Предыстория и становление предмета

Следует сказать о социокультурных истоках социологии политики в России. Дело в том, что сюжеты, связанные с проблематикой «правительственной власти и

народа», «государства и общества», во все времена российской истории относились к разряду особых и освященных (а бывало — и просто сакральных), причем как для отечественных мыслителей, так и для правящей элиты. Поэтому напряженное внимание к социальным корням публичной власти, «добродетельному правлению» было далеко не случайным. Апологетизация и идеологизация официальной власти и политики вызывали обратную реакцию нравственного отторжения и стремление понять, что же представляет из себя власть «на самом деле».

На протяжении примерно восьми столетий, начиная от одного из первых на Руси (из дошедших до нашего времени) общественно-политического трактата Иллариона «Слово о законе и благодати» середины XI в. и вплоть до предшествовавшего возникновению собственно политико-социологической мысли в России произведения К.Д.Кавелина «Взгляд на юридический быт древней Руси», написанного в середине XIX в., вопросы природы публичной власти и социальных оснований государственной политики находятся в самом центре внимания практически всех течений общественной мысли. Так, в трактате митрополита Иллариона рассматриваются проблемы легитимности верховной княжеской власти, эффективности управления государством. Однако самое интересное то, что здесь же ставится вопрос о самой цели существования государственной власти — обеспечении блага и интересов всех подданных Древнерусского государства, и в этой связи — об ответственности великого князя перед подвластными [55, с. 15—18; 142, с. 127—130].

Поисками источников легитимности и народной поддержки государственной власти были заняты и мыслители XVII—XVIII вв. Юрий Крижанич и Феофан Прокопович. В своем трактате «Политика» Крижанич обосновывает преимущества централизованной монархической власти перед другими ее формами и аргументирует это тем, что она поддерживается народной традицией и наилучшим образом обеспечивает покой и согласие народа. Государство обязано всячески заботиться о процветании народа, и прежде всего о том, чтобы все жили богато и безопасно, «поскольку короли должны править народом не ради своей личной пользы, а на пользу, на общее благо и на счастье всего народа» [77, с. 573]. Феофан Прокопович, исходя из «естественного закона» взаимной гармонии государственной власти и народа, утверждает: «Власть есть самое первейшее и высочайшее отечество, на них бо висит не одного некоего человека, не дому одного, но всего великого народа житие, целость, безпечалие» [106, с. 87].

В XIX в. традиция познания социальной природы политической власти находит свое довольно яркое проявление в произведениях видного русского правоведа, историка и философа К.Д. Кавелина. Он ставит проблему социального генезиса, этапов становления и природы государственной власти в России в терминах, уже совсем близких современной социологии политики: «политическая система» и «государственный центр», «политический порядок» и «государственные учреждения», «властвующие» и «подвластные», «политическая сфера» и «государственная система» и т. д. В работе «Взгляд на юридический быт древней России» (1846) Кавелин исследует воздействие, говоря современным языком, этносоциальных, социокультурных факторов формирования и эволюции системы политической власти в России, влияние социального «быта» на изменение государственных форм и структур [65, с. 30]. Этот блестящий для того времени разбор взаимодействия социальной среды и политических институтов, в известном смысле, можно было бы назвать «протосоциологическим» анализом развития политической жизни, нашедшим позднее продолжение в «генетической социологии» М.М.Ковалевского.

Итак, в России уже имелась развитая традиция исследования социальных оснований власти. Примерно с середины XIX в. (и особенно с 60—70-х гг.) начинает складываться особая междисциплинарная область исследований на стыке трех уже существовавших академических отраслей обществознания: политической истории, правоведения (и особенно его «государственной школы») и социальной философии[73]. В конце столетия начинают преподаваться даже «смешанные» университетские курсы, как, например, курс М.М.Ковалевского по социальной истории политических и правовых институтов; курс Б.Н.Чичерина по государственной науке, состоявший из 3-х разделов: 1) общее государственное право; 2) социология и 3) политика; курс В.В.Ивановского в Казанском университете, включавший в себя социально-исторические и политике-правовые проблемы[74].

