Вахтанг и Фрида

Михаил Николаевич Задорнов Бандиты и бабы

ABBYY FineReader 11

http://zadornov.net/?page_id=1298

Аннотация

Предлагаю Вашему вниманию книгу «Бандиты и бабы», первые главы которой я начинал публиковать в своём блоге.

Михаил Задорнов Бандиты и бабы

САШКА

Эту необычную историю, которая с ним произошла в Израиле, рассказал мне один известный и любимый в прошлом нашим народом актёр. Несмотря на то что он не был эстрадником, его популярность в 80-90-е годы была почти как у Пугачёвой, Магомаева, Хазанова… Его называли звездой, лишь потому что слова «суперзвезда» в то время ещё не было. Он много снимался в кино, на него приходили в театр, где он играл. Добавили к нему интерес зрителей и несколько скандалов, связанных с его личной жизнью: то разводился, то женился. Народившаяся в последние годы советской власти жёлтая пресса чего только о нём не писала – и что он ловелас, и пьяница. и ещё много приписывала ему всяческих грехов: скупердяй, обжора, скандалист, картёжник, антисоветчик, русофоб. наконец, сионист и антисемит одновременно.

Всё это лишь подогревало интерес к нему и добавляло всенародной любви: бабник, пьяница – значит, наш человек!

Потом вдруг в конце 90-х годов он перестал сниматься в кино, покинул театр, и даже жёлтая пресса о нём больше не писала. Это означало – либо он умер, либо не справился с переходом от застойного социализма к темпераментному капитализму, когда главное для популярности – не иметь талант, а уметь вовремя замутить скандал и сделать его общенародным достоянием всей не зависимой от совести России.

В то время многие великие советские актёры и актрисы враз обеднели, потому что оказались слишком приличными, чтобы перестроиться и начать торговать лицом на сцене или турецким бельём на рынке. Народившаяся новая демократическая «элита» считала таких бездарными, отсталыми, не приспособленными к демократическому будущему, бывшими коммуняками и вычеркнула их из своих рейтингово-«светских» интересов. Кому они нужны, эти небренды!

Сколько же гениальных актёров и актрис из нашего доброго советского прошлого в то время вынуждены были попроситься в дома престарелых на «доживание».

Но того, о ком я хочу рассказать в этой повести, все эти беды не коснулись. Более того, глядя на него, невозможно было угадать его возраст. Я часто шутил, что у человека есть три возраста: первый – юность, второй – зрелость, третий – «как вы хорошо выглядите». Есть, правда, ещё и четвертый: «Как вы хорошо держитесь!» Казалось, он застрял в последнем навечно. Я всегда его спрашивал, в чём секрет этого волшебства? На что он мне, хитро улыбаясь, отвечал: «Ну так… Есть кое-что!»

Нашу сегодняшнюю дружбу я бы описал так: когда-то он был моим старшим другом, а теперь мы с ним в возрасте сравнялись. Он тоже может ходить на руках, делать шпагат, хотя на много лет старше меня. Я бы сравнил его с героем романа Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея», если б Дориан Грей был мне симпатичен. Мне порой казалось, что мой старший друг, если на него нападут отморозки в подворотне около его дома, ещё наваляет им как в молодости.

И зарабатывает он в нашем новом времени неплохо. Но об этом позже, хотя сразу предупрежу, он не стал работать ни в торговле, ни в банке, ни тем более в политике – остался приличным человеком!

Человек сам отказался от популярности!

Я не называю его фамилии, потому что он просил этого не делать. Историю, которую он мне рассказал, не все правильно поймут, начнут снова трепать его имя в Интернете, в прессе, опять включатся «желтушечники»… А он не хочет терять своего равновесия, которое поддерживает его «вечно-четвёртую» молодость под названием «Как вы хорошо держитесь!».

Вот такие перемены произошли с человеком.

Но чтобы вам, дорогие читатели, эта история стала понятна, надо прежде рассказать о том, как он начинал свою театральную карьеру. Конечно, такая известность к нему пришла не сразу.

Поначалу, после того как он окончил театральное училище, ему в театре давали играть только роли героев-любовников, поскольку внешность у него была эффектная. Все женщины считали его почти советским Аленом Делоном. Но вдруг благодаря кино и одному известному кинорежиссёру выяснилось, что он ещё и талантлив! Более того, и умён. Знаете, как иногда говорят про женщин? Красивая, но умная!

Простые люди почти всех актёров считают умными. Если встречаются с ними в жизни, поражаются тому, как много те знают, какие они остроумные, какие у них необычные мысли. Дело в том, что у большинства из актёров это всё слова из ролей, которые они сыграли. Актёры всего мира нафаршированы умными идеями и словами из произведений величайших драматургов. Они будут казаться умными в любой компании. Но есть и неформатные – со своими собственными мыслями. Как правило, таким тесно становится в рамках актёрской профессии, они начинают сочинять музыку, писать стихи, пьесы, рассказы, повести или перерастают в режиссёров.

Вот таким был и тот, о ком я хочу вам рассказать. В СССР и в первые годы после его распада зрители любили ходить на его концерты, вернее, на его творческие встречи. Причём сразу подчеркну, его любили в первую очередь зрители интеллигентные, те, которые больше читают, нежели смотрят телевизор. Им нравилось, что на таких вечерах он пел не попсовые песни, а разумные. Если можно так выразиться, пел стихи. Делал это весьма заразительно, а не ныл типа «у костра с отмороженными ногами». Ещё читал стихи, рассказывал весёлые истории, которые происходили на съёмках популярных фильмов, импровизировал. Короче, у его фанок была реальная причина пойти стенкой на фанок попсы. Что однажды и случилось! Высшего комплимента звезде, нежели драка между фанками, не бывает.

В начале 90-х его стали приглашать в разные страны, куда уехало множество эмигрантов из Советского Союза. И он действительно стал зарабатывать как настоящая звезда – валюту! Правда, как звезда российская! То есть его тогдашний заработок можно было приравнять к заработку крепкого профессионального уличного музыканта на центральной площади Неаполя, Мадрида и даже Барселоны. А для бывшего советского артиста это немало.

Я не знаю, каким он был в семейной жизни. Если верить журналистам, его личная жизнь так и не сложилась. Видимо, слишком нравился женщинам. Они капканами были расставлены на его жизненном пути.

Поскольку у него должно быть какое-то имя, я его назову Сашкой. Кстати, актёры с именем Александр вообще довольно удачливы на сцене. В них как бы проявляется энергия Александра Победителя. Мистики вообще считают, что Александры любят побеждать! А те из них, кто победителями не становятся, своё имя кастрируют и превращаются в модных Алексов. Согласитесь, нелепо было бы сегодня назвать Алексом Македонского или кого-то из русских царей: Алекс I, Алекс II. Даже к Маслякову и то не лепится – Алекс Масляков…

Простите за отступление.

