О чем тяжело говорить

В первые сутки после исчезновения Хусаина мы не сумели много пройти. Настроение было подавленное. Молча мы всматривались в степь, не теряя надежды оты­скать пропавшего товарища! Местность незнакомая, карт не было, то и дело приходилось сверяться с компасом. В степи ни души. А по дорогам, даже по проселкам, не­прерывными потоками двигались вражеские войска.

К концу дня мы подошли к глубокому оврагу. Спу­стились в него и почувствовали себя, как в колодце: ни­чего не видно, кроме рваных туч и редких просветов голубого неба. Уже выбираясь, мы заметили в овраге человека. Что-то в нем показалось мне знакомым, но его поведение выглядело подозрительно: он не то скрывался, не то следил за нами. Убедившись, что человек один, Томаш стремительно направился к нему. Я приготовил пистолет и занял удобную позицию, чтобы прикрыть Томаша. Через минуту Томаш подал сигнал «Ко мне». Приблизившись, я увидел сержанта, нашего старого зна­комого. Я вспомнил его и всю картину переодевания. Сержант исхудал, оброс рыжей щетиной.

— Ты что тут делаешь? — спросил я.

— Весь день ходил за вами, а подойти боялся. То кажется, что это вы, а то вроде, что я ошибся...

— Тебя капитан послал.

— Нет.

Сержант рассказал, что после нашего ухода капитана точно парализовало. Он не слышал ни тревоги, поднятой Гришкой, ни выстрелов, а когда пришел в себя и выско­чил во двор, его товарищ был уже ранен. Сержант ска­зал, что нужно бежать, но капитан не захотел бросить товарища, взвалил его на спину и, отстреливаясь, пы­тался скрыться. За ними погналась танкетка. Сержант увернулся и скрылся в кукурузе. Оглянувшись, он увидел, как танкетка нагнала и раздавила капитана вместе с раненым товарищем.

— Правду говоришь или придумал, чтобы... — начал я угрожающе.

— Правду. Всю ночь просидел в кукурузе, а утром еще раз осмотрел то место... — Сержант глотнул воздух и отвел глаза в сторону. — Мы имели приказание пол­ковника, но я не знаю, какое. Он приказывал капи­тану, — точно оправдываясь перед погибшим команди­ром, говорил сержант. — И вот когда я заметил вас, я обрадовался и решил итти с вами, да потом подумал, что обознался...

«Не думайте, что я душу здесь свою оставил, — вспо­мнил я слова капитана, — нас не загонят». Да, его не загнали в загон, как птицу, потерявшую перья. Капитан погиб в бою...

Сержант пошел с нами. Через несколько минут мы знали его биографию. Звали сержанта Иваном Акуловым, родом он был из Брянской области, но еще в детстве уехал с родными в Сибирь, там вырос, возмужал, рабо­тал колхозным бригадиром. Мы оказались земляками, а это, как известно, быстро роднит. Я хорошо знал мест­ность, где жил Иван до войны, а он знал мои родные села, Чумашки и Купино, куда в детстве он приезжал на ярмарку с отцом. И выглядел Иван по-сибирски — высокий и широкоплечий. Густые брови, надвигавшиеся на глаза, придавали его лицу суровость. Но в действи­тельности Иван оказался добрейшим человеком, забот­ливым, исполнительным и храбрым.

И вот опять в нашей группе трое. Мы стремились к одной цели: остаться в рядах Красной Армии, а для этого не знали тогда другого пути, чем тот, который вы­брали: во что бы то ни стало перейти линию фронта. Мы поклялись друг другу ни при каких обстоятельствах не осквернять достоинство коммунистов, не расставаться с партийными документами, тем более не допустить, чтобы они попали в руки врага.

Осень все больше и больше входила в свои права, а с нею стужа. В садах осыпался лист, но не ложился, по присловью, на плечи шубой, не согревал тела. Реки уже нельзя было переплыть, и нельзя прожить без по­мощи крестьян. Здоровье еще не восстановилось, а на­грузку приходилось выдерживать непосильную.

Первую ночь после встречи с Акуловым мы провели в бесплодных скитаниях. Нужно было пройти Лубнянский большак. Днем по нему беспрерывно двигались войска, пересечь его можно было только ночью. Когда стемнело, мы тронулись. Перешли большак один раз, потом, к нашему полному недоумению, переходим еще раз. В чем дело? Решаем, что мы пересекли проселочную дорогу, идущую параллельно большаку. Идем дальше, дорог больше не попадается. В степи мертвая тишина, лишь временами из-под ног взлетают испуганные птицы, шарахаются какие-то зверьки да зайцы. Наступает рас­свет, впереди открывается голая степь, ей ни конца, ни края. Слева, где-то совсем близко, лай собак. Мы стали всматриваться в степь. Впереди, как клочья тумана, видны верхушки верб, — значит, деревня. Справа — скирды соломы. Мы пошли к скирдам. Свежих следов у скирд не обнаружили, видимо, человек уже несколько дней не подходил сюда. Моя нога опять распухла, итти дальше не стало сил. Мы укрылись в скирде и догово­рились спать по очереди, но переутомление взяло свое, и мы заснули все трое.

