исподлобья он испытующе осмотрел нас.

— Пленные? — спросил он.

— Нет, — ответил я.

Парень оделся и вышел.

Хозяйка оказалась женщиной словоохотливой. Она сказала нам, что немцы дали двум местным жителям вин­товки и назначили их полицейскими. Один живет по со­седству.

Через некоторое время сын хозяйки вернулся. Вслед за ним пожаловали два молодчика.

«Наверное, они», — подумал я.

Пришедшие обратили внимание на мои хромовые командирские сапоги. А они-то для меня были всего дороже на свете. В одном сапоге под подклейкой я хра­нил партбилет, а в другом — удостоверение личности. Один из полицейских, тот, что был постарше, стал зада­вать вопросы, желая выяснить — кто мы. Чтобы умерить его любопытство, я постарался как бы «нечаянно» обна­ружить свое оружие. А затем спросил Ивана:

— Что, отряд подтянулся?

Акулов понял мою хитрость и ответил:

— Да, будут размещаться с этого края села. Скоро должны подойти связные.

Тот полицейский, который был помоложе, все время молчал.

— Здесь вы можете быть спокойными, никто вас не тронет, хорошо переночуете, в хате тепло, — заговорил старший.

— А мы не беспокоимся. Вот как бы вы не напуга­лись. Подойдут наши люди, мы можем серьезно погово­рить с вами, с полицейскими, — ответил я.

— Какой к чорту полицейский. Заставить кого угодно можно, — проговорил он и пожелал нам спокойной ночи.

Полицейские ушли. Хозяйкин сын залез на печь, жалуясь на зубную боль.

Я вышел на улицу, раздумывая, не следует ли нам поскорей убраться отсюда? Иван остался в избе. Мела вьюга, было довольно холодно, но я стоял в темноте и при­слушивался — подозрительным мне казалось, что поли­цейские так быстро ушли. Из-за угла тоже выглянул чело­век, в нем я узнал полицейского, который был помоложе.

— Зачем вернулся? — резко спросил я и схватил парня за грудь.

— Постойте, — сказал парень, — этот второй, немец-колонист, с которым я приходил, в Чернечу едет, к нем­цам, там большой отряд. Уходите скорее, если вас немного. Он меня послал за вами следить.

— Брешешь или вправду?

— Чего мне брехать, я — серьезно.

Я поверил парню.

— Ну, а ты как же? — спросил я.

— Если бы взяли, я бы с вами отправился. Невтерпеж мне в полицаях ходить. Пошел, потому что другого выхода не было.

Он горячо зашептал, что был в окружении, выбился из сил и потому пришлось ему стать полицаем. «Я сам красноярский», — все твердил он, точно это должно было свидетельствовать о его политических взглядах.

— Поговорим мы с тобой потом, — перебил я красно­ярца, — а пока вот что — я вернусь в хату, ты с минуту по­дождешь, а потом зайдешь и пригласишь к себе ночевать.

Так красноярец и сделал.

Мы с Иваном вышли за ним. За дорогой начиналось кладбище, дальше березовая роща. Мы пошли рощей вдоль дороги, объясняя Ивану на ходу, в чем дело. Сзади загремела бричка.

— Он, — сказал красноярец, — поймать бы гадюку.

Мы спрятались за деревьями.

— Если он стрельбы не откроет, шума не подни­мать, — сказал я Ивану.

Бричка приближалась, лошади скользили, шумела от ветра роща. Красноярец вышел навстречу полицейскому, за ним мы.

— Хлопцы собрались в Чернечу, нужно их подвезти,— сказал красноярец.

Колонист, считая, что его приятель попрежнему дей­ствует в интересах немецкой службы, оправился от перво­го испуга и пустил нас в бричку. Мы проехали несколько десятков метров, я подал сигнал Ивану, он приподнялся на ноги, всем своим телом навалился на полицейского...

Все было кончено в одну минуту. Мы свернули с до­роги, сбросили труп и галопом поскакали на немецкой бричке.

Сутки мы блаженствовали, разъезжая на повозке, однако продвинулись вперед мало. Возможность движе­ния по дорогам для нас была исключена, а по степи напрямик ехать было трудно, лошади вязли в грязи.

