Капитал и неравенство

Царь Владимир Путин и наш великий геополитический поворот

Я считаю, что сейчас мы стали свидетелями поворота геополитической истории, поворота, который историки будущего, возможно, будут сравнивать с закатом Римской империи. Владимир Путин начал действовать, и его действия направлены не только против Украины. И не только против Восточной Европы. И даже, вполне вероятно, не только против господствующих позиций США в мире.

Были времена, когда СССР представлял собой «империю зла», нечестивую Голгофу. Но это осталось в прошлом. Теперь же, на рубеже 2013 и 2014 годов, Путин в своем ежегодном обращении к нации заявил следующее: «Многие евроатлантические страны фактически пошли по пути отказа от своих корней, в том числе и от христианских ценностей, составляющих основу западной цивилизации… Проводится политика, ставящая на один уровень многодетную семью и однополое партнерство, веру в Бога или веру в сатану… Это прямой путь к деградации».

Это его выступление по времени приблизительно совпало с принятием в России закона о запрете пропаганды гомосексуализма и стало своего рода орудийным залпом, направленным против сексуальной ереси Запада и лежащего в ее основе нравственного релятивизма.

В другом своем выступлении, также направленном против релятивизма, Путин заявил следующее: «От общества теперь требуют… обязательного признания равноценности, как это не покажется странным, добра и зла, противоположных по смыслу понятий».

Затем президент России выстрелил по культурному многообразию: «Сегодня во многих странах пересматриваются нормы морали и нравственности, стираются национальные традиции и различия наций и культур».

В настоящий момент мы наблюдаем за началом Российской культурной войны 2.0. В своем документе, носящем название «Основы государственной культурной политики», Кремль удваивает ставку и пишет следующее: «Россия должна рассматриваться как уникальная и самобытная цивилизация, не сводимая ни к «Западу», ни к «Востоку». Краткой формулировкой данной позиции является тезис «Россия не Европа», подтверждаемый всей историей страны и народа». Далее в этом документе говорится, что Россия должна отказаться «от принципов мультикультурализма и толерантности» и отвергнуть культурные проекты, «навязывающие чуждые обществу ценностные нормы».

Нет, это уже не Россия ваших дедов. Скорее это Россия ваших прадедов.

Подозреваю, что сейчас в России имеют место несколько различных процессов. Те 20 лет, которые прошли с момента окончания холодной войны, были периодом относительного сотрудничества между Россией и Западом, однако нельзя искать свое собственное место, соглашаясь с мировым культурным гегемоном — нельзя быть руководителем оркестра, играя вторую скрипку. Поэтому Путин определяет свою нацию как не-нравственно-дикий Запад. Кроме того, он хорошо понимает: чтобы объединить людей вокруг себя, требуется пугало — ваша Евразия или «Наполеон», который придет, детки, если будете непослушными.

Между тем, Путин не собирается снова ввязываться в холодную войну. И он вовсе не является большевиком старой закалки из рядов КГБ, как его любят изображать многие авторы колонок. Он достаточно умен, чтобы понимать, что марксизм — как бы сказали современные подростки — уже выдохся.

Вероятнее всего, он хочет стать следующим царем.

Какова моя теория? Я считаю, что Путин не только хочет восстановить утраченное величие России. Он видит для себя возможность стать исторической личностью.

Стоит отметить, что для того, чтобы войти в историю, необязательно быть хорошим: римский государственный деятель Цицерон назвал Юлия Цезаря «амбициозным негодяем», однако имя Цезаря знают гораздо больше людей, чем имя Цицерона. Давайте попробуем представить себе, какими могут быть расчеты Путина. Запад долгое время был мировым культурным законодателем, распространявшим все более нехристианские ценности во всех уголках планеты. Разумеется, к нему прислушивались далеко не все. Сторонники ислама не хотят иметь ничего общего с этими ценностями, но это мусульмане; африканский континент к югу от Сахары восстает против них, но ему не хватает влияния. Что касается Южной Америки, то ей, с одной стороны, не достает влияния, с другой — она прибывает в замешательстве. Между тем, Китай, хотя он сейчас и набирает силу, представляет собой страну, населенную по большей части атеистами, не склонными принимать участие в культурной войне.