Проснулся я от страшного рева машин, отчетливо слышалось лязганье и скрип гусениц, — шли танки. Я осторожно стал выдергивать пучки длинной ржаной со­ломы, пробил таким способом «смотровую щель» и, к сво­ему ужасу, обнаружил, что метрах в пятнадцати — два­дцати от того места, где мы находились, проходит шоссе, а по нему с шумом и треском мчатся колонны немецких танков, машин с солдатами, артиллерия. Так продолжа­лось всю первую половину дня. Томаш и Иван проснулись и больше заснуть не могли. После механизированных колонн показалась большая колонна пеших. Опасения, что нас обнаружат, возросли: пехота не производит та­кого шума, как танки или автомашины, и простудный кашель, немилосердно душивший нас, может выдать наше присутствие. Я подозвал Томаша, он пробрался к моей щели и пристроился рядом. Пехота все ближе и ближе. Теперь мы могли точно определить ее характер. Это шла колонна пленных. Они проходили мимо свекло­вичного поля по ту сторону дороги, почти напротив нас.

Обессиленные, изможденные, они набросились на поле, как изголодавшиеся овцы, и стали рвать ботву, выдергивать свеклу и, едва очищая ее полами шинелей, жадно есть вместе с землей.

Сколько было конвойных? Восемнадцать автоматчи­ков с этой стороны и столько же, видимо, с другой. Не знаю, сколько было пленных, но во много раз больше. И опять я мысленно вернулся к капитану. Капитан снял свою воинскую форму, но не перестал быть воином. А вот они, эти люди в воинской форме, с вещевыми мешками, — почему же они покорно бредут по дороге?

В эту минуту я не размышлял о степени их мораль­ной стойкости, о добрых или злых началах, свойствен­ных этим людям. Меня в ту минуту больше интересовал вопрос: смогут ли эти люди при благоприятных обстоя­тельствах вернуть себе человеческий облик и снова стать военной силой? Я отыскивал в своем воображении эти благоприятные обстоятельства. В скирде нас, до­пустим, не трое, допустим, здесь укрылся небольшой отряд. Мы нападаем на охрану, и пленные вызволены. И вот изнуренные, измученные, травмированные люди вновь обретают волю. Да, — думал я, — они еще могут стать солдатами, но мы, к сожалению, сейчас ничем не могли им помочь.

А пленные, проходя мимо нас, скрывались за горизон­том. До этого случая я не представлял себе советского воина в плену.

— Лучше пулю в лоб, чем дойти до такого состоя­ния, — сказал Томаш и так повернулся, что скирда за­качалась.

— Тихо, друг, а то скирду развалишь, и тебя мигом пристроят к этой колонне, — сказал я.

— Никогда! — возмутился Томаш.

— Хочешь ты или нет — где война, там и плен... — продолжал я подтрунивать над Томашом.

— Вот именно, хочешь или нет. А кто может захо­теть? Только выродок, только сволочь...

— Знаешь, я тебе скажу, ты можешь их как угодно обзывать, вряд ли от этого станет легче. Но, вообще говоря, сколько их, этих пленных? Пустяки. На этом участке фронта действовало много частей. От каждой части по одному ротозею — вот тебе и куча пленных...

Но Томаш продолжал возмущаться и обвинять меня в том, что я не желаю смотреть правде в глаза. А я ста­рался доказать, что меня это нисколько не волнует» хотя, как и у Томаша, сердце в груди клокотало от воз­мущения. Не знаю, почему я так себя вел. Может быть, потому, что хотелось продумать причины позора этих людей. Ведь, чорт возьми, если эти люди потеряли воз­можность сопротивляться организованно, то почему они не ведут себя хоть бы вот так, как мы?.. В крайнем случае можно отыскать какую-нибудь группу партизан или в конце концов организовать свою? Как бы там ни было, разве не самое главное — не сдаваться?

Таким образом мысль невольно обращалась к поло­жению, в котором мы сами очутились. Но я продолжал подтрунивать над Томашом, потому что это помогало мне продумывать родившуюся мысль.

— Почему я не хочу смотреть правде в глаза? На­против. Конечно, плен — это позор, и люди сознают это. Смотрел ты на них? Им стыдно голову поднять, а вы­хода другого не находят...

— Вот именно, а почему? — перебил Томаш.

— Потому, что люди не все одинаковы. Тяжелые испытания каждый воспринимает по-своему. Один от­чаивается и допускает непоправимые ошибки, другой здраво оценивает свои силы и находит путь, который не противоречит велению совести. Мы, например, не упали духом. Не упал духом и Акулов. Одних друзей он поте­рял, но нашел других. А на некоторых это подействовало бы, как удар обуха по голове.

— Значит, если речь идет о пленных, то подождем, пока они оправятся? Так, что ли? — проговорил То­маш. — Плен! Мне даже говорить об этом трудно. Голова на части разламывается. Советский человек и вдруг... Ну скажи, на что они надеются?

