Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Ледяной обелиск

Читайте также:
  1. Глава 1. Ледяная смерть, ледяной сон и некоторые последствия
  2. ЛЕДЯНОЙ ОСТРОВ
  3. Тесс Герритсен Ледяной холод
  4. Черный Обелиск – Свобода.

 

…А наутро выпал снег

После долгого огня.

Этот снег убил мена…

«ДДТ»

 

 

Кто-то сказал, что в Питере зимой тепло.

Может, он не был в Питере зимой? Тогда он имел право не знать, как в нашем городе на зиму умирает земля. Окна темны и пусты, деревья хрупки и седы, ветви звенят от холода, свет смерзся желтыми плитками, лежит на снегу неподвижно в серых клетках теней. Тихи улицы, тихи мертвенно, высоки небеса — и колючие звезды неподвижно, не мигая, стоят в черном ничто. Абсолютный ноль. Глубокий космос дышит на землю бесконечным холодом, вечностью — и ты дышишь газообразным льдом, рвущим легкие — что ты, безумец, делаешь на улице в эту пору?!

Легки в ночи шаги, стремительны, бесшумны — и тени летят сквозь тело синими лезвиями, снег вспыхивает от случайного фонаря неожиданными алмазами, редкий автомобиль обдает ослепительным мгновенным светом фар, исчезает, снова встает тишина. Нет ветра, стыл воздух, его можно коснуться — он гладок и жгуч на ощупь, как железо на морозе.

Одинокий прохожий идет впереди тебя. Лучше не вынуждай его оглянуться. Если вдруг он оглянется — ты увидишь его белое точеное лицо, темные провалы огромных глаз, блики от намотанной на дерево елочной гирлянды в широких зрачках — красный, зеленый, желтый, синий и снова красный — ты не обознался. Беги, пока в этих глазах раздражение без злобы — может быть, тебе удастся выжить.

Ночь Хозяев.

Худший удел — влюбиться в эту ночь, вымораживающую душу. Объятия будут — как ледяные тиски, поцелуи — как жидкий азот, постель — как этот снег, не по-городскому белый, девственно, непорочно белый. Кровь, если она брызнет на это сверкающее полотно, не прожжет в нем дыр — только оставит горячие яркие пятна.

К утру их запорошит иней.

 

Лешка знал, что жить ему осталось от силы минут пять.

Это почему-то совершенно его не ужасало и даже не огорчало по-настоящему. Видимо, потому что усталость заглушает страх, притупляет боль и делает людей ужасающе равнодушными. Лешка устал до тошноты. Тело знало, что нужно уворачиваться, ставить блоки, отвечать ударом на удар — сознание едва не смахнуло с языка странную фразу: «Да не валяйте вы дурака, мужики. Собираетесь убить — убивайте быстрей, не устраивайте этот дурной балаган».

Но тело действовало совершенно автономно, независимо от души, как боевая машина с запущенной программой. И Лешка до сих пор стоял на ногах, хоть это его изрядно удивляло. Бойцы кое-чего стоили, а Лешка никогда не был особым асом в рукопашном бою. Его тело цеплялось за последние минуты жизни с поражающим воображение упорством. Трое, стоящие вокруг и наблюдающие за ходом избиения, начали проявлять нетерпение. Стволы перекочевали из укромных мест, в руки. Лешка увидел это краем глаза и автоматически отметил, что его, по всей вероятности, не станут валять по земле и избивать до смерти, как было запланировано, а попросту пристрелят. Ну-ну.

И в тот самый момент, когда Лешка пропустил отличный удар в глаз и левая сторона его мира взорвалась и погрузилась в подобие того самого мрака, полное наступление которого ожидалось с минуты на минуту, что-то вокруг чертовски сильно изменилось. Изменения произошли так стремительно, что полуослепший Лешка ничего не успел разобрать. Бойцы отвлеклись на нечто извне. Кто-то крикнул: «Тебе чо надо, козел!?» Кто-то застонал под самым ухом, странно застонал, не так, как стонут от боли, а как в дешевой порнухе — и тяжелое тело рухнуло на снег. Грохнул выстрел, еще один — кто-то тонко вскрикнул: «Мама!» — и «мерс» бойцов с визгом сорвался с места.

И все эти звуки вместе с другими, сходными, отзвучали в течение минуты — может, полутора. И настала тишина.

Желтый фонарь освещал белый снег в красных пятнах и другие вещи — странные вещи.

Лешка понял, что стоит на том самом месте, где его оставили бойцы, и смотрит на сцену, которая никак не может уложиться у него в голове. На заледеневшем шоссе лежат двое, неподвижно — один ничком, а второй — навзничь, с пистолетом в руке, как опрокинутый манекен с витрины магазина «Солдат удачи». А рядом с Лешкой обнимаются двое мужчин — один из бойцов и незнакомец в светлой замшевой куртке с красным отпечатком человеческой ладони на спине.

А шоссе так пустынно, как только может быть пустынно в полуночную пору это местечко, окруженное бетонными заборами и пустырями с ямами и ветром. И единственная машина в поле зрения — это Лешкина потрепанная «шестерка» с помятым бампером, с открытой дверцей — и из дверцы сочится свет и еще чуть слышно поет Высоцкий.

— Это бздец, — сказал Лешка.

Незнакомец в светлой замшевой куртке обернулся и разжал руки, которыми обнимал бойца. Боец тяжело и мертво обрушился на обледеневший асфальт. Светлая куртка незнакомца спереди оказалась не светлой, а черно-красной. Мертвец блаженно улыбался желтому фонарю окровавленными губами.

— Надо сматываться отсюда, — сказал Лешка и не узнал собственного голоса.

— Ага, — сказал незнакомец. И улыбнулся.

У него было славное бледное лицо, русая челка и чужая кровь, размазанная по щеке. Он хотел ее вытереть, но размазал еще больше.

— Поехали, — сказал Лешка.

Незнакомец пошел с ним к машине и скользнул на заднее сиденье с непринужденностью и изяществом кошки, принесенной в незнакомый дом. Лешка выключил радио и тронул с места.

— Ты кто? — спросил он, глядя на дорогу.

— Энди, — сказал незнакомец.

У него был странный, высокий, хрипловатый голосок. Таким голосом мог бы говорить оживший плюшевый тигренок. Тигренок, которого трехлетнему Лешке подарили на день рождения.

— Они стреляли в тебя? — спросил Лешка, потому что стреляли явно не в Лешкину сторону.

— Не они, а он, — сказал тигренок сзади. — И не в меня, а в своего дружка. В его спину.

— Почему? — спросил Лешка ошарашено.

— Не знаю, — безмятежно сказал тигренок. — Дурак, наверное.

И, судя по звукам, принялся тереть лицо носовым платком.

 

Лешка вышел из машины, чтобы открыть ржавые металлические ворота. Энди не шелохнулся. Он дождался, когда Лешка поставит свою серую «шестерку» на надлежащее место, включит в гараже свет и запрет ворота снова — только тогда выбрался наружу.

В том, как он не спеша озирался по сторонам, тоже было что-то кошачье.

Гараж — старое и странное сооружение из кирпича и стальных листов, темным путем раздобытое еще кем-то из Лешкиных предков, освещался яркой лампочкой под тусклым гофрированным колпаком толстого зеленоватого стекла. Внутри гаража было тепло и пахло бензином, грязными тряпками и автомобильным ароматизатором. Привычными запахами места, где хранится, чинится и облизывается со всех сторон чья-то любимая техника.

В этот раз Лешка уловил тут еще один запах. Запах приехал вместе с тигренком Энди, вместе с ним вышел из машины и обосновался в гараже — от него Лешке стало слегка не по себе. Этот запах — тонкий и свежий аромат чего-то нежного, сладкого, пряного — напоминал безвозвратные времена, когда здесь могла мелькнуть Марго. На минутку. Оставив после себя тонкую струю духов — как шелковый шлейф.

— Черт, — сказал Лешка. — У тебя что, духи?

Энди только плечами пожал. Небрежно и неопределенно. Снял окровавленную куртку. Остался в черных джинсах и темно-зеленом свитере. Худенькая, грациозная, легкая фигурка. Как же он исхитрился завалить трех здоровенных мужиков, да так просто и непринужденно. И быстро.

Энди, между тем, скользнул рассеянным взглядом вокруг. Зафиксировал наличие двух старых разнокалиберных диванов под прямым углом друг к другу и обшарпанного стола между ними — примету присутственного места. Швырнул куртку на кучу ветоши. Направился к диванам, уселся — невесомо, как котенок, изящно, как котенок. Уютно. Крови на его щеке уже не было.

— Ты что, из балета, что ли? — сказал Лешка, заглядывая в осколок зеркала.