Красноярец обменял лошадей и бричку на три буханки белого хлеба и на кусок сала килограмма в четыре. С этим запасом продовольствия мы, наконец, добрались до условленного с Томашом и остальными товарищами места встречи.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

«ЧУДО»

В сумерках мы подошли к селу Новополье. Кустичи, где назначена была встреча с Томашом, находились отсюда в семи километрах. Еще в пути у меня начался приступ моей старой болезни — язвы желудка, — и я занемог. Мы решили задержаться в Новополье.

Впереди на дороге, почти перед самым селом, в грязи, перемешанной со снегом, застряла грузовая машина. Около нее возились десятка полтора немецких солдат, производивших, как обычно, столько шума, точно их было раз в пять больше. Мы переждали в копнах необмолочен­ного хлеба, пока немцы вытаскивали грузовик. Когда гул машин затих в отдалении, мы направились к первой попавшейся избе. На улице не видно было ни души, не слышно собачьего лая.

Я постучал в окно. На стук вышел давно небритый усатый крестьянин.

— Что надо? — с видом испуганным и недовольным спросил он.

Я попросил разрешения переночевать. Оба моих това­рища молчали. Крестьянин осторожно оглядел нас и тихо спросил:

— Вы пленные?

Не желая хитрить, я сразу сказал, что в плену мы не были.

Человек больше ни о чем расспрашивать не стал и впустил нас в избу. Он разбудил на печи хозяйку, и она тотчас начала занавешивать окна — на одно повесила рваную шаль, на другое — старую юбку. Хозяин зажег огарок сальной свечки. При его свете мы разглядели возле печи широкие дощатые нары. Из-под рядна на этих нарах выглядывали головы хозяйских детей.

Попрежнему ни о чем не расспрашивая, хозяйка по­дала на стол полковриги хлеба, соленые огурцы, миску с квашеной капустой и кринку молока — видимо, все, что было в доме.

При свете огарка хозяину можно было дать лет пять­десят с лишним. Щетина на щеках у него была черная, тронутая сединой, а усы рыжие, светлые на концах. Взгляд открытый, внушающий доверие. Говорил он с нами настороженно, но легко, давая почувствовать, что не имеет потаенных мыслей.

Звали его Аким Моисеевич Мизгунов. Пока мы ели, он пристально приглядывался к нам.

Я не стал скрывать и объяснил, что мы военные, попавшие в окружение.

Мизгунова это не смутило.

— Я сам такой же, — ответил он.

Перед самым отходом Красной Армии военкомат этого района собрал всех военнообязанных, выдал обмундиро­вание, составил из них подразделения. Но вооружить их и приписать к какой-либо части не успел, и новобранцы сами не заметили, как оказались отрезанными от регуляр­ных войск Красной Армии. Дня два они бродили в районе по окрестным деревням, ища выхода, но всюду натыка­лись на группы немцев. В те дни гитлеровцы быстро про­двигались в этой местности. Несколько раз новобранцы попадали под обстрел и в конце концов разбрелись по домам.

— Теперь сижу и каждый день ожидаю: придут немцы и погонят в лагерь. Пока что меня бог миловал, но многие уже не сдобровали.

До войны Мизгунов был колхозным бригадиром, рабо­тал отлично. Аким Моисеевич согласился оставить у себя в доме одного из нас, а двух других проводил к своему брату, также бывшему колхозному бригадиру.

У Мизгунова остался я.

За время полуторамесячных скитаний мы распознали повадки врага, приноровились вести скрытое существова­ние. Но, главное, мы окунулись в самую гущу нашего народа. Его непоколебимая верность советской власти, мужество, достоинство, с которым он принимал испыта­ния, подняли наши силы.

Прошло два или три дня. Я отлежался, боли в желудке утихли. Сидеть без дела было просто-напросто невмоготу.

Иван Акулов тоже чуть ли не по пять раз на день зате­вал разговор о деле.

