Часть вторая 18 страница

Мисс Крофорд читала многие мысли сэра Томаса, когда он стоял и смотрел в залу, и, вопреки всем несправедливостям по отношению к ней, которые он совершил, желая показать себя с наилучшей стороны, она воспользовалась случаем и подошла к нему, чтоб сказать несколько приятных слов о Фанни. Ее похвалы были сердечны, и он принял их именно так, как ей хотелось бы, присоединяясь к ним в той мере, в какой позволяли его обычная сдержанность, учтивость и неторопливая манера речи, и явно был более подготовлен к такому разговору, нежели леди Бертрам, которую Мэри увидела на диване неподалеку и прежде, чем танцевать, подошла к ней сказать, как мило выглядит Фанни.

– Да, она и вправду хорошо выглядит, – невозмутимо отвечала та, – Чепмэн помогла ей одеваться. Я послала к ней Чепмэн. – Так она была поражена собственною добротою, когда вдруг послала к племяннице Чепмэн, что это не шло у ней из головы.

Тетушку Норрис мисс Крофорд знала слишком хорошо, чтоб вообразить, будто можно ее порадовать, похвалив Фанни; и она обратилась к той, как того требовал случай:

– Ах, сударыня, как же нам сегодня недостает наших дорогих миссис Рашуот и Джулии!

И тетушка Норрис вознаградила ее всеми улыбками и любезностями, на какие только у ней достало времени среди множества самой себе навязанных дел – она подбирала игроков в карты, кой о чем намекала сэру Томасу и старалась пересадить всех маменек и прочих сопровождающих в более удобную часть залы.

Мисс Крофорд сильно ошиблась в своих расчетах, лишь когда захотела доставить удовольствие самой Фанни. Она намеревалась привести в счастливый трепет ее сердечко, наполнить ее восхитительным ощущением успеха, и, неверно истолковав Фаннин румянец, когда подошла к ней после первых двух танцев, все еще полагая, что необходимо это сделать, сказала с многозначительным видом:

– Может быть, хоть вы мне скажете, зачем мой брат едет завтра в Лондон? Он сказал, у него там дело, а какое, не говорит. Впервые он отказывает мне в доверии! Но нас всех ждет эта участь. Всем нам рано или поздно находится замена. Вот уже я должна осведомляться у вас. Прошу вас, Фанни, скажите, чего ради едет Генри?

С тою мерой твердости, какую позволяло смущенье, Фанни заверила, что ей ничего не известно.

– Ну что ж, – со смехом сказала мисс Крофорд, – тогда мне остается предположить, что он едет единственно ради удовольствия сопровождать вашего брата и дорогою разговаривать о вас.

Фанни растерялась, но растерянность ее вызвана была недовольством; а меж тем мисс Крофорд удивлялась, отчего она не улыбнется, и почитала ее слишком беспокойной, странной, какою только не почитала, и лишь об одном не догадывалась, что благосклонность Генри не так уж ей и приятна. Сегодняшний вечер принес Фанни много радостей, но не Крофордова благосклонность была тому причиной. Она предпочла бы, чтоб он не так скоро вновь пригласил ее танцевать, и лучше б ей не понимать, что, недавно спрашивая тетушку Норрис о часе ужина, он заботился о том, чтоб не упустить ее на эту часть вечера. Но избежать его внимания было невозможно; благодаря ему она чувствовала, что всё сегодня ради нее; и нельзя сказать, что его поведение отталкивало Фанни, что он бестактен или хвастлив, а временами, когда заговаривал об Уильяме, он был совсем не неприятен, в нем даже ощущалось делавшее ему честь душевное тепло. И однако ж ее довольство никак не зависело от его благосклонности. Фанни радовалась всякий раз, как смотрела на Уильяма и видела, до чего ему хорошо, всякий раз, как удавалось походить с ним несколько минут по зале и послушать, что он говорит о своих партнершах; она была счастлива оттого, что знала, как ею восхищаются, счастлива оттого, что могла еще долго предвкушать два танца с Эдмундом, а они отодвигались все дальше, ведь ее приглашали наперебой, с ним же определенного уговора не было. Она была счастлива даже и тогда, когда уже танцевала с ним, но не потому, что он заражал ее весельем или был нежно предупредителен, как нынешним благословенным утром. Он был измучен душою, и Фанни счастлива была сознанием, что рядом с нею, своим другом, он обретает покой.

