Читайте также:
|
Эллен Фьестад
Вместе мы удержим небо
Ellen Fjestad
Sammen skal vi holde himmelen
Печатается с разрешения издательства Schibsted Forlag AS, Oslo, и литературного агентства Hagen Agency, Oslo.
Дизайн обложки и макет: Антон Ходаковский
ISBN 978-5-17-077734-1 (ООО «Издательство ACT»)
© Schibsted Forlag AS, 2012
© А Ливанова, перевод на русский язык,
2013 © ООО «Издательство ACT», 2013
Аннотация
17-летняя Лука учится в художественной школе и мечтает стать великой художницей. Ей есть о чем поведать миру, ведь каждый день на земле происходит столько чудовищных несправедливостей. 19-летний Гард живет на заброшенной фабрике, играет в свое удовольствие на ударных в музыкальной группе и ночами гоняет на мотоцикле. Он ничего не хочет от жизни, и ему нечего сказать. Но однажды Лука и Гард встречаются, и в этот момент каждый из них понимает, что теперь их жизнь обрела новый смысл.
«Сказки больше, чем правда: не потому, что они рассказывают нам о том, что драконы существуют, а потому, что они говорят, что драконов можно победить».
Гилберт Кит Честертон
Мы знали, на что мы идем. Мы собрали всю доступную информацию. Разузнали обо всех осложнениях, которые могут возникнуть.
Обо всех побочных действиях.
О болях, о потере ориентации. И о том, что мы никогда не сможем никому рассказать об этом. От нас ничего не скрыли. Но даже теперь, когда я знаю, чем все закончилось, я ни о чем не жалею. Я не могу жалеть ни о чем. Ведь мы сами выбрали этот путь.
Мы знали, на что мы идем. Мы собрали всю доступную информацию. Разузнали обо всех осложнениях, которые могут возникнуть.
Обо всех, кроме этого.
Гард вскакивает на мотоцикл и мчится в черную дождливую ночь. У него нет определенной цели, поэтому он выбирает дорогу, которой он никогда раньше не ездил. Сквозь ткань рубашки он ощущает, как лежащее в нагрудном кармашке письмо прилипает к вспотевшей коже. Он знает, что благодаря этому он в силах совершить все, что захочет. Абсолютно все.
Он зачитал это письмо почти до дыр. Бесконечно разворачивая и вновь складывая его. Кажется, что этот листок формата А4, развернутый и сложенный вчетверо так много раз, скоро уже распадется крест-накрест и рассыплется в прах.
Все рассыплется в прах.
Гард чувствует, как его сердце стучит по бумаге, и с каждым ударом сухие волоконца все слабее держатся друг за друга. И по мере того как рассыпается письмо, сердце Гарда стучит все сильнее. Оно бьется о бумагу, о куртку и даже о тьму вокруг. Легкий поворот правой рукой, и скорость тут же возрастает. Вибрация двигателя распространяется по всему телу, согревая его; только на свой мотоцикл Гард и может положиться. На мотоцикл, который доставит его туда, куда ему надо.
А вот куда ему надо?
Гард гонит мотоцикл во всю мощь. Классно мчаться вот так среди ночи, когда на дороге никого нет. Наконец-то весь мир принадлежит ему. Он получил права прошлой осенью, как только достиг нужного возраста. Гард резко наклоняется в сторону, поворачивая направо, и чувствует, как тело и мотоцикл сливаются в единое целое. Дождь просачивается, хлюпая, в зазор между перчатками и рукавами куртки. Дождь поздней осенью — опасная вещь. Упав на мерзлую ноябрьскую землю, капли могут замерзнуть. Образовать ледяную корочку между поверхностью покрышек и грубым асфальтом. Такой вот дождь с нижним охлаждением. Гарду не хочется думать об этом. Вместо этого он думает о дарующем ощущение свободы запахе бензина и жженой резины.
