Кто сказал, что быть живым – это хорошо?

Ричард Хелл: Я плохо подходил на роль профессионального рок-н-ролльного музыканта. Я думал, что от природы являюсь звездой рока, ха-ха-ха! Думал, что был и останусь звездой рока на всю жизнь, ха-ха-ха!

В самом начале выступления вызывали во мне бурю чувств. Я получил именно то, что хотел. Бывали дни, когда я чувствовал себя королем вселенной. Я жил в мире, рожденном моим воображением.

Но это ощущение очень быстро притупилось. В музыке я стремился к странным вещам, и они не враз получались. Кроме того, мне не нравится ездить. И я не понимаю, как исполнителю общаться с залом, по крайней мере, если этот исполнитель – я.

Мне никогда не нравилось ходить на концерты. Я не понимаю, на фига на концерте нужны зрители. На самом деле не понимаю. На концертах я не ощущаю единения, хотя слышал, как его описывают другие люди. Я чувствовал единение на вечеринках: я люблю доброжелательное настроение и то, как все заводятся к концу первого часа, но во время концерта я не чувствую ничего такого. Мне не нравится толпа людей, которые смотрят на меня, когда я стою на сцене, – меня это напрягает. Я презирал всю эту систему. Слишком ясно было, что в ней нет ни хуя ценного.

Боб Куин: Я видел Heartbreakers, когда они выступали в «CBGB». Они начали играть, и прямо в середине фразы «Going steady, going steady» изо рта у Хелла выпала жвачка. Я сказал тогда: «Этот парень – звезда».

Однажды, когда Ричард уже ушел из Heartbreakers, они с Терри Орком пришли ко мне домой. Меня колбасило из-за того, что я разбежался с подругой. Я был пьян вусмерть, а они были под кайфом. Я ставил разные записи, а потом моего градуса хватило, чтобы дать Хеллу послушать группу, в которой я играл в 1969 году, – несколько выездных концертов, где я исполнял «Johnny B. Goode» и «Eight Miles High». Тогда еще делали неумеренно длинные соло, и, мне кажется, Хелл внезапно понял, что это его стиль.

Когда кассета кончилась, Хелл спросил у меня: «Ну что, хочешь играть в моей группе?»

«Эй, что ты сказал?» Я был и вправду удивлен. Много лет рокеры относились ко мне, как к прокаженному из-за того, что я отказывался сменить свой прикид.

Но и Хелл намаялся с моим внешним видом. Чтобы соответствовать его требованиям, я стал вместо обычных рубашек на пуговицах носить майки под спортивной курткой, но Хелл часто рвал майки в клочья. Однажды, когда мы ехали в такси в «CBGB», он поджег мою майку. Она была из горючей ткани, и огонь стал быстро распространяться. Стащить с себя горящую майку – нетривиальная задача. Ради Хелла я отрастил бороду. Я позволил ему себя постричь, но только один-единственный раз. Он укоротил мои и так недлинные волосы и настриг несколько проплешин по всей голове, что я не оценил. За всю мою жизнь со мной так не обращались даже в бакалейных лавках.

Он постоянно дергал нас по поводу внешности. Он говорил: «Я не хочу, чтобы вы все выглядели так, как я, внешность должна стать заявлением».

Я возражал ему: «Хорошо, вот тебе заявление: посмотри, вот дебильный на вид хиппи Марк Белл, вот черный растаман и вот я, вылитый обезумевший страховой агент».

Он проворчал: «Ну точно, ты выглядешь как профессор или страховой агент, в этом стиле».

Я сказал: «Точно! Есть ли в «CBGB» кто-нибудь, похожий на нас? Нет? Тем лучше, хотя, может, и хуже».

Он сказал: «Что бы ты ни делал – похоже, ты стремишься к безликости. У тебя когда-нибудь была машина, Боб?»

«Конечно», – сказал я.

Он сказал: «Держу пари, что она была коричневая или серая».

Я подтвердил: «В точку! Она была коричневая».

Но до определенной стенени он относился ко мне терпимо, и в то время он больше верил в меня, чем я сам. Мне бы хотелось думать, что с моим безграничным талантом я бы рано или поздно поднялся к вершине и получил признание, но это далеко не факт. Даже критика Ричарда значила, что у него больше веры в меня, чем у меня самого. Моя самоуверенность была на уровне плинтуса. К тому времени мне уже стукнуло тридцать три, и я играл с 1958 года.

Айвен Джулиан: Когда я шел на репетиционную базу в «Дейли планет» на Тридцатой улице, я не знал, чего ждать. Вошел я в студию и увидел Марка Белла, который сидел в углу и глушил водку. Рядом с Марком сидели две цыпочки, блондинка и рыженькая, ростом около семи футов каждая, в крупноячеистых чулках: они передавали бутылку по кругу и материли друг друга. Две цыпочки бились за Марка, ха-ха-ха!

Я не сразу врубился, где Ричард Хелл, потому что процессом руководил Боб Куин, а Ричард просто сидел. Ричард был бас-гитаристом, а Куин – лид-гитаристом, поэтому я принял Боба Куина за Ричарда Хелла.