– Я устал от светских обязанностей, – сказал Эдмунд. – Я весь вечер не закрывал рта, а сказать мне было нечего. Но с тобою я отдохну, Фанни. Тебе не надобно, чтоб я тебя развлекал беседою. Давай позволим себе роскошь помолчать.

Фанни даже и согласия не решилась вымолвить. Усталость, в немалой мере вызванная, должно быть, теми же чувствами, в которых он признавался ей нынче поутру, требовала особого уважения, и они протанцевали оба танца, сохраняя такую строжайшую сдержанность, что ни один сторонний наблюдатель не помыслил бы, будто сэр Томас воспитал жену для своего младшего сына.

Нынешний вечер принес Эдмунду мало радости. Мисс Крофорд во время первого танца с ним была весела, но не радовала его эта веселость; не покой принесла она ему, но беспокойство; и после – а оказалось, он не в силах не пригласить ее снова – она совершенно измучила его своей манерой разговора о занятии, которому он вот-вот себя посвятит. Они то разговаривали, то молчали, он убеждал, она высмеивала, и наконец они расстались, в досаде друг на друга. Фанни, которая не могла вовсе не наблюдать за ними, увидела довольно, чтоб испытать кой-какое удовлетворенье. Чувствовать себя счастливой, когда Эдмунд страдает, было бы варварством. Однако ж само убежденье, что он страдает, должно было бы прибавить ей счастья, и вправду прибавило.

Когда два танца с Эдмундом кончились, Фаннино желание танцевать и ее силы тоже оказались на исходе, и сэр Томас, видя, что в иные минуты она не столько танцует, сколько прохаживается, что она запыхалась и прижимает руку к груди, велел ей сесть. И с этого времени Крофорд тоже перестал танцевать и сел.

– Бедная моя Фанни! – воскликнул Уильям, подойдя к ней на минутку и как заведенный продолжая обмахиваться веером своей партнерши, – как скоро ты изнемогла! Да ведь бал только еще развернулся. Я надеюсь, мы часа два еще потанцуем. Как же это ты так рано устала?

– Так рано! Мой добрый друг, – сказал сэр Томас, со всей необходимой осторожностию доставая часы, – сейчас три часа, твоя сестра не привыкла к такому позднему времени.

– Тогда вот что, Фанни, завтра, когда я буду уезжать, ты не вставай. Спи, пока будет спаться, а обо мне не думай.

– Ну что ты, Уильям!

– Как? Она собиралась встать до вашего отъезда?

– Конечно, сэр! – воскликнула Фанни, вскочив, чтоб быть поближе к дядюшке. – Я непременно должна встать и позавтракать с ним. Ведь это последний раз, последнее утро.

– Лучше не вставай. Он должен позавтракать и быть готов не позднее половины десятого. Мистер Крофорд, я полагаю, вы за ним заедете в половине десятого?

Однако ж Фанни слишком настаивала и глаза у ней были полны слез, как тут откажешь, и кончился разговор милостивым «Ну, что ж, ну, что ж», что означало разрешенье.

– Да, в половине десятого, – сказал Крофорд вслед Уильяму, – и я буду точен, ведь ради меня любящая сестра не встанет. – И понизил голос, обращаясь к Фанни: – О моем отъезде загорюет лишь опустевший дом. Завтра у нас с вашим братом будут совсем разные представления о времени.