Эта поездка необходима ему, чтобы дать выход всей той энергии, что всегда накапливается в нем после работы вечером в субботу. Энергия копится и копится, сколько бы ему ни приходилось ходить по залу, носить поднос за подносом с бутылками пива, грязными или чистыми стаканами, докрикиваться до посетителей сквозь плотную стену звука, ритмично вбиваемую между ним и ими, между ним и его коллегами. Между всеми, кому придет в голову бредовая мысль забиться в это тесное, душное заведение, оснащенное огромными колонками и прожекторами с лиловым и зеленым светом и заполненное тяжелым сухим дымом, который нагнетается генераторами под ноги танцующих.
Ему просто необходимо вырваться на шоссе. Вот там-то можно как следует поддать газу. Зигзагами промчаться между трейлерами. Ворваться под яркий свет фар, заставив вздрогнуть зажиревшие тела шоферюг, рассевшихся за рулем со стаканчиком кофе в руке и вглядывающихся во тьму — не выскочил бы на дорогу лось. Им тоже больше нравится ездить ночью. Так что в такое время здесь только они — и он. Мотоцикл, трейлеры, темнота и твердый асфальт. Только так ему удается забыться. Чем выше скорость, тем быстрее исчезают мысли. Если его мозг не будет заполнен ими, а станет полым, как птичьи косточки, то и сам он тоже сможет летать. Он легонько поворачивает руль правой рукой на себя; мотоцикл — это ракета, мчащаяся сквозь дождь, сквозь пространство и время, прочь от этой планеты.
В суставах рук у него — динамит, а во взгляде— сера.
И вдруг он замечает кого-то. Прямо посреди дороги. Там, где никогда никого не было. Худенькое существо в черном пальто, с огромными наушниками на голове. Девчонка с лицом, будто у ландыша. Гард вцепляется в руль и ударяет по тормозам, жмет на них что есть сил и ухитряется сбросить скорость, но этого не достаточно. Визг тормозов пронизывает пространство впереди него и рассекает его надвое.
Луке не сидится в тесной студенческой каморке. До выставки осталась неделя. Но вряд ли у нее что-нибудь получится. Всю ночь Лука пролежала без сна, глядя в потолок. Еще одна ночь... Она прекрасно представляет, какими должны быть картины. Вот только не знает, как этого добиться.
Дома она не просыпалась по ночам, даже если в хлеву блеяли козы, а с отвесных горных круч с грохотом сходили лавины. Но теперь, когда она переехала в город, ее может разбудить даже то, что не имеет звука. Тени. Мысли соседа. Безмолвные холсты, не тронутые краской.
Стены комнатенки возвышаются над ней, как каменная кладка каземата. Три метра на четыре. Две книжные полки, диван, на котором она спит. Письменный стол и платяной шкаф. И это все. Она поворачивается на бок и ударяется головой о стенку. Все, прочь отсюда. Она сбрасывает одеяло, натягивает на себя одежду и открывает окно. Только бы не встретить никого в коридоре. Кто-то бредет в сторону туалета. Кто-то в нижнем белье ступает босиком по холодному и грязному полу. Кто-то, кого она не знает, но с кем вынуждена делить ванную и кухню, половую тряпку и чайные чашки.
Закрывая за собой дверь комнаты, она видит красные цифры на радиобудильнике. Они показывают 04:48. Спускаясь с третьего этажа, она крепко держится руками в перчатках за водосточную трубу. Еще десять секунд, и черные сапожки с громким стуком касаются земли.
Лука пришла к этому решению весной.
План 1: Уехать, да подальше.
План 2: Писать картины, писать и писать. (И рисовать.)
План 3: Третьего плана у нее нет.