С другой стороны, даже в работах революционных демократов и народников (М.А.Бакунин, П.Н.Ткачев, П.Л.Лавров) рубежа 60—70-х гг. XIX в. ощущается явное движение к соединению новой социальной теории (прежде всего идей О.Конта и Г.Спенсера) с традициями отечественной социально-политической мысли для того, чтобы дать реалистический анализ динамично развивавшейся после реформ 60-х гг. политической жизни России. Примером тому служит работа М.А.Бакунина «Федерализм, социализм и антитеологизм» (1867), где рассуждения о социальной природе политики и государственной власти как «арены наивысшего мошенничества и разбоя», «циничного отрицания человечности» переплетаются с анализом исторической роли социологии как новой «науки об общих законах, управляющих всем развитием человеческого общества» [16, с. 50].

И, наконец, на формирование социологии политики оказывает воздействие сама политическая динамика России последней трети XIX — начала XX вв. Нельзя не учитывать того обстоятельства, что крупные социологи политики (как, например, Б.Н.Чичерин, М.М.Ковалевский, М.Я. Острогорский), будучи прежде всего академическими учеными, оказываются вовлеченными в идейно-политическую полемику и даже в межпартийную борьбу. Русские исследователи, разрабатывавшие проблематику социологии политики, приобщаются к деятельности (а то и участвуют в руководстве) различных формирующихся в России политических партий: либералов, кадетов (Новгородцев, Кистяковский, Острогорский, Петражицкий, Милюков), эсеров (Сорокин, Чернов), меньшевиков (Плеханов, Гурвич), анархистов (Кропоткин) и т.д.

За более чем столетний период становления социологии политики сформировалось ее проблемное поле, т.е. наиболее повторяющиеся и характерные сюжеты и темы исследований: 1) общеметодологические и историко-научные проблемы развития социологии политики (предмет, объект, методы и т.д.); 2) социологический анализ механизмов власти; 3) политическая стратификация (в свете отношения государства и общества); 4) изучение бюрократии, элит и лидеров; 5) социальные основы организации государственных институтов и местного самоуправления; 6) социология политических партий и общественных объединений; 7) социология выборов, электорального поведения и политического участия; 8) социология политического сознания и культуры; 9) социология политических изменений (кризисов, революции, конфликтов и т.д.) и, наконец, 10) политическая социология международных отношений.

Определение предметного поля социологам политики. Эта проблема начинает интересовать русских социологов на рубеже 60—70-х гг. XIX в. и, в частности, пожалуй, впервые специально и подробно анализируется в книге А.И.Стронина «Политика как наука» (1872), которую можно назвать первым собственно политико-социологическим произведением в России. А.И.Стронин стоит на позициях «органицизма»: анализируя политические отношения в России, он использует идеи и принципы О.Конта и Г.Спенсера.

Стронин различает в социологии «невещественную» часть, описывающую политику, и «вещественную», направленную на изучение экономических отношений. «Как нервная физиология давно уже, со времен Галля, потянулась к изучению невещественного человека, — пишет А.И.Стронин, — так экономическая социология давно уже, со времен Смита, потянулась к изучению вещественного общества; но как первая до сих пор не могла подать руку вперед, так вторая не может до сих пор подать руку назад, науке естественной. Конец естествознания и начало обществознания еще раз никак не умеют спаяться. А между тем цемент для этой спайки опять существует, и существует он именно в другой половине социологии, в социологии невещественной, в политике (курсив наш. — Авт. гл.)» [125, с. 2—3]. Итак, по А И.Стронину, наука политики выступает в качестве компонента общей социологии. Кроме того, социология политики подразделяется им на прикладную (практическое искусство) и фундаментальную теорию. В соответствии с этим он строит свою работу: ее первая часть посвящена теоретическому обоснованию модели и общему структурированию политического процесса, а вторая — носит вполне современное прикладное название «Политическая диагностика и прогностика России».

Обнаруживается любопытное совпадение подходов к определению предмета социологии политики, свидетельствующее о некотором опережении русской дореволюционной мыслью современных западных формул. В известной статье «Политическая социология» (1957) С.Липсет и Р.Бендикс выдвигают общепризнанное сегодня разграничение политической науки и социологии политики, подчеркивая, что первая занимается изучением способов воздействия государства на общество, тогда как вторая исследует механизмы влияния социальных общностей и институтов на государство и политический порядок в целом [148, с. 87]. Сопоставим подход Бендикса-Липсета с тем, что писал по этому же поводу Б.Н.Чичерин во II томе «Социология» общего «Курса государственной науки» (1896): «Исследование общества в его составных частях и влияние его на государство составляет предмет Науки об Обществе, или Социологии в тесном смысле; наоборот, исследование воздействия государства на общество составляет предмет политики» (т.е., переводя традиционный аристотелев термин на современный язык, политической науки) [139, с. 11].