— Ага, — «мурр…»

— А лет тебе сколько?

— Ну…

— Ну ладно. В армии был?

— Ну… да ну тебя.

— Значит, нет восемнадцати.

— Ну…

— Нету, нету. Шестнадцать максимум. Дитя еще горькое. Но — могешь. Лихо работаешь, лихо. Только вот — ты чего это с ним обнимался? Что это за прием такой, я не понял?

— Такой вот прием… поцелуйчик.

Лешка отвлекся от разглядывания разбитой физии. Энди расселся на диване, скреб пальцем шершавую обивку, смотрел искоса, улыбался.

— Душевно поцеловал. Как родную маму. Или как родного папу. То-то он помер счастливым.

— Я вообще добрый.

— Мое солнышко. А на шоссе что делал среди ночи, добрый мальчик?

— Гулял, — кроткая лукавая мина. И тон под стать.

— Буратино, ночью дети должны спать. А не шляться по пустырям, где шарятся злые дяди.

— Я уже большой мальчик. И если злые дяди меня боятся, пусть сидят дома. У меня охотничий сезон открылся.

— И давно?

— Довольно-таки.

Лешка намочил носовой платок, стал тереть физиономию. Выглядеть лучше после этой процедуры она не стала. Энди наблюдал за Лешкиными попытками привести себя в порядок и хихикал.

— Ну и рожа! Немыслимо!

— Знаешь, — сказал Лешка, обозревая в зеркальный огрызок результат трудов, — лучше уж такая рожа, как у меня сейчас, чем такая, как у дяденек на шоссе. Как ты думаешь?

— Эффективно.

— Что «эффективно»?

— Думаю эффективно. И очень быстро и правильно. Я вообще ужасно умный.

Лешка фыркнул.

— Ладно, умный. Выпьем, что ли? Ты пьешь?

— Ну… так…

— Чего «так»? У меня коньяк есть французский. Водку не предлагаю.

— Такого не пью. Если бы кагора, тогда еще…

— Знаешь, орел, у тебя запросы. Где ж взять-то такое пойло посреди ночи?

— Ну и не надо.

— Хоть посидишь со мной?

Энди с готовностью кивнул, уселся за стол, оперся на столешницу острыми локтями, посмотрел выжидающе. Лешка достал из тайного места открытую бутылку коньяка, хлебнул из горлышка. Энди снова хихикнул.

— Пьяница! Фи…

— Жаль, еды нет никакой. Не собирался я сюда. Надо будет привести потом. Но фигня. Ты вот мне скажи такую вещь — чего это он в своего стрелял, вместо того чтоб нас мочить? С какого перепугу?

— Я ж сказал — дурак. В ранней юности из колыбельки упал, головкой об пол тяпнулся.

— Не думаю, — Лешка поскреб щеку, покрытую колкой нервной щетиной. — Тут, Энди, такое дело — знаю я этих ребяток, даже, можно сказать, хорошо знаю. Козлы, конечно, но уж не полные дауны, таким бы оружие не дали.

— Дурачок, дурачок, ему дали пистолет — а он и давай палить, пиф-паф, ой-ой-ой.

— Блин, Энди, — Лешка хотел прикрикнуть, но улыбнулся. — Я, блин, мысль думаю умную, а ты мешаешь. Нет, старина, тут ничего не бывает просто так. Тут какой-то, замысел у них, заговор, заговор против меня и Франции.

— А с чего им за тобой охотиться, а, Леш?

— Да им-то не с чего — вот папа…

— Твой папа? Ох, нет, крестный папа! Крестный отец мафии, да? Как в Чикаго? Или где там?

Лешка смотрел на Энди, и внутри оттаивало и разжималось, как будто отпускала старая боль. Глотнул еще коньяка, вздохнул. Усмехнулся.

— Крестный отец… папик бандитский. Вадик, тварь поганая. Гадина. Вот ему-то надо.

— Папик! Папик-папик — забавное словечко. А мамик у бандитов есть, а, Леш?

Лешка тоже оперся на стол, опустил голову на ладони. Смотрел на чайное, топазное мерцание коньяка, тер скулу, которую свело судорогой. Проговорил негромко, как про себя:

— Папик сучий. Правду мне Гиббон слил, правду, хоть и сволочь тоже. Те хачики совсем не при делах, а тот, седой, вообще в Москву уезжал. А Вадик, значит, сначала купил меня, да дешево, а теперь я ему уже не нужен, значит… Гадина, гадина паршивая.

— Кто, Леш?

Лешка тяжело поднял голову. Энди смотрел на него огромными влажными глазами, и его белое, точеное, хорошенькое личико подростка-отличника выражало настоящее страдание. «Жалеет меня, что ли?»

— Я троих черных застрелил, Энди. Понимаешь?

— Понимаю. За что ж ты их, а?

— Я думал, они женщину мою убили. Мне этот гад сказал, что его парень видел, как они ее из машины выбросили. Ствол достал, сука. Мне тогда все равно было, кого, как… Я поверил. С ним мой отец вместе учился, я его давно знаю. И возил я его одно время. Шофером. Поверил. А потом пацан один, Гиббон, мне и шепнул, что хачик этот седой со своими бойцами на той неделе в Москву уезжал. Я зря людей положил, Энди. А он теперь меня убрать хочет, чтоб я не рассказал никому, кто навел, кто ствол дал.

— Тварь твой Вадик, — сказал Энди серьезно и печально. Он не испугался, и не удивился по-настоящему, только огорчился и сочувствовал. Он даже протянул тоненькую девичью ручку, чтобы дотронуться до Лешкиного рукава — но остановил ее на полдороги, будто спохватился и застеснялся.

— Тварь. Ничего. Я ему еще нанесу визит. Идиота из меня сделать решил. Сплясать у Марго на костях, подонок… И эта мразь еще, холуй его — вежливый такой, ласковый. Все о здоровье спрашивает, сука. Как здоровье, говорит. Как-как: спать не могу, а так все отлично. Чудесно просто.

Лешка замолчал, трудно, как после тяжелой работы, переведя дух. Энди легко встал, обошел стол, уселся на подлокотник второго дивана, поближе, опустил глаза, потер пальцем столешницу.

— Слушай, Леш, а можно я… ну, у тебя поживу, а? В гараже?

— Да бога ради, — Лешка помотал головой, вытряхивая мрачные мысли, посмотрел удивленно. Отцепил от связки второй ключ и пустил по столу в Эндину сторону. — Живи сколько хочешь, я тут редко бываю — только зачем тебе?

— Ну, — Энди совсем отвернулся, играя с ключом. — Просто мне тут нравится. И потом, если соберешься наносить визит, прихвати меня с собой, а?

— А если я ему башку свернуть хочу? А потом меня, может, пристрелят братки его, тогда — как?

— А я бы поучаствовал в сворачивании башки. И потом, если я пойду, тебя, может быть, и не пристрелят.

Лешка усмехнулся, грустно, благодарно, хотел трепануть Энди волосы, но тот увернулся от протянутой руки, рассмеялся.

— Не порти мне прическу. Лучший салон Парижа.

Лешка скептически взглянул на его отросшие взлохмаченные русые волосы, хмыкнул и вытащил из ящика в диване пару старых ватников.

— Спать хочешь? Лично я попробую. Второй час уже.

Энди отрицательно помотал головой, уселся поудобнее, пронаблюдал, как Лешка укладывается, укрывается ватником, да так и остался сидеть, неподвижно, с задумчивой, загадочной миной.

На этот раз бессонница Лешку не мучила, то ли из-за коньяка, то ли от тепла, то ли от ощущения непривычной безопасности и душевного покоя. Сон посыпался сверху, как снег. Но даже проваливаясь во временное теплое небытие, Лешка еще чувствовал на себе пристальный взгляд Энди, который не мог объяснить.

 

В последнее время меня мучили дурные предчувствия.

Я почти суеверен, я почти религиозен, не в банальном общепринятом смысле, а так, как ухватил Ремарк и как случается с привычными бойцами — я помесь циника и фаталиста. От судьбы не уйдешь, никогда не знаешь, что случится в следующую минуту, ничего достоверного на свете нет, только собственные ощущения, надежный индикатор состояний окружающего мира — и уж на ощущения я полагаюсь на все сто.

А судя по ощущениям, вокруг что-то началось.

Когда я слушал бредни Бобра, вдребезги пьяного, вдребезги несчастного, и смотрел, как Владик орет и брызжет слюной, мне было нехорошо. Не по себе.

— Ты чего нанюхался, урод?!

— Да я вас всех закопаю! Козлы!

Ну и лексикончик у тебя, дорогушечка моя. Вот вопит-то, аж щеки трясутся. Или почему они у него трясутся?

