И другие рассказы 22 страница

Переведя дух, я поинтересовался у Ильи Данило­вича, что это означает. Тот со своей печи ответил, что в этом гробу инок Александр спит, потому что монах всегда должен помнить о смерти. Так, оказы­вается, поступали многие подвижники.

Несмотря на столь суровый образ жизни, Александр сочинял по-настоящему талантливые стихи и музыку к ним. Получались песни, теперь хорошо известные, разошедшиеся на дисках и кассетах, опубликованные в многочисленных сборниках с предисловиями наших самых извест­ных писателей. Инок Александр давно уже по­стрижен в монашество с именем Роман — в честь древнего святого византийского поэта Романа Сладкопевца.

Тогда же, в Лосицах, он сочинял и пел свои песни по вечерам под гитару. Если, конечно, разрешал отец Рафаил, который, хотя и считал это занятие совсем не монашеским, но послушать Александра все же иногда любил.

Вот одна из этих песен.

Уже вечер, друзья, уже вечер,

И луна свою лампу зажгла.

Так оставим же праздные речи,

Оторвемся на миг от стола.

За окном никакого ненастья,

Листопад не шуршит в этот час,

Словно душу осеннюю настежь

Отворила природа для нас.

И быть может, не стану пророчить,

Где-то путник в нелегком пути,

Но под светлую исповедь ночи

Он надеется все же дойти.

Благодати исполнены кущи,

Пруд, заросший туманом, кадит.

Мир тебе, одиноко идущий,

И тому, кто тебя приютит.

Кто же ты, неизвестный прохожий,

Далеко ль путь-дорога лежит?

Почему так меня растревожил

Твой блаженный, задумчивый вид?

В твоем сердце молитва святая

Разгоняет душевную тьму.

Может, скоро и я, все оставив,

Помолясь, посох в руки возьму.

И, крестами себя пообвесив,

Побреду неизвестно куда,

Заходя в близлежащие веси,

Стороной обходя города.

Мы записывали эти песни на магнитофон, а по­том я привез их в Москву. Как-то, много позже, меня направили с поручением к патриарху Пимену, в его резиденцию в Чистом переулке. Там, ожидая в при­хожей, я с удивлением услышал из покоев патриар­ха запись песен отца Романа. Патриарх Пимен сам был прекрасным певцом и поэтому мог ценить на­стоящее церковное творчество.

* * *

Частыми гостями на Лосицком приходе были еще два человека — иеромонах Никита, самый близ­кий друг отца Рафаила, и дьякон Виктор.

Отец Никита тоже был постриженником Псково-Печерского монастыря. В тринадцать лет он, ленинградский пионер, ушел из дома, где никому не был нужен. Отец Никита так и говорил: «Еще тогда я понял, что человек в этом мире не нужен

никому, кроме самого себя и Господа Бога». Как пионер мог до такого додуматься, остается загад­кой, но так или иначе мальчик скоро очутился на приходе у удивительного подвижника иеромо­наха Досифея в деревеньке Боровик, в шестиде­сяти километрах от Пскова. Там он и вырос при старце — на Псалтири, древних патериках, изучая словесность по аскетическим книгам, написанным в V веке, — «Лествице» и «Авве Дорофею». Мирской жизни он почти совсем не знал.

В школу мальчик больше не ходил, но вырос ум­ным, по-своему очень образованным и добрым юно­шей. К тому же — высоким, стройным и необычайно красивым. Перед армией отец Досифей отправил его на год в Псково-Печерский монастырь — немно­го разобраться в жизни XX века. Там он и подружил­ся с отцом Рафаилом. А когда вернулся из армии, сразу подал прошение в монашество. В тот же год, когда отца Рафаила отчислили из монастыря, ста­рец отца Никиты, иеромонах Досифей, попросил Псковского Владыку митрополита Иоанна благо­словить ему удалиться в скит — дом в двух киломе­трах по реке от села Боровик, среди псковских ле­сов и болот. Митрополит, зная о высокой жизни подвижника, благословил это уединение, а на осво­бодившееся священническое место назначил отца Никиту, который лучше всех знал и храм, и людей в Боровике.

Так молодые иеромонахи оказались на приходах километрах в двухстах друг от друга и по возможно­сти наведывались то в один храм, то в другой — по­молиться вместе, совершить литургию, подсобить по хозяйству.