Терри Орк: Когда мы первый раз встретились с Лестером Бэнгсом, я сказал ему, что спал с Лу Ридом, и это произвело на него большое впечатление. На самом деле я никогда не спал с ним. Но каждый раз, когда Лестер видел меня, он говорил: «Это тот самый парень, который ебал Лу Рида!»

Лестер жил какое-то время у меня, и его сильно зацепило видение мира Ричарда Хелла, а также его представление о музыке и поэзии – Лестеру нравилось то, что предлагал Хелл.

Лестер Бэнгс: Я долго и с нетерпением ждал возможности взять интервью у Ричарда. Тусуясь в «CBGB», я стал по-настоящему близким другом Ричарда и всех членов его группы, достаточно близким, чтобы заслужить право на интервью, когда их альбом «Blank Generation» в конце концов вышел в свет и оказался одним из самых бешеных прорывов рок-н-ролла в том году.

Но в музыке Ричарда и в его характере было много того, что меня тревожило: я чувствовал, что когда он стоит на сцене, он поет не столько ради общения со зрителями, сколько для себя самого; мне смутно казалось, что ему не приходится, подобно Игги или Стиву Бейторсу из Dead Boys, резать свою плоть, чтобы создать ауру боли и некайфа. То же ощущение появляется от жуткой обложки его альбома, на которой самые пронзительные глаза в рок-н-ролле низведены до уровня обдолбанной жабы.

Ричард Хелл (из журнала Punk, интервью Легса Макнила): В основном, у меня есть одно чувство… желание уйти отсюда. И все остальные мои чувства рождаются по ходу анализа того, почему я хочу уйти… Понимаете, я всегда чувствую дискомфорт, я просто хочу… уйти из комнаты. Это не желание уйти в другое место или найти другие ощущения, ничего в этом роде, это просто потребность уйти «отсюда».

Л.М.: Где ты чувствуешь себя хорошо?

Р.Х.: Когда сплю…

Л.М.: Ты рад тому, что появился на свет?

Р.Х.: У меня есть некоторые сомнения… Ты когда-нибудь читал Ницше?

Л.М.: Ха-ха-ха!

Р.Х.: Легс, послушай меня: он говорит, что все, что заставляет тебя смеяться, что кажется забавным, указывает на чувства, которые уже умерли. Каждый раз, когда ты смеешься, это чувство, серьезное чувство, которое прекратило жить в тебе… И это причина, по которой я считаю, что и ты, и все остальное так забавно.

Л.М.: Дааа, я тоже так думаю, но это не забавно.

Р.Х.: Это причина, по которой у тебя не остается чувств [истерический смех].

Лестер Бэнгс: Для протокола: мне бы хотелось, чтобы все, кому это небезразлично, знали, что я не считаю жизнь непрерывным погружением. И даже притом, что смерть действительно ужасна, то, что Ричард Хелл восхищается смертью, я считаю идиотизмом… И всякие там ричарды хеллы – это куриное дерьмо, которое низводит драгоценный дар до ерунды, и они не заслуживают, чтобы им верили, и следует пробудить их шоковой терапией или каким-нибудь другим насильственным образом.

Или так, или отшлепать и положить в кроватку.

Ричард Хелл: Мне всегда казалось, что все, что я делал, было попыткой быть точным и честным, что бы это ни значило. У меня было полное ощущение – основа моего поведения – того, что все вопросы уже обсуждались, и меня это, собственно, не волнует.

Когда наступает время окончательного анализа, мне становится все равно. Это и есть тема песни «Blank Generation». Я всегда принимал точку зрения, обратную той, которую занимал человек, пытавшийся анализировать песню, так что я обдуманно давал столько самостоятельности, сколько было возможно: «Я принадлежу к -- поколению».

Фишка в пустоте. Пустоту нельзя неправильно понять. Что бы вы ни подумали, все будет правильно, ха-ха-ха!

Мэри Хэрон: Я не была идеалисткой, меня тоже достала культура хиппи. Эти люди пытались удержать все те же идеи мира и любви, но эти идеи к тому времени сильно обесценились. Кроме того, наступила эра настоящего хип-капитализма, и на «мир-любовь» спроса не было. Тема была исчерпана, но так как хиппи стояли за добро, ни один человек не мог встать и сказать: «Это было, и это кончилось».

Это выглядело так, будто обязательно надо быть заботливым и хорошоим оптимистом. И верить в мир и любовь. Может, я и была именно такой, но меня бесило, когда мне указывали, во что верить. Мне не нравилась культура хиппи, я считала ее тошнотворной, ханжеской, сентиментальной, культурой с улыбкой дебила. Ричард Хелл пришел и сказал: «Вот какими мы стали, мы пустое поколение. Все кончилось».

Это пробирало. Самым захватывающем было то, что мы двигались навстречу будущему, неизвестному будущему. Мне казалось, что все вокруг новое – не было определений, не было границ, это было просто движение вперед к свету, это было просто будущее, где все новое, нет правил, нет ничего, нет определений. «Кто мы? Мы не знаем».

Многие годы я не понимала, что это нигилизм. Или что-то похожее.