Минуту-другую поразмыслив, сэр Томас пригласил Крофорда разделить с ними ранний завтрак, вместо того, чтоб завтракать одному, сам он тоже откушает с ними; и готовность, с какою было принято приглашение, лишь убедила его, что подозрения, которые (надобно было себе в этом признаться) прежде всего и навели на мысль устроить сегодняшний бал, и вправду весьма основательны. Крофорд влюблен в Фанни. Сэр Томас с удовольствием предчувствовал, чем дело кончится. Племянница его, однако ж, нисколько не была ему благодарна за это приглашение. Она надеялась провести последнее утро наедине с Уильямом. Это была бы несказанная милость. И хотя надежды ее рушились, она и не думала роптать. Напротив, так непривычно ей было, чтобы посчитались с ее чувствами или чтоб что-то было сделано по ее желанию, что она склонна была скорее удивляться и радоваться тому, чего достигла, нежели сетовать на дальнейший неожиданный оборот событий.

В скором времени сэр Томас опять вмешался и посоветовал ей немедля отправляться спать. У него это называлось «посоветовать», однако же его совет был равен распоряжению, и Фанни только и оставалось, что подняться и, после того как Крофорд сердечнейше с нею распрощался, тихонько выйти; в дверях она остановилась «лишь на миг один», чтоб, подобно леди из Брансхолмского замка10, окинуть взглядом счастливую картину, в последний раз увидеть пять-шесть исполненных решимости пар, которые все еще увлеченно танцевали, а потом, под звуки бесконечного контрданса, стала медленно подниматься по парадной лестнице, и ее лихорадило от надежд и страхов, от супа и глинтвейна, гудели ноги и одолевала усталость, и было тревожно и неспокойно, но наперекор всему душа ликовала, восхищенная балом.

Отсылая Фанни, сэр Томас, возможно, пекся не только о ее здоровье. Быть может, он подумал, будто Крофорд сидел подле нее уж слишком долго, а возможно, хотел отрекомендовать ее в качестве хорошей жены, показав, как она послушна.

Глава 11

Остался позади бал, а теперь и завтрак; брат с сестрою расцеловались на прощанье, и Уильям уехал. Крофорд, как и предсказывал, появился минута в минуту, и последняя трапеза была скорой и приятной.

До последней минуты занятая Уильямом, Фанни теперь воротилась в комнату, где они завтракали, с глубокой печалью на сердце, горюя о грустной перемене; и здесь дядюшка по доброте сердечной оставил ее в одиночестве, чтоб она могла поплакать на покое, возможно, думая, что опустевшие стулья двух молодых людей вызовут в ней восторженную нежность и что горчица и кости от холодной свинины, оставшиеся на тарелке Уильяма, и яичная скорлупа на тарелке Крофорда будут равно взывать к ее чувствам. Как и предполагал дядюшка, Фанни села и заплакала от любви, но от любви сестринской и никакой другой. Уильям уехал, и ей теперь казалось, что, пока он гостил в Мэнсфилде, она большую часть времени растратила попусту в напрасных треволненьях и себялюбивых заботах, с ним вовсе не связанных.

Таков был нрав Фанни, что стоило ей подумать о тетушке Норрис, предоставленной самой себе в скудном и безрадостном ее домишке, и она неизменно принималась укорять себя в каком-нибудь пустячном недостатке внимания к той, когда они виделись в последний раз; где ж ей было надеяться, что за две недели, которые Уильям провел в Мэнсфилде, она успела сказать и подумать все, на что он был вправе рассчитывать.

Тягостный и печальный то был день. Вскорости после второго завтрака простился со всеми на неделю и Эдмунд, сел на коня и поскакал в Питерборо, – теперь уехали все. О вчерашнем бале остались одни воспоминания, которые Фанни не с кем было разделить. Она разговаривала с тетушкой Бертрам – надо ж ей было хотя с кем-то поговорить о бале, но тетушка так мало заметила из того, что происходило на бале, и так была нелюбопытна, что разговаривать с нею было весьма утомительно. Леди Бертрам не помнила толком ни кто во что был одет, ни кто где сидел за ужином, помнила единственно свой туалет и свое место. Не удержала она в голове, что ж это такое она услышала об одной из девиц Мэддокс и что ж это такое леди Прескот заметила в Фанни; не уверена была, то ли полковник Харрисон говорил об Уильяме, то ли о Крофорде, когда сказал, что он самый красивый молодой человек в зале; кто-то что-то ей шепнул, да только она позабыла спросить сэра Томаса, о чем шла речь. Таковы были самые длинные ее речи и самые отчетливые высказывания; в остальном Фанни только и слышала от нее, что вялые: «Да… да… очень хорошо… разве ты?.. разве он?.. А я этого не видела… Я не отличила бы одного от другого». Худо это было. Не многим лучше досадливых ответов тетушки Норрис, окажись она тут; но она отбыла восвояси, запасшись избыточными желе, дабы попотчевать ими занемогшую служанку, и в здешнем тесном кружке царили мир и доброжелательность, хотя более нечем было похвастать.