Наконец еще одним завсегдатаем в Лосицах был недавно рукоположенный дьякон Виктор, прислан­ный на приход к отцу Никите для прохождения дьяконской практики. Отец Виктор совсем недав­но вышел из тюрьмы. Отсидел он семь лет по по­литической статье. Дьякон очень хотел вступить в монашество, но митрополит Иоанн — древних лет мудрый и добрый старец — сумел получить раз­решение у псковского уполномоченного по делам религий только на то, чтобы бывший заключенный стал дьяконом. Причем на самом глухом приходе, а никак не в людном монастыре. Хотя и дьяконское рукоположение бывшего политического заключен­ного по тем временам уже было событием из ряда вон выходящим.

Из тюрьмы отец Виктор вынес непоколебимую веру в Бога, полное презрение к любым трудностям и такой веселый нрав, что от его неиссякаемых рас­сказов мы в самом буквальном смысле в изнеможе­нии падали под стол от смеха. Последнее обстоятель­ство выглядело как-то совсем уж не по-монашески,

и мы старались с этим бороться по мере сил. Но сил хватало лишь до очередного рассказа отца Виктора. А еще он привнес в нашу благочестивую жизнь тю­ремную лексику, от которой, как мы его ни корили, освободиться так и не смог.

Больше всего пострадал от этого филологиче­ского бедствия простосердечный отец Никита. Дья­кон Виктор решительно появился в его тихом угол­ке со своим хохотом, немереным оптимизмом и тем самым кошмарным зековским жаргоном, который отец Никита, к нашему ужасу, немедленно перенял.

За отцом Виктором вдруг как-то сразу закрепи­лась кличка — Старчишка. Это было само по себе удивительно, потому что мы никому и никогда про­звищ не давали. Но для этого сидельца кличка воз­никла как-то сама по себе, совершенно естествен­ным образом.

Помню, как-то в начале осени я приехал в Боро­вик к отцу Никите. Продукты и деньги, привезен­ные мною из Москвы, закончились очень быстро, поскольку здесь гостил не только я. Собрались та­кие же молодые и оголодавшие после Успенского поста отец Рафаил, инок Александр, дьякон Виктор и бесноватый Илья Данилович. Последний, правда, был лет на тридцать нас старше, но обладал вполне молодым зверским аппетитом.

Итак, истребив подчистую доставленные из Мо­сквы продукты и до аллергии объевшись яблоками нового урожая, мы окончательно приуныли. И ре­шились на последний в таких случаях шаг — ехать во Псков, просить денег у нашего митрополита Вла­дыки Иоанна.

Этот Владыка был, наверное, самым старым в те годы архиереем Русской Православной Церк­ви. Чего только он не испытал в своей жизни! Вы­сокий, могучий, совершенно седой, он был нео­бычайно добр, особенно к монахам. Так что мы были уверены: он поворчит-поворчит, но в конце концов нам не откажет. Владыка лет сорок безвы­ездно сидел в своей епархии и занимался только церковными делами. Он был единственным архи­ереем во всей Русской Церкви, который мог по­зволить себе не выезжать на Архиерейские и даже на Поместные Соборы в Москву. Там на него, по- видимому, давно махнули рукой. Митрополит хо­рошо знал и любил отца Никиту, поскольку прини­мал участие в его воспитании с тех пор, когда тот еще школьником сбежал из дома на приход к стар­цу Досифею.

Конечно, Владыка хорошо представлял, на­сколько бедно живут его монахи на дальних приходах. Знал, но все-таки посылал их туда слу­жить. Ведь лишь благодаря тому, что в храмах со­вершались богослужения, власти не решались за­крыть их или разрушить. Вообще почти на всех дальних приходах в Псковской епархии несли служение монахи или одинокие священники. Женатым батюшкам, да еще с детьми, здесь при­шлось бы совсем туго. Отец Никита рассказывал, что за месяц у него с трудом набегало жалования рублей двадцать пять. Это и понятно: старые крестьянки, которые обычно составляли приход таких храмов, были не зажиточнее своих настоя­телей. Священники помогали этим, как правило, брошенным родными детьми и внуками старухам то дров нарубить, то крышу починить. А иногда на последние копейки покупали им еду и лекар­ства. Деньги у батюшки появлялись, как правило, лишь тогда, когда деревенский, почти неверую­щий народ приходил на крестины или приносил в храм отпеть покойника. Но монахи о деньгах не думали. Или, если уж быть до конца честным, думали о них в последнюю очередь.