Позднее, в работах советского и постсоветского этапов, проблемы определения предмета социологии политики рассматривались неоднократно, при этом упомянутое разграничение нередко воспроизводилось (в том числе и авторами) именно в «чичеринском» духе [5, 46, 143]. Предлагалась дефиниция социологии политики как науки, изучающей социальные механизмы власти и влияния, закономерности воздействия социальных общностей и институтов на политический порядок, социальные основания политических и государственных институтов. А.Бовин и Ф.Бурлацкий рассматривают социологию политики в качестве одной из социологических теорий «среднего ранга» [20, 23, 25, 27]. Ф.Бурлацкий замечает по этому поводу, что теория политики представляет собой лишь «частный случай применения социологических методов к анализу особой области — явлений политической жизни и в этом смысле стоит в ряду таких дисциплин, как социология труда, социология семьи, социология личности и т.п.» [24, с. 11]. Правда, имеется и другая точки зрения, представители которой трактуют социологию политики как «конвенционально» сливающуюся с политической наукой (В.Смирнов), поскольку они и «в теоретико-методологическом и в категориальном плане малоразличимы» [120, с. 190].

В числе общеметодологических проблем социологии политики — ее внутренняя структура, направления исследований и, в частности, соотношение фундаментальных и прикладных знаний. Первым, как отмечалось, этот вопрос поставил А.И.Стронин, разграничивший в социологии политики «теоретическую науку» и «практическое искусство». В том же ключе рассуждает один из первых русских ученых, специализировавшихся в области социологии политики (да и, вероятно, первым в России использовавший сам термин «политическая социология»), профессор юридического факультета Казанского университета В.В.Ивановский. Он разграничивает «чистую науку», т.е. фундаментальную социологическую теорию политики, опирающуюся на сравнительно-исторический анализ общественно-политических структур, и так называемую социологическую политику как особую, прикладную форму социальной науки, использующую выводы фундаментальной социологии [60. с. 315][75].

В своей «Системе социологии» (1920) П.А.Сорокин продолжает эту линию, также разделяет теоретическую (фундаментальную) социологию и прикладную, определяя последнюю как социальную политику, т.е. опытно-рекомендательную науку и социологическое искусство, являющуюся «прикладной дисциплиной, которая, опираясь на законы, сформулированные теоретической социологией, давала бы человечеству возможность управлять социальными силами...» [122, с. 100]. Можно заключить, что взгляды русских социологов на предмет и структуру социологии политики не противоречат современным представлениям.

Анализ социальных механизмов власти выступает для отечественной социологии политики своего рода системообразующей темой, мимо которой не могли пройти ни дореволюционные исследователи, ни позднейшие авторы. До революции проблемой власти занимались представители всех направлений социологической мысли [41. с. 187]. Это было связано с тем, что многие русские политические социологи читали курсы государственного права, где обязательным компонентом было так называемое учение о верховной власти, которая наряду с народом (населением) и территорией рассматривалась как один из элементов государства.

Каковы же были главные подходы к социологической интерпретации публичной власти? В обобщающей работе «Сущность государственной власти» (1913) Б.Кистяковский выделяет три конкурирующие концепции власти: «нормативно-волевую», «психологическую» и «силовую» [72, с. 18—23]. Представители первой из них (С.А.Котляревский, А.С.Алексеев, П.А.Покровский и др.) трактуют власть как вид общественной связи, скрепленный нормами права, существующий для поддержания и регулирования социального порядка [76]. «Одни объясняют эту связь личным господством, подчинением людей людям; другие объясняют эту связь общественным господством, подчинением людей господству государства, как целого», -замечает по этому поводу профессор Московского университета А.С.Алексеев [1]. Представители второго подхода (Л.И.Петражицкий, С.Л.Франк, Н.М.Коркунов и др.) отстаивали «реляционное» понимание власти, согласно которому власть выступает волевым отношением людей, которые сообразно своей психической природе имеют склонность управлять или подчиняться [132. с. 72—124]. Наконец, сторонники третьего подхода (В.В.Ивановский и др.) отстаивали позицию, согласно которой первичной субстанцией власти является господство силы, а не права. Вот что писал по этому поводу И.А.Ильин в 1919 г., пытаясь дать некое «синтетическое» определение властного отношения и разработать так называемые общие аксиомы власти: «Власть есть сила воли....Властвующий должен не только хотеть и решать, но и других систематически приводить к согласному хотению и решению. Властвовать — значит как бы налагать свою волю на волю других; однако с тем, чтобы это наложение добровольно принимал ось теми, кто подчиняется» [63, с. 197].