— Ты прикинь, Дрейк, они там перепились или обкурились, перестреляли друг друга, бросили трупы и смылись! Ну не идиоты?! Тебя через какое место рожали, полоумный?!

Это я — Дрейк. В фильме «Чужие» был такой обаятельный мужик, гасил гада с артистическим блеском — есть кое-какое внешнее сходство. И еще был сэр Френсис Дрейк, пират ее величества английской королевы, авантюрист, первопроходец, садист, герой, пидор, алкоголик — в общем, наш человек. Удачное погоняло.

А Бобер, бедняга, нес пьяный бред. Интересный, не воспроизводимый членораздельной человеческой речью бред о кровавых руках, тянувшихся из обледеневшего асфальта, о бледных женщинах в венках из засохших роз, о мертвом мальчике с глазами красными, как лампочки на елочной гирлянде, о роковых поцелуях и бойце, которого пришлось пристрелить, потому что он начал превращаться в собственный скелет прямо на глазах. Вадик орал, перебивал его и мешал мне наслаждаться шедевром, созданным страхом и белой горячкой.

Но я пытался расслушать все тонкие нюансы. Мне становилось все больше не по себе, почти страшно, потому что Пупс четверть часа назад нес почти то же самое. А бредят, по-моему, строго индивидуально. И потом — там все-таки был этот бедолага Лешка. Киллер-неудачник. И при всей своей неудачливости он остался жив во всей этой суете роз, стрельбы, блуждающих огней и улыбающихся мертвецов. Хотя, если верить нашим отважным воинам, которых Господь умом обидел, все это клубилось как раз вокруг него. Неужели Лешке раз в жизни повезло?

— Дрейк, они меня уже запарили. Им ничего поручить нельзя. Дурного лоха завалить — они и то не могут. Дрейк, может, ты сам его навестишь, а?

— А ты не боишься остаться один именно сейчас, а, Вадь?

— Ну Дрейк, ей-богу…

Нет, я не хочу. Трус. Нытик, паникер, дурак. Тоже мне крестный папа. Дрейк, бросай все, беги мне шарик надувать. Уже и на коллег плевать, и на конкурентов — нужно срочно убрать киллера, потому что киллера убирать положено. А что киллер этот — щенок с идеалами, сын твоего школьного приятеля, ныне покойного, и связей не имеет абсолютно никаких — это не приходит в голову принять в расчет. Ну куда, куда, скажите на милость, стукнет этот милый сентиментальный мальчик? В милицию? Ох, да не смешите вы меня. И лучше бы я сам тогда шлепнул Геворкяна — меньше проблем было бы..

— Дрейк, ты же знаешь…

Я лучше тебя знаю. Я-то точно знаю, почему ты трясешься. Потому что Геворкян ни сном ни духом в этой истории, а ты боишься, что Лешка это пронюхает. Или уже пронюхал. Тогда он пристрелит тебя так же, как Геворкяна, и я тебя не спасу. От снайпера спасти почти невозможно, это даже ты понимаешь. А стреляет наш бедный друг неплохо, совсем неплохо. Даже школа чувствуется — воевал все-таки.

А не гонялся бы ты, поп, за дешевизной.

Ну ладно. Твое счастье, что мне страшно и интересно. Только не воображай, что уломал меня сыграть палача. Я это ненавижу. Палач — это извращение нормального убийства. Палач — как проститутка, делает то, за что заплачено. Трахаться за деньги еще можно, но убивать надо по любви, по большой любви. Пока я твой коадъютор и телохран, но я когда-нибудь доставлю себе удовольствие.

Верен я тоже бываю по любви. А все остальное — так. Игра. Собственно, все в этом чудесном мире — только игра. Выигрывать приятно, а проиграть в итоге — закономерно. Печально, но закономерно. И что бы ни говорили взрослые детки, еще норовящие пачкать пеленки, нет в такой замечательной вещи, как жизнь, ничего безобразного, грешного и страшного. Все идет по плану, как говорится.

Уже рассвело, когда я съездил на шоссе. Трупы увезли. Иней осел на красных пятнах. Много пятен. Хорошо поразвлекались.

«Скорая» и менты уже уехали. Никого не было, и ловить нечего.

Я добрался до Лешкиного дома. До ужасного дома с желтой облезлой краской на тощих боках, с узкими бойницами окон. Там, внутри, надо полагать, жуткие коммуналки в пять-шесть-десять комнат с закопченными кухнями и мерзкой извивающейся кишкой коридора. У Лешки, впрочем, насколько я помню, однокомнатная живопырка, страшненькая, как коморка папы Карло. Бедный Лешка. Ему надо было хотя бы снять с Вадика капустки за Геворкяна. На нормальное жилье — пока жив.

Под Лешкиным окном — зачаточный балкончик. Над балкончиком — темный провал.

Спишь? Да у тебя крепкие нервы, радость моя. Я поднялся по страшной лестнице на второй и последний этаж. Позвонил в дверь. Еще позвонил. Тишина. Вовсе он не прячется, вовсе не спит — его просто нет дома. Забавно. Неужели он пронюхал про Геворкяна? Или про Вадика догадался? Умный.

Я пошел к машине — и столкнулся с ним нос к носу. Ах, как был хорош наш романтический герой! Фингал под левым глазом переливался всеми цветами солнечного спектра на бледной и небритой его физиономии. На кончике носа, как говорится, по случаю утреннего мороза рдел здоровый румянец. И странная улыбочка, то ли Казановы, то ли Джека-Потрошителя бродила по лицу. И волосы торчали дыбом, и куртка была в пятнах.

В замытых пятнах крови, надо полагать. Будь я женщиной, сделал бы ему тридцатипятипроцентную скидку. За героический шарм.

Улыбочка погасла, когда ее владелец увидел меня. Не бойся, малыш, я не кусаюсь.

— Ты что тут делаешь, Дрейк?

— Воздухом дышу, — говорю.

— Много вас таких…

— Кого много, а кто и один.

— Что надо?

— А ничего. У Вадика шофер приболел, так он просил тебя его подкинуть кое-куда. Ты как, не занят?

— А ты не занят? Тебе что ж, самому за руль не сесть?

— Царскому сыну не по чину, — изрек я.

Он изобразил на мужественном мозолистом лице пролетарскую ненависть к зажравшейся криминальной полубуржуазии. Праздник души.

— У меня дела, ясно?! Как-нибудь справишься. Не разломишься.

И про себя добавил «Сил нет смотреть на твою пижонскую харю». Но при этом почему-то получил меньше удовольствия, чем мог бы. Нервничает, бедняжечка. Ах ты, елки-палки. Какие душевные коллизии. Забавно. Но что это ты суетишься? Как-то даже на тебя не похоже.

— Лешка, — говорю, — ты что, в церкви был?

Вздрогнул. И глаза на секундочку сделались дикие. Как у девственницы, если ее спросишь про бордель.

— Не твое собачье дело, где я был, ясно? Сказал — не стану сегодня Вадика возить, и все! Чего еще-то!

Да все, конечно. И все-таки — что это ты суетишься? Не понимаю. Так изящно молчать о вчерашнем происшествии — и так нелепо трещать крылышками. Дилетантство.

— На всякий случай позвони часов в шесть, — сказал я деловито. Буднично так: давай играть в непонятки вместе. — А пока свободен.

— А я всегда свободен.

Развернулся и пошел к дому. Свободный гражданин. Воняя страшно ладаном. С пакетиком. А в пакетике — замшевая куртейка в черных пятнах. И судя по торчащему рукавчику, не на Лешкину монументальную фигуру.

На ней был веночек из роз.

Бедный Дрейк, как ему было не по себе. Непонятно почему. И он даже не подумал войти за Лешкой в его темный подъезд, воняющий кошками, и легонько стукнуть по шее наискосок. И уложить его на ступеньках поудобнее, а потом уйти и оставить его остывать.

Потому что Лешкина смерть ничего бы не объяснила. А мне хотелось объяснений, хоть эта вибрация в спинном мозгу и подсказывала, что объяснения могут стоить головы.

Но я не хочу чего-то не узнать. Самое ценное сокровище в мире — информация, господа. Информация.

 

Лешка проснулся рано.

Странно спалось этой ночью, странно. Снились сны, в которых худенький мальчик с глазами выжидающей рыси выходил из гаража в окровавленной куртке — и на секунду Лешку обдавало морозным воздухом снаружи. Будто он вернулся уже под утро и стоял над спящим Лешкой с непонятной полуулыбкой. Будто он пил из граненого стакана, принадлежащего Лешке, тягучую красную жидкость.