Заняв рубль на автобус, мы для пущей жалобно- сти все вместе, отправились к Владыке. Дома оста­вили только Илью Даниловича — сторожить храм. По всей Псковщине заезжие воры то и дело граби­ли церкви.

В автобусе народу было немного, и мы вчетве­ром — отец Рафаил, отец Никита, отец Виктор и я — удобно расселись. Пассажиры посматривали на нас с интересом, а некоторые и с умилением: в те годы нечасто удавалось встретить молодых монахов, вот так, спокойно, в рясах и с посохами, путешествую­щих по Советской стране.

До епархии мы добрались благополучно. Прав­да, так увлеклись разговором, что во Пскове чуть было не пропустили нужную остановку. Но отец Виктор в последнюю секунду закричал на весь ав­тобус:

— Отцы! Быстро — роги мочим!

Опрометью выкатившись из автобуса, мы все-таки успели заметить потрясенные лица пассажи­ров... Но нам было не до них. Впереди лежала завет­ная улица, которая, хотя и носила имя большевика Яна Фабрициуса, но здесь располагалось епархи­альное управление с архиерейским домом. (Совет­ская власть вообще любила предоставлять места для епархий то во 2-м Коммунистическом тупике, то на улице Карла Либкнехта.)

Владыка встретил нас в своем кабинете, сидя в глубоком кресле. Мы по очереди подошли к нему под благословение и жалобно заныли про свою горькую долю. Владыка слушал, но с места не под­нимался. Это нас сразу насторожило. Может, он хотел поподробнее выяснить все обстоятельства нашего бедственного жития, а может, у него самого с деньгами сейчас было не густо. Как бы то ни было, но мы заволновались. Отец Рафаил даже вытолкнул меня — как самого маленького и худенького — впе­ред. Но и это не подействовало. И тогда перед ар­хиереем выступил отец Никита. Он никогда не был оратором, к тому же еще и заикался, но сейчас на него — по-видимому, от голода — снизошло вдох­новение:

— В-Владыко святый! — отчаянно начал он. — Ка­кая жизнь, в натуре?! Держимся ваще на последних! Роги отваливаются! Денег — нет! Еды — нет! Зубы на полку ложим! П-покойников — и тех нет!

Владыка так и обмяк в своих креслах.

А нам речь понравилась, и мы дружно закивали. Хотя, конечно, отец Никита от волнения несколь­ко необдуманно употребил воспринятые им от отца Виктора выражения. А говоря о покойниках, он, разумеется, имел в виду денежные средства, кото­рые поступают в храм за отпевания. Но все вместе вышло, наверное, слишком уж сильно для престаре­лого архиерея.

— Батюшка, дорогой!.. Где ты таких слов набрал­ся? — обратился ошеломленный Владыка к отцу Никите.

Архиерей не слыхивал подобных выражений уже лет шестьдесят, с тех пор как отбывал заключе­ние в двадцатые годы.

Тут вперед вышел Старчишка Виктор и вызвал огонь на себя.

— Владыко святый, это я, старый баклан, при нем языком мелю — никак не отвыкну. Вы уж на Никиту не сердитесь. Я во всем виноват, — покаянно заба­сил он и даже ударил себя в перси.

Но, видно, речь отца Никиты произвела на ар­хиерея яркое впечатление. Он грузно поднялся из своих кресел, подошел к столу, покряхтел немно­го и достал из ящика сто рублей. Нам такие деньги и не снились!

Архиерей повертел купюры в руках, прикиды­вая, не многовато ли будет, но не стал мелочиться и протянул деньги отцу Рафаилу как старшему.

Благословляя нас в дорогу, он все же сказал:

— Ты, Никитушка, уж лучше того... больше по-церковнославянски читай!

Отец Никита горячо пообещал исправиться, и мы, счастливые, покинули архиерейский дом.

Жизнь продолжалась! Правда, был постный день, среда, и нельзя было сейчас же съесть моро­женого, но мы готовы были потерпеть до завтра. Накупив еды себе и гостинцев деревенским стару­хам, мы вернулись домой.