Но вот приходит второй Владимир Великий.

Путин намеревается не просто воспользоваться возможностью войти в историю — и объединить вокруг себя русский народ — путем противостояния Западу, как когда-то сделали его товарищи-марксисты. Он увидел возможность стать современным Карлом Великим.

Сейчас возникла острая нехватка блюстителей ценностей христианства, и Путин понял, что у него есть хорошая возможность воспользоваться этим. Китай не станет этого делать, Африка не сможет, а Южная Америка не станет и не сможет. Однако подобно Владимиру Великому, который крестил Киевскую Русь, подобно Карлу Великому, который помог христианству закрепиться в Европе, Путин получил возможность самостоятельно высоко поднять этот крест.

И Запад продолжает ему в этом помогать. Наши марксисты от культуры продолжают идти вперед, чувствуют запах крови и не собираются останавливаться. Они так и будут подгружать нас в состояние забытья, заставлять нас принимать положение лежа, делать все относительным, превращая в шутку, и убеждать нас в ненужности ценностей. Даже теперь, забив еще один большой гвоздь в гроб института брака, наши воинствующие секуляристы начинают совершать первые шаги на пути к легализации педофилии и скотоложства. Это движение воинства Люцифера.

Что касается Путина, то он, напротив, взял на себя роль защитника христианства. Пока идет процесс нашей деградации, на небосклоне будет восходить российская звезда. Путин понимает, что Запад находится в состоянии упадка. Он наблюдает за демографическими тенденциями, в результате которых США постепенно превращаются в нацию латиноамериканцев, а Западная Европа — в мусульманский континент. Он знает, что в будущем должна появиться новая великая держава, и это будет либо Россия, либо Китай. И он хорошо понимает, какие именно карты он должен разыграть, чтобы одержать победу в этой игре.

Разумеется, мы можем долго спорить о том, является ли концепция защитника христианства стратегией или всего лишь тактикой, но она настолько разумна, что Путин попросту не мог ей не воспользоваться. Вы только подумайте, какую выгоду она может принести — начиная с оправдания экспансионистской политики России. Если бы вы были русским, то разве идея о том, что Запад стал декадентским, развращенным, истощенным и изнеженным, не оправдывает, с вашей точки зрения, доктрину предназначения России? Разве в природе человека не заложена уверенность в том, что ваше нравственное превосходство дает вам право доминировать? Заметьте, именно эта теория служила оправданием империализма колониальных держав: они несли цивилизацию в мир тьмы. Именно этим мы занимаемся по сей день, называя светские ценности стандартом. Как часто мы слышали о том, что вторжение в исламский «стан» оправдывается тем, как его правители притесняют женщин и насколько они нетерпимы? Аргументы могут быть разными, однако желание занять позиции нравственного превосходства присутствует абсолютно везде.

Далее стоит рассмотреть международные отношения. Когда-то СССР боролось с нами за мировое влияние, и там, где прежде они пытались посеять семена марксизма, теперь они могут распространять идеи нравственной чистоты. Противостояние декадентскому западному светскому империализму может помочь России обзавестись множеством друзей в Африке и даже на Ближнем Востоке, при этом большая часть Дальнего Востока встанет на сторону доминирующей державы.

Наконец, даже если Путин на самом деле является атеистом, он, несомненно, знает, что для процветания России необходимо отречься от всех западных светских и гедонистических измов. Как он это понял? По мнению советского перебежчика Юрия Безменова и некоторых других, именно его бывшие товарищи-марксисты стали вдохновителями этих движений на Западе с целью подорвать основы нашей цивилизации.

Однако нам отлично удается самостоятельно подрывать основы нашей цивилизации, а Путин сейчас больше заботится о создании своей собственной. Пэт Бьюкэнэн (Pat Buchanan) недавно писал об этом, отметив, что Путин вполне может воспринимать свое государство как «Третий Рим»:

«Первый Рим был священным городом и сердцем христианства, который сдался Флавию Одоакру и его варварам в 476 году нашей эры. Вторым Римом стал византийский Константинополь (современный Стамбул), который оказался в руках турок в 1453 году. Преемницей Византии, третьим Римом, последним Римом староверов стала Москва.