Лешка проснулся и понял, что в гараже горит свет. На обшарпанном столе рядом с бутылкой коньяка стояла початая бутылка кагора и стакан. Куртка с засохшими черными пятнами по-прежнему валялась на куче ветоши. Энди спал на втором диване. И что-то в его позе показалось Лешке ненормальным. Необычным — и нехорошим. Что именно — Лешка не понял.

Лешка встал, подошел поближе и посмотрел на него. Энди лежал, подсунув под голову ладошки, совершенно тихо, так что Лешка не расслышал дыхания.

Его лицо, белое, с чуть заметным зеленоватым оттенком, с глубокими тенями и скульптурной точностью черт было так отрешенно, восхитительно, чудовищно спокойно, что по Лешкиной спине пробежала ледяная струйка.

Лешка протянул руку и дотронулся до белой щеки. Холод пронзил его насквозь, от кончиков пальцев до костей, холод и ужас — щека Энди была холодна и тверда, как полированный мрамор. И ресницы не дрогнули, и вообще не было ни малейшего живого движения. Лешка, цепенея, провел пальцами от щеки к шее и еще до того, как дотянулся до места, где у живых людей под кожей движется кровь, понял — пытаться нащупать пульс статуи бесполезно.

Его маленький товарищ скоропостижно и непонятно умер этой ночью, когда Лешка спал. Умер — и его труп застыл и окоченел. И от трупа веяло холодом и пахло морозом. И к запаху злой зимы примешивался тот самый тонкий, нежный, церковный аромат. Ладан. Весь гараж благоухал ладаном. Лешка встал на ноги. Огляделся, потерянно, бесцельно, в каком-то нелепом ступоре. Твою мать, как же так? Господи, как же… почему… Что же делать-то теперь? Бл… жизнь сволочная.

В фокус попалась бутылка сладкого пойла. Пил эту дрянь, которую неизвестно где взял? Отравился? Твою мать, беда-то какая. Может, еще… Да нет, явно все уже. Конец. Что ж теперь делать-то с ним?

Лешка сам хлебнул коньяка, сел, закрыл лицо руками. Славный какой пацан был. Веселый. Черт, что ж мне… Геворкян этот, будь он неладен. Вадик.

Что ж теперь, увести его? Бросить где-нибудь, в лесу, что ли, или на улице, на скамейке — как дохлую собачонку. Нет, лучше в городе — найдут, опознают, родным сообщат, похоронят по-человечески. Да твою мать, что ж это делается — сначала Марго, потом… Ничего не сделаешь. Ему уже все равно.

Лешка глубоко вздохнул, встал, подошел. Черт, лежит, как кукла, как спит, Эндюшка, Эндюшка… Ну прости, малыш.

Лешка нагнулся, обнял труп за талию и попытался приподнять. И в тот миг, когда неожиданно невесомое, холодное, как лед, тело легко подалось, Энди вдруг вздохнул и открыл глаза.

Лешка разжал руки и сел на пол.

— Бздец…

Энди сладко зевнул и потянулся.

— Ты зачем меня разбудил, а? — потянул лукаво, кокетливо, с хитрющей улыбкой.

— Твою мать, Энди, да я думал, ты уже давно мертвый! Ты знаешь, что ты не дышал, чудило!? И холоднющий был, как… Как замерзшая лягушка!

— А зачем ты меня трогал? Терпеть не могу. Не хватай меня больше, ладно?

— Ах, не хватайте его! Схватишь тут. Да я тебя уже хоронить собрался!

— Не надо, Леш. Из гроба выбираться тяжело. И вообще — ладно тебе, брось. Лучше плесни мне вина капельку. Спасибо. Все нормально. Я всегда так сплю. Для таких, как я — совершенно нормально.

— Для каких это «таких», а? Которые из гробов выбираются?!

— А вот смотри.

Энди протянул руку с пустым стаканом над столом — и Лешка послушно посмотрел на стакан. Стекло стакана розовело от остатков вина.

— Ты не туда смотришь. Ты на стол посмотри. Лешка так же послушно перевел взгляд.

На столе, освещенном лампой, четко чернела тень от двух бутылок и маячило бледное серое пятно. После минуты тупого рассматриванья Лешка сообразил, что это тень стакана. Она перемещалась по плоскости, покрытой потрескавшейся полировкой, сама по себе, как живая черепашка. Зрелище это так заворожило Лешку, что он не догадался, чем оно такое неестественное.

— Ну и?

— Умник. Ты тень моей руки видишь?

— Нет. Так и запишем — фокусник. Как ты как это делаешь?

— Мы, Леш, вообще тени не отбрасываем. И в зеркале не отражаемся.

— Ну, скажи еще, что вампир.

— Вот именно, — сказал Энди обижено.

— Тогда я — русалка.

— Дурак ты, — сказал Энди еще более обиженно и отвернулся.

Лешка подался вперед и посмотрел на Энди так, будто видел его впервые.

— Я не понял: ты что, серьезно?

Энди кивнул. Лешка вскочил, порылся в тряпках, отыскал кусок зеркала, перед которым отмачивал синяки, поднес к лицу Энди, заглянул через его плечо. Увидел собственные дикие глаза, черно-красно-синее припухшее пятно на скуле, колючую щеку, потолок, стену… покрутил зеркало так и сяк. Энди отстранился, рассмеялся.

— Обалдеть…

— Ну, вампир, подумаешь.

— Не, я не понял, а что ты на меня не бросился? А на них только?

— Надо было брро-ситься! Вот так прямо брро-ситься — и сожррать!

Энди хохотал и болтал ногами. Он смеялся заразительно и весело, искренне, как-то совсем по-детски — Лешкин шок слегка попрошел, но все-таки тянуло заглянуть Энди в рот. Красивые были зубы — ровные и яркие, киношная улыбочка — но без тех клыков, с которыми каждый уважающий себя вампир появляется в кино.

— Так ты почему? Пожалел меня, что ли?

— Да их много было, а ты один. Ну считай, что по жалел. А так — разозлился просто. Подумал, сволочи, все на одного, с пистолетами — на безоружного.

— Благородно.

— Просто захотелось.

— Так ты их что, загрыз там?

— Да, загрыз. Зверь, зверь! Страшно — аж жуть! Да нет, конечно. Так. Поцеловал.

— Ничего себе — поцеловал!

— Да, — Энди снизил голос до вкрадчивого шепота, встал, прошелся крадущейся упругой походкой, — подошел вот так, сзади… — тонкая рука, холодная, как жидкий азот, холодная до ожога, скользнула за Лешкин воротник, Энди наклонился, промурлыкал в самое ухо, — а потом поцеловал в шейку, нежно-нежно…

И от этих тонких длинных ледяных пальцев, от холодного дыхания, пахнущего первым снегом, которое Лешка почувствовал кожей шеи, будто электрический ток пропустили по позвоночнику. Жаркая волна ударила в пах, хлынула к щекам — и медленно накатила сладкая тягучая истома. Лешка дернулся изо всех сил, стряхнул Эндину руку, посмотрел смущенно и сердито.

— Ты не делай так больше!

— Ага! — Энди снова звонко рассмеялся и с размаху плюхнулся на диван. — Это тебе за то, что ты меня разбудил! Мне тоже было плохо! Мы квиты, Леш!

Лешка передернулся и потер шею ладонью. Пальчики Энди как будто отпечатались на коже, их следы горели огнем, и это ощущение вовсе не было неприятным.

— Ни фига себе, как ты умеешь.

— Ну, это еще пустяки. Тех-то я не так.

— И ты точно поедешь со мной?

— Хочешь посмотреть еще разок, да? Поеду, конечно. Только найди, что мне надеть, а то куртка моя — сам видишь. Я посплю до заката, ладно, Леш? Темнеет нынче рано.

Да уж, точно. Темнеет нынче рано.

— Я почищу твою куртку, малыш, — сказал Лешка. — Будет как новая.

 

Я сидел на подоконнике в шикарной кухне Вадика и смотрел, как идет дождь.

Все так размокло и размякло. И стало таким мерзким. И так тянуло за душу. Шел шестой час, но было уже совсем темно и капли, как мошки, кружились вокруг фонарей. Ненавижу такую погоду — ничего хорошего не бывает в такие дни.

Вадик пил пиво и жрал креветки. Сопел, пыхтел, хлюпал. Жевал креветку и ругался с кем-то по мобильнику. Смахнул на пол рукавом от кутюр креветочные шкурки.

— Когда же Сабуров, едрит его, наконец разродится, мля!

Кто-то должен ему денег. Для Вадика все люди делятся на две категории — те, кто должен ему, и кого он презирает и пинает на все тяжкие, и те, кому должен он, и кого он ненавидит и боится. Мне должен он. Самое смешное, что Лешке тоже.