Небо над ней разверзлось дождем. Капли тяжело барабанят о землю. Они как прозрачные прыгуны-бейсджамперы, только без парашюта. Она чувствует, как к бедрам липнет мокрая джинсовая ткань, липнет так, что не отодрать, от этого ее шаги тяжелеют, и это чудо, что она заставляет ноги двигаться вперед, все дальше и дальше в ночь. В черной тьме не разглядеть лица, все похожи друг на друга, все равны, и никого ни за что не укоряют. Тушь стекает с ресниц вниз по лицу, как краска с кисти, которой Луке больше не удается писать картины.
Лука сворачивает за угол; здесь она открыта ветру, который отбрасывает ее на шаг назад, прежде чем ей снова удается обрести равновесие. Ледяной ветер обтачивает мочки ушей. Палестинский платок свободно намотан вокруг шеи, ветер легко пробирается к самому горлу, проникает в вырез рубашки, холодит кожу и покрывает тоненькое тело Луки мурашками. Он задирает полы пальто, они с громким хлопаньем полощутся в потоках воздуха. Лука поднимает воротник и плотно затягивает пояс вокруг талии.
Темные волосы облепили голову, словно шлем; намокшие и отяжелевшие, они свисают ниже талии. Музыка, звучащая в наушниках, влечет ее все дальше по пустынной улице.
Когда в голове звучит музыка, ты как будто превращаешься в персонажа фильма. Все окружающее отступает далеко-далеко, оказывается, будто по другую сторону стеклянной стены. Мир окрашен низким уханьем ударных и звоном бас-гитары. В липкую грязь у обочины затоптаны гниющие осенние листья, идти по ним скользко, они со всех сторон облепляют обувь. Но грязью Луку не напугаешь. Ни землей, ни коровьим навозом. Ни запахами скотного двора или подгнившего сена. Хотя в городе какая-то особенная грязь. Луке никак не удается придумать для нее определение. Невидимая какая-то.
Ей необходимо быть здесь. Ей необходимо учиться в этой школе. Все говорили, что она слишком рано уезжает из дома. Что хотя бы среднюю школу нужно окончить дома. Что тут преподают математику и немецкий. И зачем ей этот немецкий?
А она все-таки сделала это. Уехала. Упаковала все в два тяжеленных рюкзака и села в автобус. Уехала, не зная здесь ни одной души. Лука размышляет обо всем том, что оказалось совсем не таким, как она думала. О друзьях, которых она рассчитывала обрести здесь. О картинах, которые она собиралась написать. Когда она стоит перед мольбертом, у нее ничего не получается. За последние три месяца она написала всего две картины. Красочный слой становится все толще и толще, цвета меняются, но все это не то. Теперь остается всего неделя. Одна неделя до выставки, на которую может прийти кто угодно. Мама собиралась приехать.
На первой же неделе занятий каждому из них отвели свое рабочее место. Лука делит мастерскую еще с двумя девочками. Это совсем крохотная комнатка. К счастью, Лука довольно скоро обнаружила здесь кое-что интересное. Прямо за окном мастерской проходит водосточная труба. Прежде чем уйти из школы, Лука всегда приоткрывает окно. Совсем чуточку, чтобы казалось, что оно закрыто. Сторож ни разу не заметил этого. Вообще никто не заметил. Больше всего она любит оставаться одна во всей школе. Чтобы никто не приставал с разговорами. Ночью создается особое напряжение сил. Появляются силы работать. Особенно в такие ночи, какие бывают в это время года. Во время первых заморозков.
Лука резко поворачивает налево и широким шагом идет вперед, в голове ее звучит музыка, и она всматривается во что-то далеко-далеко впереди. Не слыша грохотания синего, с металлическим отблеском мотоцикла, на бешеной скорости вырывающегося из-за поворота у нее за спиной, она ставит ногу в черном сапожке на проезжую часть.
Потом она еще не раз задумается о том, что же оказалось большим шоком. Когда их взгляды встретились в первый раз или когда секундой позже тело Гарда взлетело в воздух и врезалось прямо в нее.