Так мы рассуждали, вылущивая из длинных, плохо обмолоченных колосьев зерна ржи и подкрепляя свои силы. Движение на шоссе замерло. Прошло часа два, а может и больше, после того, как прошли пленные. И снова на дороге появилась колонна пленных. Только теперь она шла в обратном направлении. Это была точно такая же колонна, как и та, что проследовала на запад. Когда передние ряды поравнялись со скирдой, в которой мы сидели, Томаш вдруг воскликнул:

— Эх, чорт!

Я зажал ему рот ладонью.

— С ума ты сошел?

— Василий Андреевич, это та же самая колонна, которая шла на запад, — проговорил он. — В чем дело?

Мы стали высказывать самые различные предполо­жения. Возможно, где-то недалеко от Лубен наши войска перешли в успешное контрнаступление.

Там, в скирде, мы так и не догадались, почему воз­вращалась колонна. Позднее мы выяснили причину; она оказалась более простой, чем мы предполагали.

С заходом солнца мы покинули наше убежище.

После долгой ходьбы подошли к деревне. Не пытаясь производить разведку, мучимые голодом, мы направи­лись к первой попавшейся хате, чтобы попросить хлеба. В огороде нас встретил старик.

— Куда вы, хлопцы? — озабоченно спросил он.

— Еды хотим попросить.

— Так здесь немцы. Почти все хаты забиты кавале­ристами.

Старик осторожно проводил нас к копнам сена, стояв­шим в лощине за огородами, а сам пошел за едой. Он долго не возвращался. Мы уж решили было, что дед нас обманул. Но старик вернулся через некоторое время и привел с собой старуху. Он принес нам большой кусок вареного мяса с картошкой и хлеба, а старуха — полный подол пирогов с фасолью, кувшин молока и яблок.

— Далеко ли немцы прошли? — спросил старик.

Нельзя было показать вида, что мы знаем столько же,

сколько он. Я спросил украинца, что он сам думает по этому поводу.

— Дурни говорят, до Волги немец прошел. А я ду­маю, не может того быть. О-о, хлопцы, еще будет дело, побежит еще немец, ой, как побежит!..

Мы принялись за еду. Старуха молча смотрела на нас, скрестив на груди руки. По временам она покачи­вала головой и утирала концом платка слезы. Старик продолжал рассказывать про немцев:

— Обдуривают они народ по-всякому. Вот уже три дня пленных водят взад-вперед по шляху и показывают в селах: вот, мол, пленных сколько взяли! А пленные эти одни и те же.

Томаш понимающе посмотрел на меня.

— Вот это трюк! — сказал он смеясь. — Об этом-то мы и не подумали.

— А народ, значит, верит фашистам? — спросил я деда.

— Что народ? Вот он, народ. — Дед раскинул руки, давая понять, что народ такой, как он, что и думает он так же. — Трудно народу. Шутка ли сказать, что тво­рится...

Прощаясь с нами, старик строго приказал чугунок и кувшин оставить у копны сена и прикрыть, а его старуха плакала и благословляла нас.

Каждый новый день приносил все большие труд­ности.

По дорогам рыскали эсэсовские отряды, в селах по­явились старосты и полиция. Пропаганда фашистов, и устная, и печатная, старалась доказать, что произошел полный разгром Красной Армии. Томаш говорил теперь:

— Значит, покорившихся людей немного и немцы не от сладкой жизни пошли на трюкачество.

Действительно, к провокации и обману немцы прибе­гали не от сознания своего превосходства, а скорее от бессилия. Недалеко от города Ромны мы столкнулись с таким фактом. В поле работал колхозник, свозил снопы на гумно. Заметив нас, он испуганно вскрикнул, засуе­тился, быстро свалил с фуры верхние снопы, вскочил на воз и погнал лошадей. Мы окликнули колхозника, но он продолжал гнать лошадей и кричать во все горло:

— Ратуйте!

Но лошади запутались в упряжи, и мы настигли кол­хозника. Он соскочил с воза, упал на колени и слезно стал просить пощады:

— Я не предатель, товарищи! Так вышло, что я остался здесь, не убивайте меня!

— Откуда ты взял, дурень, что мы тебя хотим убить? — спросил я.

Колхозник рассказал, что дней пять назад здесь будто бы выбросили десант московского НКВД. Един­ственная задача десанта состояла-де в том, чтобы истре­бить всех мужчин, оставшихся на оккупированной территории, и будто десантники разбросали всюду листовки, одну из которых колхозник показал нам. В безграмотной листовке рифмовалось:

Не схотели немцев бить,

Не будешь и на свете жить.

Не схотели воевать,

Не будешь в хате зимовать.

— Вот, гадюки, что делают! — сказал Иван Акулов.