Но, возвращаясь к начатому рассказу, добавлю: Сашка в основном в жизни был победителем. Он проигрывал только болезням и женщинам. Болезням – здоровье, женщинам – здоровье и деньги. Однако бодрости духа не терял, поэтому женщины и деньги к нему продолжали тянуться.

За столом он до сих пор любит рассказывать о своих былых похождениях. Причём делает это не хвастливо, а с иронией по отношению к себе, «любимому». К примеру, многие мужчины гордятся вслух тем, сколько они имели в жизни красавиц. Только от Сашки я недавно услышал о его связях с не-красавицами:

– Такого количества крокодилов, как у меня, не было в жизни ни у кого! Согласись, это признак высочайшей потенции. Ведь с красавицей может кто угодно, а для того, чтобы утешить не-красавицу, нужна потенция особая.

В другой раз он порадовал меня ещё одним выводом:

– Все считают, что у меня было много женщин. А знаешь, ведь это не так. Были, конечно. Но тех, которые мне не дали, было гораздо больше!

– Тех, кто не дал, у всех больше! – успокоил я его. – Только никто не хочет в этом признаваться.

– А у тебя?

– Ой, Сашуль, у меня их было столько! Причём, знаешь, такие красавицы мне не давали, ого-го-го! Уже есть чем гордиться!

Мы начали поочерёдно хвастаться красавицами, которые нам не дали. Среди них были известные актрисы, журналистки, модели.

И вдруг у Сашки на этом градусе высочайшего желания самовыражения, которое свойственно только людям одарённым, блеснули загадочные озорнинки в глазах:

– Знаешь. Я тебе сейчас расскажу одну историю. Может, когда-нибудь по ней снимешь фильм. Только не ссылайся на меня. Моей жене будет эта история неприятна. Она, кстати, у меня очень хорошая. Поэтому пресса о нас и не пишет, что у нас всё в порядке, – писать не о чем. И я ей – сейчас скажу правду, в которую хочешь верь, хочешь не верь. – но я ей не изменяю! Об этом тоже никому не говори. А то многие меня уважать перестанут. Так вот слушай.

Эта история произошла со мной во время гастролей в Израиле в начале 90-х. Ты же сам не раз в Израиле гастролировал, знаешь, что это такое. Каждый день концерты, причём в разных городах. Ни дня простоя! Жил я тогда в гостинице «Карлтон» в Тель-Авиве. Для нас, бывших советских, четырёхзвёздочный «Карлтон» казался восьмизвёздочным. Бассейн на крыше, в бассейне голубая вода, вид из окна на закатное солнце, которое, как раскалённый батискаф, каждый вечер медленно опускалось за горизонт Средиземного моря… С крыши виден Тель-Авив, море, пляжи со множеством кафе. Чувствуешь себя героем голливудского фильма!

В какие-то города приходилось ездить подальше – километров за 200, а какие-то находились рядом с Тель-Авивом. Платили тогда мне за каждый концерт, не сочти за хвастовство, 1500 долларов. После той павловской реформы, когда все бабки пропали, не мне тебе рассказывать – большие деньги! Концертов было запланировано 15. То есть заработать я должен был 22500 долларов. И вдруг, извини за это грубое слово, импресарио, который меня возил по Израилю, заявил, что его расходы значительно больше, чем он предполагал, и платить он будет только по 500 долларов. Импресарио был из наших эмигрантов, то есть ворюга отъявленный. Нет-нет, не всех эмигрантов я считаю ворюгами, но гастрольными импресарио становились именно ворюги. Им казалось, так легче всего заработать: пригласил из России какую-то звезду, собрал под неё бабки, и вроде как жизнь удалась. По глазам твоим вижу, что ты всё это тоже проходил.

– Причём не только в Израиле, но и в Америке. От меня мой импресарио в последний концерт сбежал со всем гонораром за все концерты.

– Суки редчайшие! Я тогда чуть в морду своему не дал. Эх, если б в России. А тут сам понимаешь: страна чужая, полиция меня не знает, а эти же бывшие наши негодяи наблатыкались, чуть что сразу в полицию сообщать. Правда, до полиции бы дело не дошло, поскольку налоги с билетов он не платил и заявить на меня означало погубить самого себя. Но и я не мог на него пожаловаться. Я сам гастролировал без разрешения на работу. Если б местные власти об этом узнали, мне путь в Израиль был бы закрыт на всю оставшуюся жизнь. Понимая ситуацию, я предупредил этого прыща, которого звали Паша, что если он завтра же не выдаст мне деньги за все концерты, будущие и прошедшие, то продолжать гастроли отказываюсь! За свой счёт возьму билет обратно в Россию, улечу и во всех газетах о его гнусной личности живописую в красках – журналисты на скандал падки! Сразу схватятся за тему «Обокрали звезду!». Сенсация! Никого из тех звездищ, на ком можно заработать бабло, он уже не заманит в его райский, как он считал, Израиль. И что этот подонок придумал, как ты думаешь?

– А что мне думать, у меня у самого подобная история была: решил тебя в ответ попугать местными бандитами?

– Точно! Я смотрю, наши биографии сходятся. Причём, как ты помнишь, местными бандитами в то время были бандиты наши, сбежавшие из Союза. Они пытались на своих «новых родинах» организовать собственную новую мафию. В те 90-е годы наши пацаны весь мир воспринимали как Россию и начали во многих закоулках земного шара беспредельничать. Тем более в Израиле, который благодаря миллионам русских эмигрантов на глазах превращался в союзную российскую республику с западным тюнингом. Правда, вскоре израильские власти объединились со своей родной мафией и быстро нашенских кого покромсали, кого в армию призвали, кого заставили играть по установленным правилам израильского беспредела, а не российского.

Я понимал, что Паша на моих концертах заработал достаточно денег, раз его начали крышевать наши беспредельщики, и категорически потребовал встречи с ними. Расчёт мой был следующий: крыша наверняка из нашенских, значит, меня знает. Ты же помнишь, пацаны всегда нас, звезд, обожали. Дружба с нами для них была пропуском в «высший» свет. Думал, поговорю с крышей, приглашу на концерт «крышину» жену, детей… Может, кто из родственников в России остался. На какие-то интересные съёмки свожу – у меня тогда новая телевизионная программа появилась – в общем, поставил Паше конкретное условие: в течение двух дней встреча «на высшем уровне». Иначе сорву гастроли, и крыша с ним самим расправится.

