Читайте также:
|
Мальчишку с севера занесло на Скалу холодным весенним ветром, через внутренние дворы и спальни, выходящие на балконы, соединенные между собой лестницами, подвесными лесами, железными мостиками… металлический ветер сквозь мальчишку откуда-то с севера, с голубыми опиумными ломками в костях и тяжелыми неорганическими сродствами в холодных голубых глазах — облачные шахты, заводы и нефтяные буровые вышки, выпускающие железные клешни монополии… Хозяин едва не отдал приказ убрать мальчишку из резервации… Потом на его шахматной доске агентов появился ход, и приказ убрать мальчишку был отменен…
— Да, мистер Брэдли мистер Мартин, шахматный ход… и-Саббах поставил Брэдли в дверях.
Перенесем мальчишку с севера в танжерское настоящее время… Он шел по серой мгле, немой как рыба, сквозь лужи теней и провалы дверей… Вот появляется Проводник из Порнофильмов… Рассеянный свет в темных окнах на серой мгле, старые гангстерские фильмы и киножурналы, сливающиеся в рекламу «Курите сигареты “Домино”»… мертвый неон в лучах полуденного солнца… Проводник не видел меня… опутывая рассеянным светом все ваши улицы, а на берегу реки, в ломках в предрассветной дымке, сел на паром из Алжира в Нью-Орлеан… серый порошок в ложках, трясущиеся на ломках руки… над серой подземкой, по Кук-стрит… скользя меж светом и тенью… Гибнет слово… гибнет фото… ворваться в Серую Комнату… агент Хасана-и-Саббаха[77] на газетной бумаге…
БЫЛ НЕВЕСОМ… “NEW YORK GERALD TRIBUNE”, ПАРИЖ, 17 АПРЕЛЯ 1961 ГОДА… «Руки и ноги человека, пробирающегося сквозь толпу, ничего не весят… серая пыль от метлы в старой лачуге… Мистер Брэдли мистер Я Сам сидел в кресле, как и я, подземки и подвалы, сиживал прежде… но висел в пыли и ветре боли… Мой почерк с наклоном в сторону мальчишеских серых фланелевых брюк не изменился, хотя следы пара, расплывающиеся в руках, уже ничего не весят… Гагарин сказал, что был ясно виден след серых джанковых вчерашних дней, оставляемый Землей, а пролетая над Америкой, он легко разглядел берега континентов… острова и большие реки».
Капитан Кларк приветствует вас на борту…
С радостью приглашаю тебя на борт, читатель, но помни: у этой подземки только один капитан… Не высовывай член свой в окно поезда, не мани никого похотливо геморроем своим и не спускай в сортир потрепанное бенни свое (На устаревшем жаргоне Таймс-сквер “бенни” — это пальто)… Запрещается использовать сигнальную веревку для необоснованных казней и сжигать ниггеров в уборной, прежде чем пассажиры закончат свой туалет…
Не оскорбляй директора конторы… Он может забрать ключи от сральника… Всегда его запирай, чтобы ни один чужак не слямзил кусок дерьма и не заразил всех ребят в конторе какой-нибудь гнусной хворью… А мистер Анкер из бухгалтерии — руки у него в шрамах, как у джанки, от бесчисленных анализов Вассермана — поливает все пластмассой, прежде чем ступить на этот мучительный путь… Основываясь на Пятой поправке, я не стану отвечать на вопрос сенатора от Висконсина: «Являетесь ли вы или были когда-либо представителем мужского пола?..» Им не заставить Елду выть на мальчишек… Знаете, как я обхожусь с такими певцами?.. Только их послушайте… Кто поумней, тот поймет с полуслова… Я хочу сказать, с политикой в наши дни надо обходиться осторожно… Некое дряхлое ведомство начинает питать к вам плотское влечение — так пните его прямо в координатора… «Приходи ко мне вечерком в квартирку под школьной уборной… Покажу тебе кое-что интересное», — сказал сторож, распуская зеленые от коки слюни…
Вдали глухой рокот города, смертоносное дыхание раковой библиотекарши, слабое и прерывистое на теплом весеннем ветру…
— Трещина — это деградация чашки… Убери ее, — раздраженно сказал он… Весь мир заполонили черные скалы и бурые лагуны… Там стоит заброшенный передатчик… Кристаллические трубки выстукивают сигнал к отходу с людского холма, а в разрушенных городах нашей необъятной отчизны ползают гигантские многоножки… первой приползла Термодинамика…
— Нас застали врасплох, — признается генерал Паттерсон. — Проебали нас до самого дерьма.