А колхозник продолжал рассказывать, что «десант»

жестоко свирепствует в здешних селах, сжигает дома, убивает людей. Только вчера «десантники» расстреляли в их селе пятнадцать человек, в том числе шестерых красно­армейцев, которые пришли к «десантникам» сами, желая к ним присоединиться. Не щадят они ни партийных, ни комсомольцев, — наоборот, их ловят в первую очередь.

— А вот в той балке, — он показал туда, где неболь­шой полоской виднелся кустарник, — расстреляли двести пятьдесят коммунистов и комсомольцев из соседних деревень. Были среди них и красноармейцы. А немцы велят крестьянам убивать в деревнях всех чужих или ловить их и доставлять властям.

— Как же ты поверил, что это наш десант ору­дует? — спросил я колхозника.

— Не хочется верить, да ведь они бубнят и бубнят одно и то же.

— А бубнят фашисты, чтобы вас напугать, оттолк­нуть от родной власти! У них одна надежда: перессорить наш народ, чтобы мы сами друг другу горло перегрызли. Иди домой и объясни всем, что это немцы орудуют под нашей маркой.

— Ловко работают, — сказал Томаш, когда колхоз­ник уехал.

В Сумской области и в некоторых других местах такие же группы немецких ставленников действовали под видом партизан. На перекрестках лесных дорог или на хуторах они собирали людей, выходящих из окружения, и военнообязанных из окрестных сел, раздевали их, ра­зували и расстреливали «за измену», а потом демонстри­ровали убитых. Они объявляли их жертвами «злодеяний большевистских агентов», которые «имеют задачу истре­бить всех, кто остался у немцев».

Всюду были вывешены большие плакаты:

«Командиры и красноармейцы, не шатайтесь по до­рогам и деревням, вы рискуете своей жизнью. Больше­вистские агенты всех истребляют. Оседайте в деревнях. Становитесь на учет у местных властей и работайте. Не­мецкие власти вас не тронут. Работайте и охраняйте сами себя от агентов НКВД».

Попалось нам также и такое объявление:

«Всякого пришельца, просящего пищу или ночлег, хозяин должен приютить и немедленно донести об этом властям. Без ведома властей на ночлег не пускать. На­рушители этого правила караются по законам военного времени — смертью».

— Ну, Федор Емельянович, внемлешь гласу сему? — спросил я Томаша.

— Наш путь строго на северо-восток, — ответил он и резким движением руки показал вперед.

ДЕД АНДРИЙ

Вскоре мы встретили трех товарищей, с которыми наши интересы во всем совпали, если не считать отдель­ных размолвок с горячим и вспыльчивым старшим лей­тенантом. Это был Катериненко, бывший командир роты батальона охраны штаба нашей армии. Сблизили нас, таким образом, и узы родства по армии. Катериненко оказался предприимчивым человеком, на дело шел не за­думываясь, — нужно ли было пробраться в деревню, или развести на ветру костер — все делал он быстро, но когда терпел неудачу, то горячился до бешенства и безумолку бранился по-солдатски, перебирая по очереди всех святых. Был он худощав и поэтому казался очень высоким. Длинным ногам его ни в одной скирде нехватало места, они всегда торчали и демаскировали нашу группу. Второй, Ванюша Воскресенский, сержант из того же батальона охраны, где он командовал отделением, был хорошим пулеметчиком, чем особенно гордился, когда вспоминал о делах минувших дней. Теперь же Вос­кресенский имел лишь один наган с семью патронами; это обстоятельство его очень огорчало.

— Разве это оружие? Так себе — пугач, — говорил он.

Роста Воскресенский был небольшого, но сколочен был плотно. Невысокий рост и моложавость дали нам основание называть его уменьшительно — Ванюша, хотя Воскресенскому перевалило за 30 лет. В нашей группе Ванюша слыл мастером на все руки: он легко добывал продовольствие, приспосабливал немецкую каску для варки картошки и был незаменимым разведчиком. Со­всем иным оказался третий товарищ, молодой двадцатичетырехлетний солдат Остап. Родом он происходил из той местности, по которой мы блуждали, его родное село нахо­дилось в двенадцати километрах от Ромн. Вместе с нами Остап прошел по его околице, но зайти в село, чтобы на­вестить старушку мать и братьев, категорически отказался.

— Пока немцы на Украине, дома мне делать не­чего, — говорил он, и одно это свидетельствовало о его преданности.

В своей части Остап был хорошим бойцом, но вот в условиях, в которых мы не могли сказать о себе точно — кто мы такие, он оказался беспомощным чело­веком, неспособным даже куска хлеба добыть, а в минуты крайней опасности Остап просто цепенел, и его надо было спасать, а в нашем положении это была нелегкая задача.