Ричард Хелл: Мне приклеили ярлык нигилиста и солипсиста; значение второго слова мне пришлось искать в словаре. Это слово означает человека, верящего только в себя, ха-ха-ха! Прямо в точку.

Биби Бьюэл: «Blank Generation» – один из моих любимых альбомов всех времен. И я думаю, что Ричард Хелл был просто… пожалуй, я хочу сказать, он был как идеал мужчины. Но мне всегда было слишком страшно заговорить с ним, потому что он был слишком крутой. Он был как Боб Дилан. Мне казалось, что он с другой планеты. Он был чертовски красив; я хочу сказать, давайте посмотрим правде в глаза, он был настоящим мужчиной и красивым парнем. Он был по-настоящему горячий, совершенно сумасшедший, прямо как на сцене, ладно, бог с ним.

Я просто немного вроде как тусовалась рядом с ним и надеялась, что он заговорит со мной. Иногда он говорил: «Привет, Биби!», а я отвечала: «Привет!»

Да уж, выглядело не особенно. Люди говорили: «Что за дела с Ричардом Хеллом? Ты дружила с Микки Джаггером, ты жила с Тодом Рандгреном, ты знаешь всех на свете, и ты боишься Ричарда Хелла?»

Я отвечала: «Не знаю. Не знаю».

Айвен Джулиан: Вокруг Ричарда всегда крутилось много разных подруг, и он их использовал, чтобы раздобыть наркоты, понимаете? Они доставали для него наркоту и занимались с ним сексом. И если какого-то компонента не было, Ричард, насколько я понимаю, считал, что подруга очень занудная.

Айлин Полк: Эния Филипс была прямо помешана на Ричарде Хелле. Она хотела вскрыть себе вены перед ним, и хотя ей не хватило духу на поступок, зато вполне хватило на разговоры: «Я собираюсь покончить с собой».

Но с ним такие телеги никогда не катили. Его не проняло. Он болтался с ней, она платила за наркотики – и потом он уходил и зависал с кем-нибудь еще. Он на самом деле над ней смеялся. Но она его любила. Однажды ночью у «Макса» Неон Леон говорил мне, что не может смотреть, как Эния разрушает себя из-за Ричарда Хелла. Потому что она на самом деле плакала, и резала вены, и делала всякие глупости, чтобы привлечь его внимание, и это никогда не прокатывало. Ричард Хелл был единственным человеком, перед которым она унижалась. Она всегда была на высоте, но в ее отношениях с Ричардом Хеллом все было наоборот.

Дебби Харри: Я познакомилась с Энией сразу после того, как она появилась в Нью-Йорке, потому что там не было других девушек, с которыми можно было бы потусоваться, поверьте мне. Там крутились в основном ребята, а немногие женщины, которые там были, кажется, были не в курсе, что они женщины.

Но Эния была великолепна – очень язвительная, с великолепным холодным чувством юмора, очень красивая и потрясающе стильно одевалась. Она одевалась, как шлюха. Мы все в некотором смысле одевались в той же манере, мы всегда ходили на шпильках. Но Эния смотрела на вещи шире. Она глядела на все с совершенно другой точки зрения. Она была очень собранная; она не была слабонервной, давайте определим это так, ха-ха-ха!

Деймита: Как-то в «CBGB» Эния Филипс пристально взглянула на меня.

Она спросила: «Что ты сейчас делаешь?»

Я ответила: «Ничего».

Она предложила: «Хочешь, пойдем ко мне, расслабимся и выпьем кофе?»

Я сказала: «Пошли, а сигареты у тебя есть?»

Она сказала: «Я как раз собиралась купить блок».

Мы купили блок сигарет и пошли к ней домой, что-то разогрели, перекусили и выпили. Она сняла все цепи, которые были у меня на талии, и надела на меня кожаный ошейник и браслеты на лодыжки, дала мне кожаное белье и маленькую кожаную жилетку. Я сказала ей, что я стриптизерша, и она сказала: «Станцуй для нас».

Я танцевала в гостиной для них обоих: для нее и ее друга, Диего Кортеса. Они просто сидели на диване, курили сигареты и смотрели на меня. Потом Эния спросила: «Тебе бы хотелось пойти со мной в постель?» Я сказала: «Конечно!» Тогда она сказала: «Тебе придется спать в этой постели». Она держала меня прикованной в течение нескольких дней, Диего приходил и проводил со мной все ночи, прыгал на мне и ебал меня, что казалось мне очень прикольным, потому что я не могла ничего сделать, даже если бы захотела. В этом было что-то романтическое. Я думала: «О! Декадентский Нью-Йорк».

Сильвия Рид: Мы с Энией познакомились на Тайване. В школе мы выделялись из массы, потому что Эния очень тонко чувствовала стиль, а я была интеллектуалкой, что-то вроде книжного червя. Так что люди не знали, как нас понимать. Мы были странной парой, и мы всегда были вместе. Неразлучны.

Когда я закончила школу, мой папа служил чиновником на Гавайях, и Эния приехала пожить к нам. Тогда мы и разработали план – она собиралась поехать в Нью-Йорк и стать модельером, а я хотела быть ее ассистентом. Это была фантазия в стиле «Cosmo Girl», что-то похожее на: «Я собираюсь выйти замуж за рок-звезду, я собираюсь познакомиться со всеми, у нас так много знаменитых друзей, они выпускают записи, я оформляю обложки альбомов, и мы ездим в турне, и я делаю все, и я разрабатываю дизайн всего». Такой вот план. Все это она придумала.