Разговор этот у нас состоялся уже почти ночью в лобби гостиницы. Паша обнаглел до того, что начал на меня кричать, материться. Порой весьма образно, мол, местные кореша меня подвесят за ноги в каком-то из пыльных чердаков Тель-Авива, и тогда я пойму, что Израиль – это одно, а Россия – другое. Что здесь я его раб, он меня купил, и я должен делать то, что он мне прикажет. Короче, я опять еле сдержался, но волосы от ярости у меня шевелились даже в подмышках. Я ведь его мог уложить с одного удара. В детстве я не был боксёром, я был драчуном. А в драке перед драчуном бессилен даже боксёр. Раз по пьянке на спор схлестнулись мы с одним каратистом. Он долго бегал вокруг меня, дрыгал ногами, пока я не дал ему стулом по башке, а потом не врезал ногой по яйцам. Но тут я действительно был не в России. В России Паша бы так со мной не разговаривал, прекрасно понимая, что там я его не стулом бы огрел, а диваном, на котором сидел в четырёхзвёздочном «лобби».

В общем, в довольно поганом настроении я поднимался в лифте на свой престижный четырнадцатый этаж, злой, недовольный тем, что согласился на эти гастроли, что меня заманили, как последнего лоха, а потом развели.

И вдруг. случилось то, что повлияло на меня, моё творчество, на всю оставшуюся жизнь. Если бы за историю, которую я тебе сейчас рассказываю, взялся какой-нибудь известный режиссёр, могло бы получиться неплохое фестивальное кино, эдакое кино «не для всех». Но без лишнего умничания, как это часто бывает в фестивальных якобы шедеврах.

– Ну, ты заинтриговал. Давай уж рассказывай. Только сначала выпьем для лучшего моего восприятия и твоего самовыражения.

Мы сидели с Сашкой в одном из самых дорогих ресторанов Москвы. Мы могли себе это позволить. Два пожёмканных юностью плейбоя вспоминали те счастливые годы, когда их пожёмкали. Однако несмотря на пожёмканность, мы ещё могли иногда позволить себе выпить. А то и напиться! Редко, конечно, но всё-таки. Разве это не счастье, когда в жизни уже многое понимаешь, а здоровье ещё не всё потеряно?

Русский человек, когда выпьет, становится ещё более остроумным. Более того, у него есть такая стадия опьянения, когда особенно хочется творить. И творчество это проявляется в застольных рассказах о собственной жизни. Застольные творения бывают гениальными! Да, они приукрашены, художественно привраны. Зато это – настоящие произведения искусства. В тот вечер Сашка мне рассказал историю, которую, как он сам признался, никому раньше рассказывал.

НАША МАША

Я попытаюсь по памяти изложить то, что рассказал мне Сашка, естественно, опуская некоторые из его ярких оборотов по причине того, что эту книжку могут читать и дети тоже. Хотя я попросил бы родителей своим детям её не давать. Жалко искажать истинную мужскую родную речь, особенно когда она передаёт чувства восторженные, сильные, незабываемые… Русский язык без крепкого словца, как арабская кухня без специй, как безалкогольная водка. Сашкин рассказ я запомнил достаточно хорошо, во-первых, потому что у меня профессиональная память, как у человека, которому приходилось запоминать много текстов для сцены. Во-вторых, – что греха таить? – я иногда, не называя Сашкиной фамилии, пересказывал эту историю в компаниях близких мне друзей.

Чтобы не затягивать повествование, буду порой опускать свои вопросы и вклинивания в его воспоминания. Итак, возвращаюсь к Сашкиному рассказу…

* * *

Было уже поздно, Миха… Я, повторяю, был здорово разозлён разговором с Пашей. (Первым меня стал называть Михой Лёня Филатов. Многие так и продолжали ко мне обращаться в память о нём и о нашей всеобщей с ним дружбе.) Особенно бесило собственное бессилие. Прости за тавтологию… Судя по всему, мне предстояла бессонная нервная ночь и нехватка сигарет под утро.

На прощание я сказал Паше, что он хоть и еврей, но дурак! И не импресарио, а мелкий стырщик. После чего направился к лифту, оставив его трижды обиженным: и за еврея, и за дурака, и за мелкого стырщика. По-моему, он даже задумался, за что ему больше следовало обидеться: за еврея или за дурака. Надо сказать, что с профессиональным импресарио шоу-бизнеса его роднило только одно – он обижался всегда и на всех, кого оскорблял!

Со мной ехали несколько мужчин-израильтян и. одна девушка. Она последней заскочила в лифт. Когда вошла, все мужчины заулыбались, переглянулись – разом догадались: девушка весьма нетяжёлого поведения. Одета не столь вызывающе, сколь призывающе. Но не вульгарно, как наши, стоящие вдоль дорог, заманивающие дальнобойщиков.

Роста она была среднего. Её можно было назвать весьма милой. Вообще в ней чувствовалось несоответствие её профессии необезображенному этой профессией лицу. С таким лицом ей ещё можно было играть принцесс в Театре юного зрителя, если, конечно, поменять макияж. Я смотрел на неё и думал: если всю эту боевую раскраску смыть, похоже, она будет ещё привлекательнее. Правда, не для тех, кто пользуется девушками по вызову.

Мужчины то и дело поглядывали на неё. Взгляд её оставался неприступен, мол, извините, я на работу.

Вдруг девушка словно почувствовала, что я на неё смотрю, подняла глаза и. заулыбалась! Сразу стало понятно: из бывших наших. Нас – извини за гнилое слово – российских звёзд, в лицо знают только наши путаны.

– Ой, это вы?! – она задала этот вопрос с такой наивностью, словно забыла о своей боевой раскраске. Будто прочуйкала, что я мысленно представил её принцессой в какой-нибудь пьесе Шварца. В её голосе и улыбке чувствовалось столько уважения ко мне и к моим ролям, что мужики в лифте дружно и с завистью посмотрели на меня: мол, кто это?

Несмотря на подавленность и обозлённость на весь окружающий мир, я не мог не улыбнуться.

– Нет, я его двойник. А вы на работу?

Я вовсе не хотел унижать её тем, что догадался, куда она и зачем. Этот весьма неджентльменский вопрос я задал бессознательно, словно давал ей возможность пройти тест на чувство юмора. И как ни странно, она его с честью выдержала:

– Какой вы догадливый! Но это не больше часа. У нас строгий лимит времени – вы же наверняка знаете.