Как бы то ни было, мы решили итти вместе и в пер­вую же неделю сообща пережили тридцать три несчастья. Нам надо было переправиться через реку Сулу. Это была знаменитая украинская река. Лет триста тому назад над ней шумели мохнатые ивы, берега ее граничили с непро­ходимыми болотами или прятались в дремучих лесах. В этих лесах и болотах по обоим берегам реки разгули­вала казацкая вольница Наливайки и неистового Богуна. В тяжелую годину лесистые берега прятали казаков, в них они накапливали новые силы и опять выходили на бой с врагом. А теперь Сула, голая, неприветливая, ко­варная, причинила нам, вольным казакам, — как мы иногда именовали себя, — множество неприятностей. Однажды мы попытались форсировать Сулу, связали из всякой дряни, способной держаться на воде, два неболь­ших плотика, но немцы выследили нас и помешали пере­праве. Мы устремились на переправив Сеньчу, а там не­мецкая конница устроила засаду, и мы чуть не погибли из-за Остапа. Он споткнулся, вывихнул ногу, и нам пришлось нести его на руках. Когда мы оказались уже в относительной безопасности, Иван выполнил роль косто­права, а Катериненко, не переводя дыхания, проклинал Остапову неуклюжесть. Я еще раз попытался уговорить Остапа отправиться домой.

— Иди, Остап, теперь ты даже ходить не сможешь. Куда тебя девать? Поваром назначить, так у нас варить нечего... Разве только язык Катериненко поджарить, чтобы он болтал меньше и не лаялся...

— Никуда я от вас не пойду, убейте лучше, — отве­тил Остап, и мне стало стыдно.

Наконец переправа через Сулу была найдена против деревни Ломаки. Река в этом месте делала изгиб и была очень широкой, но это было единственное место, которое немцы не охраняли, хотя в окрестных деревнях стояли гарнизоны. Переправе благоприятствовала и погода; с вечера поднялась вьюга, летящий снег прикрыл от не­прошенных наблюдателей место переправы. Видно, не мы первые открыли это место. Кроме нас, к переправе собралось несколько групп военных, всего было уже че­ловек пятьдесят, и все продолжали подходить новые люди. К берегу пристало три челнока, на одном из них находился дед лет семидесяти. На двух других — под­ростки. Они называли деда Андрием. Каждая лодка могла поднять только одного пассажира, дед Андрий ухитрялся брать двоих. Видно, много людей переправил этот старый дед. В группах, ожидавших переправы, гово­рили, что он ежедневно начинает работу с наступлением темноты и кончает до рассвета. На тот берег дед Андрий отвозил, людей, обратно доставлял ожидающим продо­вольствие — хлеб, помидоры, огурцы, картошку и даже мясо, — видимо, помогало население. Люди, ожидающие переправы, пытались деда отблагодарить. Кто предлагал ему часы, кто плащ-палатку, кто деньги. Но дед отказы­вался и стыдил тех, кто предлагал ему вещи, угрожая, что оставит их на этом берегу.

— Что вы, товарищи, — говорил он, — да у меня сыны воюют за родину. Вам помогаю — все равно что о них забочусь.

Порядок на переправе был образцовый: ведь немцы, что называется, находились за нашей спиной. Без споров и пререканий, быстро подходила очередная группа к воде и начинала переправу. Подошла, наконец, очередь и до нашей группы. Дед Андрий, видимо, утомился, ре­шил передохнуть и послал на своем челноке подростка. Мальчик более одного пассажира брать не решался. Нужно было обернуться шесть раз, чтобы переправить всю нашу группу. Я решил переправиться последним, приказав Томашу на том берегу отыскать потеплее хату и приветливых хозяев, чтобы можно было подкрепиться и обогреться.

Все переправились благополучно. Челнок подошел за мной. В лодке к этому времени образовалась толстая ледяная корка. Не успели мы отплыть, как в метрах десяти от берега мальчик, стоявший на ногах, поскольз­нулся, мы перевернулись, и лодка пошла ко дну. Ледя­ная вода сковала меня, как обручами. Ватная фуфайка удержала меня на поверхности: на спине образовался воздушный пузырь, и я не пошел ко дну. Благоразумнее было бы вернуться обратно, так как до того берега было далеко, но так не хотелось начинать все сначала, что я решил плыть все-таки вперед. Мальчик кричал благим матом, и это было страшнее всего, — нас могли услы­шать немцы. Безжалостно я окунул мальчишку с головой в воду, затем дал ему полу плаща, велел уцепиться за нее и поплыл к противоположному берегу. От испуга мальчишка замолчал. Плащ стеснял мои движения, и я потерял понапрасну много сил, пока не догадался его сбросить. Мальчишка плыл теперь, держась за мою ногу. Плыть стало легче, но я так устал и окоченел в ледяной воде, что почувствовал: до берега мне не дотянуть. На мгновение меня охватил страх. Волны били в лицо, я за­хлебывался и, озираясь по сторонам, с ужасом отмечал, как медленно я продвигаюсь к цели. Именно в ту секунду, когда я почувствовал отчаяние и отчетливо подумал: «Не доплыву», появились новые силы, и в несколько взмахов я достиг редких зарослей у противоположного берега. Ухватившись за хрупкие стебли камыша, я по­пытался достать ногами дна и с головой ушел под воду. Совершенно обессилевший, я стал хвататься за ка­мыши, — так, наверное, утопающий хватается за соло­минку, — камыш ломался, острые его листья резали до крови мои ладони. Мальчик теперь держался за мои плечи и, как камень, тянул меня в пучину. От страха он снова начал кричать не своим голосом. На этот раз его крик принес нам спасение. Дед Андрий, искавший нас в сумерках на второй лодке, услышал мальчика и под­плыл на помощь. Я ухватился за борт лодки и, поддер­живая мальчика, добрался до берега.