Мотоцикл въезжает в бордюр, отделяющий тротуар от проезжей части, и сбивается с курса. Ноги Гарда теряют опору, руки срываются с руля, спина выгибается назад. Гард сброшен с мотоцикла, мотоцикл исчезает из-под него. И это единственная вещь, которой он умел управлять. А теперь у него нет и этого. Только благодаря счастливой случайности в девушку врезается не стокилограммовый мотоцикл, состоящий из железа и металла, а весящее восемьдесят килограммов тело парня из плоти и крови. И вот теперь все как в кино, как в замедленной съемке: в ту кратчайшую секунду, когда Гард слетает с сиденья мотоцикла и врезается в Луку, он чувствует, как страх ударяет в него, словно цементная стена, одним махом вышибает из него воздух. Он не успевает ни о чем подумать, просто вдруг весь воздух куда-то девается. На тысячную долю секунды их взгляды встречаются. Синие, с металлическим блеском глаза Гарда и почти черные глаза девушки. Их лица совсем, совсем близко друг от друга.
И сразу после этого — черный хаос, боль и асфальт. Метрах в пятидесяти от них лежит замерший кверху колесами мотоцикл: они продолжают крутиться в воздухе. Сбитая девушка корчится на земле с закрытыми глазами. Гард ничего не понимает, ничего не осознает: что же случилось? Погрузившись в свои мысли, он мчался по шоссе и неотрывно смотрел на трейлер, гигантский трейлер из тяжелой стали, со слепящими фарами, несущийся ему навстречу на скорости сто километров в час. К этому-то он был готов. А тут вдруг какая-то девушка.
Гард пытается встать, у него не получается, сильно кружится голова. Ему удается повернуть голову, и он видит ту, что секундой раньше оказалась на дороге; она лежит не шевелясь. Гард хочет что-то сказать, спросить, что с ней, он открывает рот, пытается найти слова, но ничего не получается. Воздух пропал, звуки пропали, его язык — черная ссохшаяся улитка. Дождь прекратился, вода струится по асфальту в ближайший сточный люк.
Девушка в черном пальто лежит, не шевелясь, ее глаза закрыты. Будто ничего и не случилось. Единственное, что нарушает мирную картину, — это тоненькая струйка крови, сочащейся из пореза на лбу. Будто так и надо. Чтобы она лежала без движения на черном асфальте, а тоненькая темная струйка красной крови стекала у нее по щеке. Гард подползает к девушке вплотную. Приподнимается на локтях. Склоняется над ней, над ее волосами. Глубоко вдыхает ее запах. Запах нежной кожи у нее на шее. От девушки пахнет тающим льдом и лунным светом.
Гард и Лука лежат в свете одинокого уличного фонаря, как на сцене в лучах прожектора. Пропитавшийся дождем ноябрьский асфальт служит им подмостками. Девушка и парень замерли в объятии. Его светлые волосы кажутся еще ярче на фоне ее темных волос; они тесно-тесно прижались друг к другу, прямо посреди улицы, и сейчас уже не раннее утро, не без двух минут пять часов: то было в другом пространстве, в другом времени и для других людей. Они же сами очутились в нулевой точке. Не обгонять ему больше трейлеры. Наступает новая эра, и она начинается сейчас. Для них обоих.
Последнее, о чем успевает подумать Гард, прежде чем у него темнеет в глазах, что кровь, стекающая по щеке Луки, имеет сладковатый привкус железа. Такой же привкус бывает, когда слизываешь иней с обледенелой кованой решетки в середине января.
Да ведь так и есть. От этого привкуса не отделаешься, не содрав кожу.
Лука лежит на кушетке в приемном покое.
Кто-то набросил на нее шерстяное одеяло, но она все равно мерзнет. Пахнет холодным спиртом и слежавшимися клеенками. Она смотрит на маленькие дырочки в плитках, которыми выложен потолок. Пытается вспомнить ход событий. Она что, шла в школу? Ее кто-то остановил? Из черной ночи ее выдернули два синих глаза и швырнули на асфальт.