А наутро пришла телеграмма из епархиально­го управления, в которой сообщалось, что указом митрополита Иоанна дьякон Виктор переводится из Покровского храма села Боровик в храм Архан­гела Михаила деревни Толбицы. В этом храме слу­жил всеми уважаемый пожилой священник отец Андрей. Расчет архиерея был прост — на отца Ан­дрея жаргон дьякона уж точно не повлияет. Этот

образованный, интеллигентный батюшка отсидел в лагерях, кажется, лет двадцать. При этом никто никогда не слышал от него таких слов, какими пот­чевал своих слушателей Старчишка дьякон Вик­тор.

Как-то поздним зимним вечером мы сиде­ли в маленькой занесенной снегом избуш­ке на приходе в Боровике у отца Никиты и попивали чаек. За окошком трещал тридцати­градусный мороз. Было около одиннадцати часов, но спать совсем не хотелось.

— А не съездить ли нам в Толбицы к Старчишке Виктору? — предложил отец Рафаил.

Конечно, я с радостью принял предложение на­вестить нашего Старчишку Виктора — самого весе­лого человека на свете! Отец Никита ехать с нами отказался — он хотел до завтрашнего дня записать на магнитофон все песни инока Александра, кото­рые я собирался отвезти в Москву. Сам Александр помогал ему и тоже с нами не поехал. Бесноватый Илья Данилович читал Псалтирь и на наше предло­жение вовсе не отреагировал.

Отец Рафаил пошел разогревать двигатель и включать печку, которая в «Запорожце» рабо­тает отдельно от мотора. Когда все было готово, мы — в одних подрясниках, потому что отец Рафаил устроил в машине настоящую баню, — уселись в чер­ный «Запорожец» и помчались к Старчишке. Путь предстоял километров в шестьдесят.

Была очень морозная звездная ночь. Мы мча­лись, освещая снег фарами, то и дело скользя на по­воротах, — резина у «Запорожца» истерлась еще ле­том. Несмотря на поздний час, Старчишка встретил нас со всем своим обычным радушием. Мы уселись пить чай с белым хлебом и вареньем и за разгово­рами просидели часов до двух. Службы назавтра ни у кого не предвиделось, так что мы не боялись проснуться позже обычного.

Наконец мы засобирались обратно. Выйдя на улицу, я сразу окоченел в своем подряснике — мо­роз не на шутку усилился. Решив не ждать, пока про­греется кабина, мы распрощались со Старчишкой и полетели обратно в Боровик.

Но печка почему-то не включалась. Стужа про­низывала нас насквозь. Отец Рафаил пару раз оста­навливался и пытался что-то сделать с проклятой печкой, но безуспешно. Он и раньше гонял как су­масшедший, а теперь от холода гнал машину как только мог.

Мы неслись по пустынной дороге в ледяной чер­ной железке, дрожа от стужи и стуча зубами.

Внезапно «Запорожец» резко понесло в сторо­ну. Окоченевший отец Рафаил не смог справиться с управлением, и мы вылетели в кювет, подняв тучу снежной пыли.

Машина не перевернулась, но ее со всех сторон плотно зажало снегом. Мы с трудом открыли двер­цы и вылезли наружу. «Запорожец» до самых стекол увяз в снегу в двух метрах от дороги. Мы сразу поня­ли, что вытащить его нам самим не удастся.

Положение становилось отчаянным. В одних подрясниках, в тридцатипятиградусный мороз, в третьем часу ночи мы торчали на безлюдной трассе. До ближайшей деревни — километров пят­надцать. Первые машины пойдут в лучшем случае не раньше шести утра.

Осознав все это, я испугался. По-настоящему.

— Батюшка! — проговорил я, всем телом дрожа от страха и от лютого мороза. — Как же так? Ведь мы здесь погибнем! Может, как-то можно помолиться?.. Но что просить? Господи, достань нам из снега ма­шину? Но это как-то даже...

Отец Рафаил вдруг так строго посмотрел на меня, что я на секунду забыл о холоде.

— Как вам не стыдно, Георгий Александрович! — возмущенно произнес он (отец Рафаил всегда назы­вал меня Георгием Александровичем). — Как же вы можете усомниться в том, что Господь не поможет нам в такую минуту? Сейчас же молитесь!

Это было сказано настолько требовательно и даже гневно, да он еще и ногою притопнул, что я послушно перекрестился и пролепетал:

— Господи, помоги нам!.. Сделай что-нибудь! А то мы здесь замерзнем и погибнем!..