Самый безопасный способ избежать смертельной опасности — приплыть сюда и остаться на ночь со Сциллой… Гарантирую удовольствие, чувак… сласти и сигареты…
Очнулся в турецких банях под йоханнесбургским бидонвилем80…
— Где я, ублюдки черномазые?
— Да ты, джанковая белая шваль, будешь срущего ниггера оформлять за глазную ванночку опийной настойки!
мертвая птица… перепел в туфле… деньги в банке… Порт прошлого и лепесток, увенчанный неподвижными листьями, она стояла там, за рекой, в тени деревьев…
В коктейль-баре расплескались мозга… Толстый самец обобрал хай-лайного[78] букмекера с помощью своего сорокапятника с обсидиановой рукояткой… губительная, беспощадная голубизна Мексики… сердце под солнечными лучами… вдоль дороги на Монтеррей висят на телеграфных столбах бездыханные трупы…
Смерть переводит онемевшего, как мрамор, мальчишку по Большому Каналу в безбрежную лагуну сувенирных открыток и бронзовых детских башмачков…
— Только постройте надо мной уборную, ребята, — говорит своим соседям по комнате угонщик скота, и шериф с пониманием угрюмо кивает, на ветрах Стояка кипит друидская кровь…
Опустившийся, затянутый в корсет тенор поет Дэнни Дивера в бабском наряде:
«Билли Бадда повесить… все на корму — разглядывать экспонат».
Громко пёрнув, Билли Бадд испускает дух, и парус сверху донизу рвется… а старшины в смущении отшатываются… “Билли” — трансвестит-лесбиянка.
— С этим хлопот не оберешься, — ворчит главный старшина корабельной полиции… матросы в гневе орут на плутоватый профиль в лучах восходящего солнца…
— Она умерла?
— Да какая разница!
— Мы что, будем все это терпеть?.. Офицеры намерены с ними разделаться, — говорит молодой Хасан, корабельный ростовщик…
— Господа, — говорит капитан Верр, — я не нахожу слов для осуждения этого чудовищного и бесчестного акта, посредством которого мать мальчишки овладевает его телом и пропитывает своей омерзительной старой субстанцией благопристойное судно, да еще и растопыривает свои голые сиськи и распускает отвратнейшие цвета спектроскопа.
Угрюмая матрона бинтует пизду из Сверкающего Нефрита…
— Видишь ли, дорогуша, шок при переломе шеи влечет за собой ужасные последствия… Ты, конечно, умираешь, или, по крайней мере, теряешь сознание, или, по крайней мере, испытываешь потрясение-но-э-э-ну-да-видишь-ли… Это медицинский факт… Все твое женское нутро может хлынуть из пизды наружу — вот так и последнего доктора оно превратило в камень, и результаты мы продали в Парагвай, выдав их за статую Боливара.
— Я пришел к убеждению, что смерть не производит удаления матки, — рявкнул старый женоподобный коновал, вгрызаясь своими серыми зубами в непропеченную сдобную лепешку… Сквозь потолок фешенебельной квартиры-конюшни лорда Ривингтона камнем падает повешенный… Ривингтон звонит министру внутренних дел:
— Я бы хотел заявить о течи…
— Все дает течь… Этого не остановишь… Спасайся, кто может, — огрызается министр внутренних дел и, переодевшись чудаковатой лесбиянкой-аболиционисткой, бежит из страны…
— Мы слыхали, что все было как раз наоборот, док, — сказал широкоплечий подставной репортер со скверными зубами…
Доктор густо покраснел:
— Желаю заявить, что я уже тридцать лет работаю врачом в Данкмурской тюрьме и всегда держусь от греха подальше… Я дорожу своей репутацией и никогда не остаюсь наедине с повешенным… Постоянно настаиваю на присутствии моей ассистентки-бабуина, свидетеля и верного друга в любой ситуации.
Мистер Гилли в поисках своей пятнистой коровы бродит по сосновому бору, где броненосцы, лишенные коры головного мозга, резвятся под дулами двадцать второго калибра, черным стетсоном и взглядом бледно-голубых глаз.