Однако с чего начать? Как разыскать надежных людей — не просто честных, преданных советской власти граждан, неспособных по какой-либо причине к открытой борьбе, а таких, которые готовы действовать? Как уста­новить с ними связь? Мы отдавали себе ясный отчет, что местные жители могут относиться к нам с недоверием. Мы люди пришлые, и как бы гостеприимно ни принимали они нас, — это еще не означало, что они нам верят до конца. За поспешное доверие в условиях оккупации при­ходилось платить ценой своей жизни и жизни своих близких.

Таково было первое затруднение, и оно казалось мне непреодолимым. Второе затруднение состояло в том, что мы не знали местности, на которой собирались разверты­вать борьбу.

И, наконец, необходима была какая-нибудь материаль­ная база или по крайней мере лес, где первое время можно было бы скрываться и набирать силы.

Не желая бросаться очертя голову, мы решили пре­одолеть эти затруднения, действуя в трех направле­ниях.

Иван Акулов через несколько дней пошел в Кустичи к своим родственникам, чтобы выяснить, не появлялся ли Томаш или кто-нибудь из нашей группы, и установить связь с кем-нибудь из бывших сельских активистов, если они остались. Красноярец отправился на разведку с целью установить, нет ли в Брянском лесу партизан. Я остался прощупывать обстановку в самом Новополье. Мой добрый хозяин, Аким Моисеевич Мизгунов, помог мне в этом.

Нужно сказать, что когда я и мои товарищи поближе узнали Акима и его соседей, мы поняли: каким бы удру­ченным народ ни казался, жизнь продолжает биться в его сердце. Народ тосковал по свободной советской жизни, и мы видели это. И нам было совершенно ясно, что народ страстно хочет знать, как развертывается война на востоке, можно ли надеяться на скорое возвращение наших. Приглядываясь к окружающим, мы убеждались, что наша первейшая обязанность — поддержать эту надежду в сердцах людей.

И хотя мы сами давно были оторваны от того, что происходило на линии фронта, дня через три после нашего прибытия в Новополье я решил написать листовку. Крупными печатными буквами я написал о том, чтобы люди не верили фашистской лжи. Армия наша сильна, и недалек тот час, когда немцы будут изгнаны из преде­лов нашей родины. «Те, кто бывал в Унече и Клинцах, — писал я в этой листовке, — могли видеть идущие с фронта непрерывным потоком поезда с ранеными немецкими сол­датами. Это свидетельствует о крупных боях. Кто же ведет эти бои, если верить, что Красная Армия разбита?» Я объяснил в листовке, что не случайно немцы спешат забрать у населения скот и хлеб. Они торопятся, пред­видя, что вынуждены будут оставить нашу землю. По­именно я перечислял людей, у которых гитлеровцы ото­брали продовольственные запасы. Их имена мне сообщил Мизгунов.

Текст листовки размножили, а соседский мальчик доставил их в Унечу и в Стародуб и расклеил на заборах вблизи базара.

В дальнейшем в создании листовок стали принимать участие товарищи и подруги Жени, дочки Акима Мизгунова. Они распространяли их в окружных деревнях и селах.

Через несколько дней вернулся Иван. О Томаше ничего не было известно. Иван привел с собой бывшего пред­седателя колхоза в Кустичах, Венедикта Шавуру. Все знакомые называли его Винадей. Шавура был оставлен в своей местности во главе созданного районными орга­низациями партизанского отряда.

Иван рассказал обо мне Винадею, и последний захо­тел со мной встретиться.

Нужно сказать, что едва Иван представил мне Шавуру и объяснил, какую роль он должен был здесь играть, я подумал, что человека поставили не на свое место. Передо мной стоял совершенно изнуренный долгой бо­лезнью старик.

Путь, который пришлось проделать Винадею до Новополья, был невелик. Но старик (впрочем, ему было не больше пятьдесят пять лет) совсем продрог в своем рва­ном полушубке и стоптанных валенках, из пяток которых торчали пучки соломы.

Едва Шавура начал говорить, как тяжело закашлялся. На мой вопрос, не простудился ли он, Винадей безна­дежно махнул рукой. Он был в последнем градусе чахотки, как говорит народ.