Входит женщина, это врач. Она листает какие-то бумаги, потом смотрит на Луку, насупив брови. Кивает каким-то своим мыслям. Возле покрытого сталью стола в углу помещения стоит санитар, он месит руками что-то, похожее на гипсовую массу. Санитар насвистывает какую-то мелодию, повторяя ее снова и снова. В водопроводных трубах, проходящих под потолком, шумит вода; за дверью слышны голоса.
— Пять недель. Через пять недель посмотрим, как будет работать твоя рука.
Врач записывает что-то себе в блокнот.
— А как же картины? — спрашивает Лука, не сводя глаз с потолка. — Мне ведь можно писать картины, правда?
— Нет. Писать картины тебе нельзя. Если будешь шевелить рукой, кость может срастись неправильно. Ты рискуешь утратить тонкую моторику. Но вообще-то тебе повезло. Далеко не все аварии с участием мотоциклов заканчиваются так благополучно. Просто наложим гипс, и все будет хорошо.
Врач склоняется над Лукой и светит ей в глаза маленьким фонариком.
— Слава богу, с головой у тебя все в порядке.
Лука мысленно разглядывает свои картины.
Думает о долгих часах, проведенных ею в мастерской. Ведь ее картины еще не закончены. А они должны быть готовы через семь дней.
Лука поворачивает голову. Одноразовая бумажная простынка, на которой она лежит, поскрипывает. Жужжит световая трубка под потолком. На стуле у стены сидит тот самый мотоциклист, тело наклонено вперед, голова покоится на руках. Он глубоко втягивает воздух. Задерживает дыхание. Тяжко выдыхает. Лука смотрит на него. Взъерошенные светлые волосы падают ему на лицо. Длинные ноги в джинсах. Трикотажная кофта с капюшоном.
— Эй! — шепчет Лука.
Он вздрагивает, поднимает глаза на Луку и смотрит на нее сквозь челку.
— Что?
— Это я не смотрела, куда иду.
Он ничего не отвечает.
— Нельзя же так вдруг выскакивать на дорогу. Особенно если слушаешь музыку. И вообще, ничего такого страшного, подумаешь, не шевелить рукой. Врачи чего только не наговорят.
— Да, например, что у тебя все в порядке с головой.
Она не может сдержать улыбку.
— Все будет хорошо. Я и не в таких переделках бывала. Меня зовут Лука. А тебя?
— Гард.
Он заглядывает синими глазами прямо ей в глаза.
— Гард Грозный.
Они умолкают. Лука не знает, что сказать. Это она-то, которая обычно не лезет за словом в карман.
— Тебя на самом деле зовут Лука?
— Луиза Катрина. Ужас. Кто выговорит такое длиннющее имя. Не знаю уж, с чего им в голову втемяшилось такое. Меня только Лукой всегда и называют.
— Мне нравится.
— Серьезно? Спасибо.
Когда они выходят из травмпункта, уже начинает светать. От реки, вздыбившейся белой пеной, веет холодом. Лука мерзнет. Скоро декабрь.
— Сюда, сюда, — говорит Гард.
— Это куда это сюда? — смотрит на него Лука.
— Ко мне домой. Ты не должна сейчас оставаться одна.
Лука чувствует, как рядом с Гардом в ее тело возвращается тепло. Довольно долго оба молчат.
— А ты что, художница? — в конце концов спрашивает Гард. — Ты вроде говорила что-то про живопись?
— М-м, да нет... Не художница.
Гард смотрит на нее. Утренний ветер треплет локоны на затылке у Луки.
— Я еще учусь. У нас скоро будет выставка.
Она демонстрирует несколько движений кистью, которую она будто бы держит в загипсованной руке. Гард хлопает себя по лбу.
— А, черт. Так ты... — Он смотрит на руку Луки. - Левша? Я надеюсь, твои картины уже готовы?
Лука отводит взгляд. Гард закрывает глаза рукой и стонет.