Айлин Полк: Эния стала принимать наркотики. Я не уверена, что это Ричард Хелл подсадил ее, но я знаю, что они употребляли наркотики вместе. Мне нравился Ричард Хелл, но он всегда рассказывал мне грустные истории. Он был всегда типа: «Я в такой депрессии. Жизнь – просто помойка. Я никак не могу собраться. Посмотри на меня – у меня рубашка порвалась».

Я отвечала ему: «Ты ведь сам разорвал рубашку, чтобы выглядеть как панк». Все эти ребята – Ричард Хелл, Джонни Фандерс и Ди Ди – все находились в таком «Джеймс-Дин-страдающая-душа» образе. Джонни, Ричард и Ди Ди, все они делали вид страдальцев: «меня может спасти только женщина». И все женщины попадались на крючок. Они сначала покупали им выпивку, потом они вместе покупали наркотики, а потом все шло обычным путем. Потом женщин бросали, и тогда они шли к следующему парню.

Сильвия Рид: Мы с Энией познакомились с Лу Ридом одновременно, это случилось в одном баре на Восьмой авеню. Мы вошли в бар, Эния увидела его и сказала: «Это он! Я пойду и познакомлюсь с Лу Ридом».

Она подошла к Лу, и я действительно удивилась, потому что думала: «Нет, даже Эния на это не решится». Но она подошла. Она заговорила с ним, а я отвлеклась от них на какое-то время. Но позже Лу увидел меня на противоположном конце зала, и Эния сказала: «О, я хочу, чтобы ты подошел к ней». Он перешел зал, и мы проговорили всю ночь, и начали по-настоящему спорить друг с другом.

Лу был очень, очень, очень умным, и я считала себя тоже очень, очень, очень умной, но Лу дал мне понять, что я до него не дотягиваю. Он постоянно делал так, но не в такой доброжелательной манере, а тогда он сказал так, просто чтобы повеселиться. Но я не собиралась давать ему возможность думать, что он – этакая богатая, знаменитая рок-звезда, которая произвела на меня сильное впечатление.

Но Эния все больше и больше сходила с ума, потому что Лу разговаривал со мной. Потом, после этой первой ночи, когда мы познакомились с Лу, я решила узнать его адрес и написать ему письмо – не телефонный номер, письмо. Той ночью, когда мы познакомились с Лу, я трепалась о литературе и всяких книгах, так что мне хотелось написать письмо и снова с ним встретиться. Эния убеждала меня: «Не делай этого. Он решит, что ты и впрямь тупая».

Несмотря на советы Энии, я взяла у Диего Кортеса адрес Лу и написала ему письмо. Лу позвонил мне, и мы стали встречаться.

Айлин Полк: Эния вела дневник, который хранила в ванной, рядом с унитазом, так что, если вы шли в ее ванную, можно было не брать с собой журнал, а почитать ее дневник. Каждому парню, с которым у нее был секс, в дневнике давалась оценка. И она писала о них очень оскорбительные вещи. Она ставила людям оценки: четыре звезды или три больших пальца, опущенных вниз. Каждого, с которым она спала, она детально описывала в дневнике: «У него не стоял, его член был вот такой…»

Сильвия Рид: Когда Лу первый раз пришел к нам в квартиру, он втихаря украл два дневника Энии, потому что подумал, что это мои дневники. Я потребовала дневники обратно, он их отдал, и я передала их Энии – она пришла в настоящую ярость.

Но Эния хотела, чтобы люди узнали, какая она, для этого она и оставляла свои дневники в ванной. Хочу сказать, обычно она вела себя так: вызывающе одевшись, она подходила прямо к парню, очень раскованно становилась прямо перед ним и в лицо спрашивала: «Привет, я Эния, что ты обо мне думаешь?»

Я пыталась соревноваться с ней, но мы явно были в разных весовых категориях. Вот почему она почувствовала себя униженной, когда я стала встречаться с Лу. Потом нас выселили, и я отправилась в Денвер навестить своих родителей. Все это время Эния безумно на меня злилась. Она никак не могла привыкнуть к тому, что я встречаюсь с Лу. До конца примириться с этим она так никогда и не смогла.

Когда я вернулась из Денвера в Нью-Йорк, я совершенно не представляла, чем заняться. Пошла в «CBGB», и Ричард Хелл сказал мне: «Э, давай ты снимешь квартиру в моем доме».

Когда я разобралась с переездом, я зашла к Энии, чтобы позвонить Лу, потому что у меня в квартире не было телефона. Она разозлилась, но я все равно позвонила. Лу очень обрадовался, когда услышал меня, и мы договорились встретиться вечером в «Фебе».

Но он не пришел, и я очень на него разозлилась. Я позвонила ему, а Лу сказал: «Да понимаешь, я собирался к тебе, но зашли ребята, и нам пришлось поработать».

Я была в ярости, поэтому обругала его и повесила трубку.