Её ответ был достойным: уколом на укол! А главное – всё это она выпалила с такой непринуждённостью, словно час должна была отработать Снегурочкой с детишками:

– Мне так понравился ваш последний фильм! Какую же вы там играете симпатичную сволочь! Это так жизненно. Ой, простите, мне сейчас выходить. В каком вы номере? Можно я через час к вам зайду?

Я… Я… я замялся. Ты знаешь, Миха, я не ханжа, но и не бабофил. К тому же мне очень не хотелось в тот вечер быть ещё раз разведённым на дополнительные 300–400 долларов к уже потерянным 22 с половиной тысячам долларов. Но сказать ей, что мне жалко денег, было ниже моего достоинства. Кто угодно, но только не скряга. Я же сволочь симпатичная! Понимаю, что фраза, которую я ей выдал, была не самой изящной:

– Знаете, вы, конечно, очень милая девушка, но я уже давно не по этому делу.

И вдруг она так искренне смутилась:

– Ой, вы не так поняли. Я просто очень соскучилась по русской речи. Я же с русскими не работаю. С ними опасно. На таких козлов нарваться можно. А эти придурки, которые на нас с вами пялятся, они ж дисциплинированные: сказали час, значит, час.

«Придурки» действительно пялились на нас и пытались понять смысл нашего милого разговора, но, слава богу, не понимали, что они придурки. Я назвал номер своих апартаментов.

– Круто! Я, кажется, этот «сьют» знаю. Меня Маша звать. А вас я и так догадываюсь, товарищ двойник! Наверное, имя такое же, как у него?

Маша вышла из лифта и побежала по коридору, словно хотела, чтобы час работы Снегурочкой закончился скорее.

Придя в номер, я поймал себя на мысли, что думаю не о Паше, а о Маше. Мысленно я называл её «наша Маша». Ведь она так по-нашенски искренне призналась, что соскучилась по родной речи. В этом было нечто более чем трогательное – желание отвлечься от «козлов» на родную речь.

Видать, сильно достала меня вся эта бодяга с неудачными гастролями, если мозги оказались готовы вмиг с разборок и недоплаты в 22 с половиной тысячи долларов переключиться на обыкновенную девчонку по вызову. Хотя и милую. И судя по всему, далеко не дурёху. Назвала меня симпатичной сволочью!

Знаешь, Миха, признаюсь тебе как на духу – мне всегда больше нравились те люди, которым я нравлюсь, чем те, которым я не нравлюсь. В тех, которым я нравился, я всегда находил что-то симпатичное. И пусть меня ханжи и обыватели винят за примитив, но это правило не обмануло и на сей раз!

Только давай ещё по одной. Как всегда, да? За то, чтобы мы и впредь, несмотря ни на что, очень даже кое-где ещё и при этом не кое-как!

С каждым опрокинутым «дринком» Сашка заводился, словно в него вливали дозу горючего. Впрочем, было от чего:

– А теперь, Миха, я специально отвлекусь и дам, как говорят, боковуху, чтобы всё было по чесноку…

БОКОВУХА

В нашем эстрадном жанре есть такое слово-термин «боковуха». Нечто вроде репризы, которая вроде не в тему, но настолько сильная, что от неё трудно отказаться даже во имя чистоты жанра.

После того как мы ещё раз опрокинули, Сашка выдал мне в своём рассказе «боковуху», которую я не могу не пересказать. Хотя прекрасно понимаю, что ханжи обвинят и меня, и Сашку в беспредельной безнравственности.

* * *

Ты знаешь, Миха, я же этой Маше не соврал. Действительно, к тому времени я перестал быть любителем девушек по вызову. Вернее, я им никогда и не был. За исключением, пожалуй, конца 80-х, когда нас, популярных советских артистов, уехавшие ранее эмигранты начали приглашать в другие страны.

Ко мне с большой симпатией относился Горбачёв, поэтому у меня практически был свободный выезд в любую страну: Израиль, Австралия, Америка, Германия. Первое время не верилось, что всё это наяву. Гостиницы, которые видел только в фильмах, негрязные аэропорты, бассейны с голубой водой и повсюду магазины, магазины. товары, товары… Я тогда смотрел на этот рай мира потребления, на красивые, манящие упаковки и задавал себе вопрос: «Неужели кто-нибудь когда-нибудь всё это раскупит?» Столько колбасы я не видел никогда в жизни! Кто её съест? А эти йогурты? Ты ведь сам со сцены о них рассказывал. Стометровки на полках стоят!

А по вечерам в этих загнивающих капиталистических странах всё казалось каким-то вседоступным – словно пахло распущенностью. Как же мог советский мужик, изголодавшийся за железным занавесом, отказать себе в удовольствии сходить на стриптиз или на пип-шоу? Воплотить мечту каждого юнца! А юнцами тогда были мы все – выпускники железного занавеса.

А заглянуть в публичный дом, вопреки всему, чему учили комсомол и школа, не говоря о партии и правительстве? Все же хотят почувствовать себя хотя бы одноразовым героем голливудского блокбастера. И неважно, что всё окажется далеко не как в кино, главное – есть потом о чём рассказать, чем похвастать. Лувр – банально, для всех! С Моной Лизой теперь каждый может сфоткаться. А расскажешь, как азиаточка эротический массаж делала, – круто. У всех мужиков в округе слюни потекут, словно не за железным занавесом жили, а за колючей проволокой.

Слишком долго мы, советские, чувствовали себя отщепенцами, изгоями, отказниками мира западного секс-бизнеса. До сих пор наши в Амстердаме считают своим долгом увидеть улицу Красных фонарей. А чего там смотреть? Уродки в окнах сидят! Жирные, грязные. Потрёпанные, тупые, силиконом во всех местах передутые… Не с кем о Хемингуэе поговорить! Глаза вялые, волосы не свои. Только в красном свете на них смотреть и можно. Ты, кстати, знаешь, откуда мода на красные фонари? В красном свете на коже меньше морщины видны, прыщи не так проявляются после эпиляции. В красном свете сморщенная сорокалетняя кажется не очень сморщенной тридцативосьмилетней.

И я был выпускником нашего советского железнозанавесного прошлого, потому решил, что в каждой стране должен побывать в самой клоаке загнивающего капитализма и сравнить, чем эти клоаки друг от друга отличаются. Пытливый мозг! Мне как актёру нужно было познать жизнь во всех её проявлениях! А вдруг придётся сыграть что-то на эту тему? Как учил Станиславский, прежде всего надо вжиться в образ. А для того чтобы в образ вжиться, надо в деталях изучить то, во что предстоит вживаться.