Но, как говорят, беда не приходит одна. Едва я вылез из воды и приготовился бежать в Ломаки, как с берега донеслись роковые слова «немцы», и в ту же минуту по воде заплясали пули. К берегу подскочил отряд конников и начал поливать нас из автоматов. Почти одновременно из села, к которому мы переправлялись, застрочили два пулемета.

В темноте не видно было ни Томаша, ни остальных товарищей, точно они сквозь землю провалились.

Старик лежал на берегу рядом со мной и старался прикрыть меня от пуль своим телом.

Мальчишка дрожал и плакал, над головами сви­стели пули, и мы побежали к кустарнику, потому что оставаться на месте я не мог — леденел. В кустарнике, который рос в овражке, образовавшемся от вешних вод, мы укрылись. Немцы, видимо, нас потеряли, на берегу стрельба стихла, а из села все еще доносились выстрелы.

— Куда ведет овраг? — спросил я деда.

— На тот вон бугор, а недалеко за бугром балка, — ответил он, и я удивился тому, что этот старик не теряет спокойствия; во всяком случае я не заметил, чтобы его голос как-нибудь изменился.

Балкой мы вышли в поле и присели на копне необ­молоченного гороха. Деревню было хорошо видно, мы отошли, от нее не более, чем на два километра.

Во время бега под пулями, я согрелся и не чувство­вал озноба, а теперь меня снова стало трясти, я испыты­вал такое ощущение, точно меня обвернули листом холодного железа. Я смотрел на мальчика, он, видно, чув­ствовал себя не лучше, — посинел, глаза его были закрыты. Дед снял с себя рваный полушубок, закутал в него паренька и все время ворочал, тряс хлопца, не давая ему заснуть. Так мы сидели до вечера. Привалясь к копне, я вылущивал из стручков окровавленными и грязными пальцами горох и ел его; он казался мне очень вкусным. Снег итти перестал, но ветер не утихал, каза­лось, он стал еще злее. Быстро темнело.

Стрельба в деревне стихла. Дед время от времени принимался уговаривать меня тайными тропами дви­гаться к селу, обещая укрыть, дать пищу и одежду, чтобы переодеться. Но мне не хотелось рисковать. Я ре­шил отпустить его в село, чтобы он сообщил, моим товари­щам, если они живы, где я нахожусь. Старик взвалил на плечи своего хлопца и быстро направился к селу.

Когда дед Андрий ушел, наступило полное изнеможе­ние. Ноги и руки одеревенели, я трясся, как в лихорадке, не попадая зуб на зуб. Без головного убора, без плаща, в оледеневшем ватнике, взлохмаченный, я, вероятно, по­ходил на утопленника. Я чувствовал себя одиноким и бес­помощным. Мысль, что не для такого же глупого конца я столько времени мучился, придала мне силы подняться. Я встал и начал прыгать на одном месте. Нестерпимая боль пронизывала все тело, ноги не разгибались. Еле переводя дух, я повалился на копну гороха и закрыл глаза.

Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как ушел старик, не знаю, сколько времени я пролежал не­подвижно. И вдруг я услышал знакомый свист. Я хотел ответить, но губы не слушались. Потом я услышал голос Томаша и закричал ему в ответ...

В теплой хате деда Андрия меня устроили на жарко натопленной украинской печи, усыпанной подсолнухами. Я переоделся в сухую одежду, семечки прилипли к ру­кам и лицу, но не причиняли беспокойства, а, казалось, еще больше согревали. Кто-то завозился возле печи. Я приподнялся. Дед Андрий протягивал мне полкружки чистого спирта, — так я и не знаю, где старик его раздо­был. На лавке сидели Томаш и остальные товарищи.

Спирт, видимо, и спас меня, я не заболел ни в этот, ни в последующие дни.

На другой день мы уходили от деда Андрия и напере­бой благодарили его.

— Да я понимаю, я все понимаю, — ответил он. — Ничего, хлопцы, скорее выбирайтесь до своих да опять беритесь за дело. Все равно немцу не сдобровать на на­шей земле.

Тысячи человек, пробивавшихся к линии фронта, перевез этот старик на своем челноке; он видел отход нашей армии, видел немецкие полчища, оснащенные в те дни превосходной техникой, и не потерял веры в силу Красной Армии. А ведь старику по меньшей мере семь­десят лет. Какой же нравственной силой обладает наш народ, если не теряет он веру в правоту советского дела, — думал я. Многим протянул руку помощи этот старик, и те, кому он помог в минуту тяжелой невзгоды, никогда этого не забудут.