Путин продвигает идею о том, что Москва — это праведный город современности и командный пост контрреформации, борющейся против нового язычества.

… Путин утверждает, что Россия с гордостью возглавит новую идеологическую борьбу между развращенным Западом под руководством США и традиционалистским миром».

Стоит отметить, что слово «царь» происходит от латинского слова «цезарь». И хотя Путин, возможно, будет так же рад стать новым Юлием или Августом, как и Константин, я уверен, что он больше не питает пристрастия к марксизму. Это значит, что снова придется играть вторую скрипку — а последнее, чего россиянам сейчас хотелось бы, это быть похожими на нас.

Londongrad Calling ( Foreign Affairs, USA)

In March, a tongue-in-cheek online referendum in the eastern Ukrainian city of Donetsk proposed to resolve the standoff between Kiev and Moscow by joining the United Kingdom, given the Welsh roots of the city’s nineteenth-century founder, the industrialist John Hughes. The referendum, which took the name of the British national anthem, “God Save the Queen,” received a few thousand votes, as well as a good deal of exposure in the foreign media. A rather more plausible scenario, of course, is that this Russian-speaking city will drift into Moscow’s sphere of influence.

Although the Union Jack is unlikely to fly over Donetsk anytime soon, some observers worry about a Russian flag flying over London, at least metaphorically. Wealthy Russian expats seem to wield substantial political influence over the British government, particularly in its approach to the Ukraine crisis. The evidence: on March 3, a government briefing paper, which a foreign policy adviser carelessly brandished to a phalanx of photographers outside No. 10 Downing Street on his way to a meeting, revealed that Prime Minister David Cameron’s government would oppose any sanctions that closed off London’s financial center to Russian money. Russian billionaires currently own two of Britain’s leading newspapers, a couple of its top football clubs, and a large slice of prime London real estate.

In fact, the Ukraine crisis has crystallized a broader trend in British politics: the increasingly subordinate attitude of the government toward the capital’s super-rich, many of whom are not even British citizens. The City of London has long wielded disproportionate influence over Britain’s elected leaders, stemming from the capital’s historic status as the hub of the world’s financial and trading system. Even at the height of social democratic politics in the United Kingdom in the 1960s and 1970s, when the prime minister received trade unionists at No. 10 and the government owned major industries, the City retained decisive influence over British politics. The financial community was able to win favors from even Labour governments, such as the opening up of the Eurodollar markets in the 1960s, or the desperate attempts to shore up the status of the pound in world markets, which wrecked Labour’s reputation for economic competence in the 1970s. Since the 1980s, the City has only grown in importance and changed fundamentally, in a way that has significantly impacted British politics.

TRIUMPH OF THE CITY

Having sold London as a place where oligarchs can invest and spend their money without too many questions being asked, the British government is now too afraid to challenge these privileges for fear of any reversal of the flow of capital.

The Big Bang of 1986, in which Prime Minister Margaret Thatcher’s government liberalized the London exchanges and removed barriers to entry for foreign financial institutions, cemented the financial sector as the main driver of the British economy and established London as the place to be for footloose international capital. Major international financial institutions flooded into the British market, wiping out many of the United Kingdom’s established merchant banks. The City, which had long enjoyed its own separate administrative status -- its governing body, the Corporation of London, sits apart from the rest of London’s boroughs, with financial companies, rather than residents, constituting its electorate -- only drifted further from the rest of the United Kingdom. Its internationalization, dominated by American, Japanese, and German banks, isolated it from the political drama -- and humors -- of British society.

As London became a magnet for international capital, it also became home to international capitalists and their families. Visa rules that facilitated entry for the super-wealthy, a light tax regime for non-domiciled residents (who claim a residency or income from abroad), low property taxes, prestigious schools, and proximity to the institutions investing their money have made London an attractive haven for billionaires. Several come from Russia, although the high profile of some Soviet-origin billionaires overstates the true Russian presence: the 2011 census recorded just 26,603 Russian speakers in London, compared with 70,602 Arabic speakers. But Russian capital is more significant. One estimate put Russian purchases of high-end real estate in London (properties worth more than a million pounds) at seven percent of the total, a sizeable amount that appears likely to grow, thanks to the instability in Ukraine. Many of these purchases are investments unconnected to residency, so scores of homes in London’s most exclusive neighborhoods sit emptybut for patrolling security guards.