Вечер был такой же тягостный, как день.

– Не пойму, что это со мной такое! – сказала леди Бертрам, когда со стола убрали чайные принадлежности. – Я совсем отупела. Должно быть, оттого, что вчера засиделись допоздна. Фанни, придумай что-нибудь, чтоб я не клевала носом. Вышиванье валится из рук. Поди-ка принеси карты, а то я вовсе отупела.

Фанни принесла карты и, пока не пришла пора идти спать, играла с тетушкою в крибидж; а поскольку сэр Томас читал про себя, следующие два часа безмолвие прерывалось единственно карточным счетом:

– Теперь получается тридцать один. Четыре на руках и восемь в казне.

– Вам сдавать, тетушка. Хотите, я сдам за вас? Фанни снова и снова думала о том, как все переменилось за последние сутки в этой комнате и во всей этой части дома. Вчера вечером гостиную переполняли надежды и улыбки, суета и движение, шум и блеск, и не только гостиную, но весь дом. Теперь же повсюду лишь вялость и безлюдье.

Хороший ночной сон подбодрил Фанни. Назавтра она уже думала об Уильяме повеселее, а так как утром ей представился случай очень мило поболтать с миссис Грант и мисс Крофорд о вечере четверга, и не обошлось в их разговоре без преувеличений, на какие способно воображение, без смеха и шуток, что непременно следует за прошедшим балом, то Фанни уже не так трудно было обрести свое обычное настроение и освоиться с затишьем этой мирной недели.

Да, никогда еще на памяти Фанни в Мэнсфилде не бывало так малолюдно; уехал и тот, от кого исходило ощущение уюта и бодрости при всякой трапезе и всякий раз, когда семья собиралась вместе. Но к этому надобно притерпеться. Скоро он уедет совсем; и Фанни благодарила судьбу, что может сидеть в одной комнате с дядюшкой, слышать его голос, прислушиваться к его вопросам и даже отвечать на них без прежней мучительной стеснительности.

– Нам недостает обоих наших молодых людей, – говорил сэр Томас в первый и во второй день, когда они собирались после обеда сильно поредевшим кружком; и, заметив в первый день слезы на глазах Фанни, ничего более не добавил, лишь предложил выпить за здоровье отсутствующих; но на другой день пошел несколько дальше. Благосклонно отозвался об Уильяме и выразил надежду на его продвижение по службе. – И есть основания полагать, что теперь он станет навещать нас не так уж редко. Что же до Эдмунда, нам надо привыкнуть обходиться без него, – прибавил сэр Томас. – Эта зима будет его последней в нашем домашнем кругу.

– Да, – сказала леди Бертрам. – Но я предпочла бы, чтоб он не уезжал. Наверно, все они рано или поздно уезжают. А я бы предпочла, чтоб они оставались дома.

Это относилось главным образом к Джулии, которая как раз попросила разрешения вместе с Марией ехать в Лондон, поскольку сэр Томас счел полезным для обеих дочерей дать такое разрешение; леди Бертрам, хоть она при своем добродушии и не стала этому мешать, сетовала теперь на то, что, вместо того чтоб воротиться со дня на день, Джулия еще задержится. Движимый прежде всего здравым смыслом, сэр Томас постарался примирить жену с этой переменою. Он ссылался на все чувства, какие надлежит испытывать в этом случае заботливой родительнице, и ей было приписано все, что должна испытывать любящая мать, которая печется об удовольствии своих детей. Выслушав сэра Томаса, леди Бертрам согласно сказала «да» и. минут пятнадцать молча поразмыслив, вдруг заявила:

– Я вот думала, думала, сэр Томас, и знаешь, я очень рада, что мы тогда взяли в дом Фанни, ведь теперь, когда наши дети разъехались, видно, как нам это хорошо.