В партизанский отряд были зачислены люди из окру­жающих сел, всего до пятнадцати коммунистов и комсо­мольцев. Базу заложили в лесочке, годном лишь на то, чтобы телятам прятаться от жары. А поблизости нахо­дился огромный Брянский лес! В результате на второй же день оккупации, не успели еще люди собраться на базу, как на нее напали немцы и разгромили.

Под конец разговора Винадей достал из-за пазухи истертый лист плотной бумаги. Это было немецкое «Обращение к коммунистам».

«Все оставайтесь на своих местах, — говорилось в фальшивке, — трудитесь, соблюдайте порядок, и вас никто не тронет. Тех коммунистов, что без ропота приемлют немецкое освобождение, мы не трогаем».

О таком «обращении к коммунистам» я ничего еще не знал, и оно меня заинтересовало.

— Вон на что рассчитывают фашисты! — сказал Винадей.

Через две-три недели после этого я увидел и персо­нальные предложения немцев к бывшим руководящим работникам. Многие советские и партийные работники получили специальные приглашения, в которых они не только призывались на работу, но и заранее утвержда­лись на должностях.

Винадей подыскал нам двух товарищей — осторож­ных, но боевых — Михаила Кочуру и Дмитрия Мороза. Оба были колхозниками, успели побывать на фронте. И за то спасибо этому больному человеку.

Кочура и Мороз ранеными попали в плен. Немного оправившись от ран, они бежали из плена, раздобыли оружие — пистолеты — и принесли его домой. Они стали действовать без страха, в меру своих сил и способно­стей.

Но беда была в том, что у них были некоторые неверные убеждения. Они все свели к одной за­даче — подготовиться к весне: «Зимой воевать невоз­можно, весной другое дело, весной каждый кустик ноче­вать пустит».

И в этом разубедить их не могли никакие силы.

К весенней войне, правда, они готовились так же тща­тельно, как когда-то готовились к весеннему севу, — отыскали в овраге пулемет без замка, Михаил его смазал и закопал у себя в погребе в надежде позднее добыть замок. Нашли три винтовки с патронами, Михаил их тоже смазал и временно, до более удобного случая, — немцы были в селе и мешали работать, — спрятал на сеновале своей тетки, одинокой вдовы. И вот тут-то про­изошла заминка.

Тетя Лиса, хозяйственная старушка, рано начинала свой трудовой день. Однажды, встав чуть свет, она зато­пила печку и пошла на сеновал за кормом для коровы. Там она наткнулась на винтовки. Откуда попало на сеновал оружие, тетя Лиса не догадалась. Одно ей было известно: немцы объявили, что людям, которые прячут оружие, угрожает страшная кара. Недолго думая ста­руха схватила винтовки и сволокла их в печь.

— И дивись ты, Мишенька, — говорила потом ста­руха своему племяннику, — тут того гляди немцы зайдут, они ведь каждое утро рыщут, а я с ружьями. И откуда они взялись? Сунула я их в печку, а от них такой пла­мень пошел, не приведи бог. Только я отвернулась, а ружья — бух, бух, бух! Аж хата затряслась вся. Ну, думаю, почуют немцы! Что тут делать? Подхватила я эти проклятые ружья, да на двор, да в колодец! Так и уто­пила.

О происхождении винтовок Миша ничего тетке сказать не мог. Он слушал ее молча и, несмотря на досаду, едва удерживался от смеха.

Дмитрий Мороз, не обладавший в такой степени чув­ством юмора, очень разозлился на энергичную старуху.

— Из-за чортовой бабы остались без оружия! — раз­драженно говорил он.

— Вот видишь, а ты хочешь до весны откладывать войну. Так собираться, никогда не соберешься, — за­метил я.

Я не обижался на них. Люди они были решительные, преданные советским идеям, и, если бы я смог увести их из родного села, они многое бы сделали.

Однажды из Унечи приехал в Кустичи какой-то фашистский агитатор. Мы втроем, на правах местных жителей, также пошли на собрание. Плюгавый, с про­питым голосом, немолодой, неопрятный тип, одетый в старомодное меховое пальто, вероятно снятое с какого-нибудь расстрелянного старика, читал сводки германского командования и тыкал длинным пальцем в школьную карту, висевшую на стене.