Отец Рафаил тоже перекрестился и углубился в молитву.

И вдруг... Сначала издалека, а потом все ближе явственно послышалось дивное пение какого-то мотора. От неожиданности и изумления я про­сто остолбенел. Повторюсь: ни по дороге к отцу Виктору, ни на обратном пути нам не встретилось ни единого автомобиля. Мы с отцом Рафаилом пе­реглянулись, и я понял, что он потрясен не меньше моего.

Звук мотора нарастал, и наконец из-за поворота вынырнул «Москвич». Мы как сумасшедшие замаха­ли руками, и машина остановилась.

Господь Бог послал нам для спасения четырех Ангелов — в виде четырех пьяных офицеров, кото­рые возвращались с какой-то гулянки. Вшестером мы обступили «Запорожец» и с трудом, но вытащи­ли его на дорогу. Отец Рафаил отлил офицерам бен­зина из нашей канистры — оказалось, что бак у них почти пуст. Мы от души поблагодарили военных (а они нас) и уже со всей осторожностью помчались к Боровику.

По пути, пораженные случившимся, мы долго молчали. Наконец отец Рафаил сказал:

— Вот видите, Георгий Александрович, как бы­стро Господь слышит молитвы мирян!

Это он имел в виду, что Господь спас нас именно по моим молитвам. Вот уж действительно этот мо­нах всегда и во всем ста­рался не упустить воз­можности смирить себя. Такой уж он был человек.

А может, просто слишком глубоко прочувствовал, что смирение — единственно надежная опора духов­ной жизни.

Я после этой поездки здорово простыл и три дня отлеживался на печке у отца Никиты. А отцу Рафаи­лу — хоть бы что, даже не чихнул ни разу.

Отец Рафаил никогда не упускал возможно­сти смириться перед любым, даже первым попавшимся человеком. Но происходи­ло это всегда легко, как бы само собой, и уж точно никогда не выглядело нарочито. Он везде, если мож­но сказать, жадно искал поводы к смирению. Про­исходило это оттого, что отец Рафаил своей чуткой душой разгадал поразительную тайну: от смирения даже простой грешный человек становится ближе к Богу. Причем сразу, немедленно. Так что он даже в мелочах старался найти хоть какой-нибудь пред­лог, чтобы смирить себя.

Например, когда мы садились за стол, отец Рафа­ил сразу брал себе самое плохенькое, подгнившее яблочко, а лучшие оставлял нам. Или — приеду я в го­сти к нему на приход, и он немедленно уступает мне свою кровать. А сам, не слушая моих протестов, рас­полагается на полу. Делал он это не потому, что я, к примеру, столичный гость. Точно такой же прием в его приходской избушке ожидал и деда-странника, и какого-нибудь пономаря из соседнего прихода.

Как-то мы с отцом Рафаилом приехали на поез­де во Псков. С северного неба накрапывал промоз­глый дождик. Не успели мы выйти на перрон, к нам сразу же пристал какой-то цыган:

— Поп, поп, помоги! Дай хоть три рубля!

Считалось, что у священника всегда есть день­ги. Но у нас, как обычно, не было ни копейки. Так я и объяснил цыгану. Но тот не унимался:

— Как нет? Хоть что-то есть? Поп, поп, дай хоть что-нибудь!

Отец Рафаил остановился и внимательно огля­дел попрошайку. На ногах у него красовались дра­ные разбитые башмаки. Отец Рафаил вздохнул и, не говоря ни слова, стал стягивать с себя замеча­тельные хромовые сапоги. Месяц назад их подарил ему один военный.

— Батя, ты что? Заболел? — испугался цыган.

Но отец Рафаил уже снял легонькие сапожки, поставил их перед оторопевшим цыганом. Акку­ратно положил сверху фланелевые портянки и как ни в чем не бывало босиком зашлепал по лужам.

— Человек! Человек! Какой человек! — на весь вокзал завопил потрясенный цыган.

Смирение отца Рафаила простиралось, впро­чем, до определенных пределов. И граница эта была совершенно отчетлива: он мог стерпеть что угодно по отношению к себе самому, но не вы­носил, когда оскорбления касались Господа Бога и Его Церкви.