На следующее утро раздался стук в дверь: это был Лу. Он несколько часов ждал снаружи, чтобы попасть в мой дом; если вы помните, там не было звонка, и приходилось звонить с улицы по телефону. Так как у меня тогда не было телефона, Лу пришлось несколько часов ждать снаружи, пока кто-то не вышел из двери.

Лу спросил: «Хочешь поехать в Монреаль?» Это гораздо круче, чем банальное: «Хочешь сходить в кино?» Я ответила: «Конечно!» После этого мы долго были вместе.

Боб Куин: Сильвия привела Лу Рида в «CBGB», чтобы посмотреть Voidoids. Когда я сошел со сцены, он сгреб меня и сказал: «Ты охуенно великий гитарист!» Что мы тусовались вместе, когда он был в Velvets, он так и не вспомнил.

Я сказал: «Ну, здорово слышать от тебя такие приятные вещи, потому что в свое время ты оказал на меня большое влияние».

Он сказал: «Это все дерьмо, а вот ты – охуенно великий, ты – ля-ля-ля».

Он говорил: «Я надеюсь, ты сам понимаешь, что никакая вы не группа. Смысл музыки – в силе и власти, и ты должен просто прийти к этому и привести всю группу. И еще ты должен перейти на другую сторону сцены и выдернуть вашего гитариста из его убожества».

Я сидел с ним за столом, и кто-то прошел мимо; на секунду я отвел взгляд в сторону, и он сказал: «Черт побери, смотри мне в глаза, когда я говорю с тобой, или, да поможет мне бог, я дам тебе в морду».

Я засмеялся.

Он сказал: «Кончай смеяться, я говорю совершенно серьезно. Если ты еще раз посмотришь в сторону, я дам тебе в морду».

А ведь он только что гнал мне, какой я великий! После таких слов я не спускал с него глаз.

Айвен Джулиан: Я был в группе новичком. Вначале Ричард Хелл относился ко мне довольно прохладно, но потом он стал брать меня с собой, он брал меня к «Максу», мы там бесплатно ели, и там я однажды видел, как он шел на выход и поджег сигаретой свои волосы. Мне было лет двадцать. Однажды ночью Ричард оставил меня с Терри Орком, который усердно накачивал меня бухлом. Потом Терри спросил: «Эй, хочешь, пойдем ко мне, послушаем музыку?» Я подумал: «Вау, какой славный парень».

Мы отправились на его чердак в Чайнатауне, он включил музыку, потом принес еще бухла и какой-то фигни, и я внезапно просто отрубился, БУМ, на постели. И вдруг этот волосатый шарик падает на меня сверху. Я растерялся: «Эй парень, что за дела?»

Он пытался снять с меня штаны. Я сказал: «Терри, я сейчас сблюю. Выпусти меня отсюда». Он потащил меня в туалет. Но пока я облевывал туалет, Терри все время пытался снять с меня штаны. Я сопротивлялся: «Парень, нет, я этим не занимаюсь».

Я убежал оттуда буквально с полуспущенными штанами. Было морозно, на мне не было ботинок, сверху – только рубашка, какая-то такая фигня. Я прибежал к дому Ричарда часов в пять утра. Рассказал Ричарду всю историю, и он сказал: «Да, Терри, он такой». Я спросил: «Зачем ты меня с ним оставил?» Он сказал: «В смысле?»

Он вообще был рассеянный.

Но в конце концов Ричард сказал: «Ладно, приходи, поживешь у меня». У него была свободная комната и все, что надо; я переехал к нему, и потом все думали, что мы какое-то время были любовниками, ха-ха-ха! Самое страшное в жизни с Ричардом было, когда я вошел в дверь и увидел, что Ричард лежит в ванне совершенно обдолбанный, а вода уже почти накрыла его рот. Я схватил его за руки и подтянул вверх. Он немного пришел в себя и сказал: «Угу». Я сказал что-то вроде: «Извини, но ты вроде как тонешь».

К счастью, нас услышали Clash, мы им понравились, и они пригласили нас в Англию играть у них на разогреве.

Ричард Хелл: В наше первое турне по Англии мы отправились с Clash в 1977 году. Я пошел на это дело в трезвом уме, но поскольку еще не знал, чего ждать, турне оказалось совершенно убогим. С одной стороны, я не знал, где вырубить дури, и маялся от этого, с другой стороны британская публика была совершенно ужасной. Абсолютно мерзкой. Знаете, это было на безрыбье. И хотя я старался видеть в этом светлую сторону – что это британский способ сказать «Мы вас любим» – но это капитально доставало.

Боб Куин: Мерзкое ощущение, когда каждую ночь тебя заплевывают, и не обязательно от восхищения. В начале концерта, по крайней мере, в нас плевались пивом. Но когда пиво кончалось, они начинали просто харкать кто во что горазд. Иногда, когда я пел бэк-вокал, харчок прилетал мне прямо в рот. Каждую ночь, приходя в отель, я чистил одежду, оттирал гитару и надеялся, что наутро, к нашему отъезду вещи высохнут.