— Наши, — говорил он, имея в виду немцев, — окру­жили Москву, Ленинград и подходят к Уралу...

Слушатели реагировали по-разному. Кто вздыхал, кто охал, кто просто молчал. Вперед вдруг выдвинулся кол­хозник с черной тощей бороденкой. На нем был выцвет­ший полушубок, шапка-ушанка и латаные рукавицы. Звонким голосом он спросил докладчика:

— А где тут, дозвольте вас спросить, будет Мо­сква?

— Москва? — переспросил «агитатор». — Москва — вот она.

— А мы где, дозвольте спросить? Где Унеча?

— Унеча здесь.

— А Урал где будет?

— Урал вот.

Колхозник подошел к карте и, тыча в нее рукавицей, переспросил:

— Стало быть, мы здесь, Москва здесь, а Урал тут?

— Да.

— И говорите, немец уже под Уралом?

— Под Уралом, — с недоумением глядя на колхоз­ника, ответил «агитатор».

Колхозник медленно повернулся к аудитории, разгла­дил рукавицей бороденку и сказал коротко и внятно:

— Чоботы стопчут.

— Что? — не понял его «агитатор».

— Чоботы стопчут, говорю. Сапог нехватит, — повто­рил колхозник и пошел к выходу.

— То есть, ты что хочешь сказать? Эй, постой, тебя как зовут? — заволновался «агитатор», понимая, что по­пал в смешное положение.

— Иваном меня зовут, — ответил колхозник и хлоп­нул дверью.

Я и мои товарищи вышли за ним. Я остановил кол­хозника и пожал ему руку. Здесь же я приказал Ми­хаилу Кочуре и Дмитрию Морозу убрать «агитатора», только умно.

Вечером они уничтожили «агитатора» по дороге на станцию Унеча. Снег замел все следы.

Но на немедленную широкую борьбу Кочура и Мороз не соглашались.

— Нужно ждать весны. Куда я сейчас пойду? Видишь, детворы сколько — мал мала меньше. С собой их не возь­мешь! А где они здесь укроются? Их немцы поубивают, — говорил Михаил, когда я настаивал, что нужно уходить из этого района.

У него было пять человек детей; старшей девочке не­давно исполнилось десять, младшему мальчику не было еще трех, а жена носила шестого.

В моем дневнике, относящемся к 1941 году, под датой 10 ноября имеется запись о «чуде», случившемся в мо­розное ветреное и снежное утро. Речь шла о следующем, поистине замечательном событии.

В этот студеный ноябрьский день, утром, когда стало совсем светло, мы с Иваном Акуловым направились в Меженики к одному нашему человеку, который накануне должен был доставить в Стародуб новые листовки и свя­заться там с известным в округе врачом Лембортом. Мы крайне нуждались в медикаментах и врачах-специалистах: при развертывании боевой деятельности необходимо было иметь медицинскую помощь.

День выдался совершенно ясный, морозный, но вдруг задул резкий ветер, поднимавший с земли снег вместе с песком. На опушках и перед домами образовались боль­шие сугробы. Настоящая сибирская «падера». В такую погоду исключалось какое-либо движение по дорогам, и мы могли без препятствий пройти в Меженики.

Не успели мы, однако, отойти от Новополья и на пол­километра, как услыхали протяжный голос:

— Эй, кто там?

Вскоре сквозь снежную дымку мы увидели человече­скую фигуру. Это был Аким Моисеевич Мизгунов.

— Что случилось, Аким?

— Вот смотрите, что у меня. Газета, Сталин!.. — воз­бужденно заговорил Мизгунов приближаясь.

Еле переводя дыхание, он протянул мне дрожащей от волнения рукой заснеженную газету.

Я повернулся спиной к ветру и осторожно развернул газетный лист. Это был экземпляр «Правды» от 7 ноября с докладом товарища Сталина на торжественном заседа­нии Моссовета. С первой страницы глядел на меня порт­рет вождя. Я рассматривал «Правду», не веря своим гла­зам. Свежий номер праздничной газеты! Доклад Сталина! Я точно получил неожиданную весть от самого дорогого мне человека. Быстро свернув газету, я сунул ее за па­зуху и крепко прижал к груди. Я был как в забытьи.