— Ты же не виноват, — говорит Лука. — А я все равно уже несколько недель никак не могу ничего написать. Зато теперь я могу стать, знасипо, таким живописцем, который рисует, держа кисть губами или пальцами ноги. Глядишь, тогда, может быть, мне удастся хоть что-то продать.
— Чего-чего?
— Да нет, ничего.
Лука молча проклинает себя. Опять повисает тишина. Ей этого не вынести. Этой тишины. Слова рвутся из нее, она сама не знает, что собирается сказать, просто нужно сказать хоть что-нибудь, что угодно.
— Ну, знаешь, на Рождество часто присылают такие открытки. Которые нарисованы пальцами ног. Я сама такие отправляю своей тете.
Гард смотрит на нее.
— Все сразу?
Лука пожимает плечами.
— Так ты левша или нет? — спрашивает Гард.
— Угу.
— Вот же черт. Если бы я только мог сделать для тебя что-нибудь.
Он пинает ногой валяющийся на земле камень, тот еще долго скользит по заледеневшему тротуару.
— Вообще-то мне действительно нужна помощь для одного дела. Приезжает моя мама. С ночевкой. Мне нужен матрас. И, похоже, мне одной не дотащить его до дому.
Раздается звонок мобильника; это звонит телефон Гарда, Гард замедляет шаг. У Луки мерзнет бок, рядом с которым больше не идет Гард. Тот бормочет что-то в телефон, что именно — ей не слышно. Прячет телефон в карман. Тремя широкими шагами он нагоняет Луку и снова оказывается рядом с ней.
— Сорри.
Вид у него отсутствующий, они молча идут рядом друг с другом. Тепло, которое Лука до этого ощущала, так и не возвращается. Мимо них проезжает «скорая помощь». Мигалка выключена, сирена молчит. Нет ничего тише, чем «скорая помощь» с выключенной сиреной.
Они останавливаются на задворках какой-то тихой улочки. Гард выуживает из кармана связку ключей и отпирает дверь и подворотню; кольца навесного замка солидно прикреплены: одно — к двери, другое — к стене. Они проходят во внутренний дворик; в открытую дверь одного из подъездов видно скульптуру, это медведь, что ли? На голову ему надета шляпа, за плечом висит ружье. Поперек входа в подъезд подвешен провод с разноцветными лампочками.
— Ты давно здесь живешь?
— Да вот уже несколько лет.
— А кто еще здесь живет?
— Да я один. Ниже этажом нежилые помещения. Раньше здесь была шоколадная фабрика. Ее собираются переделать в жилой дом, но девелопер все никак не соберет все необходимые разрешения. Так что, собственно, я здесь не живу, здесь жить нельзя.
— А он-то знает, что ты здесь живешь?
— Н-ну... он знает, что я здесь репетирую. Что тут собирается группа, чтобы играть. А я должен как бы следить за порядком. Нет, он, наверное, не знает, что я живу здесь. Да я, в общем-то, тут и не живу. Просто я очень много репетирую.
Он ухмыляется.
— Я нигде не живу. Я просто существую.
Они пересекают внутренний двор и подходят к двери в дальнем углу. Гард придерживает дверь перед Лукой, она прошмыгивает под его рукой в коридор. Поднимает глаза. На самый верх ведет бесконечная балюстрада.
Они поднимаются по лестнице, с трудом переводя дыхание. Все вокруг белое: стены, ступени, перила. На самом верху в потолке проделано оконце; уже совсем рассвело, на них смотрит голубое небо. На верхней площадке дверь. Гард отпирает, за дверью открывается огромное помещение.
— Ничего себе...
Гард улыбается.
Они на пятом этаже, под самой крышей; крыша односкатная, от этого потолки кажутся еще более высокими. Отсюда видны крыши окрестных домов. На небольшом возвышении в противоположном от входа конце комнаты стоит ударная установка. На каком-то ящике лежит гитара, перед колонкой небрежно поставлен микрофон. По всему возвышению тянутся спутанные провода и кабели. Один усилитель лежит на боку, торцевая стенка снята, рядом на полу разложены извлеченные из него детали и отвертка.