* * *

А теперь, дорогие ханжи-тролли, – а такие всегда есть среди читателей – прошу вас, не читайте следующий абзац. Продолжайте быть пошляками лишь в собственных мыслях наедине с собой под одеялом. А я всё-таки позволю себе пересказать Сашкины наблюдашки, хотя предупреждаю, подобного не позволял себе раньше никогда, поскольку тоже являюсь выпускником того же нравственного прошлого, когда слово «трахнуть» означало «ударить»!

Более всего ему запомнился публичный дом в Японии: никаких красных фонарей, никакой излишней долбёжной музыки. Всё очень сдержанно, музыка восточная, полутоновая, чуть слышная. Обстановка стерильная, как в хирургическом отделении. Посреди комнаты «уединения» стол – точняк операционная! Сначала ОНА его помыла, потом сама надела медицинский фартук, стерильные перчатки, на лицо нацепила что-то типа антигрипповой маски, уложила на стол, накрыла простынёй… И далее произошло нечто вроде операции по удалению семени. Сашка сказал, что он еле сдерживался, чтобы не расхохотаться.

Мне больше всего понравилось, что обо всём ЭТОМ он рассказывал, иронизируя над собой и откровенно издеваясь над своим мальчишеством, а заодно и над той бодягой, которая издали кажется крутой, а на самом деле годится только для духовных инвалидов.

Разумный человек, воспитанный не попсой, не может к подобным жизненным завихрениям относиться всерьёз, без юмора.

Согласно Сашкиным наблюдениям, американские, немецкие, французские… Скажем так, все европейские мочалки – так он называл женщин с заниженной планкой социальной ответственности – одинаковы – профессионалки! Станки на конвейере! Технологии отработаны – даже орут одинаково! Как только ЭТО начинается, сразу в крик, будто фонограмма включилась.

С выражением, как и следует хорошему актёру, рассказал, как его выгнали из публичного дома в Гамбурге, потому что он не выдержал, и, когда ОНА начала безудержно орать, делая вид, что ей ой как «О, май гад!» – точняк наша попса под фонограмму, – тут же сработало Сашкино чувство юмора, и он тоже начал орать, мол, и ему тоже «О, как булшит!». Ну чтоб прикольнее было! Думал, рассмеётся и поймёт его шутку: мол, у тебя своя фонограмма, а у меня своя. Но не тут-то было. Вызвали охрану, решили, что пришёл российский бандит, садист и сейчас ЕЁ бить начнёт.

Вот за что мне всегда нравился Сашка – даже в западном публичном доме он оказался неформатом. Талант, он и в Африке талант, и в публичном доме. Казалось бы, какой стыд и позор для любого обывателя-ханжи – русскую звезду выгнали из немецкого публичного дома! Как звезда могла настолько опуститься? Ох, если бы об этом казусе Сашкиной жизни узнали журналисты! Какие бы статьи появились во всех газетах, начиная с «Комсомолки»! А картинки?! Повышенный тираж принёс бы сверхприбыль!

Да, Сашка от рождения был авантюристом. Не бабником! Это разница существенная. Энергия мужика-авантюриста, живущего не по стандартным инструкциям, чувствовалась в любой сыгранной им роли. Даже когда он играл бандитов, всё равно был зрителям симпатичен. Симпатичная сволочь! Такое даётся только одарённым.

Ну как, по его словам, будучи в Аргентине, он мог не попробовать – как выражались отвязные русские мужики-туристы, обпившиеся пива, – «обезьяны»? Правда, к тому времени свои похождения по публичным домам Сашка прекратил. К его чести это длилось недолго. Ему очень быстро стало понятно, что на Западе, выражаясь языком Хемингуэя, ЭТО дело поставили на конвейер, на поток, сделали примитивным, бесчувственным, похожим и впрямь на хирургическую операцию. Но тут не Запад, а Латинская Америка! У латиносов даже деревья милуются друг с другом, пальмы дышат желанием удовлетворить друг друга.

У своего переводчика-латиноса Сашка спросил, нет ли какой знакомой латиночки, только ни в коем случае не проститутки. Чтобы настоящая была латиноамериканская деваха: креолочка или мулаточка – всё равно. Главное, чтобы сочная, свеженькая, весёленькая, карнавалистая… Переводчик на следующий день отзвонил – нашёл! Подруга жены, очень приличная девушка. И очень красивая.

– Точно не проститутка?

– Точно. Но сказала, что без денег не согласится.

– Ну, слава богу, что не путана!

Сочная мулаточка не знала ни слова по-английски, а Сашка ни бе ни ме в испанском. Более всего в этой встрече с местной «непроституткой» Сашке запомнилось, как она потом всю ночь смотрела по телевизору местный телесериал типа «Рабыни Изауры» и даже пару раз всплакнула. Согласитесь, трогательная история. А он ей ничего не мог сказать, кроме «си-си» и «грацияс»…

Последний раз Сашке пришлось общнуться с двумя проститутками в Днепропетровске, и об этом тоже стоит рассказать в красках.

На его концерте организаторы заработали столько, что решили Сашку премировать. Но сами, будучи мышления примитивно-попсового, не придумали ничего лучшего, чем после концерта повести его в баню и в качестве бонуса оплатить двух расфуфыренных местных шалав в турецко-китайских секс-шоповских «брендах», которые и впрямь могут казаться заманухами только в свете дальних фар автомобиля.

Сашка после первого захода в сауну сидел в комнате отдыха и смотрел телевизор, по которому шла очень добрая передача о жизни Товстоногова. Как только шалав ввели, он расхохотался: одна была в жабо салатного цвета, другая – в розовом. Две этакие испанские инфанты для бедных духом дальнобойщиков. Сашка и тут сумел приколоться.

– Вы знаете, кто это? – спросил он, указывая на Товстоногова в телевизоре.

– Не, а чё?

– Да ничё! Как вам не стыдно, а? Где вы учились? Куда ваши родители смотрят? – Сашка сделал вид, что он страшно рассержен такой недообразованностью, и в конце тирады выгнал шалав со словами:

– Я не имею дела с теми, кто не знает Товстоногова!

Организаторы его творческого вечера и шеф этих двух инфант-пигалиц были потрясены. Сутенёр не сдержался и даже позвонил журналистам, чтобы отомстить звезде за то, что он продинамил их элитную эскорт-фирму.

Журналисты очень любят писать про проституток – подобное тянется к подобному.

Наутро в местной газете появилась статья с названием «Известный актёр не трахает проституток, которые не знают Товстоногова»!

Ну и как об этом можно было не рассказать? Ведь многие известные актёры, в то время открывшейся вседозволенности, в отличие от Сашки, подсели на этот примитивный секс-конвейер и в результате прозевали любовь! А Сашку спасло чувство юмора. Я всегда считал, что чувство юмора – лучший жизненный оберег.