— Где ты взял газету? — спросил я Акима.

— На поле! — ответил он, протирая рукавицей глаза, залепленные мокрым снегом. — Развернул, а ноги так и подкосились. Меня и в жар бросило, и в холод! В Москве на площади выступал Сталин!

Какой благодарный материал для агитации попал в наши руки! Не в состоянии дождаться, пока мы придем в избу, я вытащил газету из-за пазухи. Мы прижались один к другому и тут же, на ветру, стали читать доклад Сталина. Так мы простояли, наверно, часа полтора.

Вот это событие колхозники и назвали чудом. Гула самолета никто не слышал, да и какие, казалось нам, са­молеты могут летать в такую адскую погоду? Мы славили неизвестного летчика, влившего в наши души радость и надежду этим единственным экземпляром газеты с до­кладом вождя.

Не прошло и получаса, как весть о «чуде» облетела всю деревню, все тридцать пять дворов. Люди доотказа набились в избу Акима. Они потребовали, чтобы им прочли газету. Аким никому не давал ее в руки: он ее на­шел, он и читать должен. Но то ли потому, что Мизгунов не очень силен был в грамоте, то ли от волнения — дело у него не ладилось. Голос дрожал, он то и дело запинался.

— Буквы прыгают, — пояснил Аким.

Он потребовал у жены очки, надел их, но и это не по­могло. Со страдальческим выражением лица он передал газету мне.

— А вы не боитесь, товарищи? — спросил я собрав­шихся.

— А чего нам бояться? — проговорил дядя Акима, Пантелей Мизгунов, разглаживая свою седую бороду.

— Узнают немцы, расстреляют всех до одного. Не по­щадят ни малого, ни старого.

Тот же Пантелей сурово проговорил:

— А если читать не будем, разве помилуют? Читайте, пусть стреляют. Я так считаю, мужики... Читайте!

Я приступил к чтению. С затаенным дыханием слушал народ доклад великого Сталина, стараясь не пропустить ни одного слова.

— Вот тебе и «капут Москва», «капут Ленинград», — говорили колхозники, когда я закончил чтение.

Перед тем как разойтись, Аким взял со стола другую газету и, потрясая ею в воздухе, спросил:

— А вот эту газету читали, стародубскую?

— Куривали, куривали, — ответил кто-то.

Именно в этом номере ничтожной стародубской газе­тенки немцы сообщали из «достоверных источников» о полном поражении советских войск,о «развале прави­тельства».

— Ну, так вот, — продолжал Аким, — в случае чего говорите, что мы эту газету и читали... А кто пробол­тается, пусть пеняет на себя.

В течение нескольких дней сталинская правда обошла деревни Новополье, Покослово, Вол-Кустичи, Рюхово, Новое Село, Меженики и достигла Стародуба. И там, в стародубском гарнизоне и полицейском участке, наша газета наделала переполох: немцы повесили начальника полиции, заподозрив его в содействии большевикам.

Прошло полторы недели, а Томаш не появлялся. Что с ним сталось, мы не знали. Оставаться здесь дальше не имело никакого смысла. К организации подполья мы не были приспособлены, а решительные действия в тех условиях мне казались невозможными.

Вернувшийся из разведки красноярец принес данные об отрядах гестаповцев, которые начали облавы в селах вблизи Брянского леса. По слухам, в этих лесах начинают действовать партизаны. Местные жители, рассказывал красноярец, шепчутся также о том, что где-то работает подпольный комитет партии. «Вот, — подумал я, — это именно то, что нам надо». Но как связаться с подпольным комитетом? Все же с полной надеждой на успех мы дви­нулись в дорогу. Впереди нас ожидали испытания, труд­ности. Мы готовы были их перенести.

Прошло еще много тяжелых дней, пока мы смогли облегченно вздохнуть и сказать, что мы — сила.

Дата добавления: 2015-11-28