Марксистская школа трактовала государственную власть как волю экономически господствующего класса и средство социального преобразования. «Политическая власть, — писал в революционном 1905 г. Г.В.Плеханов, — представляет собою ничем не заменимое орудие коренного переустройства производственных отношений. Поэтому всякий данный класс, стремящийся к социальной революции, естественно, старается овладеть политической властью» [101, с. 203]. С начала 20-х гг. и вплоть до начала 90-х концепция власти как классового насилия сохраняла свою монополию [21, 128J. Вместе с тем были и вариации — от самых грубых, вульгарно сталинистских до «полуревизионистских» попыток соединить западные идеи (гегельянства, веберианства, структурного функционализма, бихевиоризма) с марксистской формой.

В качестве одной из наиболее удачных попыток социологического анализа власти в советский период можно назвать работу Ф.М.Бурлацкого и А.А.Галкина (по сути, использовавших ряд идей М.Вебера), где власть определяется как «реальная способность осуществлять свою волю в социальной жизни, навязывая ее, если необходимо, другим людям; политическая власть, как одно из важнейших проявлений власти, характеризуется реальной способностью данного класса, группы, а также отражающих их интересы индивидов проводить свою волю посредством политики и правовых норм» [25. с. 19]. В целом же классовый подход к анализу власти был общим местом всех теоретических исследований по политической социологии советского этапа [2, 11, 131].

С начала 90-х гг., на этапе постсоветского развития, в социологии политики намечаются новые подходы, преодолевающие ограниченность «волевой» и классовой концепции власти и предлагающие рассматривать ее как некое многомерное, синтетическое образование, включающее в себя различные «измерения» и «отношения» на уровне взаимодействия социальных общностей и их лидеров, распределения ресурсов, социальной реализации власти. Таким образом, политическая власть определяется скорее как регулятор общественных отношений, всеобщий механизм социального взаимодействия, общественной самоорганизации и саморегулирования, чем как принадлежащие какому-либо субъекту «вещь» или «атрибут» (как это трактуется в упомянутых «силовых» и «волевых» конструкциях) [3, 47, 55].

Реализация властных отношений осуществляется прежде всего в рамках государственных институтов и органов местного самоуправления. Среди различных социологических подходов, которые были разработаны для интерпретации социальной основы государства, обращают на себя внимание два прямо противоположных: классово-марксистский и либерально-правовой. Пожалуй, наиболее ярко это противостояние «общественного» и «классового» господства в теоретических моделях государства проявилось в определениях Б.А.Кистяковского и В.И.Ленина. Если первый определяет государство как «правовую организацию народа» [72, с. 6], то для другого — это «есть не что иное, как машина для подавления одного класса другим» [85, с. 270; 83]. Именно эти два противоположных (и мировоззренчески, и методологически) социологических подхода и определили на десятилетия традицию социологического анализа государственных институтов России.

Серьезный вклад в решение этого вопроса внес выдающийся российский социолог М.М.Ковалевский. Им был написан цикл работ по социальному генезису институтов власти: начиная с его первой магистерской диссертации 1877 г., посвященной становлению органов местного самоуправления Великобритании, и заканчивая многотомными исследованиями «Происхождение современной демократии» (1895-1897) и «От прямого народоправства к представительному. И от патриархальной монархии к парламентаризму» (1906) [74, 74а]. М.М.Ковалевский в изучении социальных аспектов государственных институтов, во-первых, исходит из аналитического принципа «параллелизма мысли и учреждений», т.е. принципа соответствия развития социально-политической теории и самих государственных учреждений как «общежительных форм» народа. Во-вторых, патриарх русской социологии использует так называемый генетический принцип, рассматривая социальный генезис и эволюцию основных государственных институтов в связи с развитием прочих общественных форм — семьи, рода, собственности и психической деятельности. В этом же примерно направлении следует в своих рассуждениях и Б.Н.Чичерин в двухтомнике «Собственность и государство», анализируя вопросе социальном способе связи между государственным и правовым механизмом и господствующими в национальной экономике формами собственности [140].