Когда тебе в голову попадают полными банками пива, настроение портится. Эти банки были как пушечные ядра, и мою душу трогала самоотверженность, с которой зрители по своей воле жертвовали таким количеством пива, чтобы ранить музыкантов. У них получалось. Если каким-нибудь предметом попадали в Айвена, он просто швырял его обратно в публику; но в чем фишка: он ведь мог попасть, например, в девятилетнюю девочку или еще в кого-то, кто ничего плохого не делал, так вот, я всегда смотрел в оба, кто в зале чем занят.

Это был один из концертов в Дерби – Лестер тоже был там, но он так надрался, что, когда потом мы с ним говорили о том случае, он ничего не мог вспомнить, хотя находился в центре событий. Так вот, нас поливали матом. Какой-то парень в первых рядах держал большую банку с пивом, он просто кинул ее в меня, как будто я был пожарным краном, и промочил меня насквозь. Меня стукнуло банкой, я был весь мокрый, и я видел этого пацана с мощным пластиковым биноклем. Мы только что допели песню, и вдруг я увидел человека, который приготовился что-то в меня кинуть, и я сказал ему: «Не делай этого». Он что-то швырнул мне в голову, и тогда я вынул штекер из своей гитары – это был «Фендер», по форме вылитая бейсбольная бита. Я пошел в зал, и с размаху охерачил гитарой человек семь-восемь. Я трус, я полный трус, я хилый парень, я просто вышел из себя – но им это очень понравилось. Они это очень любили.

Впечатление было ужасное.

Ричард Хелл: Куин маниакально заботится о своих гитарах. На сцене он обычно отодвигался назад как можно дальше, он хотел быть подальше от зрителей, которые плевались в музыкантов. Но кто-то попал в его гитару большим, густым харчком. Он видел, кто это сделал, и гитарой сломал тому парню челюсть.

Так вот, этот парень потом пришел к нему за кулисы, чтобы спросить автограф! Они были чокнутые, они были похожи на британских футбольных фанатов, озверевшая публика, классический случай. Они хотели кайфа, агрессии и мерзости, стать берсерками, понимаете?

Еще доставало, что первая песня Clash называлась «I’m So Bored with the USA» – «Мне так надоели США». И мы, естественно, не могли не принимать эту песню на свой счет. Хотя мы и не отождествляли себя с США.

Боб Куин: Никто не шел на концерт, чтобы увидеть нас. Они были из Англии, они придумали рок-н-ролл, и они не хотели нас. И они скандировали: «Нам так надоели США».

Я думал, что как ребята Clash приятные, но в них было столько же музыкального эгоизма, сколько у Ramones. Вдобавок они пытались вставить в свои ебаные песни тему социальной справедливости, но вряд ли в этом они что-то понимали. Лично мне их музыка казалась просто гнусной. Я покупал их альбомы только из-за того, что Лестер их обожал. Я тоже пытался полюбить эту муру, но не нашел у них ничего, что могло бы мне понравиться.

Айвен Джулиан: Вы можете себе представить: каждый день в восемь утра мы набивали собой маленький автомобиль, зная, что в семь вечера мы будем по уши в слюне и мокроте? Кроме того, Ричард был совсем плохим из-за наркоты…

Ричард Хелл: Ох, мне было так погано, я не хотел никого видеть, лежал в кровати, потел и блевал.

Я пошел в аптеку и купил какую-то дрянь, которую мне там посоветовали, кажется, с кодеином – ужасную темно-коричневую дрянь, похожую на блевотину. Я попытался взять несколько флаконов.

Мы путешествовали в исключительно убогих условиях. Мы разозлились на Sire, потому что у них был дорожный менеджер на тачке, а мы вчетвером ехали в тесноте в мини-каре – не в микроавтобусе, а в малельком автомобиле, в котором сзади приходится сидеть на бугре карданного вала, и коленки оказываются выше ушей. Мы три недели мотались по всей Англии, замаринованные в этом мини-каре. Это было действительно убого.

Боб Куин: Я никогда бы не стал джанки, потому что я всегда смотрел «Dragnet» – и я знал, что если ты покуришь марихуаны, то через две-три недели ты будешь грабить банки.

Первое английское турне было запредельно кошмарным, потому что когда у нас случался свободный день, – а мы путешествовали по всей Англии – нам приходилось возвращаться в Лондон, где в то время были дружки Ричарда, Heartbreakers. Нам надо было переться к черту на рога в Лондон, чтобы Ричард мог с ними потусоваться. Ричард был совершенно не в себе: однажды он не смог дождаться, пока мы доедем до отеля. Он сказал: «Я схожу здесь». Потом, на светофоре, он выпрыгнул из машины, и нам пришлось тащить его вещи в отель.

Ричард Хелл: Я постоянно чувствовал себя разбитым и больным. И все, что происходило в Англии, было совершенно чуждым. Я знал, что мы не можем понравиться этим детям. Потому что я был там, где Clash и Sex Pistols были четыре года назад. Было ясно, что эти дети никогда не смогут проникнуться тем, что я делал, потому что все, чего они хотели, – достичь крайних степеней идиотизма. Понимаете, целеустремленно быть настолько кошмарным, мерзким и слабоумным, насколько ты можешь, а я к тому времени уже закончил эту игру.