В квартире толклись двое бойцов. Смотрели видик в гостиной, курили и шлялись на кухню за пивом. И я все думал — зачем они тут торчат? Неужели Вадик считает их охраной или чем-то в этом роде?

Вадик хочет, чтобы окружающие считали его очень богатым человеком и бизнесменом. Но как бы он не пыжился, всем, даже искушенным потаскухам, ясно с первого взгляда, что он бандит со случайными бабками, которые тратит на поддержание лица. Лопни, как говорится, но держи фасон.

Но нежно любимых им малолеток женского пола ему удается обманывать. Поэтому они с ним спят в смутных надеждах на будущее. А его бойцы ведут ту же глупую игру в богатство и бизнес, только обманывают мещанок постарше. Где он собирает таких махровых, выразительных, живописных дураков и дур, остается для меня загадкой.

Наблюдать за всем этим интересно и весело, как за мартышками в клетке.

Вечер был забавный, но… Перед тем, как пропиликал звонок, у меня кольнуло в сердце. Будто явилось продолжение вчерашних предчувствий. А Вадик сказал:

— Смотри-ка, пришла все-таки.

Ну-ну. Кто-то из бойцов оторвал от порнухи одухотворенный взгляд и пошел отпирать. А Вадик поправил остатки волос.

В прихожей щелкнул замок и почти тут же взвизгнул боец. Я впервые услышал, как визжат мужчины — до сих пор мне казалось, что О’Генри это придумал. Но я и не шевельнулся. Я ждал чего-то в этом роде. Я был ко всему готов.

Второй с топотом ломанулся из комнаты. Вадик взъерошился и тоже выскочил на визг. Я бы на его месте так не делал, но спросить меня ему и в голову не пришло.

В прихожей раздался глухой «пых» — будто выстрелили из пистолета с глушителем. Я встал с подоконника. И на пороге кухни появился этот мальчик.

В коридоре Лешка с Вадиком орали друг на друга, обвиняя друг друга во всех смертных грехах, а на меня напал временный столбняк. Все-таки, я, оказывается, был готов вовсе не ко всему. Быть готовым к такому нельзя, если ты не параноик. Такое видишь не каждый день.

Удивительное это было существо, как с картинок Бердслея — бесполая, но порочная особь, очень изящная, женственная и неторопливая. Красивее, чем любая живая тварь — потому что тварь мертвая. Я моментально об этом догадался, даже раньше, чем повеяло могилой и ладаном. Сухих роз и окровавленных рук я не видел — но они прекрасно домысливались, во всяком случае, я понял, откуда бойцы их взяли. И на мертвом белом личике этого существа с глазами красными, как огоньки сигареты в темноте, поигрывала похотливая такая улыбочка — и я был объектом похоти.

Меня перекорежило, больше от гадливости, чем от страха, хотя зрелище было страшненькое. Я как-то инстинктивно подался назад. Мне становилось худо при мысли, что это может дотронуться до меня. А оно и не спешило.

— Пошел на… — сказал я без малейшей надежды, что это пожелание будет выполнено.

Это усмехнулось так, будто поняло мои слова излишне буквально. От него пахло дождем и ладаном. Оно прижало меня к оконному стеклу и положило руки на мои плечи. Руки были так холодны, что меня затрясло — и сил не было освободиться.

— Отвали, — сказал я очень серьезно. Мне хотелось кричать, но даже это не вышло.

— Сию минуточку, — промурлыкало оно урчащим, нечеловеческим голоском.

Я дернулся и так устал от этого движения, будто двое суток подряд грузил кирпичи.

— Расслабься, — проурчало оно почти ласково.

Мне в тот момент ужасно хотелось, чтобы сюда вошел Лешка с пистолетом и застрелил меня… Вероятно, это желание отразилось у меня на лице, потому что оно решило закончить свое, вернее, мое изнасилование. Оно придвинулось ближе — я ощутил щекой его холодное дыхание — и поцеловало меня в шею.

Вовсе не укусило и не прокусило, никаких киношных эффектов — это неправда. Вранье, что кости хрустят и кровь хлещет. Долгий поцелуй — вот что это было на самом деле, ужасно долгий. Последнее, о чем я думал здраво — лучше бы меня накачали героином, от наркотического кайфа не было бы так… стыдно, что ли…

Я очнулся, сидя на полу у окна — как заправский наркоман. Мутилось в глазах и в мозгу, но я понял, что эти двое — Лешка и нечто — стоят в дверях кухни и смотрят. И что оно как будто смеется. Я хотел выругаться, но был совершенно не в состоянии даже рта раскрыть. Меня тошнило. Все вокруг плыло и качалось. Пожалуй, это состояние напоминало ощущения от кровопотери.

Оно нагнулось ко мне и спросило:

— У тебя есть мобильный телефон?

Я кивнул, сам не зная зачем. Оно обшарило мою одежду и вытащило «трубу» из кармана.

— Позвонишь, когда захочешь.

Оба рассмеялись и ушли, а я понял, что теперь уже можно расслабиться, прислонился головой к батарее и уснул.

Разбудил запах нашатыря и несколько оплеух, профессионально по-медицински выполненных. Передо мной на корточках сидела добрая тетенька, у нее в руках были вонючая ватка и сломанная ампула.

— Как вы себя чувствуете? — спросила она встревоженно, будто ее действительно чрезвычайно интересовало, как я себя чувствую и не собираюсь ли сыграть в ящик.

— Великолепно, — сказал я сипло. Не сипло не получилось.

— Он и в вас стрелял? — спросила она.

— Нет, — сказал я, потому что он, кто бы он ни был, действительно в меня не стрелял.

— Его уже увезли, — сказала тетенька. — Не волнуйтесь.

Я нисколько не волновался.

— Неужели? А куда?

— В больницу. У нас с ним даже проблем не воз никло. Он бросил пистолет и начал плакать и прятаться. Вряд ли он будет опасен в ближайшее время.

— А в кого он стрелял-то? — спросил я. — Все случилось так быстро, что я как-то не понял.

— В хозяина квартиры и в Дмитрия Черных, если этого парня правда так зовут. Оба убиты наповал. Вам повезло.

— Да, — сказал я. — Мне повезло.

Из коридора доносились шорохи и голоса. Я прислушался.

— Это опергруппа, — сказала тетенька.

— Понятно, — сказал я и встал.

Меня тошнило и болтало из стороны в сторону, но я дошел, держась за стены и за мебель, до зеркала. И посмотрел, потому что мне тоже начало хотеться в психушку.

На шее был синяк. Обычный засос. А физиономия, зеленоватая, растерянная и нелепая, мне не понравилась. Это была нехарактерная для меня физиономия.

Тот, кто отражался в зеркале, выжил и как будто остался в своем уме. Только он уже был не в том мире, где все просто, мило и нормально — менты, понятые, тетенька-доктор со своей ваткой, трупы Вадика и его бойца с огнестрельными ранениями. В мире этого, отражающегося, водились похотливые мертвецы, водящие дружбу с Лешкой, у которых теперь был телефон и можно было в любой момент позвонить прямо в склеп или в ад, чтобы поболтать о жизни и смерти. Как весело! И я рассмеялся.

— Вы не употребляете наркотики? — строго спросила тетенька. Она взяла бумажку, чтобы записать.

— Нет, только пью, — сказал я. — Но — по-черному.

Энди смеялся, как шестиклассница, нагибаясь, всплескивая руками и прижимая ладони к щекам. Его глаза блестели, а лицо просто светилось чистой детской радостью — даже дождь не портил веселья. Лешка смотрел, как Энди смеется, и чувствовал что-то похожее на зависть.

— Ух, ну и типчик твой Дрейк! Убиться! Рожа такая! Непрошибаемая сволочь, да, Леш?

— А почему ты его защищать стал? На фига он сдался?

— Тебе лишь бы стрелять! Такая игрушка, ты что…

Лешка открыл машину. Энди немедленно устроился на заднем сидении.

— А куда мы едем, Леш?

— Подальше отсюда. Светлая идея — вызвать милицию и «скорую»! Тут сейчас полон двор народу будет. Так зачем он тебе нужен?

— Так просто. Хочу посмотреть, позвонит твой дружок или ручки на себя наложит.

— С чего это ему ручку на себя накладывать?

— Я ж его поцеловал.

— Как тех? Так что ж он не сдох сразу?

— Ну… зачем же непременно сразу? Успеется… Слушай, Леш, поехали в одно местечко, а?

— В какое еще?

Лешка вывел машину со двора. Автомобиль с синей мигалкой уже мелькнул в конце улицы.

— Ну, так, в одно место. Давай к центру. К площади Восстания… Ну посидим, выпьем немножко, я тебе покажу кое-кого…

— Клуб вампиров?

— Не смейся.

Лешка пожал плечами. Хоть замок графа Дракулы, все равно.