Серьезное внимание российские социологи уделяли становлению системы местного самоуправления, развернувшейся вместе с земской реформой 60-х гг. XIX в. Первые работы (А.И.Васильчиков, В.П.Безобразов и др.) появляются уже на рубеже 60—70-х гг. [17, 29]. В них ставится проблема участия и роли различных классов и сословий в местном самоуправлении. В начале 80-х гг. появляются первые эмпирические исследования по социологии политики в России. Так, профессор юридического факультета Казанского университета В.В.Ивановский провел в 1881—1882 гг. сравнительное конкретно-социологическое исследование функционирования органов местного самоуправления двух уездов: Слободского Вятской губернии и Лапшевского — Казанской. С точки зрения формирования методологии и методов социологии политики это была новаторская работа, основанная на анализе земской статистики и актов управления, на наблюдении за работой земских органов и даже интервьюировании.

Нельзя не отметить высокий уровень гражданского мировоззрения, которым просто пронизан его замечательный труд. «Цель всякого государственного учреждения, или целой системы учреждений, заключается в той пользе, какую оно должно приносить гражданам, — пишет В.В.Ивановский. — Поэтому каждое учреждение имеет право на существование лишь постольку, поскольку оно удовлетворяет тем общественным потребностям, ради которых оно вызвано к жизни» [61, с. 1].

Среди многочисленных исследований проблем государственных институтов обращает на себя внимание работа П.А.Берлина «Русское взяточничество, как социально-историческое явление». Он анализирует социальные причины коррупции правительственных органов и приходит к выводу о том, что в России «взяточничество слилось и срослось со всем строем и укладом политической жизни» [19, с. 48]. Он выделяет две причины. Во-первых, внедрение принципа «государственного кормления». Анализируя политическую историю России XVIII-XIX вв., П.А.Берлин замечает, что, жестко карая взяточников, правительство одновременно воспроизводило социально-экономические условия их существования, поскольку «приучало видеть в политической власти рог изобилия всяческих материальных благ». Во-вторых, взятка является своего рода компенсацией чиновнику за его политическую благонадежность и преданность начальству.

Исследования социальной природы и механизмов власти тесно связаны с изучением политической стратификации российского общества. Объяснить политический порядок возможно лишь при изучении взаимодействия социальных групп и государственных институтов, механизмов социальной мобильности и динамики социальных статусов, распределения ресурсов и зон влияния. По сути дела, с изучения именно этой проблемы в конце 60-х — начале 70-х гг. XIX в. и начинается постепенное «отпочкование» проблематики социологии политики от курсов государственного права и политической философии. Первые социологические формулировки проблемы политической стратификации можно найти в работах А.И.Стронина и Б.Н.Чичерина. Последний прямо ставит вопрос о характере влияния социальной и внесоциальной среды на представительные институты государства. Имеется в виду роль физических, природных условий (климата, территории и т.д.) и социальных факторов (народностей, классов, сословий и т.д.). Им рассматриваются наиболее существенные направления воздействия социальной структуры на государственную политику: общественное мнение, политические партии и местное самоуправление.

Анализируя взаимозависимость между сферами государственного управления и гражданского участия в политической жизни, Б.Н.Чичерин выводит особый «закон обратно-пропорционального отношения» государственной власти «сверху» и гражданского влияния «снизу». Он формулирует его следующим образом: «Чем менее инициативы у граждан, тем более приходится делать государству; ибо общественные потребности должны быть удовлетворены, если народ не хочет оставаться на низшей ступени развития и силы. Наоборот, государственная власть может значительно ограничить свое ведомство там, где частная предприимчивость и энергия общества достаточны для покрытия нужд» [141]. Поразительно, но это один из самых распространенных тезисов современной российской социологии политики [14, с. 32]. Он заставляет задуматься о сложностях становления гражданского общества в России, где даже наличие конституционных норм не является достаточным условием для раскрытия потенциала гражданской инициативы и ограничения экспансии государственных органов в частную жизнь.