The reason British policymakers have been so relaxed about London’s status as a kind of offshore financial center is, in part, cyclical. The Conservative-Liberal Democrat coalition elected in 2010 reversed the stimulus measures that Gordon Brown’s Labour government had adopted after the credit crunch. They hoped to eliminate the United Kingdom’s budget deficit by the end of the legislature, in 2015. But amid a global recession and attempts to deleverage the domestic household sector, these policies predictably stopped recovery in its tracks, leading to three years of stagnation. So the Cameron government relaxed fiscal adjustment a littleand encouraged growth in real estate prices by underwriting bank lending to highly leveraged buyers. This backdoor stimulus brought a wave of capital from international investors seeking a safe haven for their assets and helped improve the outlook for a government that had been trailing in the polls for the past three years.

FOREIGN FUNDING

But the money washing around London’s property hotspots is much more than a cyclical blip. In fact, it reveals deep structural trends with disturbing implications for the British economy and, in particular, British households. The credit crunch came at a time when debt levels in the United Kingdom were at historic highs. Although the government had a relatively low stock of debt, households and, especially, financial institutions were leveraged to the hilt. The impact of a collapsing banking system had a catastrophic effect on consumer confidence and, as a result, the economycontracted by 6.4 percent from mid-2008 to late 2009. But unlike neighboring Ireland, which was constrained by a conservative central bank and a common currency shared with hawkish Germany, the United Kingdom enjoyed a floating currency, which quickly devalued by more than 20 percent, and a Bank of England willing to print money to bail out the banking system. The government then ramped up this policy through quantitative easing to the tune of almost $630 billion, which has allowed the government to swap its debt for cash such that the overall level of debt remains much lower than that experienced by the UK’s austerity-charged European neighbors. Much more than austerity, these measures have allowed the British government to restrain the growth of debt to GDP since 2010.

They have also helped the government weather the crisis by allowing wages to quickly regain their competitiveness in international markets while easing the impact of falling household spending power. But as other debtor nations, such as Ireland, Greece, and Italy, have begun to recover thanks to increased exports, British exports have continued to decline. Indeed, although the British economy started growing again in 2013, the growth was accompanied by an immediate increase of the already chronic current account deficit, which averaged 5.5 percent in the second half of last year, the highest on record. In other words, after a brief period of deleveraging, the United Kingdom is once again relying on foreign lending to expand its economy. Someone, after all, is funding that trade imbalance.

Far from rebalancing the British economy, as it had promised to do, the government has effectively rebuilt the pre-crash growth model with more borrowed money. Just like his predecessors, the current Chancellor of the Exchequer, George Osborne, has ended up presiding over growth driven by increased borrowing (a large chunk of which comes from Russia), a new foreign financed housing bubble, stagnant investment, and declining exports. There is no reason to suppose that the outcome will be different than it has been in the past: when the capital inflows stop, so does the British economy.

THE CAPITAL AND INEQUALITY

Successive attempts to escape this cycle of boom and bust, from Thatcher’s policy of controlling the money supply to tackle inflation to Brown and Blair’s monetary and fiscal rules, have all failed. Under all three, debt-fueled consumer spending and a government-subsidized real estate boom drove the economy forward. The foreign capital on which this this model relies has been attracted in part through institutional arbitrage: light regulation of financial products in the City, tax breaks for wealthy foreign residents, a legal system attractive to the asset-rich, and very low property taxes. Having sold London as a place where oligarchs can invest and spend their money without too many questions being asked, the British government is now too afraid to challenge these privileges for fear of any reversal of the flow of capital.