ПЕРВЫЕ «ОПЕРАЦИИ»

Осенняя неустойчивая погода менялась быстро, не­ожиданно, как и наше положение, — то буря, то штиль. Вчера шел снег, а сегодня солнечный день и тепло. Когда мы дошли до горохового поля, где я вчера чуть не за­мерз, меня покоробило.

— Если бы я знал, что мне придется купаться в Суле в такую погоду, потом еще медленно умирать в этом горохе, то я бы гораздо раньше на себе перевез всех вас через эту чортову реку, — сказал я моим спутникам.

События вчерашнего дня заставили меня снова заду­маться над тем, до каких пор мы будем бесплодно ски­таться по вражеским тылам и терять силы. Внешне мы давно уже выглядели безобразно. После Сулы я совсем потерял военный облик. На голове рваный картуз, кото­рым меня наделил дед Андрий, на ногах истрепанные командирские сапоги и брюки, на плечах грязная фу­файка, и никаких знаков различия. Лицо заросло седой щетиной, обещающей стать окладистой бородой.

— Довольно, — сказал я моим друзьям, остановив­шись возле копен гороха, — довольно болтаться по украин­ским степям, надо действовать.

Ванюша запротестовал:

— Решено выходить из окружения, значит надо вы­ходить, какое может быть еще действие?

— К чорту окружение, — перебил Ванюшу Катери­ненко. — Окружение я понимаю так: когда воинская часть или соединение обложено врагом со всех сторон и рвется до последней крайности, чтобы вырваться из кольца. Да и в уставе сказано...

— Что сказано в уставе? — вмешался Томаш. — Хо­рош был бы я командир, если бы вышел к противнику и крикнул: «Эй, господа фашисты, погодите малость, пока я разберусь, я, кажется, в устав не укладываюсь».

— Как бы там ни было, а наше положение скорее похоже на дезертирство, чем на окружение.

— Разве в уставе сказано, столько часов и минут положено биться в окружении. А если иссякли боепри­пасы или еще что-либо случилось, значит, человек сразу становится дезертиром?..

Мне сперва показалось, что они спорят оттого, что не понимают друг друга.

Ванюша настаивает на первоначальном решении — выходить из окружения. Катериненко протестует? Нет. Он просто считает, что положение, в котором мы нахо­димся, нетерпимо. Оно не соответствует званию, долгу, обязанностям советского офицера. Но одно другому не противоречит. «А чего хочет Томаш?» — спросил я себя, выжидая и не вмешиваясь в спор.

— Уж если на то пошло, скажу прямо: выйдем мы из окружения или нет, — не имеет существенного значе­ния, — сказал в это время Томаш, и я понял, что он при­шел к такой же мысли, как и я.

— Это как же так, — возразил Катериненко. — А присяга, а дисциплина, а устав?

— Присяге ты пока не изменил, — вступил и я в раз­говор, — а устав уже имеет существенное дополнение. Помнишь, что Сталин сказал третьего июля?

— Что?

— Создавать партизанские отряды — конные и пешие, истреблять немцев и их пособников везде и всюду.

— Не туда гнете, товарищи, неверно вы поняли Сталина, ширмочку ищете, чтобы укрыться за нее, оправдать хотите свой грех. Сталин обращался к насе­лению оккупированных районов, а не к товарищам офи­церам и солдатам, которые болтаются здесь. Я воен­ный...

— Тебе и карты в руки, лучше будешь партизанить. Стрелять тебя не учить, и командовать умеешь.

— Товарищ Сталин обращался к населению, по­вторяю я вам, а мне нужен приказ командира, — упор­ствовал Катериненко.

— А получил ты приказ бездействовать? — наседал на Катериненко Томаш.

Катериненко рассвирепел и обрушился на Томаша градом упреков. Очень трудно было военному человеку, офицеру и патриоту, примириться с создавшейся обста­новкой. Военный человек, подобный Катериненко, не мог представить себе существования вне строя, вне военной организации. Исправный служака, он не мог жить без устава, без приказа командира.

Много времени прошло с тех пор, и сейчас моему чи­тателю, быть может, покажутся смешными наши споры. В дальнейшем я не раз встречал и на Украине, и в Мол­давии, и в Чехословакии не только отдельные группы военнослужащих, но и целые соединения, которые по заданию командования прорывались в глубокие враже­ские тылы, чтобы вести борьбу в условиях точно такого же «окружения». Отлично помню замечательное соеди­нение подполковника Шукаева. Со своими людьми он был десантирован в тыл врага и с ожесточенными боями прошел от южного массива Брянского леса до Высоких Татр в Чехословакии. Три тысячи его бойцов и команди­ров поддержали известное восстание в Словакии летом 1944 года и оказали помощь чехословацкому народу в развитии партизанского движения.

Однако в то время, о котором я здесь пишу, в 1941 году, вопрос о том, может ли, должен ли, имеет ли право кадровый командир оставаться в тылу врага и действовать партизанскими методами, волновал многих из нас как самый насущный, жизненный вопрос.

