|
Я одеваюсь, чтобы пойти с Жанетт на новый британский мюзикл, который начал идти на Бродвее на прошлой неделе, а потом мы идем в новый ресторан Малькольма Форбса в верхнем Ист Сайде, я смотрю утреннее Шоу Патти Винтерс, разделенное на две части. В первой части показывают ведущего певца рок группы Guns n'Roses Акселя Роуза, интервью с которым цитирует Патти: «Когда у меня стресс, я прихожу в ярость и направляю эту ярость на себя. Я резал себя бритвенными лезвиями, а потом понял, что иметь шрам – это еще хуже, чем не иметь стерео… Так что я лучше выброшу стерео, чем въеду кому‑нибудь по роже. Иногда, когда я бешусь, расстраиваюсь или волнуюсь, я сажусь и играю на пианино». Часть вторая состоит из того, что Патти читает письма Теда Банди, совершившего массовое убийство, которые он написал своей невесте во время одного из многочисленных судов. «Дорогая Керол, – читает она, пока обрюзгшее лицо Банди появляется на экране (всего за несколько недель до казни), – пожалуйста, не садись в зале суда в одном ряду с Джанет. Когда я смотрю на тебя, она пожирает меня своими сумасшедшими глазами, словно безумная морская чайка, приглядывающаяся к моллюску… Я уже чувствую, как она поливает меня горячим соусом…»
Я жду, чтобы что‑то произошло. Я сижу в своей спальне около часу. Ничего не происходит. Я встаю, вынюхиваю кокаин (совсем чуть‑чуть) оставшийся в моем шкафу после субботы в «М.К.» или «Au Bar», захожу в «Orso», чтобы выпить перед тем, как встретиться с Жанетт, которой я позвонил раньше, обронив, что у меня есть два билета на такой‑то мюзикл и она не ответила ничего, кроме «Я пойду», а я сказал ей ждать меня перед входом в театр без десяти восемь, и она повесила трубку. Сидя в одиночестве в баре «Orso», я говорю себе, что позвоню по одному из номеров, мелькающих внизу экрана, но потом понимаю, что сказать мне нечего, и в памяти остаются лишь восемь слов, прочтенных Патти: «Я ощущаю, как она поливает меня горячим соусом».
Почему‑то эти слова вспоминаются мне, когда после мюзикла мы сидим с Жанетт в «Progress», уже поздно, ресторан переполнен. Мы заказывает нечто под названием орлиное карпаччио, макрель на гриле, салат эндивий с козьим сыром и миндальными орехами в шоколаде, какой‑то странный гаспаччо с сырым цыпленком, пиво. В данный момент на моей тарелке нет ничего съедобного, на вкус все пластмассовое. Жанетт одета в шерстяной жакет, шелковую с шифоном шаль с одним рукавом, шерстяные брюки‑токсидо, все от Armani, на ней старинные серьги из золота с бриллиантами, чулки от Givenchy, шелковые туфли без каблуков. Она все время вздыхает и грозится закурить сигарету, несмотря на то, что мы сидим в секции для некурящих. Поведение Жанетт очень беспокоит меня, вызывая мрачные мысли. Она пьет коктейли с шампанским и уже выпила их достаточно, и, когда она заказывает шестой стакан, я намекаю – мол, не хватит ли ей уже. Взглянув на меня, она заявляет:
– Мне холодно и хочется пить, и я, блядь, буду заказывать, что хочу.
– Так закажи ты, бога ради, минералку Evian или San Pellegrino, – говорю я.
СЕНДСТОУН
Мы сидим с матерью в ее личной комнате в Сендстоуне, где она теперь живет. На ней темные очки, она накачана успокоительными и все время трогает свои волосы, а я постоянно смотрю на свои руки, не сомневаясь в том, что они дрожат. Она пытается улыбнуться, спрашивая меня, что я хочу получить на Рождество. Меня не удивляет то, как много усилий требуется, чтобы поднять голову и взглянуть на нее. На мне двупуговичный костюм с V‑образными лацканами (шерсть с габардином) от Gian Marco Venturi, кожаные ботинки на шнурках от Армани, галстук от Polo, носки я не уверен от кого. Сейчас примерно середина апреля.
– Ничего, – проникновенно улыбаясь, отвечаю я.
Пауза. Я нарушаю молчание вопросом:
– А ты что хочешь?
Она долго молчит, а я снова смотрю на свои руки, под ногтем большого пальца засохшая кровь, – вероятно, девушки по имени Суки, под ногтем большого пальца. Мать устало облизывает губы и говорит:
– Я не знаю. Я просто хочу, чтобы было хорошее Рождество.
Я молчу. Последний час я рассматривал свои волосы в зеркале, которое висит в комнате матери (по моему настоянию).
– У тебя несчастный вид, – внезапно произносит она.
– Это не так, – отвечаю я, коротко вздохнув.
– У тебя несчастный вид, – повторяет она, на этот раз тише. Она вновь касается ослепительно белых волос.
– Ну, у тебя тоже, – медленно говорю я, надеясь, что она больше ничего не скажет.
Она ничего не говорит. Я сижу в кресле у окна, сквозь решетки темнеет лужайка, перед солнцем проходят облака, скоро лужайка снова зазеленеет. Мать сидит на своей кровати в ночной рубашке из Bergdorf's и шлепанцах от Norma Kamali, которые я ей подарил на прошлое Рождество.
– Как прошел вечер? – спрашивает она.
– Нормально, – отвечаю я и задумываюсь.
– Сколько человек было?
– Сорок. Или пятьсот, – пожимаю я плечами. – Не знаю.
Она вновь облизывает губы, снова касается своих волос.
– Когда ты ушел?
– Не помню, – отвечаю я после долгого времени.
– В час? В два? – спрашивает она.
– Кажется, в час, – говорю я, едва не перебивая ее.
– А‑а. – Она снова замолкает, поправляет темные очки, черные Ray‑Ban, которые я купил ей в Bloomingdale's за двести долларов.
– Там было так себе, – бессмысленно глядя на нее, говорю я.
– Почему? – с любопытством интересуется она.
– Просто было так себе, – говорю я, вновь глядя на свою руку, на пятнышки крови под ногтем большого пальца, на фотографию отца в молодости, стоящую на ночном столике матери, рядом с детской фотографией нас с Шоном, мы оба в смокингах, и никто не улыбается. Отец на фотографии в шестипуговичном двубортном черном спортивном пиджаке, белой с широким воротничком хлопчатобумажной рубашке, в галстуке, туфлях, а в кармане – платочек; все от Brooks Brothers. Он стоит в поместье его отца в Коннектикуте рядом с одним из деревьев, выстриженном под животное, и что‑то неладное у него с глазами. Это было давным‑давно.
Дата добавления: 2015-12-08; просмотров: 66 | Нарушение авторских прав