This highly unequal growth model, in which the share of the economy taken by the top one-hundredth of earners is second only to the United States, has serious political implications. In both domestic and foreign policy, the wealthy hold disproportionate sway, as government caution over financial sanctions on Russia demonstrates. And the government can’t sell this imbalance to voters forever, who are showing signs of having had enough of existing politicians and policies: electoral turnout has fallen by almost 20 percent since the 1980s, and more voters are turning toward populist parties, most notably the UK Independence Party, which has a strong chance of being the largest party in the forthcoming European Parliament elections. UKIP’s focus on immigration and the allegedly overbearing powers of the European Commission are a direct challenge to the policy of openness that has allowed the City of London to prosper and London to become a major world metropolis, although even UKIP leader Nigel Farage, a former banker, is wary of criticizing the City or challenging the fiscal privileges of the international wealthy.

UKIP’s support is strongest in rural and small towns, and growing in the post-industrial north. It has little appeal in the capital itself, but London and the surrounding region -- the economic powerhouse of the United Kingdom -- account for only around a fifth of the country’s population and even less of its parliamentary seats. For the majority of Britons, a recovery driven by real estate in the center of London is of little help. Worse, the reaction that this boom may provoke could kill any recovery in the rest of the country before it begins. Scotland is voting on the prospect of becoming an independent state in September, and the success of the Scottish National Party feeds on the British government’s lack of concern for life outside London. British political elites’ continued deference to the international super-rich, Russians included, could lead to more nationalist and populist backlashes. The British economic model is fragile, but so is the nation itself.

Говорит Лондонград

В марте в восточно-украинском Донецке прошел шуточный онлайн-референдум, который, ссылаясь на валлийские корни промышленника Джона Юза, основавшего этот город в 19 веке, предлагал присоединить Донецк к Британии, чтобы, наконец, разрешить конфликт между Киевом и Москвой. На референдуме, озаглавленном «Боже, храни королеву», в честь британского национального гимна, проголосовали всего несколько тысяч человек, зато он привлек много внимания иностранных СМИ. Разумеется, намного более вероятным сценарием остается отход русскоговорящего города в сферу влияния Москвы.

Британский флаг вряд ли в ближайшее время взовьется над Донецком, однако некоторых журналистов всерьез тревожит перспектива появления над Лондоном российского флага — как минимум, метафорического. Богатые российские экспаты, судя по всему, имеют немалое политическое влияние на британское правительство. Особенно это касается подхода к украинскому кризису. Пример: 3 марта один из шедших на совещание министров по неосторожности продемонстрировал фоторепортерам, которые поджидали у Даунинг-стрит, 10, документ, дававший понять, что правительство Дэвида Кэмерона будет выступать против любых санкций, которые могут закрыть лондонский финансовый центр для русских денег. Сейчас российским миллиардерам принадлежат две из ведущих газет Британии, пара известных футбольных клубов и изрядная часть дорогой столичной недвижимости.

В сущности, украинский кризис выявил более широкую тенденцию британской политики: раболепное отношение правительства к лондонским богачам, многие из которых — даже не британские граждане. Сити давно имеет непропорциональное влияние на демократически избранное руководство страны. Это связано с историческим статусом столицы как центра мировой финансовой и торговой системы. Даже в 1960-1970-х годах, на пике социал-демократической политики, когда премьер-министр встречался на Даунинг-стрит, 10 с профсоюзными лидерами, а правительство контролировало ключевые отрасли промышленности, Сити имел решающее влияние на британскую политику. Финансовое сообщество успешно добивалось своего у лейбористских правительств — шла ли речь об открытии рынков евродолларов в 1960-х или об отчаянных попытках укрепить международный статус фунта, которые подорвали экономическую репутацию лейбористов в 1970-х. В 1980-х годах значение Сити не только возросло, но и фундаментальным образом изменилось, что сильно сказалось на британской политике.

Триумф Сити

«Большой взрыв» 1986 года, когда правительство Маргарет Тэтчер провело либерализацию на лондонских биржах и отменило барьеры, мешавшие иностранным финансовым институтам присутствовать на рынках Британии, финансовый сектор окончательно превратился в главный двигатель британской экономики, а Лондон — в гавань для свободного международного капитала. Международные финансовые институты хлынули в Британию, уничтожив многие из старых торговых банков Соединенного Королевства. Сити, с давних пор обладавший специфическим административным статусом (им управляет особая муниципальная администрация — Корпорация Лондона, — и электорат в нем составляют финансовые компании, а не жители района), еще сильнее отдалился от остальной части страны. Его интернационализация, вызванная приходом в него американских, японских и немецких банков, надежно изолировала его и от настроений британского общества и от британских политических драм.