После Сашкиной «боковухи» я ещё раз убедился, что мужчиной становятся не после того, как ЭТО случилось впервые, а после того как становится пофиг дым конвейерное ЭТО! И когда перестаёшь путать ЭТО с хирургической операцией.

Сашка очень верно сделал, поделившись со мной своими наблюдениями, – ведь без них дальнейшая история могла бы показаться нереальной.

ДЕВУШКА С ЗАНИЖЕННОЙ ПЛАНКОЙ СОЦИАЛЬНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ

В тот вечер мы с Сашкой так напились, что продолжать свой рассказ ему было уже бессмысленно. Да и я бы мало что запомнил. Поэтому мы приняли по последней и решили, что разговор этот непременно когда-нибудь продолжим.

– Я должен, должен тебе эту историю дорассказать, не пожалеешь!

Обычно все эти полупьяные откровения забываются уже на следующий день. Однако то, что Сашка мне поведал, запомнилось так отчётливо, словно в закромах мозга записалось на цифровой диктофон.

Конечно, мне хотелось узнать, что же такого запоминающегося произошло у Сашки с Машей, в общем-то, банальной девушкой по вызову, отчего до сих пор у него загорались огоньки в глазах при воспоминании о ней. А чем закончилась история с бандюганами? Наконец, почему он обмолвился, что те гастроли повлияли на всю его дальнейшую жизнь?

Боясь, что мы снова напьёмся, на следующую встречу я взял с собой диктофон и предложил Сашке немножко побыть диктатором.

Поначалу он удивился:

– В каком смысле?

– Ну, подиктовать!

«Диктаторство» его так увлекло, что мы даже не успели напиться.

Далее привожу продолжение Сашкиного рассказа почти дословно.

* * *

… Маша действительно вернулась через час. Постучала в дверь осторожно, как это, наверно, делали нанятые на работу в дворянский дом гувернантки в первый день:

– Я только на минуточку.

Эту фразу она произнесла сразу, давая понять, что пришла не подзаработать. Лицо её было уже без макияжа. Это означало – рабочий день закончился. Я верно представил себе в лифте, что без боевой раскраски оно должно быть гораздо привлекательнее. Глядя на неё в тот момент, я понял, почему в мире так ценятся славянские девушки, даже если они с заниженной планкой социальной ответственности. У них лица свежие от природы и в глазах. озорные изюминки! И неважно, чем они занимаются, всё равно глазёнки живёхонькие, а не бессмысленные, как у конвейерных баб на Западе. Наши ещё не привыкли жить по законам и по инструкциям. Они улыбаются, потому что им хочется, а не потому, что надо!

Знаешь, Миха, я много видел в жизни стриптизов в разных странах, но более всего меня впечатлил стриптиз в Норильске, в одном крутейшем по тамошним понятиям – а там всё по понятиям! – казино, построенном среди тундры. Две девахи, казалось бы, всё делали и на сцене, и на шесте как положено, как западный «доктор» прописал. Но чем они отличались? Они всё это делали с удовольствием! Они тащились, чувствовали себя актрисами и вытворяли такое, о чём не хочу вспоминать, дабы не отвлечься от повествования окончательно.

Маша выглядела чуть уставшей, а в глазах был восторг, оттого что перед ней живая знаменитость. Я пригласил её войти. Как и полагается в странах крутого капитализма, налил ей крутого виски из крутого мини-бара. Но она даже не обратила на этот мой крутой киношный жест внимания. Я и впрямь начинал верить, что я её любимый актёр или что она вообще в жизни не видела ни одного живого актёра. Глядела на меня во все свои глазища! И знаешь, Миха, мне это льстило. Я нравился девушке, которая не одного мужика повидала за свою жизнь. Нравился, между прочим, за талант, а не за бабки. Маша так волновалась, что сама не понимала, что говорит:

– У меня сегодня работы было много, а завтра выходной! Где у вас концерт? Я бы очень хотела. а то совсем от всего родного оторвалась.

– По-моему, завтра. В этом, как его. в Бер-Шеве.

– Да, неблизко. Ну, ничего, как-нибудь доберусь. Скажите, а в жизни вы такой же, как в кино?

– Я уже забыл, какой я в жизни, – почти не соврал я.

– Наверное, вы единственный актёр, с которым я всегда хотела познакомиться. И вот видите. В лифте!

Журналюги не понимают, что мы падки не на баб, а на их восторженные глаза:

– Приходите сюда завтра где-то часам к двум. За мной приедет крутой лимузин. Я тоже, кстати, на концерт поеду и вас заодно подвезу.

– Как, вы тоже поедете?

Мне нравилось, что с ней можно было говорить не всерьёз, а полушутя:

– Причём на лимузине! Таком длинном, что я его называю длимузин.

– Круто! Я смотрю, вас здесь принимают с уважением.

– Да уж! – я вспомнил нашу с Пашей разборку: – Это не я его заказывал. Мой местный импресарио уверен, что все бывшие советские мечтают ездить на лимузинах.

– А можно я сына с собой возьму? Ему уже девять. Он, кстати, тоже ваш фильм про волшебника видел.

У меня даже желания не возникло предложить ей задержаться в моём номере. Почему? Наверное, из-за её восторженных глаз. Они такими блюдцами-гляделками вытаращились на меня! Старинное русское слово – «гляделки». Ну как я мог такие глаза обидеть и спросить у Маши: «А сколько я должен тебе заплатить, если ты задержишься на час? А на два? А до утра?»

Кроме того, я же дал себе слово: в жизни никогда никаких девушек с заниженной планкой социальной ответственности, только с завышенной. Мне повезло. Благодаря тем «опытам», которые я провёл, пытаясь вжиться в роль, которую мне никто не предлагал, я понял, что мне противно чувствовать себя деталью на конвейере под названием «секс-бизнес».

– А сыну не скучно будет?

– Я уж и не знаю. Он по-русски и то не всё понимает. Надо, чтобы чаще нашу речь слышал.

Ничто, кроме Машиной излишне укороченной юбки, не напоминало о её профессии.

– Маш, вы не обижайтесь. Но если вы завтра поедете со мной. Я сейчас на ваш, извините, прикид смотрю.

– Конечно, конечно. Всё будет о’кей! Никто не догадается. – Она спохватилась. – Ой, извините, я побежала. Сын ждёт. Представляю, как сейчас расскажу ему, что завтра он с настоящим волшебником да ещё на лимузине.