Потом грязный дождь барабанил в стекла, и пришлось включить «дворники», и лужи с треском вылетали из-под колес, а вокруг был город в мокрых огнях на черно-буром фоне. Энди вертелся на заднем сидении, пытаясь рассмотреть себя со всех сторон, оценивал, как выглядит в куртке «унисекс» цвета хаки, в куртке Марго — другой было негде взять. Лешкины глаза время от времени сами собой влеклись к зеркалу заднего вида — и в зеркале он видел пустое сиденье и заднее стекло в мутных слезах.

И было не то, чтобы весело, но уже и не так погано, как раньше, а состояние примерно в тоне: «Развалинами Рейхстага удовлетворен». У жизни даже появился какой-то новый вкус… Только смутно раздражал телефон Дрейка в кармане Энди. Почему? Ну почему вдруг, твою мать?

— Останови вот тут, — сказал Энди и показал пальцем.

Тут, на важной центровой улице, между банком и еще какой-то пижонской конторой, в старинном здании, прошедшем тщательный капремонт (в смысле — ремонт вполне капитальный и весьма капиталистический) уместилось некое заведение. На шикарной стоянке дожидались дорогущие автомобили, с обеих сторон стеклянных дверей горели синим болотным огнем бронзовые фонарики — и неоновые буквы цвета голубого льда складывались в слова «Лунный бархат». Ночной клуб для тех самых.

Заведение и внутри казалось по-настоящему шикарным. Энди обдергивался и поправлял волосы, спросил: «Я — ничего, а?», и только после этого открыл дверь. Охранник, похожий на мраморную статую орка, одетую в камуфляж, ухмыльнулся при виде Энди, но Лешке, против его ожиданий ничего не сказал.

Из роскошно сумрачного зала доносилось журчание флейты и тянуло запахами сигаретного дыма, мерзлой земли и ладана. Лешка хотел тоже пригладить волосы, но он не нашел в холле зеркала. Только электрические свечи в тяжелых бронзовых жирандолях горели дрожащими голубыми огоньками, и тяжелые портьеры из темной, отблескивающей голубизной, похожей на старый бархат ткани свисали глубокими складками — и медленно колыхались на неощутимом ветру. Высокий потолок терялся в темноте — и там тоже мерещилось какое-то осторожное движение и скользили тени. Лешка слегка передернулся.

Вошел в зал следом за Энди.

Там было куда веселее. Подвешенная на цепях кованая люстра в электрических свечах и бесчисленные канделябры светили не голубыми, а золотистыми огоньками, и световые зайчики скользили по стеклу и бронзе, как живые. Маленький флейтист в черном бархате, соломенных кружевах и золотых локонах сидел на высокой табуретке посреди крохотной эстрады, и его белое личико было печально, а флейта плакала человеческим голосом. Средневекового стиля стены, понарошку вырубленные из серого, грубо шлифованного камня, и стрельчатые окна с непрозрачными цветными стеклами делали обширное помещение похожим на зал в замке. И этот зал был полон ночных эльфов в черных фраках и вечерних платьях. Девушка с синими очами феи и целым потоком бледно-золотых кудрей одарила Лешку улыбкой такой неимоверной цены, что ему немедленно захотелось отдариться рукой, душой и жизнью — если девушка милостиво согласится принять от него эту малость. Мужчины с лицами, исполненными демонического шарма, бросали небрежные насмешливые взгляды — но сейчас Лешке было наплевать на это. За пару секунд в этом зале его разум полностью заняли эти полуночные ангелы, эти невесты Дракулы, лишив способности думать еще о чем-нибудь.

Энди стукнул его стулом под колени и сунул в руки стакан красного вина.

— Сейчас — лучше водки, — сказал Лешка потеряно, скользя взглядом по молочно-белым лицам, нежным рукам в бриллиантовом огне, открытым шеям из сливочного мороженого…

— Тут водку не подают. Спроса нет, — сказал Энди и махнул рукой каким-то вальяжным господам в за тененной нише.

— Вампиры не пьют?

— Водку? Нет, конечно.

— Энди, — чище флейты попела бесовка с карминными губами и грудью, на две трети приоткрытой черным муаром, — познакомь меня с твоим приятелем…

— Я — Алексей, — сказал Лешка, нежно улыбаясь.

Бесовка звонко рассмеялась, а Энди с гримасой настоящего отвращения врезал Лешке кулаком под ребро. Тот вздрогнул и обернулся.

— Очнись! — буркнул Энди сердито. — Съедят!

Да и пусть бы съели. Если — такая женщина, то может начинать уже сейчас.

— Вы не глядите, мадам, что Серега все кивает — он соображает, он все понимает… — продекламировал Лешка, снова рассмешив бесовку.

— А что молчит как пень — так это он от волненья, — Энди фыркнул. — А вот насчет осознанья и тем более просветленья — этого от него никто не дождется!

Тем временем целый цветник женщин, благоухающих ладаном и лесными травами под звездами, непонятно как и когда успел возникнуть за их столом. Они болтали все разом, так, что создавался звуковой эффект чирикающих райских птичек — но Лешка вдруг расслышал в этом чирикании, что говорит Энди. Было что послушать.

— …свободная душа… К тому же — прирожденный убийца, леди, хищник-одиночка, да еще и гордый, как сто чертей! — нес он тоном аукциониста, вскинув над головой «трубу» Дрейка. — Живописен — убиться. Кто больше, ну!

— Сотня баксов, — грудным голосом проворковала дама, состоящая из очей, кудрей, груди и ножек в шелке стального цвета. — Это забавно.

— За такое развлечение?! Смешно, Матильда. Ну, что вы…

— О, двести! — выкрикнула бесовка с открытой грудью и лукаво взглянула на Лешку.

«Зачем, твою мать!?» — чуть не закричал тот, но тут девичья рука, холодная, как сухой лед, скользнула по его шее за воротник все тем же вкрадчивым осторожным движением. Куда там Энди! Лешка поцеловал ледяной локоток в опаловом браслете чуть ниже сгиба, еще не видя лица его хозяйки — и от сладкой истомы закружилась голова и ноги стали ватными. Ну, как спорить с такими девушками?! Пусть только прикасается ко мне — все равно, чем они развлекаются, пусть делают, что хотят.

— Четыреста! Ноги мне будет целовать!

— Вряд ли, Магда. Но можешь попробовать. Кто больше — ведь редкий случай, правда!

— Четыреста пятьдесят! Будет моим вечным пажом.

— Бедная фантазия, Тамара. Я ж говорю — непрошибаемая сволочь, волк, который в лес смотрит. У Вечных, что, финансы поют романсы? Подать на бедность?

— Буду волка укрощать! Пятьсот — увидишь, Эндичка, шелковым станет!

Невозможно. Надо было его все-таки пристрелить тогда.

— Тысяча, — негромко сказал неожиданно низкий холодный голос.

Лешка обернулся. Падший ангел, высоченный, с жестким, белым, очень красивым и еще более жутким лицом, с черными бездонными провалами огромных глаз, длинными темными волосами, стянутыми в «хвост», в черных джинсах и черном свитере, без намека на украшения, стоял чуть поодаль от разрезвившейся компании, сунув в карманы кончики пальцев. Вся его фигура выражала надменное, ледяное презрение. Энди стушевался, положил телефон на стол.

— Вам-то зачем, m-r Жоффруа? — спросил он смущенно.

— Тебе мало, Андрей? Сколько ты хочешь?

— Нет, что вы…

Девушки, которые только что хохотали и перекидывались шуточками, притихли, как нашалившие дети, которым сделал замечание взрослый. Хозяйка браслета выдернула руку из-под Лешкиного воротника. Жоффруа подошел к столу, бросил на него пачку купюр и забрал «трубу». Потом развернулся и быстро вышел из зала.

— Вот так так, — пробормотал Энди, растерянно глядя то на веер долларов, то на Лешку. — Доигрались…

— Кто это? — спросил Лешка, с сожалением глядя на владелицу браслета, с копной темно-рыжих волос, в вишневых шелках. Жоффруа его обломал.

— Вечный Князь. Черт его знает. Одиночка. Старый бес, вот кто. Ты что, сам не видишь. Пришел и все испортил… Хотя…

— Ничего, — сказал Лешка с внезапным ожесточением. — Девушки вроде Эммы этот скот все равно не достоин. Так даже лучше.

Эмма улыбнулась, приоткрыв кошачьи клычки, и нежно сказала:

— Как вы мило решили, Алексей. Выпить хотите? Кагора…

 

Когда я ушел от следователя, стоял мутный день грязно-серого цвета.