Став магнитом для международного капитала, Лондон заодно стал и домом для международных капиталистов и их семей. Визовое законодательство, облегчившее въезд для богачей, упрощенный налоговый режим для временных резидентов (постоянно проживающих за рубежом или имеющих зарубежный источник дохода), низкие налоги на недвижимость, престижные школы и близость к структурам, занимающимся инвестициями, превратили Лондон в привлекательную гавань для миллиардеров. Некоторые из них, действительно, приехали из России, хотя шумиха вокруг ряда богачей советского происхождения заставляет общество переоценивать масштаб русского присутствия: согласно переписи 2011 года, русский своим основным языком назвали 26 603 лондонца, а арабский — 70 602. Впрочем, российский капитал — вполне серьезный фактор. По одной из оценок, на долю русских приходится 7% покупок лондонской недвижимости стоимостью от миллиона фунтов. Это значительная часть рынка, а в связи с нестабильностью на Украине она, вероятно, дополнительно увеличится. Многие из этих покупок делаются не для проживания, а как вид инвестиций, поэтому десятки домов в наиболее престижных кварталов Лондона пустуют и регулярно посещаются только патрулирующими охранниками.

Причины, по которым британские власти так спокойно относятся к превращению Лондона в своего рода оффшорный финансовый центр, отчасти связаны с избирательным циклом. Победившая в 2010 году на выборах консервативно-либеральная коалиция отменила меры по стимулированию экономики, принятые правительством Гордона Брауна после начала кредитного кризиса. Она надеялась справиться с британским бюджетным дефицитом к выборам 2015 года. Однако мировая рецессия и попытки освободить от долгов коммунально-бытовой сектор привели к тому, что восстановление экономики забуксовало, и дело закончилось тремя годами стагнации. В итоге правительство Кэмерона несколько смягчило бюджетную политику и подстегнуло рост цен на недвижимость, облегчив кредитование на ее покупку. Это скрытое стимулирование привлекло в страну волну капитала от иностранных инвесторов, ищущих безопасное место для своих активов, и улучшило перспективы правительства, которое в последние три года теряло популярность.

Иностранные деньги

Впрочем, приток денег в лондонскую недвижимость не случаен. Фактически он отражает глубокие структурные тенденции, которые могут иметь пугающие последствия для британской экономики и в особенности для британских домохозяйств. Кредитный кризис наступил как раз в тот момент, когда задолженности в Соединенном Королевстве достигли исторически рекордного уровня. Хотя государственный долг был сравнительно невелик, домохозяйства и — в особенности — финансовые институты были перегружены кредитами. Коллапс банковской системы катастрофически сказался на потребительском доверии, и в итоге экономика сократилась за период с середины 2008 года по конец 2009 года на 6,4%. Однако в отличие от соседней Ирландии, в которой сдерживающую роль играли консервативный центральный банк и общая валюта с непреклонной Германией, у Британии были плавающий валютный курс, что позволило фунту быстро девальвироваться более чем на 20%, и Банк Англии, готовый печатать деньги ради спасения банковской системы. Затем правительство дополнило эту политику количественным смягчением, размах которого составил почти 630 миллиардов долларов. Это помогло правительству избавить страну от долгов и довести их до намного меньшего уровня, чем у ведущих политику экономии европейских соседей. Именно эти меры значительно сильнее, чем политика экономии, способствовали шедшему с 2010 года замедлению роста отношения долга к ВВП.

Они также позволили правительству преодолеть кризис — помогли зарплатам быстро восстановить конкурентоспособность на международных рынках и одновременно ослабили эффект снижения покупательной способности доходов, которые получают домохозяйства. Однако если другие страны-должники — такие, как Ирландия, Греция и Италия, — начали восстанавливаться благодаря росту экспорта, британский экспорт продолжил падать. Хотя в 2013 году британская экономика вновь начала расти, этот рост сопровождался увеличением хронического дефицита счета текущих операций, который во второй половине прошлого года достиг рекордного среднего уровня в 5,5%. Другими словами после краткого периода сокращения долговой нагрузки рост британской экономики снова стал зависеть от внешних заимствований. В конце концов, кто-то же должен финансировать торговый дисбаланс.