Эта проблема была предметом анализа и А.И.Стронина, который рассматривает вопросы о взаимодействии политической и социальной структуры еще более «социологично». Он предпринимает весьма любопытные по замыслу и глобальные по размаху (но наивные по исполнению) попытки построить модели политической стратификации и институционализации, в чем-то напоминающие схемы А.Сен-Симона и О.Конта. Политическую структуру общества А.И.Стронин изображает в виде «пирамиды-конуса». Эта пирамида подразделяется на три политические страты, в которые объединяются граждане в связи с их общественной функцией или по политическим рангам и статусам [125, с. 27; 124]. Во-первых, это высший, «политически производительный» класс, куда включаются аристократия и интеллигенция, т.е. законодатели, судьи и администраторы. Во-вторых, это средний политический класс капиталистов, в который входят банкиры, мануфактуристы и арендаторы. И, наконец, в-третьих, на низшей ступени политического конуса находится подвластное, «политически непроизводительное» большинство работников (земледельцы, ремесленники и т.д.). Далее, А.И.Стронин различает, говоря современным языком, теорию политической структуры и теорию политического процесса. Он отмечает, что «политика есть по отношению к истории политической то же, что статика по отношению к динамике: первая есть наука организации, вторая - наука жизни» [125, с. 7].

Конечно же, видение А.И.Строниным политической стратификации сегодня представляется наивным, даже в свете вышедшей спустя полвека классической работы П.А.Сорокина «Социальная мобильность» (1927), написанной в США, но еще во многом опиравшейся на отобранный им в России теоретический и эмпирический материал. П.А.Сорокин вводит в оборот и разрабатывает понятия «политической флуктуации», «политической мобильности», «политического выравнивания» и пр., хотя использует и термины, бывшие в ходу уже у А.И.Стронина: «политические классы», «конус», «пирамида», «профиль», «параллелепипед» и пр. Он приходит к выводу, что политическая стратификация изменяется во времени и пространстве без какой-либо универсальной тенденции. Однако имеются постоянные, устойчивые параметры политической структуры, которые зависят от разнородности социального состава населения и «размеров политического организма» отдельных стран. В целом же П.А.Сорокин верифицирует свою гипотезу о всеобщем характере политической стратифицированности любого современного общества, указывая на действие социологических закономерностей дифференциации и выравнивания в политической жизни. «Если в пределах какой-либо группы существуют иерархически различные ранги в смысле авторитетов и престижа, званий и почестей, если существуют управляющие и управляемые, — подчеркивает П.А.Сорокин, — тогда независимо от терминов (монархи, бюрократы, хозяева, начальники) это означает, что такая группа политически дифференцирована, что бы она ни провозглашала в своей конституции и декларации» [122, с. 302].

После 70-летнего перерыва проблема политической стратификации снова попадает в орбиту внимания российских социологов (В.Ф.Анурин, Ю.Л.Качанов, В.В.Радаев и др.)- Одним из первых вопрос о «властной стратификации советского типа» как патримониальной иерархии, регулируемой скорее неформальными конвенциями, чем формальными законами, был поставлен В.В.Радаевым в начале 90-х гг. «Общество советского типа, — отмечает автор этого подхода, — построено как система властных иерархий. Властные отношения реализуются как господство высших слоев над низшими. Такое господство устанавливается не только насильственно, но и посредством особой формы авторитета...» [109, с. 123; 110]. Далее им устанавливается взаимосвязь между властным рангом, статусом и социальными привилегиями, а также доступом к присвоению коллективных ресурсов. Несколько иной подход предлагает В.Ф.Анурин, который считает, что расслоение по политическим стратам происходит не только по объему власти и привилегий, но и по характеру убеждений и ориентации относительно того, какой из типов социального устройства будет наиболее справедливым в плане распределения ценностей и благ между «политическими кластерами» [12, с. 82].

Наконец, оригинальный постструктуралистский подход к анализу политической стратификации общества предложил в ряде своих работ Ю.Л.Качанов, опирающийся на идеи П.Бурдье, У.Аутвейта и Р.Бхаскара [67, 69, 70]. Для анализа политической стратификации он использует категорию политического поля, структурообразующими признаками которого являются: позиции и диспозиции социальных агентов, аккумулированный капитал и др. Взаимодействие социальных агентов неизбежно порождает структуру политического неравенства, которая, в свою очередь, обусловливает определенные политические практики. К примеру, политическая идентичность бюрократии связана с аккумулированием трех форм капитала: 1) объективированной (ресурсы контролируемой организации); 2) институционализированной (звания, награды и т.д.) и 3) инкорпорированной (компетенция, практические навыки и умения и др.). В целом разработка проблематики политической стратификации России находится еще в стартовой фазе, что обусловлено не только существовавшими запретами на эти сюжеты, но и «закрытостью» объектов исследования (элит, бюрократии, корпораций, групп давления и т.д.).