Конечно, я все еще мог быть мерзким и слабоумным, но к тому моменту мне это уже надоело.

Глава 31

Падение

Джим Маршалл: Среди ночи я часто звонил Лестеру Бэнгсу в офис журнала Creem. Например, часа в два. Я всегда страдал бессонницей, даже когда был ребенком; так вот, я звонил Лестеру, потому что он все ночи напролет сидел в офисе. Однажды ночью, когда я очередной раз позвонил ему, он дал мне послушать пробную пластинку первого альбома Патти Смит, Horses, запустил ее по телефону – всю целиком, от начала до конца.

Поэтому я купил Horses в день выхода альбома. Музыка Патти меня полностью захватила. Я заказал по почте ее сингл «Piss Factory», и он мне очень понравился. Но потом меня разочаровал ее второй альбом, «Radio Ethiopia». Он был несколько более коммерческим и несколько более авангардистским – коммерция и авангард в одном флаконе. Я не врубился. Я не знал, что с ним делать.

Легс Макнил: Когда Патти Смит писала в студии альбом «Radio Ethiopia», меня послали взять у нее интервью для передовицы в Punk. После интервью с Лу Ридом наша техника вовлечения людей в разговор строилась на том, чтобы вместе потусоваться, нажраться в стельку и подождать, пока все выродится до полного отупения.

Вообще, интервью Punk – достойный повод, чтобы схлопотать по ушам. В те времена я просто снова и снова задавал одни и те же тупые вопросы: «Какой сорт гамбургеров вам больше нравится? Как, по-вашему, «Блимпис» лучше, чем «Макдональд»?»

Люди сатанели от тупых вопросов, орали на меня, а потом что-нибудь происходило. И если случалось что-то достаточно забавное, Хольмстром превращал это в комикс. Я думаю, замысел был – не слушать чужие излияния, а провоцировать какие-нибудь события.

Так вот, Патти собиралась чинно сидеть и давать серьезное интервью. Потом появился я. У меня не было домашних заготовок, я не хотел слушать разговоры об искусстве и поэзии. Я вел себя типа: «Эй! Это правда, что на ваших записях играют Aerosmith?»

Патти была оскорблена. Она немедленно начала кричать на меня: «Это был тупой вопрос, и тот, кто поручил тебе его задать, искал проблем на твою задницу, потому что если бы я была в плохом настроении, если бы я была не в духе, ты бы вылетел отсюда вперед головой. Но тебе повезло, ты мне понравился».

Потом Патти выдала мне длинную лекцию о значении андеграундной прессы, о профессионализме и о послании людям, о том, как искусство всех спасет, а потом она повернула к величию фресок итальянского Ренессанса. Я совершенно не врубался, о чем она говорит.

Я говорил что-то вроде: «Извини, Патти. Я не буду больше так делать, я обещаю. Так как ты думаешь, теперь мне можно выпить пива?»

Джим Маршалл: Я пытался сделать фэнзин на ксероксе для музыкальных фанатов в то время, когда еще учился во Флориде в школе. Я знал много наркодилеров и других людей с деньгами, и понимал, что смогу найти средства на издание своего журнала. Когда я услышал, что Патти приезжает с концертом в Тампу, я позвонил ее менеджерам в Нью-Йорк, и они устроили для меня интервью. Знаете, я тогда был шестнадцатилетним ребенком с магнитофоном, который шел брать интервью с мыслью «Сейчас меня вышвырнут из их номера».

Но Патти, и Ленни, и вся группа были очень, очень хорошими ребятами. Я сделал интервью с Патти, записал четыре девяностоминутные кассеты и потом тусовался с ними два дня. Пили они мало, поэтому почти все их пиво досталось мне. Они все курили марихуану, и я принес им травки, что им, конечно, понравилось. Патти была очень милым и вдохновенным человеком. Она первая подсказала мне идею переехать в Нью-Йорк. Патти сказала мне: «О, тебе надо перебираться в Нью-Йорк. Там больше людей, которым нравится такая музыка. Если ты уедешь из места, где сейчас живешь, тебе, может быть, удастся понять, что делать со своей жизнью».

Группа Патти Смит играла на стадионе в Тампе, во Флориде. Это место было похоже на что-то из «Spinal Tap»[60]. Это был тот самый кошмарный стадион, где обычно выступали Тед Нюджент, Aerosmith и Kiss.

Патти Смит играла на разогреве у Боба Сигера, и их выступление с треском провалилось. Все шло классически: Патти с группой спели первую песню, но аплодисментов не было. Публика просто тупо втыкала. Они начали вторую песню, «Ain’t It Strange», и Патти закружилась. Сцена была действительно высокой, метра три-четыре до земли, а внизу – яма, прикрытая щитом из грубо сколоченных досок.

Джей Ди Даггерти: Мы играли на разогреве у Боба Сигера, и они не разрешили нам включить все освещение. Патти упала со сцены, когда пела «Ain’t It Strange», песню о противостоянии Богу. Тема песни – обращение к богу: «Давай, покажи мне свой лучший удар, я могу принять его, ты, мудак!», очень дерзкий вызов – вроде: «Мы будем биться на твоих условиях!»