Вместо того, чтобы восстановить равновесие в британской экономике, как оно обещало сделать, правительство, фактически, вернулось к докризисной модели роста, основанной на заемных деньгах. Действующий министр финансов Джордж Осборн (George Osborne) в точности, как и его предшественники, пришел, в конечном счете, к росту, обеспеченному заемным капиталом (изрядная часть которого приходит из России), очередному пузырю на рынке недвижимости, застою в инвестициях и спаду экспорта. Скорее всего, итог у него тоже будет таким же, как у предшественников: приток капитала остановится, а с ним остановится и британская экономика.

Капитал и неравенство

Все попытки избежать этого цикла «бум-спад» — от тэтчеровской политики контроля над денежной массой и сдерживания инфляции до кредитно-денежных и бюджетных норм Блэра и Брауна — в итоге проваливались. При всех трех премьер-министрах экономику продвигали вперед основанный на кредитах рост потребительских расходов и поддерживаемый правительством бум в секторе недвижимости. Иностранный капитал, на который опирается эта модель, во многом приходит в страну благодаря привлекательности ее институтов: гибкому регулированию финансовых продуктов в Сити, налоговым скидкам для богатых иностранцев, удобной для богатых правовой системе и крайне низким налогам на недвижимость. Британское правительство долгое время превращало Лондон в место, где олигархи могут вкладывать и тратить свои деньги, не сталкиваясь с лишними вопросами, и теперь боится ограничивать эти привилегии, опасаясь, что это остановит приток капиталов.

Эта исключительно неравномерная экономическая модель, благодаря которой по доле экономики, принадлежащей 1% самых богатых, Британия уступает только Соединенным Штатам, имеет серьезные политические последствия. Богатые обладают непропорциональным влиянием на внешнюю и внутреннюю политику, что наглядно демонстрирует осторожное отношение правительства к идее санкций против России. Правительство не может вечно убеждать избирателей мириться с этим дисбалансом, и в последнее время народ показывает, что действующие политики и их курс ему надоели. Явка на выборах снизилась почти на 20% по сравнению с 1980 годами. Все больше избирателей голосует за популистские партии — например, за Партию независимости Соединенного Королевства, имеющую немало шансов опередить все остальные на ближайших выборах в Европейский парламент. Фокусируясь на противостоянии иммиграции и предположительно чрезмерной власти Европейской комиссии, ПНСК напрямую бросает вызов политики открытости, благодаря которой процветает Сити и которая превратила Лондон в одну из главных мировых столиц. Впрочем, лидер ПНСК Найджел Фарадж (Nigel Farage), бывший банкир, остерегается критиковать Сити и ставить под сомнение финансовые привилегии иностранных богачей.

Партия независимости Соединенного Королевства пользуется наибольшей поддержкой в маленьких городах и в сельской местности. Она также набирает популярность на постиндустриальном севере страны. В самой столице за нее голосуют мало, однако в Лондоне и в его окрестностях — экономическом средоточии Британии — проживает лишь одна пятая населения страны, избирающая менее 20% депутатов парламента. Большинству британцев восстановление экономики, опирающееся на цены на недвижимость в центре Лондона, почти ничего не дает. Хуже того, реакция, которую может вызвать этот бум, способна в зародыше убить восстановление в других частях страны. В сентябре Шотландия проведет референдум о своей независимости, причем успех, которого добилась Шотландская национальная партия, напрямую связан с тем, что британское правительство мало интересуется жизнью за пределами Лондона. Почтительное отношение британских политических элит к иностранным богачам — в том числе, к россиянам — может привести к новым всплескам национализма и популизма. Конечно, британская экономическая модель весьма уязвима и ее нужно беречь, но то же самое относится и к самой Британии.

Дата добавления: 2015-10-29