Анализ политической стратификации тесно связан с исследованием бюрократии, политических элит и лидеров. Классический анализ отчуждения политических лидеров от народа, партийной верхушки — так называемого кокуса (от англ, caucus — партийный орган или собрание) от партийной массы осуществил в своей работе «Демократия и политические партии» (1898) один из всемирно признанных основателей современной социологии политики М.Я.Острогорский. Его идеи знали, использовали и цитировали крупнейшие социологи и политики своего времени, в частности М.Вебер и Р.Михельс, В.Ленин и Э.Вандервельде и др. [30, с. 676; 85, с. 338].

На материале анализа политических партий М.Я. Острогорский показал социальные механизмы политической организации и способы принятия политических решений. Всемогущий «кокус», представляющий собой «закрытую структуру», собрание партийных лидеров, контролирует правительственную и парламентскую фракцию, аппарат партийных функционеров, партийную прессу и перекрывает все каналы коммуникаций при принятии стратегических решений, блокируя тем самым волеизъявление и представительство интересов как простых членов партии, так и рядовых граждан. «Английское правительство, — пишет М.Я.Острогорский, — при социальном и плутократическом влиянии системы организованных партий, верховенстве исполнительной власти и все захватывающей бюрократии - не представляет настоящего народного правительства. Это — демократия, управляемая олигархией (курсив наш. — Авт. гл.)» [98, т. 1, с. 279]. Выдающийся российский социолог почти одновременно с Г.Моска и опережая В.Парето и Р.Михельса формулирует ряд основополагающих идей, развившихся в целые направления современной социологии политики [92].

Анализ государственной бюрократии привел российских социологов к выводу о ее противоположности гражданскому обществу, «живым силам общественности» [59, 64, 138].

В послереволюционные годы и вплоть до конца 80-х гг. исследование элит и бюрократии становится полузакрытой (или закрытой) проблематикой, своего рода «минным полем» для советского социолога. Примером тому является исключение в 1981 г. из каталога диссертационного зала Государственной библиотеки им. В.И.Ленина, вероятно, единственной за полвека кандидатской диссертации В.И.Поскотиной (1974), посвященной анализу проблем государственной бюрократии[76]. Советская бюрократия была подвергнута критическому анализу в работах российских авторов, эмигрировавших из страны (Л.Д.Троцкого, М.С.Восленского и др.) [34], но в самой России она была выведена из числа объектов социологического анализа.

В период «хрущевской оттепели» выходят переводы известных книг — Ч.Р.Миллса «Властвующая элита» и С.Н.Паркинсона «Закон Паркинсона», которые повлияли на рост интереса к данной проблематике. В 70-е гг. в работах Г.К.Ашина, А.А. Галкина, МАЧешкова дается анализ социальной природы государственной бюрократии и политической элиты в развитых странах Запада и развивающихся странах Востока [28, 36, 38, 136, 137]. Эти авторы разработали концептуальный аппарат и поставили целый ряд методологических проблем относительно механизмов рекрутирования элиты, политической мобильности, состава политической элиты, ее субкультуры и роли в подготовке, принятии и осуществлении политических решений. Эти исследования были продолжены и в 80-е гг. В.П.Макаренко, А.Ф.Зверевым, Э.Н.Ожигановым [54, 88—90, 96]. Их работы сыграли важную роль в теоретическом анализе проблем бюрократии, что во многом подготовило начавшуюся во второй половине 80-х гг. дискуссию о социальной природе и характере советской бюрократии [121, 145], а также взлет интереса и бурный рост публикаций о «партгосноменклатуре».

В дореволюционный период довольно активно разрабатывается проблематика социологии политических партий, политического поведения и электорального участия. В начале XX в. начинается бурный рост политических партий, разработка их идейных, организационных и политических принципов, программ, стратегии и тактики. Многие академические социологи принимают участие в деятельности формирующихся партий. Например, М.М.Ковалевский пишет политическую программу Союза народного благоденствия (1906), его студент П.А.Сорокин включается в деятельность Партии социалистов-революционеров, а в 1917 г. даже разрабатывает «Политическую программу Временного правительства».