Сэр Томас немедля с толком повернул ее неловкую похвалу:

– Совершенно справедливо. Не боясь хвалить Фанни в лицо, мы показываем ей, какой славной девочкой ее почитаем… теперь мы особенно дорожим ее обществом. Если ранее добры к ней были мы, теперь мы сами нуждаемся в ее доброте.

– Да, – не сразу отозвалась леди Бертрам, – и так утешительно думать, что уж она-то всегда будет с нами.

Сэр Томас помолчал, с затаенной улыбкою взглянул на племянницу, а потом серьезно ответил:

– Надеюсь, она никогда нас не покинет, до тех пор, пока ее не пригласят в какой-нибудь другой дом, который по справедливости посулит ей большее счастье, чем она узнала у нас.

– Вот уж это мало вероятно, сэр Томас. Кому же вздумается ее приглашать? Мария, верно, будет рада время от времени видеть ее в Созертоне, но, конечно, не предложит ей там поселиться… и здесь ей, без сомненья, лучше. И потом, я не могу без нее обойтись.

Неделя, которая прошла в усадьбе так тихо и мирно, в пасторате оказалась совсем иной. По крайней мере, молодым девицам этих семейств она принесла чувства отнюдь не одинаковые. Для Фанни она была исполнена умиротворения и покоя, для Мэри же – скуки и досады. Кое-что объяснялось разницею нрава и душевного склада – одну так легко было порадовать, другая не привыкла мириться с тем, что не по ней; однако ж всего важней была, пожалуй, разница обстоятельств. В чем-то их интересы были противоположны. Для Фанни отсутствие Эдмунда, причина и цель его отсутствия были истинным облегченьем. Для Мэри оно было во всех отношениях мучительно. Ей недоставало его общества каждый день, чуть не каждый час, и так сильно недоставало, что мысль о том, ради чего он уехал, безмерно ее сердила. Он не мог бы придумать ничего неудачней, чем это недельное отсутствие как раз в то время, когда брата ее не было дома и Уильям Прайс тоже уехал, и тем самым окончательно распалось их общество, еще недавно столь оживленное. Мэри не находила себе места. В пасторате оставалось теперь жалкое трио, запертое в четырех стенах из-за нескончаемых дождей и снега, заняться было нечем и надеяться на перемены тоже не приходилось. Она сердилась на Эдмунда за то, что он остался верен своим понятиям и согласно с ними поступал, не посчитавшись с нею (так она на него сердилась, что на бале они расстались чуть ли не врагами), и однако ж, во время его отсутствия не могла не помнить о нем постоянно, перебирала в мыслях его достоинства, думала о его любви и жаждала видеть его ежедневно, как бывало в последнее время. Он отсутствовал излишне долго. Не должен он был уезжать так надолго, не должен был покинуть дом на целую неделю, когда столь близок уже ее отъезд из Мэнсфилда. Потом она принялась винить себя. Напрасно она так горячилась во время их последнего разговора. Страшно ей было, что, говоря о священнослужителях, она употребила несколько сильных, несколько презрительных выражений, вот уж чего делать не следовало. Это было невоспитанно, дурно. Она желала всей душой, чтоб не были они сказаны, эти слова.

Неделя миновала, а досада Мэри не прошла. Все само по себе было худо, но ей стало и того хуже, когда опять настала пятница, а Эдмунд не появился, настала и суббота, а его нет как нет, и когда в воскресенье, при мимолетной встрече с его семейством выяснилось, что он писал домой, что откладывает возвращенье, ибо пообещал несколькими днями дольше погостить у друга.