Как-то мы — отец Рафаил, дьякон Виктор, еще один наш друг, подслеповатый монах Серафим, инок Александр и я — шли поздним вечером по Пско­ву. Наши монашеские одежды привлекли внимание пьяной компании. Сначала нас принялись осыпать насмешками, потом перешли к оскорблениям и угрозам. Отец Рафаил физически был необычай­но сильным. Такой немного неуклюжий молодой медведь. Отец Виктор тоже был не слабак, да и по­сле тюрьмы он хорошо понимал, как ответить в подобной ситуации. Серафим — просто гигант, несмотря на свою подслеповатость. Наконец, инок Александр, самый выдающийся из нас в бойцовском смысле, имел высокий разряд по карате. Я со своим чахлым третьим юношеским по боксу в этой компа­нии в расчет не принимался.

Но мы, не отвечая хулиганам, продолжали себе спокойно идти. Даже когда в нас полетели комья земли, камни и какие-то палки, старались не обра­щать на это внимания. Каждое успешное попада­ние отмечалось смехом за нашей спиной и самой пошлой бранью. Инока Александра так и трясло от негодования. В конце концов он не выдержал и срывающимся голосом кротко попросил отца Рафаила благословить ему задержаться и побеседо­вать с заблудшими молодыми людьми.

Но отец Рафаил лишь беззаботно шагал как ни в чем не бывало.

Наконец безобразники совсем остервенели. Видя, что ни оскорбления, ни комья грязи на нас не действуют, они стали поносить Господа Бога и Божию Матерь.

Отец Рафаил остановился.

— Мне нельзя, — вздохнул он,—я священник. Отец Виктор — дьякон, ему тоже нельзя. Отец Серафим и Георгий Александрович — в резерве. Ну, что же делать, остаешься только ты, отец Александр!

Второй раз инока Александра просить не требо­валось. Он рванул с себя монашеский пояс, скинул

подрясник и в длинной рубахе, шароварах и кир­зовых сапогах развернул­ся к хулиганам. Те — их было несколько человек — с удивлением приостанови­лись. В следующее мгно­вение инок Александр издал дикий, варварский визг, взвил­ся в воздух и врезался ногами в пьяную компанию. Далее со­вершилось жестокое побоище. Несчастные хулига­ны только расползались в разные стороны, утирая кровь и выплевывая выбитые зубы. Мы кинулись оттаскивать Александра, но и нам от него досталось сгоряча. Не без труда успокоив нашего героя, как бультерьера после схватки, и убедившись, что «ско­рую» для безобразников вызывать не обязательно, мы снова облачили инока Александра в подрясник и продолжили свой путь.

Эта история, конечно, не лучший пример смире­ния, но в монашеской жизни отца Рафаила живых образцов истинного смирения было предостаточно. Взять хотя бы архимандрита Иоанна (Крестьянкина), который стал духовником отца Рафаила после смерти отца Афиногена. Были и другие, как, напри­мер, не известный почти никому подвижник, воспи­татель отца Никиты иеромонах Досифей (Пашков).

Он тоже был псково-печерским выучеником. Отец Досифей, как и многие его возраста монахи Псково-Печерского монастыря, прошел всю вой­ну. Освободившие свою страну, завоевавшие пол- Европы, эти совсем еще молодые воины, расплатив­шись по всем земным долгам, пришли служить Богу Всемогущему. Они ясно понимали, зачем оказались в монастыре и для чего подвизаются здесь насмерть в духовной брани за себя и за тех живых и мертвых своих сверстников, которым не дано было быть призванными на эту самую главную, невидимую миру войну.

Отец Досифей был по-настоящему великим монахом, почти незаметным в монастыре. Это, к слову, верный признак истинного высокого подвижника. На приходе он оказался по послу­шанию архиерею. Тот однажды направил иеро­монаха Досифея на время послужить в дальнее село Боровик в Покровский храм, потом еще раз, и еще, и в конце концов оставил его приходским священником в этом селе, приютившемся среди лесов и болот.

Когда отец Досифей ушел в затвор и поселился в двух километрах по реке, в заброшенном доме на островке среди болот, он по воскресеньям в вы­долбленном из елового ствола челноке приплы­вал в храм причащаться Святых Христовых Таин. (В этой лодке никто, кроме старца, не мог про­плыть и десяти метров, сразу переворачивался.) Остальные дни отец Досифей проводил в полном уединении.