УЧИТЕЛЬНИЦА

Они с сыном появились в фойе гостиницы как раз в то время, когда очередная разборка с Пашей зашла в очередной тупик. И хотя я грозился, что не поеду даже на сегодняшний концерт, если он немедленно не выдаст мне обещанный гонорар, сам прекрасно понимал, что поеду, поскольку обещал работать волшебником в длимузине. Правда, Паша этого не знал, и я его продолжал безуспешно пугать отказом, а он меня не менее безуспешно стращать своей крышей.

Маша сдержала слово, оделась так, что даже самый опытный мужской глаз не смог бы угадать в ней профессионалку. Учительница ботаники в советской школе! Нет, я не прав. Учительница ботаники в советской школе – это, к сожалению, бедно. На ней было сарафанистое платье, судя по всему недешёвое, но не очевидного бренда, что говорило о её вкусе. А то, знаешь, наше гламурное бабьё до сих пор любит одеться лейблом наружу. Странно, что ещё ценники отрывают. Им надо на тусовки ходить с неоторванными ценниками, чтобы круче выглядеть.

Чем дороже одета женщина, тем дешевле она достанется мужику!

Маша была девушкой не моей любимой профессии, но не дешёвкой. Для меня настоящий вкус, когда не видно, от кого ты приоделся. Вкус – это всегда немножко загадка. Всё, что разжёвано, – пошлость.

Юбка у Машиного платья была чуть ниже колен, ножки стройненькие, как две бутылочки из-под немецкого рислинга. Я не знаю, почему мне тогда пришло на ум такое сравнение. Наверное, потому что в советское время самым престижным вином у нас считался рислинг. Его расхватывали сразу. Бутылочки были необычные, удлинённые и стройные. Мы, будучи пацанами, ножки наших девчонок всегда сравнивали с бутылками. У одной они были похожи на пивные, у другой – на кефирные, а у третьей вообще – на банки из-под огурцов. Вчера я не обратил на Машины ноги внимания. Свежая сегодняшняя причёска тоже придавала ей солидной целомудренности. Да, эта причёска была явно сотворена недавно, но так элегантно и ненавязчиво, что в глаза не бросалась. А то опять-таки у наших дам, замечал? Пойдут в парикмахерскую или, как сейчас модно говорить, в салон красоты, выйдут из него, и сразу видно – была в салоне, сделала укладку: на голове то ли советская булка, то ли фольклорный крендель, то ли птичье гнездо. Главное – не трясти головой. Вот-вот развалится.

Сынишка, Димка, несмотря на отчаянный возраст сорванца, вёл себя сдержанно: чувствовалось, что растёт без папы, и потому уже начали проявляться комплексы.

Пока Маша с Димкой приближались к нашему столику, я успел Паше шепнуть на ухо, что Маша в прошлом была замечательной журналисткой и чтобы он был с ней поосторожнее.

– И кем вы теперь здесь работаете? – спросил он у Маши, после того как все заказали по чашечке кофе и по чизкейку. Эти пирожные почему-то особенно нравились бывшим советским людям, впервые попавшим за границу. Наверное, потому, что у нас в Советском Союзе был только один сорт пирожного, он так и назывался – «пирожное».

– Я в одном из кибуцев, где много русских, преподаю английский, – Маша взглянула на меня. Мол, ну как? Похожа я на учительницу? Я понимающе ей подмигнул всем лицом, что означало – нашу тайну будем хранить вместе. Ты, кстати, знаешь, Миха, что тайна всегда людей объединяет? Вот с этого, видимо, и началась наша дружба с Машей-«учительницей».

– Ай-яй-яй, Маша! Как же вы так? – фальшиво начал выказывать сожаление Паша. – В кибуцах же ничего не платят.

– Я иногда работу на дом беру, индивидуальные занятия провожу. Меня ценят за. как настоящего профессионала!

Я опять подмигнул ей всем лицом – ай да молодца, почти правда!

– А сын? – продолжал он со своими дурацкими вопросами строить из себя крутого.

– Он в израильской школе.

Эти ролевые игры мне уже начинали нравиться. Ты ведь знаешь, я азартный. В казино столько бабок за свою жизнь просадил!

Димка исподлобья то и дело поглядывал на меня, словно пытался понять, похож я на настоящего волшебника или нет.

– Ну что, Димка? Ты ведь хотел прокатиться на лимузине? Давай, забирай маму и поехали.

Как ни странно, Димка сразу послушался, охотно схватил маму за руку:

– Мам, поехали, поехали. Хватит тебе кофе пить – вредно! И так после работы долго заснуть не можешь.

«ВОЛШЕБНИК»

Самым счастливым в лимузине чувствовал себя Димка. Он то и дело пересаживался с одного сиденья на другое, ложился, растягивался, снова вскакивал, просил разрешения выглянуть из люка.

Конечно, он знал, что я знаменитость, но интерес к лимузину был сильнее, чем к «волшебнику».

Паша в течение всей дороги рассказывал Маше, какой он крутой. Этим комплексом страдают все импресарио во всех странах. В красках и с выражением участника школьной художественной самодеятельности гнал, как работал в самой Америке! Привозил туда Магомаева, Высоцкого, Эдиту Пьеху… А Пугачёву везти отказался: она ему не нравится, последнее время слишком растолстела.

Я понимал, что даже Маша понимает, что он гонит, но подыгрывала. После каждой фамилии очередной звездищи восклицала: «Ой, да не может быть!», «Неужели вы и Магомаева знаете?!», «Пугачёвой отказали. Не надо было. Зачем же вы так с самой Пугачёвой?»

Она весьма талантливо справлялась с ролью учительницы. А главное – ей нравилось, что мне нравится, что ей якобы нравится всё это Пашино грузилово: «Неужели вы и Высоцкого знали?!» Такое удивление может выказывать только юная дева, впервые увидев пестик или тычинку… Я всегда их путаю.

Я не вклинивался в беседу. Сидел молча, не имея права «испортить такую песню», медитировал на Пашину рожу, представляя, как бы ему врезал, если бы мы были сейчас в России! Он отказал Пугачёвой?! Да Пугачёва знать не знает этого прыща!!!

Несмотря на то что мы приехали на концерт заранее, у служебного входа уже стояли поклонники. Когда меня спрашивают: «У вас много фанов?» – я всегда отвечаю: «Ни одного!» – «Как так?» – «У меня не фаны, а поклонники!» – «Какая разница?» – «Поклонники – из зрителей сознательных, а фаны – наоборот!»

Пока я раздавал автографы, многие разглядывали мою спутницу и, представляешь. одобряли мой вкус! Сие мне льстило. Даже позволил нескольким поклонницам нас с Машей сфотографировать. Я имел на это полное право, ведь недавно я расстался со своей второй женой, поэтому не боялся, что какие-то фотографии могут просочиться в прессу. Главное, чтобы не в израильскую! А то не Маша меня скомпрометирует, а я её. Её хозяева решат, что она подрабатывает ещё и на стороне.