Если прежде она нетерпеливо ждала его и огорчалась, сожалела о словах, которые сорвались у ней с языка, и страшилась, что они слишком сильно на него подействовали, то теперь эти переживания и страхи удесятерились. Более того, ей пришлось одолевать чувство весьма неприятное и совсем ей незнакомое – ревность. У Оуэна, у которого гостит Эдмунд, есть сестры. Быть может, они показались ему привлекательными. Но так или иначе, его отсутствие в то время, когда, как он заранее знал, она предполагала уехать в Лондон, было для нее невыносимо. Воротись Генри, как он намеревался, через три-четыре дня, она сейчас уже покидала бы Мэнсфилд. И ей вдруг стало совершенно необходимо увидеться с Фанни и попытаться еще хоть что-то узнать. Не могла она долее жить в таком злополучном одиночестве; и она направилась в усадьбу, несмотря на трудности пути, которые неделю назад считала непреодолимыми, затем, чтоб услышать немного более того, что знала, затем, чтоб хотя бы услышать его имя.

Первые полчаса были потеряны, потому что Фанни сидела подле леди Бертрам, а, пока не удастся остаться с Фанни наедине, надеяться не на что. Но наконец леди Бертрам вышла из комнаты, и тотчас же, стараясь голосом не выдать свои чувства, мисс Крофорд заговорила:

– Ну, как вам нравится, что ваш кузен Эдмунд так долго не возвращается? Я думаю, вам приходится хуже всех, ведь дома вы теперь единственная молодая особа. Вам, должно быть, его недостает. Вас не удивляет, что он задерживается?

– Н-не знаю, – неуверенно отвечала Фанни. – Да… по правде сказать, я этого не ждала.

– Быть может, он всегда будет задерживаться дольше, чем намеревался. У всех молодых людей такое обыкновение.

– Но не у Эдмунда. В первый раз, когда он ездил к мистеру Оуэну, он не задержался.

– Теперь ему там больше понравилось. Он сам очень, очень привлекательный молодой человек, и я даже несколько огорчена, что до отъезда в Лондон больше его не увижу, а теперь в этом уже нет сомнений. Я жду Генри со дня на день, и, как только он воротится, меня уже ничто не будет задерживать в Мэнсфилде. Признаться, я была бы рада еще раз увидеть Эдмунда. Но вы непременно ему передадите мой привет. Да… именно привет. Вам не кажется, мисс Прайс, что какого-то слова в нашем языке недостает – между приветом и… сердечным приветом, – которое подошло бы для нашего дружеского знакомства? Знакомства, что продолжалось столько месяцев! Но, возможно, привета в таком случае довольно. Длинное он прислал письмо? Подробно ли написал, как проводит время? Его привлекли там рождественские развлечения?

– Я слышала не все письмо, оно написано дядюшке… но, по-моему, оно совсем короткое, там всего-навсего несколько строк. Я только и слышала, что его друг настаивал, чтоб он пожил там подолее, он согласился. Еще два-три дня или еще несколько дней, я не совсем уверена.

– Вот как, он писал к отцу… А я думала, к леди Бертрам или к вам. Но если к отцу, не удивительно, что он был краток. Кто станет писать к сэру Томасу о том о сем? Если б он написал к вам, он сообщил бы более подробностей. О балах и увеселительных прогулках. Описал бы вам всех и все. Сколько у мистера Оуэна сестер?

– Взрослых три.

– Они музыкальны?

– Не могу сказать. Я ничего такого не слыхала.

– Понимаете, женщина, которая сама играет, когда спрашивает о другой женщине, этим интересуется прежде всего, – сказала мисс Крофорд, стараясь казаться веселой и беззаботной. Но глупо задавать вопросы о молодых девицах… о любых трех сестрах, только что вышедших из детства. И так ясно, каковы они – все получили прекрасное воспитание, все милы, а одна даже очень недурна. В каждой семье есть красавица. Так водится. Две играют на фортепиано, одна – на арфе, и все поют… или пели бы, если б их учили… или оттого, что их не учили, поют еще лучше… словом, что-нибудь в этом роде.

– Я ничего не знаю про сестер Оуэн, – спокойно сказала Фанни.