Джеймс Грауэрхольц: Патти говорила мне, что она представляла себе это выступление как слияние в экстазе жизни и смерти. Во время выступлений она придерживалась философии «кружащегося дервиша» и думала, что впасть в транс – ее долг перед публикой. Она рассказывала мне, что часто мастурбирует на сцене.

Ленни Кай: Мы с Патти всегда исполняли небольшой балет в середине «Ain’t It Strange». Потом она спела ту часть песни, где она бросает вызов богу – «Давай, боже, сделай первое движение!» – и закрутилась.

Мы играли песню, и в тот момент глубоко ушли в себя, импровизировали, начали раскачивать ритм; Патти кружилась и кружилась, она приблизилась к микрофону – и исчезла.

Джей Ди Даггерти: Было темно, а на полу стоял монитор, который Патти не заметила, потому что он был черным. Она упала назад. Я видел, как она падала, и первой моей мыслью было: «О боже, она или погибла, или сейчас прыгнет обратно на сцену», – а потом пришла вторая мысль: «Ох, елки! Я остался без работы». Знаете, это нормальная человеческая реакция, но я до сих пор чувствую себя виноватым из-за того, что так подумал.

Джим Маршалл: Патти буквально улетела спиной со сцены. Я стоял в метре от нее, когда она начала падать. Я поднял руки, пытался ее поймать. Ее брат, Тод, был администратором группы – он стоял с другой стороны, и он тоже пытался поймать ее.

Патти ударилась основанием шеи о доски в яме – БАМ! Потом она тяжело упала и второй раз ударилась головой – об пол. Кровь была повсюду. Я не знаю, приглючилось мне или это было на самом деле, но я слышал что-то вроде громкого хруста, похожего на тот, который раздался, когда Джо Тейсмен сломал ногу: КРАК!

Было очевидно, что ебнулась она сильно. Она подергивалась, везде была кровь, похоже было, что она сломала себе шею. Ее положили на большие носилки с колесиками и увезли в больницу. Никаких посещений. Я думаю, ее ребята решили, что она сломала себе шею, и на следующий день ее забрали на самолете в Нью-Йорк.

Ленни Кай: Концерты становились все безумнее и безумнее. Казалось, что тотальный хаос – единственный вариант выступления. Когда Патти упала со сцены в Тампе и сломала шейный позвонок, показалось, что это – точка.

С этой минуты вселенная стала сжиматься. Мы бросили наш вызов так высоко, как только смогли. Это было «Иисус умер за чьи-то грехи, но это были не мои грехи».

После падения для нас настал черед «успокоения». Мы оказались на обочине. Нам пришлось отказаться от турне по Европе. Мы просидели дома год, тот самый год, когда панк завоевал мир. А мы, погрязшие в разочаровании, остались на запасном пути.

Джей Ди Даггерти: С тех пор мы ни разу не исполняли «Gloria». Мне кажется, Патти изменилась и осознала собственную духовность и некую духовную систему. Думаю, она стала воспринимать мир по-другому. Я не обсуждал с ней эту тему, это мое личное мнение. Она разрабатывала темы воскрешения и перехода в другое пространство, а я в то время размышлял над темой распятия, моей персональной Голгофой. Мы вернулись в Нью-Йорк и оказались безработными. Это было время, когда мне казалось, что надраться днем – не такая уж плохая мысль.

Легс Макнил: Патти прислала мне записку, в которой благодарила меня за интервью и просила позвонить ей. Конечно, я позвонил. Я слышал о том, что она упала со сцены во Флориде, но я не знал, насколько сильно она разбилась. Я думал, что все не очень серьезно, потому что тогда из года в год появлялись истории о том, как Игги летал со сцены, и никто даже не задумывался, остался ли он целым.

Тогда люди все еще казались несокрушимыми. Все обладали какой-то карикатурной жизнестойкостью. При всех сексуальных приключениях, наркотиках, падениях, которые были в жизни каждого, все оставались целыми и невредимыми. Но Патти пострадала, она на самом деле попала в беду. Она попросила меня не смешить ее, потому что ей было больно смеяться.

Джим Кэролл: Патти всегда казалась мне истинной христианкой; по-настоящему истинной христианкой. Она не ходила в церковь, но она часто читала Библию. Люди говорили о словах ее песни «Иисус умер за чьи-то грехи, но это были не мои грехи», но для меня она всегда оставалась христианкой.

Не знаю, может быть, она понимала, что в детстве я был католиком и на самом деле всегда католиком оставался. Я люблю ритуалы католицизма. Я ненавижу ебаную политику, и папу и все прочее, но католические ритуалы – это волшебно. Я думаю, месса – это волшебный ритуал во имя Бога, это – пресуществление, и смысл креста – я имею в виду терновый венец? Подвергнуться бичеванию? Это и есть панк-рок. Я вспоминаю, как говорил это однажды ночью на шоу Тома Снайдера, а он ответил: «Некоторые люди – не я, но многие люди – могут подумать, что это богохульство».

Я ответил: «Не так, Том, потому что я сам – из очень религиозной среды». Ха-ха-ха! Ребята, я потом получал письма!

Часть пятая

Дата добавления: 2015-10-29