Что же касается научного анализа политических партий, то наиболее существенный вклад в российскую партиологию был внесен, как уже выше отмечалось, М.Я.Острогорским, ставшим, кстати, депутатом Государственной Думы от Конституционно-демократической партии. В своем фундаментальном труде «Демократия и политические партии» М.Я.Острогорский анализирует генезис, социальный состав и членскую базу партийных организаций, организационную структуру и способы принятия политических решений, а также политическую стратегию и технологию воздействия на электорат. Российский социолог приходит к выводу, что система «закрытых» политических партий, заорганизованных и бюрократизированных, отчужденных как от своих рядовых членов, так и от простых граждан, требует радикального реформирования. Он предлагает систему открытых ассоциаций, создаваемых для реализации каждого конкретного интереса и отдельной цели. Значимость этой идеи подтвердилась появлением во второй половине XX в. новых социальных движений и так называемых партий одной проблемы. «Партия, держащая своих членов как бы в тисках, поскольку они в нее вошли, уступила бы место группировкам, которые бы свободно организовывались и реорганизовывались в зависимости от изменяющихся проблем жизни и вызываемых этим изменений в общественном мнении, — пишет М.Я. Острогорский. — Граждане, разойдясь по одному вопросу, шли бы вместе в другом вопросе» [98, т. 2, с. 308],

Исследованием партий и общественных объединений занимались и другие русские социологи: Б.Н.Чичерин, П.А.Берлин, Ю.С.Гамбаров, В.М.Хвостов и др. [18, 37, 133]. Определенную роль в становлении социологии политических партий сыграли авторы марксистской ориентации. Например, В.И.Ленин в период революции 1905—1907 гг. дает довольно подробную классификацию русских политических партий, основываясь на классовом подходе (справа-налево) и деля партии на: черносотенные (царская камарилья); октябристские (крупной буржуазии и помещиков); кадетские (буржуазной интеллигенции); трудовиков (крестьянские) и социал-демократические (сознательных рабочих) [84, с. 21—27]. На тот же самый принцип классового деления опирается Е.Черский в своей «Таблице русских политических партий» (1918), представляющей собой удивительный научный документ. По сути, Е.Черский создает своего рода классификатор — матрицу докомпьютерной эпохи, подразделяя партии по «вертикали» в соответствии с их положением в политическом спектре, а по «горизонтали» — в соответствии с отношением к общим принципам, лидерам, программе, организации, тактике, пропаганде, вопросам войны, мира и государственного устройства России [135]. На тех же принципах строит компьютерную базу данных полвека спустя американский политолог К.Джанда в своем знаменитом проекте «Политические партии» (1980).

Что касается социологии выборов, то несомненный интерес представляет анализ В.Горном хода выборов в III Государственную Думу. Рассматривая причины поражения монархических сил на выборах II Думы, он приходит к выводу о том, что они неправильно определили социальные приоритеты и потеряли свою социальную базу [42, 43, 113]. В советский период также проводились политико-социологические исследования электорального поведения за рубежом [75, 107, 108, 114]. Серьезные результаты были достигнуты А.А.Галкиным и его сотрудниками из ИМРД АН СССР. Они провели целую серию коллективных и индивидуальных исследований избирательного процесса и политического поведения на Западе, опираясь на методы и методики вторичного анализа данных.

Для понимания особенностей становления социологии политики отметим, что в 60—80-е гг. формируется несколько научных школ [126]. Первая сформировалась на базе сектора социологии политики (Ф.М.Бурлацкий) в Институте конкретных социальных исследований (1969—1970 гг.) [25], вторая — связана с работой секции «Социология политики» в Ленинградском университете (А.А.Федосеев) [130]. «Московская» и «ленинградская» научные школы задавали стандарты и основные направления исследований: теоретическое освоение и критический анализ западной социологии политики. Далее, это «ростовская» (южнороссийская) научная школа. Именно в Ростовском госуниверситете в 1979/80 учебном году В.П.Макаренко был прочитан первый в СССР академический курс «Социология политики». Наконец -«урало-сибирская» (или восточнороссийская) научная школа (А.Т.Аникевич, Ю.Е.Волков и др.). Нужно указать и на формирование научных школ в средней России, Поволжье и других регионах. Именно на этой основе в условиях резкого изменения общественно-политической ситуации в стране на рубеже 80—90-х гг. продолжается становление социологии политики.

Дата добавления: 2015-10-23