– Ничего не знаете и, как говорится, вам нет до них дела. В жизни не слыхала, чтоб тон так ясно выражал равнодушие. И вправду, какое может быть дело до людей, которых никогда не видел? Что ж, когда ваш кузен воротится, он застанет в Мэнсфилде тишь и гладь – вся шумная публика уже разъедется: ваш брат, и мой, и я сама. Сейчас, когда день отъезда так близок, мне жаль расставаться с миссис Грант. И ей жаль, что я уезжаю.

Фанни почувствовала, что обязана заговорить:

– Можете не сомневаться, мисс Крофорд, по вас многие будут скучать, – сказала она. – По вас будут очень скучать.

Мисс Крофорд обратила на нее свой взор, словно желая услышать и увидеть еще что-то, а потом сказала, смеясь:

– О да, будут скучать, как скучают по всякому шумному злу, когда его убирают с глаз долой, – то есть сразу ощущается огромная разница. Но я не напрашиваюсь на комплименты. Если по мне и вправду заскучают, это будет видно. Кому захочется меня увидеть, те сумеют меня отыскать. Я ведь не уеду невесть куда, в края далекие и недосягаемые.

Теперь Фанни не могла заставить себя заговорить, и мисс Крофорд была разочарована: ей так хотелось услышать лестные уверения в своей неотразимости от той, кому, как ей казалось, это должно быть известно; и настроение ее опять омрачилось.

– Да, сестры Оуэн, – сказала она несколько времени спустя. – Представьте, что одна из них поселилась бы в Торнтон Лейси, как бы вам это понравилось? Случались вещи и неожиданней. А уж эти сестрицы, я думаю, только того и добиваются. И они в своем праве, ведь для них это значило бы весьма недурно устроиться. Я ничуть не удивляюсь и не виню их. Каждый должен получше о себе позаботиться. Сын сэра Бертрама не первый встречный, а теперь он для них свой. Их отец духовное лицо, и брат духовное лицо, и все они духовные лица. Он их законная собственность, человек того же круга. Вы молчите. Фанни… мисс Прайс, вы молчите. Но скажите-ка по чести, вы, должно быть, именно этого и ждете?

– Нет, – твердо отвечала Фанни. – Ничего подобного я совсем не жду.

– Совсем не ждете! – с живостью воскликнула мисс Крофорд. – Вы меня удивили. Но уж вы-то знаете… мне всегда кажется, что вы знаете… возможно, по-вашему, он вообще не собирается жениться… или сейчас не собирается.

– Да, по-моему, не собирается, – мягко сказала Фанни, надеясь, что не ошиблась ни в своем предположенье, ни в том, что высказала его.

Мисс Крофорд испытующе на нее посмотрела и, обретя еще большую уверенность оттого, что под ее взглядом Фанни скоро покраснела, только и сказала:

– Ему всего лучше так, как сейчас. – И заговорила о другом.

Глава 12

Благодаря разговору с Фанни на душе у мисс Крофорд полегчало, и она возвращалась домой, готовая, если понадобится, выдержать даже еще неделю в том же малочисленном обществе в ту же скверную погоду; но в тот самый вечер воротился из Лондона ее брат, такой же как всегда или более обыкновенного оживленный, и уже можно было не опасаться скуки. Он по-прежнему отказывался говорить, чего ради ездил в Лондон, но это лишь способствовало веселью; еще накануне она бы на это сердилась, теперь же принимала лишь как милую шутку, – пожалуй, за шуткою скрывается какой-то милый для нее сюрприз. И следующий день и вправду принес ей сюрприз. Генри сказал, что должен пойти к Бертрамам и справиться, как они поживают, и через десять минут будет обратно, – но его не было более часу; сестра ждала его, чтоб погулять вместе в саду, и наконец, потеряв терпенье, встретила его на повороте аллеи, и, когда она воскликнула: «Генри, дорогой, где же ты пропадал так долго?», он только и мог сказать, что сидел с леди Бертрам и с Фанни.

– Сидел с ними полтора часа! – вскричала Мэри.

Однако настоящий сюрприз был впереди.