— О Господи, вы не видали мою пятнистую корову?.. Сдается, я отнимаю у вас драгоценное время… Должно быть, вы, как говорится, кое — чем заняты… Что бы это ни было, у вас неплохой урожай… Быть может, я задаю слишком много вопросов… слишком много болтаю… А веревки у вас не найдется?.. Пеньковой веревки? Не знаю, как я буду держать без веревки эту старую пятнистую корову, если она все-таки мне попадется…
фантомные всадники… перечные забегаловки… салуны и скоростная стрельба с бедра… повешения с лошадиной спины под язвительные реплики развеселых бабенок… карманная фляжка с черным дымом в китайской прачечной… «Нет квитансия, нет стирка… Плиходи пятниса…»
Пешком по сосновому бору на летнем рассвете, песчаные блохи испещряют пах мальчишки красными пятнышками… запах мальчишеских яиц и железная прохлада во рту…
— Так вот, мальчики, я хочу, чтобы вы надевали трусы, — сказал шериф. — Вас могут увидеть добропорядочные женщины с подзорными трубами…
ящик гостиничного комода испускает запах высохшей спермы в шелковом платочке… сладкое юное дыхание сквозь зубы, живот крепкий, словно мрамор, пускает струи мягких белых шариков… Забавно, как человек возвращается к тому, что оставил в ящике захолустной гостиницы 1929 года…
Мелодии двадцатых годов доносятся до раздевалки, где двое мальчишек, впервые обкурившись травой, дрочат под "Мои голубые небеса"…
На чердаке большого магазина, на рулонах ткани, мы поставили пистон…
— Смотри у меня… не проболтайся… Не вздумай настучать на ребят.
Подвал залит светом… Через две недели должны вылупиться головастики… Интересно, что стало с Оттовым мальчишкой, который играл на скрипке? Строгий мальчишка с повязкой на глазу и попугаем на плече говорит: «Мертвые лишнего не болтают, так или нет?..» — Он тычет в череп своей абордажной саблей, и оттуда поспешно удирает краб… Мальчишка нагибается и поднимает свиток, испещренный тайными знаками… «Карта!.. Карта!..»
Карта превращается у него в руках в заляпанную дерьмом туалетную бумагу, и ветер уносит ее через пустырь в Восточный Сент-Луис.
Мальчишка срывает повязку… Попугай улетает в джунгли… Абордажная сабля превращается в мачете… Он изучает карту и бьет песчаных блох…
Джанк шкодливо преследует нас по пятам, а датированные задним числом чеки возвращают со всех сторон на майянском корте для игры в мяч…
— Суд идет… Вы обвиняетесь в назойливом приставании с помощью цепкого геморроя… Что вы можете сказать в свою защиту?
— Всего лишь успокаивал его, судья… чувствительный и кровоточащий… А вы бы?
— Я хочу, чтобы вы понюхали этот табурет, — сказал параноидный экс-коммунист маниакальному агенту ФБР. — Воняет водкой, можете сослаться на меня — я был обработан наемными громилами, страдающими запором от гольд-вассер из Москвы.
Человек в зеленом костюме… староанглийского покроя с двумя боковыми шлицами и наружными карманами для мелочи… будет обманывать престарелую хозяйку цветочной лавки… «старая горемыка так и льнет ко мне…»
праздник расколотых розовых леденцов… «Ах, эти "Золотые туфельки"»… Он приподнимается и всматривается в лампу “кобра”…
— Я — египтянин, — сказал он с глуповатым видом. А я ответил:
— Слушай, Брэдфорд, не будь занудой…
В известняковой пещере я встретил человека с головой Медузы в шляпной коробке и сказал таможенному инспектору: «Будьте осторожны», — окаменел навеки, с рукой в дюйме от двойного дна…
Быть может, благосклонный читатель все-таки встанет со своих известняков и возьмет трубку?.. Причина смерти: не представляет никакого интереса.
Его заковбоили в парилке… Кто эта Вишневая Задница — Джио Задира или Мамаша Джиллиг, Старая Тетушка с Вестминстер-плейс? Лишь мертвые пальцы говорят по брайлю…
Ватки вторяков хранят в себе останки дозы…
Однако все — лишь дорожные сны после пассажира с изжеванным большим пальцем, а он сказал: «Ну что, решено?.. Подвезете меня, братва?..» (О смерти услыхал позднее, в одном копенгагенском баре… Рассказал историю про речного рака и приправил ее еврейским анекдотом — в страхе прячась от слов моих, а мы все теперь знаем их.) Короче, это подступило к горлу и того и гляди могло вырваться, когда мы сидели под безделушками — звездными безделушками, сами понимаете, если я что-то и говорил, я всегда говорил по-разному. Кто?.. Париж?
«Мистер Брэдли мистер Мартин, Джонни Опиумная Тяга, Ив Мартэн».