В углу комнаты громоздится огроменная двуспальная кровать: две подушки, два одеяла. На резном изголовье висит зеленая, в крупный белый горошек, резиночка для волос.
Лука делает вид, что не замечает этого. Посреди помещения расположились два просиженных дивана и пара низких стеллажей для книг. Вместе они образуют некое подобие комнаты в комнате. На полу валяется потертый персидский ковер. Старая кованая лампа с криво надетым кружевным абажуром заливает мягким светом этот маленький уютный уголок. В другом конце огромной комнаты высится барная стойка.
Холодильник, раковина и видавшая виды плита образуют что-то вроде кухни. Гард достает две бутылки пива. Одну кидает Луке, а сам плюхается на диван.
— У меня есть еще матрас. Хочешь, забирай его. Я донесу его тебе до дому.
— Спасибо.
— Не за что, в самом-то деле.
Он одним глотком выпивает полбутылки пива.
— Да, места у тебя хватает, — говорит Лука и открывает пиво зубами. Затем выплевывает крышку в черный мусорный мешок, прилепленный скотчем к стене. Гард смотрит на нее. Делает глоток из бутылки, чтобы скрыть улыбку. Лука подходит к окнам, почти целиком занимающим одну из боковых стен.
Прямо к окну тянутся ветви деревьев. Не поймешь, где кончается небо и начинается огромная белая комната. Здесь так просторно, что у Луки перехватывает дыхание — так много места. Как это возможно — жить в городе и иметь столько свободного пространства? Ей хочется побежать по этому залу и закружиться по полу, ей хочется вскочить на кровать и попрыгать там, хочется танцевать между инструментами, но что-то ее останавливает. Так или иначе, но у нее такое ощущение, будто она вторглась на территорию чужой частной жизни. Она плюхается на другой диван. Каждый из них положил ноги на подлокотник своего дивана, так что ступнями они почти соприкасаются. На ногах у Гарда хлопчатобумажные носки, один синий, другой коричневый. Оба носка дырявые. На Луке черные шерстяные носки.
— Ты давно переехала в город? — спрашивает Гард.
— А что, у меня на лбу написано, что я не отсюда?
Гард пожимает плечами.
— Перебралась этой осенью.
— А зачем?
— Ради художественной школы.
— А живопись тебе зачем?
Она задумывается.
— Потому что я хочу научиться видеть. Видеть то, что передо мной на самом деле. Когда я переношу что-то на холст, это помогает мне сфокусироваться на главном. Если взять от всего одинаково понемножку, то не увидишь главного. А вот если взять часть, то, что действительно важно, ее будет лучше видно. Ты понимаешь, о чем я?
— Я должен подумать. — Гард кладет подушку под голову. — И нравится тебе в этой школе?
Он кидает Луке плед. Лука отковыривает этикетку от пивной бутылки. Пожимает плечами.
— Все относительно. Мне нужно позаниматься там, чтобы освоить технику. Если я хочу научиться все делать как следует.
— Что делать, как следует?
— Научиться выражать картинами то, что я хочу. Показать, как плохо мы обращаемся с миром, в котором живем.
— Ты это о защите окружающей среды, что ли?
— Да. И о войне и мире, и о политике тоже.
Она усмехается.
— Эй... — Он толкает ее ногой. Чувствует себя глупо. Не знает, какими словами говорить о... вот таких вещах. — У тебя такие высокие цели?
— Само собой. Разве стоит иметь еще какие-нибудь?
— Мои цели не особенно высоки. Лишь бы была возможность играть на ударных, и этого мне достаточно. Ну, диск записать было бы не хило. Но над этим больше Горшок потеет.
— Горшок?
— Наш вокалист. Он из кожи вон лезет, чтобы поддерживать в нас боевой дух и всех сплачивать. Нас тут последнее время несколько раз приглашали поиграть за деньги.