– Да, Мэри, – сказал брат, предложил ей опереться на его руку и, как в тумане, двинулся по аллее. – Я не мог уйти раньше… Фанни так прелестна!.. Я твердо решил, Мэри. У меня нет ни малейших сомнений. Тебя это удивляет? Нет… ты, должно быть, чувствуешь, что я твердо решил жениться на Фанни Прайс.

Вот это и вправду был сюрприз; ибо, что бы Крофорду ни казалось, его сестра ничего подобного вообразить не могла; и на лице у ней выразилось такое неподдельное изумление, что ему пришлось повторить сказанное, притом полнее и торжественней. Твердая решимость, которую он выказал, не вызывала у ней недовольства. Этот сюрприз был ей даже приятен. В ее нынешнем состоянии духа Мэри радовалась родству с семьей Бертрам, и ее ничуть не огорчало, что Фанни брату неровня.

– Да, Мэри, воистину я попался, – в заключение подтвердил Генри. – Ты знаешь, какая легкомысленная прихоть двигала мною поначалу, но теперь с этим покончено. Я льщу себя надеждой, что мои успехи не так уж незначительны – она теперь более расположена ко мне; ну, a мое чувство прочно.

– Счастливица, счастливица! – воскликнула Мэри, едва к ней вернулся дар речи. – Что за партия для нее! Дорогой мой Генри, это первое мое чувство, но второе, которое я выскажу тебе с такой же искренностью, что я всей душой одобряю твой выбор и всем сердцем чувствую, что ты будешь счастлив, как я того хотела и ждала для тебя. У тебя будет самая милая жёнка, воплощение благодарности и преданности. Именно то, чего ты заслуживаешь. Какая поразительная для нее партия! Миссис Норрис часто говорит про Фаннино везенье, что-то она скажет теперь? В каком восторге будет вся семья! А там у Фанни есть истинные друзья. Как они возрадуются! Но расскажи мне все. Рассказывай без конца. Когда ты стал думать о ней всерьез?

Ответить на такой вопрос – что может быть трудней, но и что может быть приятней, чем услышать его. Не мог он сказать, «как мука сладкая им завладела»11, и не успел он еще трижды на разные лады поведать о своем чувстве, как сестра нетерпеливо прервала его:

– Так, так, милый Генри, стало быть, вот зачем тебе понадобилось в Лондон! Вот оно, твое дело! Прежде чем окончательно решиться, ты почел нужным посоветоваться с адмиралом.

Но Генри упорно это отрицал. Он слишком хорошо знал своего дядю и ни за что не стал бы советоваться с ним касательно своей женитьбы. Адмирал ненавидел браки и полагал, что молодому человеку с независимым состоянием жениться непозволительно.

– Когда он узнает Фанни, он души в ней не будет чаять, – продолжал Генри. – Она в точности такова, что должна рассеять все предубеждения адмирала против женщин, ведь она в точности такова, каких, по его мненью, не бывает. Она и есть сама невозможность, какую он бы описал, будь он еще способен приличным образом выразить свои понятия. Но пока все не улажено окончательно, так что уже никакое вмешательство ничего не сможет изменить, дяде незачем ничего знать. Нет, Мэри, ты глубоко ошибаешься. Ты еще не угадала, по какому делу я ездил в Лондон.

– Ну, что ж, я удовлетворена. Теперь я знаю, с кем это связано, а остальное мне не к спеху. Фанни Прайс… чудесно, просто чудесно! Чтоб Мэнсфилд так для тебя обернулся… чтоб ты нашел в Мэнсфилде свою судьбу! Но ты совершенно прав, ты бы не мог сделать лучший выбор. Девушки лучше не сыскать в целом свете, а богатства тебе и своего хватает. А что до ее родства, оно превосходное. Бертрамы несомненно одна из лучших семей в здешнем краю. Она племянница сэра Томаса Бертрама – для света этого вполне довольно. Но продолжай, продолжай. Рассказывай еще. Каковы твои планы? Она уже знает о своем счастии?

Дата добавления: 2015-10-29