В свой дом, в непроходимой глуши, отец Доси­фей приволок обработанный им ствол дуба с огром­ным дуплом. В это дупло старец забирался, чтобы

часами творить Ии­сусову молитву, со­вершенно отрешив­шись даже от своей малой скитской обы­денности.

Но, полностью уйдя от мира, зага­дочный пустынник всеми силами своей любящей души об этом мире заботил­ся — и пламенной мо­литвой, и трудами, которые открылись уже после его смер­ти. Разбирая вещи отца Досифея, мы с отцом Никитой наш­ли пишущую машин­ку и собственноруч­но перепечатанные старцем по четыре экземпляра Нового Завета, древних подвижнических книг «Лествицы» и «Творения Исаака Сирина» и пять томов сочинений епископа Игнатия (Брянчанинова). В те годы, когда почти вся духовная литература была уничтожена, это было настоящим сокровищем.

По своей прозорливости отец Досифей еще за­долго до ухода десяти монахов из Псково-Печерско- го монастыря намеками стал говорить об этом собы­тии. Он не одобрял поступок иноков, но жалел их, сетовал, предвидя, как они будут нуждаться, и даже стал заготавливать для них продукты — крупы, кон­сервы и прочие запасы. Пенсия у отца Досифея,

как ветерана войны, была немаленькая. Когда уже после его смерти и вправду случилось, что десять монахов ушли из обители, эти продукты помогли некоторым из них.

Местные деревенские пьянчуги прознали и раз­несли по округе, что поп получает большую пенсию. Как-то три здоровых парня, известные громилы и воры из райцентра, приплыли на лодке — грабить. Они ввалились в келью старца и с угрозами потре­бовали денег и вообще — все что есть.

Отец Досифей сказал:

— Берите что хотите. Только вначале я вас благо­словлю.

И осенил их иерейским благословением.

В ту же секунду на громил напал такой ужас, что они выскочили за дверь и в панике бросились прочь.

Старец был высокий, сухопарый и даже в пре­клонном возрасте обладал недюжинной силой. Дол­гое время он полностью управлялся в своем скиту сам. Но в последние годы ему помогали отец Ники­та и отец Рафаил. Как-то они втроем заготавливали на зиму дрова. Два молодых монаха подносили брев­на, а отец Досифей резал их старой бензопилой. Когда молодые люди изрядно устали, старец тоже согласился отдохнуть. Отец Рафаил решил подер­жать в руках допотопную бензопилу и, ощутив ее весьма внушительную тяжесть, был поражен тем, как отец Досифей работает столь долго не преры­ваясь. В тот же день, как рассказывал отец Рафаил, они вместе со старцем зашли в сарай за какими-то инструментами, и вдруг молодой монах увидел воз­ле своей босой ступни болотную гадюку. Он замер, но тут услышал спокойный голос старца:

— Не бойся, она тебя не тронет. Бери стамески и пойдем.

Я как-то спросил отца Никиту: его старец- аскет, наверное, был очень суров нравом? На это отец Никита отвечал, что может рассказать один случай. Он, тогда шестнадцатилетний мальчиш­ка, был почему-то вдруг донельзя рассержен на отца Досифея и даже накричал на него. Ста­рец бросился ему в ноги и со слезами стал про­сить прощения за то, что допустил воспитанника до такого гнева.

Отошел ко Господу отец Досифей в Страстной 596 Четверг. В это утро он приплыл на своем челноке по холодным весенним водам в храм, причастился на литургии и снова уплыл в скит. А на следующий день его тело нашли в реке. Рядом плавала пере­вернутая лодка-бревно. Когда в морге производи­ли вскрытие, врачи удивились, что не обнаружили в кишечнике покойного никаких остатков пищи. Отец Никита объяснил им, *4то старец весь Великий пост не вкушал ничего, кроме Святого Причастия и воды. В милицейском протоколе о смерти так и за­писали — «утонул в реке вследствие полного физиче­ского истощения».

Хоронили отца Досифея на пасхальной неде­ле в монастыре, в пещерах. Когда ко гробу подо­шел отец Иоанн, он, лишь взглянув на покойного, всплеснул руками и воскликнул:

— Убили тебя, Досифеюшка!

И действительно, вскоре по округе разнеслось,

что пьяные охотники из райцентра похвалялись, как, проезжая по реке на моторной лодке, они ради забавы опрокинули в воду старого попа, плывущего на бревне.

Дата добавления: 2015-10-28