Меня спрашивали о том, чего я не видел. Я врал. Я сообщил бесценные сведения о том, что по причине непонятного нездоровья отключился примерно минуты за две до того, как заварилась вся эта каша, а очнулся уже по приезде «скорой помощи». Мое вранье подтверждала врачебная бумажка о странном обмороке, сопровождавшемся резким падением гемоглобина и вообще анемией, выраженной в крайней степени.

Следователь позволил себе усмехнуться. Тридцатидвухлетний мужик с тренированным телом спецназовца, прошедший полдесятка «горячих точек», гукается в обморок от малокровия, как бледненькая фифочка. И не слышит стрельбы и предсмертных воплей, хотя стреляют и вопят за стеной, в двух шагах. Смешно, действительно.

Я сконфуженно ухмылялся и бормотал нечто маловразумительное о стрессах в современной действительности. У меня не было ни грамма гордости и самолюбия. Я превратился в гуттаперчевого мальчика, от меня все отскакивало с присвистом, я позволял ментам сколько угодно развлекаться за мой счет — лишь бы скорее отстали. Меня тошнило.

Не от дамской болезни анемии. От страха.

Когда я вышел из здания РУВД и вдохнул мокрый воздух, пахнущий несвоевременной весной, собачьим дерьмом и бензином, на меня навалилось сознание дикой абсурдности происходящего. Абсурдности и дикарского или детского ужаса перед живыми мертвецами, тянущими костлявые руки из могил.

Невероятно хотелось, чтобы вчерашняя сумасшедшая сцена в Вадиковой кухне мне приснилась. Чтобы все было логично и правильно, чтобы все объяснялось с материалистических марксистских позиций, чтобы я заснул, когда придурки-бойцы смотрели по видику фильм ужасов, отчего один из них спятил и застрелил своего дружка и Вадика. Чтобы вранье оказалось святой правдой.

Черта с два.

Я вспоминал ледяные руки на своих плечах. Холодное дыхание, которое чувствовал шеей. Дыхание мертвеца. Дьявольщина. Когда я об этом думал, ноги примерзали к мокрому асфальту в гнойной коросте обтаявшей наледи.

Я пришел домой пешком. Все вокруг было серым, как с глубокого похмелья. День был, как смертельно больной, тусклый, маетный — я чувствовал, как он медленно агонизирует, вырождаясь в сумерки. Небо висело над самой головой, потолком в дешевой квартирке, серое, рыхлое, с мокрой облупившейся штукатуркой. И страх торчал где-то в темных углах сознания, и мешал думать, и душил, и не давал вздохнуть.

Я влетел в подъезд и взбежал по лестнице, будто за мной кто-то гнался, и с дико колотящимся сердцем запер двери. Запинал страх в глубину мозга, где он пока и притаился. Не раздеваясь, сел перед зеркалом и стал думать, разглядывая свою физиономию. Свою бледную осунувшуюся физиономию с синяками под глазами. Это была физиономия растерянного мальчишки, который нашел в подвале человеческие кости, а не мужчины и не бойца. Какая дурь, мать моя женщина.

Прошедшей ночью я спал без снов. Эта ночь совершенно вылетела из памяти — некий провал в небытие, репетиция вечного сна. Зато утром проснулся от внутреннего толчка, будто кто в ухо дунул… холодным и неживым. И стало ужасно оттого, что в квартире никого нет, хотя я так радовался в свое время этому одиночеству.

Синяк на шее не потускнел и не сделался менее заметным. И слегка ныл, как ушиб. И я вдруг всерьез задумался, чем мне это грозит.

Что ж это было, если не бред? Вампир? Хорошая у Лешки компания… где это некоторые умудряются знакомиться с вампирами? То-то его дернуло, когда я спросил про церковь. Сатанист несчастный. Неужели вправду можно пообещать душу — или что там — неким сомнительным силам, чтобы они помогли отомстить за возлюбленную? Ох, и чушь же, да еще и породистая… Розовая, сопливая, дамская чушь. Как в идиотском готическом романе. Смешно.

Но — допустим. Что случается с людьми, которых целуют вампиры? Или меня все-таки укусили? Неважно. Они умирают. Я еще живой. Хреново себя чувствую, но это — оттого, что перетрусил, предположим. Ладно. Другой вариант — они сами становятся вампирами. Я открыл рот перед зеркалом и убедился, что клыки у меня не отросли. Или они и не должны вот так сразу отрастать? Ну и когда? А зачем мертвецу мой телефон?

Позвонишь, когда захочешь. Любопытно, с чего это он взял, что я когда-нибудь захочу. Или это означает «позвонишь, когда сам станешь таким же». Ну, уж нет.

Что там помогает против вампиров? Чеснок. Первое, что на ум приходит. Чеснок против всех помогает, против меня, например. В жизни не подойду близко к пообедавшему чесноком человеку. И не притронусь к пище с этим запахом. Мощное средство. Должно сработать.

Осиновый кол. Вырубим. Надлежит запастись оружием. Кстати о Боге — кресты и церковь, вроде бы, тоже должны работать. Кажется, я крещеный. А у Вадика в кухне на стене висел календарь с какой-то иконой. Бред сивой кобылы.

Серебряные пули. Или они лучше от оборотней? Вроде, от всех. Ладно, разберемся.

Я взял серебряную вилку. Подержал. Ровно ничего не почувствовал. Сунул в сумку несколько вилок и столовый нож, годящийся для намазывания масла на хлеб, а не для боевых действий. Сунул в карман бумажник. Запер квартиру.

Зашел в магазин около дома и купил хлеба и колбасы. И еще купил у бабки возле магазина несколько головок чеснока и содрогнулся от одного их вида. Интересно, чеснок употребляют внутрь или снаружи? Так и так — гадость.

Быстрее было бы доехать на машине, но моим планам соответствовало метро. Я спустился вниз, и меня затошнило снова. Тут все было серое, пыльное, тусклое, мертвое, еще хуже, чем на улице. Отчетливо померещился запах погреба… или разрытой могилы.

Я тормознул у лотка, на котором лежали свечки, серебряные колечки с крестиками и маленькие иконы. Тетка что-то залепетала, я не слушал. Я рассматривал лики. Лики были равнодушные, слащавые или откровенно злобные. В этот момент очень хотелось воспринимать их как-нибудь иначе, я нагнулся, попытался проникнуться и принять — но Спаситель выглядел, как угрюмый надсмотрщик. Просто хмурое и непривычно нарисованное лицо аскетичного и агрессивного старика, хотя он должен бы быть моим ровесником… Все эти взгляды — с икон и с человеческих лиц — вызвали во мне приступ тихого бешенства. Я купил книжку с толкованием Евангелия и ушел.

В поезде попытался читать. Тошнота усилилась. Ужасно хотелось какой-нибудь доброй светлой истины, на которую я мог бы опереться и почувствовать себя под защитой. Черта с два. Мне объясняли, как надо на самом деле — и это все было злым, пошлым, очень простым враньем. Я швырнул книгу в сумку, поднял глаза — и увидел…

Напротив, закинув ногу на ногу, глядя на меня с улыбочкой шлюхи, сидела мертвая девушка. Я хорошо знал такую гримасу — так бляди смотрят на тех, кого бьют их дружки. Улыбочка удовольствия, получаемого от чужой боли и унижения — от боли и унижения мужчины, с которым они не спят.

Поезд остановился. Я сделал ей неприличный жест и вышел. И еще успел заметить, как улыбочка исчезла с очаровательного мертвого личика. Я пнул кулаком стену так, что содрал костяшки. Мне хотелось валять какого-нибудь вампира по земле и лупить ногами. Я ненавидел, ненавидел это, но мне некуда было деваться.

Я далеко не был уверен, что меня поймут там, куда я направлялся. Люди по большей части — такие смешные идиоты. Даже теплейшие представители человеческой породы увешаны предрассудками с головы до ног и всегда соблюдают дурацкие правила.

Пропади все пропадом.

Я вышел в темноту и дождь. День свернулся моментально, за двадцать минут под землей. Эти стремительные сумерки означали, что я еще безоружен, а они уже — в полной боевой. Я пошел как можно быстрее, подогревая в себе холодную ярость, чтобы не дать страху выбраться наружу.

На проходной завода попросил вахтершу позвонить по служебному телефону. Через пять минут вышел Мартын и провел меня к себе.

— Ты чего прискакал без звонка, Дрейк? — спросил он по дороге. — Случилось чего?

— Нужно ствол зарядить, — сказал я.

— Какой? — спросил Мартын очень делово.

— «Макаров». Серебряными пулями.

Он остановился и посмотрел на меня. Щетинистая его рожа, обрамленная волосатыми ушами, выразила непонимание.

— Я принес серебро, — пояснил я. — Из него надо отлить пули нужного размера.