Мартеном он зовет себя всего однажды, в лондонском Христианском союзе на Тоттнем-корт (никогда там не бывал)… однажды на Дин-стрит в Сохо… Нет, это была не Дин-стрит, то был кто-то другой, похожий на Брэдли… Это было на некой улице ушедших времен, в бессловесных закоулках Мехико… (пол-апельсина с красным перцем в солнечных лучах)… а силы меня оставили, и я прислонился к стене — с шотландского клетчатого пиджака так и не стерлось белое пятно… я приволок ту стену в эквадорский городок, названия не помню, помню городки вокруг — все, кроме того, где на берегу скользило время… в крови песчаные ветры… полчашки воды, и Мартэн взглянул на проводника, а может, это был другой, австралиец, канадец, южноафриканец, который зачастую появляется, когда выдают воду, и неизменно бывает там, когда выдает вода… и отдал ему половину своего запаса воды — пальцами картежника, мог бы при желании воду подменить… Однажды на улице — кажется, это была Кейвсбери-клоуз, — кто-то по-английски назвал его Дядюшкой Чарлзом, а он сделал вид, что не узнал, и человек удалился, подволакивая ногу…
а я вновь занялся своими джанковыми делами — ждал, когда откроется аптека, у меня в кармане желтый наркотический рецепт, площадь Кузнечика, все эти воспоминания, воспоминания о его прошлом, противны мне, когда нахлынут, а приняв дозу, я неожиданно сказал:
— Я совсем иссяк, способен лишь доковылять до дома, дорогуша, доллар терпит крах…
он отстал от века и вышел из игры… починил свой кран, а вы нет?.. Так или иначе, он старел… жажда Марса… в крови песчаные ветры… полчашки воды…
— Число играющих не ограничено?
Я молча согласился конкурировать в пассивном положении — я умираю, умираешь ты, как уж обернется дело, в страхе прячась от слов моих, а мы все теперь знаем их — и увидел, как после бала доктор подобрал освежеванного журналиста и отослал кожу домой, чтобы мать похоронила ее по-христиански. В результате тщательного вскрытия освежеванного обнаружилось, что он лишен заднего прохода и удалял отходы через гибкую металлическую трубку, которая торчала из его пупка, могла просовываться в ширинку, рукав, брючину или дырку в одежде и, когда выдавался подходящий момент, оставляла бесцветное дерьмо в коридорах всемирной комнаты, усыпанной грязными деньгами. Тусовался в тупиках джанковских денег, и возвращался с кастрированной дозой спитого мака для любовничка, и любил затхлую гостиницу Гейнсовой фиброзной плоти и парафиновые нежности, что подобают дому, — он его купил и называл своим… но человечек был не в состоянии платить по счету…
— Ты что, с ума сошел, разве можно разгуливать в одиночку?
Мелководье пришло с отливом… больные акулы питались нечистотами — единственная пища в этой деревеньке… болотистая дельта до оранжевых небес, которые не меняются никогда…
Он столь лицемерен, что я никогда не знаю наверняка, требует он плату за гостиницу или нет…
— Доктор, они убежали за околицу.
«Finis nous attendons une bonne chance»[79].
(Последние слова в дневнике Ива Мартэна, который, как и три его спутника, вероятно, умер от жажды в египетской пустыне. Имена погибших не установлены, поскольку одного участника экспедиции так и не нашли, ни живым, ни мертвым, и личность пропавшего без вести под вопросом. Обнаруженные тела уже разложились, и опознание проводилось по документам, одежде и наручным часам. Однако в группе, похоже, было принято обмениваться одеждой и документами и даже делать записи в дневниках друг друга — неслыханная для современной экспедиции близость).
«Нет, в Ливан мы твою сомнительную хворь не впустим. Она может поставить под угрозу высочайшие кедры и зачеркнуть благочестивые деяния Анны Франк». Остальными участниками экспедиции были мистер Шеннон, мистер Армстронг, месье Пилло и Ахмед Акид, проводник.
Узрел слова убийства в голове проводника, прозрачной, а я не мог пошевелиться, видя лишь дорожные сны, парализованный, как не могла пошевелиться моя парализованная мать, замечтайте меня, выговорите, сдрочите меня с ее ложа далеких пальцев, рыжеволосая женщина, конечно, умерла, ее образ промелькнул в глазах проводника, когда прошла тоска, и я оказался в “носильщике”, уже шаря вокруг, чтобы почувствовать себя там как дома, в чистой наркоте по-нашему, слова убийства, точно обезумевшие рыбы в пересыхающей телесной луже, движения замедленны, узрел, как проходит щемящая тоска, и в белой вспышке сделал его глазами снимки, а проводник не знал, что взял пассажира, до тех пор, пока ему, его знанию английского, не потребовалось больше незнакомых ему слов, его арабский — всего лишь тонкая оболочка вокруг постояльца, глинобитные каморки с выкрашенными в голубой цвет стенами, его худое чернокожее тело сплетало тени содомии из долгих мастурбационных ночей Коламбуса, штат Огайо.