Гард тянется к потрепанной фотографии, приклеенной скотчем к торцу переполненной книжной полки. Отдирает фото от полки и усаживается рядом с Лукой. Показывает пальцем на двух мальчишек во втором ряду. На вид им лет по семь-восемь. Они стоят, тесно прижавшись друг к другу.
— Вы вместе ходили в школу?
— Да еще в детский сад. Мы друг друга знаем всю жизнь. Поняла теперь, откуда у него кличка?
Горшок. Мальчишка на фото острижен, как говорят, «под горшок», и она не видела другой такой стрижки, чтобы действительно так походила на горшок.
— И с тех пор его так и зовут?
— Ага. Теперь все думают, что это из-за того, что он курит травку, которую выращивает в горшке. Но это совсем не из-за травки. Правда... было время, когда так и было. Но когда дела с группой пошли в гору, он завязал. Говорит, что ему важно сосредоточиться на каком-то деле. И теперь у него это дело есть. А без него у нас бы ничего не получилось. Но я его по-прежнему называю Горшком из-за того, что его так оболванили тогда.
Гард осторожно приклеивает фотографию обратно на стеллаж.
— Ты переехала в город этой осенью?
— Угу.
— Ты сейчас живешь в студенческом общежитии?
— Угу.
— А ты знаешь там кого-нибудь?
— Ну да, конечно. Тех, кто учится в моем классе.
— А у тебя здесь нет родственников или каких-нибудь друзей?
— Нет.
— Ты смело поступила.
Она смотрит на него.
— Я не могла там оставаться. Мне повезло, что я нашла здесь эту художественную школу, в нее принимают тех, у кого нет законченного среднего.
Гард поднимается, пересекает комнату и открывает какую-то дверь. Уходит в другую комнату, продолжая разговор:
— Но ты ведь и раньше занималась живописью? Или, там, рисовала?
Лука вздрагивает от звука мощной струи, прошившей поверхность воды в туалете. Он оставил дверь за собой полуоткрытой, но ей не видно его отсюда.
— Э-э... Ну да...
У тебя наверняка все страницы в школьных тетрадках были изрисованы, особенно те, на которых ты должна была решать задачки по математике.— Он повышает голос, чтобы звук льющейся жидкости не заглушал его слов. — Что, я не прав?
Струя все льется. Она никогда раньше не разговаривала с парнем, пока тот писает. Она не может сдержать улыбки.
— Может, и прав. Может, я и вправду превращала математические задачи в рисунки. Изображала их в рисунках, а потом снова превращала в цифры.
— Чего-чего? Как это?
Лука смеется.
— Ну, а ты, у тебя что было в тетрадках?
— Не было у меня никаких тетрадок.
Струя постепенно слабеет, потом Лука слышит, как он пускает воду в раковине. Он возвращается и показывает пальцем себе на голову.
— Я все держал здесь, в голове.
Он улыбается и снова смотрит прямо на нее. Она никак не может отпустить от себя мысль о двуспальной кровати с двумя одеялами. Отводит глаза.
— Так и чего ты решила делать со своими картинами?
— Н-ну-у... не знаю еще. На самом-то деле на выставку я должна подать две картины.
— Вот черт, надо же. Я хотел бы помочь тебе, честно.
Гард подтягивает брюки. Смотрит на Луку сверху вниз. У него стройные бедра, маленькая попа, на чем вообще у него брюки-то держатся? Сзади им, во всяком случае, не на чем держаться, думает Лука и смеется.
— Что смешного?
— Да ничего.
— Ну, все-таки?
— Может быть, я тебе потом когда-нибудь расскажу.
Он берет Луку за здоровую руку и стягивает ее с дивана.
— Я хочу посмотреть твои картины.
Дата добавления: 2015-10-28; просмотров: 143 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Перегруппировка | | | Маркетинговые войны |