По возрасту Томаш и Катериненко — мои одногодки, нам по 34 года, но я был старше их по званию, и послед­нее слово оставалось за мной. Я решил, что при создав­шемся положении мы должны: во-первых, считать себя военной организацией; во-вторых, продолжать, в соответ­ствии с нашими силами, борьбу с врагом; в-третьих, во­прос о переходе через линию фронта оставить пока от­крытым: жизнь покажет — посильной ли будет для нас эта задача.

Мы пока партизанами себя не называли, но группу свою решили именовать отрядом и обязанности в ней распределили точно. Я стал считаться командиром. То­маш моим заместителем и начальником штаба, Катери­ненко — командиром разведки, так как этот вид деятель­ности оставался основным, а он с ним был хорошо знаком, Иван, Остап и Ванюша — бойцы. Катериненко продол­жал держаться в оппозиции, но как человек военный и дисциплинированный мои приказания выполнял безого­ворочно.

Оттого, что мы стали теперь именовать свою группу отрядом, ничего не изменилось, у нас не было ни опыта, ни знания местности. Что предпринимать, какие начать действия? Кругом расстилалась голая степь.

Решили искать лес. Но где его искать? Местные жители говорили, что где-то на юго-западе есть Попов­ские леса, а на востоке Липовая долина.

— Жаль, что я не пчеловод, — горько съязвил Ванюша, — обязательно выбрал бы Липовую долину.

После долгих раздумий и обсуждений, мы останови­лись на предложении Ивана Акулова итти в Брянский лес. Он говорил, что хорошо знает места, которые начи­наются в Стародубском районе — недалеко от деревни Кустичи. Он жил там в детстве, до того как переехал с отцом в Сибирь. В Кустичах до сих пор проживали его родственники. Помнил о Брянском лесе и я, до войны мне приходилось в нем бывать. Мы договорились о месте сбора на случай, если какие-нибудь обстоятельства разлучат нас в дороге, выбрав таким местом как раз ту деревню, в ко­торой жили родственники Ивана, и двинулись в путь.

Проходя однажды около небольшой рощи, мы заме­тили дымок. Ванюша и Иван пошли выяснить, кто там находится. Вернулись они с семью бойцами, вооружен­ными винтовками и с двумя командирами, которые зна­ков различия не имели, но представились — один подпол­ковником, а другой старшим батальонным комиссаром.

— Какие у вас планы, — спросил я.

— Очевидно, такие же, как ваши, — стараемся выйти из окружения, — ответил тот, что называл себя подпол­ковником.

— Какой маршрут?

— Все, что относится к военной тайне, пусть вас не интересует.

Начался разговор о том о сем. Мы установили, что эта группа владеет грузовой машиной продовольствием. Мотор ее был неисправен, но провизии имелось много, и в ожидании того, когда все вокруг стихнет, успокоится и в селах уменьшатся вражеские гарнизоны, эти люди прятались возле своей машины. Они рассчитывали испра­вить затем мотор и двинуться к линии фронта. Убедить их в том, что на машине до линии фронта они не добе­рутся и что выгоднее объединить наши силы, было невоз­можно. Действительно ли эти люди питали нелепые или во всяком случае наивные надежды на лучшее будущее, или находились здесь по специальному заданию и скрыли это от нас, выяснить не удалось.

Мы еще беседовали, когда вдруг на пригорке пока­зался легковой автомобиль. Он мчался по проселочной дороге в нашу сторону. Новые наши знакомые, как ужи, сползли в овраг.

— Куда же вы, конспираторы? Одна машина идет, а вы — деру! — крикнул им Томаш.

— Не привлекайте внимания, пусть проходит к чорту,— ответил подполковник.

А мы заупрямились и решили изловить машину. Быстро организовали засаду. Машина подходила, не убавляя скорости, маленькая, вертлявая, блестевшая на солнце. Метрах в пяти от нас шофер, видимо, почувство­вал опасность и резко затормозил. Это только пошло нам на пользу. Из четырех пистолетов и из одной винтовки мы дали залп, за ним другой. Машина рванулась в сто­рону, круто завернула и полетела в овраг, сминая кусты и мелкие деревья.

— Ну вот, и концы в воду даже прятать не надо, — проговорил ликующий Ванюша.

Шофер оказался убитым наповал, а пассажир еще ворочался. Он был в штатском, но с оружием, с писто­летом. Достали документы, из них следовало, что госпо­дин является зондерфюрером по Лохвицкой окрестности.

Подполковник и его товарищи позавидовали нам, но в то же время рассердились: им придется теперь сни­маться с насиженного места. Все же итти вместе с нами они не пожелали, и мы распрощались.

Это была первая моя «операция» в тылу врага. Утром мы всесторонне ее обсудили и пришли к выводу, что по существу дела она является партизанским актом, следова­тельно отныне мы можем называть себя партизанами.

С Томашом мы договорились, что в случае какой-либо неожиданности условным пунктом сбора явится деревня Кустичи.

Дата добавления: 2015-11-28