— Верни пестрые обрывки и берись за дело вместе с этими людьми.
— Славный малый — миф, ублюдок — гряземешалка.
— Я был великий любовник… раздевался там… деньги… всего хорошего… а мальчишки — я был вот этим, ослаб и оголодал, очень исхудал, стоит, его подштанники, призрачные спазмы, медленное постельное белье, пыль, веснушки, крепкие смуглые руки, я торгую потрепанной политикой, скрытной и унылой, всего лишь старые азотистые пары в воронке пыльных веснушек, нога в унылом туалете, долгое время не так уж редко я раздевался до той монеты, да, ребята, это я там, возле фото «Отчекань монетную спальню запахов», в ящик бюро, на ломках гниющие ошметки открыли вам путь, умытое лицо в Панаме, быть может, раздевался там, умытый вновь на деньги старой фотографии, веснушка, нога с веснушками вот здесь, пыльные юношеские сухостои, ноги, волосы редкие и до пола, кишечный Страшный Ядовитый Славный Малый, тебе известен туалетный запах дождевых штанов.
«Кишечный Страшный; Ядовитый Славный Малый», тебе известен «Туалетный Запах Дождевых Штанов»!.. «руки из шрамовой ткани, энергия и мозг, я с трудом дышу, выцветшая бурая слизь, старая комната… деньги на сигареты».
Не так уж редко я раздевался до пояса и брался за дело вместе с этими людьми, да, ребята, это я там, возле бетономешалки…
Мистер Брэдли мистер Мартин, далекие пальцы на утренних ломках, гниющие ошметки его самого, тусклое мерцание в телепередаче из Испании… Я сказал ему, что он в пути… не смог достать меня ножом… не смог сменить оружие… и нулевое время отбытия… не смог одолеть турникет… плачевное состояние от смерти, мистер Шеннон, без исключений…
деньги старой фотографии… мозги пылают… опустевший путь… ослабевший мальчишка не смог… не смог достать меня ножом… прерван путь пылающей звезды… пыльные юношеские сухостои… подтягивающие экскременты призрачные спазмы… медленное постельное белье до пола, кишечные улицы, мальчишеские крепкие смуглые руки… школьно-туалетный запах дождевых штанов, руки скрытные и унылые… обосранные комиксы… подвальная лаборатория… красные азотистые пары… ослабевший пес с трудом тащится по затруханному ржавчиной цементу… задумчивый проныра, боль в воронке фотолиц на затхлых улицах, запах старой боли, мальчишеский пах, той в простынях, извивающийся кристаллический цветок, нога в унылой туалетной щели… выцветшая бурая слизь, старая комната в пансионе… верни пестрые обрывки снимка, который он чеканит, славный малый — миф, ублюдок грязнее, чем фото «Отчекань монетную спальню запахов…» «Я был великий любовник». — Он бросил фото в ящик бюро: «Помни, пропала только жизнь, я открыл вам путь… страшная ядовитая полиция… нечто вроде стрелки компаса в мозгу, во рту и в носу, закрытых герметично… мальчишка, я был умытое лицо в Панаме, быть может, раздевался там. деньги. всего хорошего».
— Ты достаточно великий любовник, чтобы смотреть наш устаревший фильм, умытый вновь в эпизоде испанского исполнения на бис?
«а мальчишки — я был вот этим, веснушка, нога с веснушками вот здесь, исхудал, стоит, его нижнее белье топкое, волосы редкие и роскошные пыльные веснушки из Испании… Страшный Ядовитый Славный Малый, тебе известно, что я торгую потрепанной политикой… потрепанной вещицей из шрамовой ткани, ни живой, ни мертвой… ты лишил плоти мои энергию и мозг. Я с трудом дышу сквозь его глотку, чую запах, ощущаю или не вижу».
И вспыхнуло ненавистью тяжелое сердце старого слуги: «Я — Режиссер. Мистер, оставьте денег на сигареты. Вы же давно меня знаете».
Выцветший бурый запах карболового мыла и ректальной слизи, ветер и пыль далеких двадцатых.
Дата добавления: 2015-12-08; просмотров: 81 | Нарушение авторских прав