Я расстегнул сумку и показал ему вилку. Он разинул пасть и заржал на весь заводской пролет. Я ткнул его кулаком под ребра, он хрюкнул и замолчал.

— Еще хорошо бы навести лезвия на ноже и попробовать его отцентровать. У него хорошая тяжелая ручка. Если не выйдет, он тоже пойдет в переплавку, — сказал я.

— Ты чо, не проспался? — спросил Мартын.

— Меня поцеловал вампир, — сказал я.

— И не сдох? — удивился Мартын.

— Он был уже дохлый, — объяснил я.

— А к доктору обращаться не пробовал? — спросил Мартын.

— Доктор сказал, что у меня малокровие.

— Ну, надо же! А я думал — шизофрения!

— Урод, — сказал я. Грустно. Но чего я, собственно, ожидал?

В каморке Мартына я выложил на его стол пучок вилок, нарезанную колбасу в полиэтилене, нож, хлеб, чеснок и книжку «Православие и мы». Мартын взглянул на этот набор и разразился хлюпающим, взвизгивающим, рыдающим хохотом.

— А чо, вампиры на тебя уже охотятся, да? Их много, да? Они повсюду?

Я посмотрел на него с тоской. Показал купюры.

— Козел ты, — обиделся он. — Когда я с тебя деньги брал? Совсем рехнулся, дурень.

Мартын, похрюкивая и всхлипывая, собрал вилки и пошел в литейку. Я развернул колбасу, отрезал серебряным ножом ломтик хлеба и принялся, содрогаясь, чистить чеснок. Чеснок омерзительно вонял. Через пару минут чесноком воняли пальцы и все кругом. Я завернул чеснок в колбасу и откусил.

Вкус панацейного овоща был еще хуже запаха. На глаза навернулись слезы, захотелось тут же выжрать залпом стакан водки, чтобы приглушить эту гадость, но солнце уже зашло и ночь приближалась — пить было просто опасно.

Мартын получил полный комплект развлечений. Он вошел с парой обойм, с ухмылкой во всю дверь, прикрыл дверь за собой и пожелал приятного аппетита. Он знал о моих отношениях с чесноком.

— Ты истинный джентльмен, — буркнул я, борясь с приступами тошноты. Обидно будет, если вывернет — такие усилия впустую.

— Ты мало его съел, — сказал Мартын с садистской рожей. — Надо головку минимум. А то…

— Иди в пень, — сказал я.

— Я еще вот что думаю, — сказал Мартын. — Что тебе «Макаров» — фигня. У тебя еще вилки есть? Давай лучше АКС зарядим, что ли… или пулемет какой…

Я замахнулся расковырянной головкой чеснока. Мартын заржал и добавил:

— А то еще можно серебряные гранаты там… Или снаряды для базуки. Или — прямо вилкой его…

— Сволочь, — сказал я.

— А говорил — джентльмен.

— Ошибся.

— Давай нож.

За полчаса мы превратили столовый нож в импровизированный стилет. В свое время этот набор столовых приборов мне подарила маменька — могу себе представить, что культурная женщина сказала бы, если бы пронаблюдала наши изыскания.

— У меня вообще-то смена кончилась, — сказал Мартын и снял ватник.

— Слушай, можно к тебе вписаться… на сегодня?

— Вообще-то моя старуха вампиров не одобряет. Но — ладно.

Я сгреб весь противовампирный наборчик в сумку и влез в куртку.

— Ты чо, правда, один ночевать не хочешь?

— Ага, Мартын, я хочу спать с тобой, чтоб тебе треснуть.

— Не, чо, так серьезно, что ли?

— Нет, я так развлекаюсь.

Он на минутку даже изменился в лице.

— Но вампиров-то того, не бывает…

— Ты это им расскажи.

Он только плечами пожал.

Мы вместе прошли по улице. Сели в трамвай — холодное, грязное, дребезжащее нечто. По стеклам стекали капли. Кондукторша с серым мертвым лицом протянула за мелочью руку — как птичью лапу. Трамвай трясся, ныл комариным писком, меня мутило, весь мир вонял чесноком, шея начала болеть тянущей болью, как зуб. Я сунул руку под воротник. Мартын сунулся поглядеть.

— Познакомь с вампиром, — сказал он, когда увидел синяк.

— Мальчик, — сказал я. — Но если хочешь…

Мартын заржал и хлопнул себя по колену. Потом посмотрел на меня и сказал обеспокоенно:

— А выглядишь — не фонтан все-таки.

Через двадцать минут мы прибыли в Мартыново семейное гнездышко. Высотный дом нависал над широченной магистралью, по которой дули «КАМАЗЫ» с междугородним грузом. Двор был бурый, весь снег смыло дождем, черные деревья растопырились под тусклым желтым светом, как обгоревшие. В подъезде было тепло и душно. Лифт не работал. Рядом с дверью Мартына кто-то написал маркером «НАЙК — РУЛЕЗ».

Мартын позвонил. Дверь открыла Тонечка, хорошенькая, толстенькая, глупенькая, похожая на дорогую куклу. Халатик с кружавчиками на ней смотрелся аппетитно и неприлично, как на модели из «Плейбоя». Мартын нагнулся, чтобы она дотянулась супружеским поцелуем до его волосатой хари.

— Здравствуй, Мишенька, — радостно сказала она. — Ты нас совсем забыл, хорошо, что Вовка тебя затащил…

— Я сам напросился, — сказал я.

В коридоре на стене висела фанерка от посылочного ящика, покрытая лаком. На ней были тщательно нарисованы попугаи, акварелью, жирно, ярко и глупо. Тонечка думала, что умеет рисовать, и считала, что украшает семейный очаг. На отличных обоях, наклеенных Мартыном, посылочные попугаи смотрелись особенно круто.

Потом Тонечка кормила Мартына борщом и журила меня за то, что я не женюсь. Я кивал. Кусок не лез в горло. Мартын попытался напоить меня водкой и всерьез запсиховал, когда я отказался.

Мне предоставили диван в маленькой комнате, будущий жилец которой с некоторых пор находился внутри Тонечки. Тонечка звала меня смотреть какой-то штатовский бред по видику, я отнекивался, она настаивала, Мартын спас положение:

— Тошка, дай Мишке поспать, он плохо себя чувствует.

Добрый человек.

Я выключил в комнате свет. Из-за стены палили и орали. Время от времени начинали страстно стонать — то ли Мартын с Тонечкой, то ли видеогерои. Я сунул голову под подушку и отключился.

 

Я проснулся и понял, что до утра еще очень далеко.

За стеной было тихо. Под окном с гулом проносились тяжелые грузовики и гулял ветер. Я взглянул на светящийся циферблат часов — было десять минут первого.

Я встал и подошел к окну. Открыл форточку. Бурая ночь пахла дождем и была разъедена желтым электрическим светом. Ночь наполнила меня, как вода — это было мерзкое и экстатическое ощущение. И вдруг навалилась такая тоска, что я ткнулся лбом в стекло. Хотелось скулить, мотать головой, кататься по полу. Неописуемое одиночество, что-то, ближе всего похожее на комплекс неполноценности и чувство чудовищной несвободы — вот из чего она была сделана.

Тоска питалась сырой темнотой. Мне хотелось прикосновений, чужих прикосновений, ощущения близости — но не секса, это было гораздо злее. Мне хотелось какого-то невозможного абсолюта — впитать в себя, растворить в себе, самому раствориться в чужом теле и чужой душе — и впору было завыть от сознания этой невозможности. Это было — как голод, который нельзя утолить.

Хотелось любви и смерти. Любовь и смерть смешались и сплелись, они были окрашены тоской, они состояли из сырого ветра, темноты и грохота, они переполняли душу и им некуда было перелиться. Бурая ночь в желтых пятнах фонарей и фар была мучительно прекрасна, мне было больно от недоступности ночи, как от неразделенной страсти, воздух был больше, чем воздух — и я дышал любовью и смертью вперемежку с водяной пылью…

Очнулся от привкуса крови во рту. И осознал, что сижу на подоконнике, наполовину высунувшись в форточку. И еще — что мне до дури хочется сигануть вниз головой с шестого этажа на шоссе с грузовиками. Я заставил себя закрыть окно, но тут же начал задыхаться и открыл его снова. Одиночество и несвобода вызывали такую душевную боль, что я заметался по комнате, не находя себе места.

За стеной завозились и затопали. Дверь распахнулась. На пороге нарисовался Мартын с сонной озадаченностью на помятой морде. Я видел его в темноте совершенно четко. Он почесывал спросонья густую шерсть на груди.

— Разбудил?

— Форточкой стучал. Душно?


Дата добавления: 2015-11-26; просмотров: 107 | Нарушение авторских прав



mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.136 сек.)