На концерте я очень старался. Ты знаешь, как я ненавижу халтуру. А когда в зале знакомые, появляется дополнительный азарт. К тому же в тот вечер я просто обязан был работать волшебником! Хотя бы ради Димки.

В большинстве своём наши эмигранты, несмотря на весьма заразное капиталистическое скупердяйство в тех странах, куда они эмигрировали, всё равно надолго остаются по-нашенски щедрыми. Цветов мне тогда надарили и впрямь, как настоящему волшебнику. Обычно после концерта я их отдавал дежурным в гостинице. Выражаясь сегодняшним русским языком, ресепционисткам на ресепшене. А что с ними ещё делать? Не в номер же забирать? Во сне угореть можно!

Когда я увидел после концерта счастливое лицо Маши, первым желанием было все эти цветы подарить ей. Но вовремя сдержался – понял, что это могло выглядеть весьма пошловато: этак с барского плеча передарить то, что не нужно самому. Дешёвое пижонство! Выбрал наиболее элегантный букет из каких-то неизвестных мне местных цветов, похожих на наши полевые… Видимо, какая-то из поклонниц насобирала в местном кибуце или, как это было принято в советское время, нарвала на газоне. Этот «рукотворный» букет свежести я вручил Маше. Знаешь, я никогда не забуду этот момент. Она взяла цветы, и смотрю – сдерживается, чтобы не зареветь:

– Я уж и не помню, когда мне цветы дарили. А можно я вас сегодня, Саша, приглашу в. своё любимое кафе?

– Вы меня? А почему не я вас?

– Ну, всё-таки вы у нас гость, а я вчера хорошо заработала. ну, учительницей! – эти слова она произнесла шёпотом. Мы не должны были выдавать её тайну.

– Ну уж нет, я тоже, между прочим, хорошо заработал сегодня,

– соврал я, выдав желаемое за действительное.

За два года до этих гастролей мой друг юности, уехавший в Америку и там разбогатевший, сделал мне корпоративную кредитную карточку, записав её на свою компанию. Несмотря на Пашины недоплаты, мне было на что продолжать играть роль волшебника:

– Ну уж нет! Это я вас приглашаю в ваше любимое кафе. Димка с нами?

– Если вы не против.

Её любимое кафе оказалось в Тель-Авиве неподалёку от моей гостиницы на берегу моря. Слава богу, по дороге Димке захотелось спать. Даже лимузин перестал его интересовать, он попросился домой, мы его завезли, и «волшебник» с «учительницей» отправились наслаждаться молодым израильским вином и средиземноморским бризом.

БЕРЕГ, БРИЗ, БЛОК…

Это был чудесный вечер! Знаешь, чем? У него не могло быть обычного продолжения! Как у детей, которые нравятся друг другу и им вместе хорошо, а о продолжении они ничего не знают. Маша была профессионалкой! А я дал себе слово никогда не становиться конвейерным лохом.

Однако, несмотря на свою конвейерную профессию, Маша продолжала меня всё более удивлять. Представляешь, она любила стихи! Русскую поэзию! Бриз, вино и стихи. Я уже сам начинал верить, что она учительница.

Сначала я не хотел расспрашивать о её жизни, но после того как она прочитала мне свои любимые стихи Блока, не выдержал – слишком многое в моей башке не связывалось:

– Маша, вы кем работали в Союзе?

Боже мой! Она закончила биохимический в Петербурге. После института работала в лаборатории мужа. Он тоже был биохимиком, почти кандидатом наук. Но, как многие, бросил всё, открыл кооператив, связался с бандитами. Его убили на её глазах. Она рассказала, как это произошло. Ворвались в дом, Димка спал – не тронули, её связали, изнасиловали, а его. В общем, не хочу даже пересказывать. Главное – мне тогда по её глазам стало понятно, что это не легенда девочки по вызову. Рассказывая, она, видимо, всё вспомнила до мелочей и задрожала всем телом, словно прикоснулась к оголённому проводу. Но не заплакала. Сдержалась. Мне казалось, что я сам сейчас задрожу. Знаешь, я за словом никогда в карман не лезу, но тут. Я, правда, не знал, что сказать. Посочувствовать? Как? Какими словами? Начать утешать её, как в банальном американском фильме? Всё будет о’кей! Бывают моменты, когда что ни скажи, всё будет не туда. К сожалению, в последнее время в нашей жизни таких моментов всё больше. Порой хочется замолчать и надолго. Вообще миру не хватает тишины. Помнишь, как у Лёньки Филатова в стихах?

Неужто же наши боги

Не властны и вольны

Потребовать от эпохи

Мгновения тишины,

Коротенького, как выстрел,

Пронзительного, как крик…

И сколько б забытых истин

Открылось бы в этот миг…

И сколько бы дам прекрасных

Не переродилось в дур,

И сколько бы пуль напрасных

Не вылетело из дул!

Эти строчки – единственное, что пришло мне тогда на ум, я налил Маше вина и процитировал их. Маша была благодарна мне за то, что я не стал её утешать, мол, всё будет о’кей. После того, что она пережила, никакого о’кея быть не могло. Это было бы с моей стороны лицемерием.

– А потом я вышла замуж за его друга еврея. Он был моим билетом из Союза в одну сторону. Муж-еврей – в то время экспресс-поезд из ужаса! Я должна была уехать, увезти сына, куда угодно, пускай даже в Израиль. Мой отец был антисемитом. Но даже он меня понял. Сказал: «Езжай, дочка, у евреев тебе будет спокойнее. Говорят, они там, в Израиле, с большим уважением относятся к нашему прошлому, чем в России. У них даже есть типа наших колхозов, называются кибуцы».

Вот так я, Димка и Давид уехали. Давида я не любила, но была ему благодарна. Поначалу. – она задумалась, рассказывать далее или нет, но потом решилась. – А потом я узнала, что это он предал моего мужа, ведь у них был бизнес на двоих. История долгая, запутанная… Кстати, в Израиле его посадили – он и тут кого-то кинул. Но то, что проходило в России, тут, в Израиле, не проходит. Вот так! Отец с мамой в Питере, я иногда у них бываю. Рассказываю, как работаю учительницей в кибуце. Они гордятся. Отец особенно доволен: кибуц для него это колхоз, но прибыльный. Мечта его поколения! Так что, как говорят в конце каждого триллера: «Всё о’кей!»

Казалось бы, история для обычного современного энтэвэшного сериала. Только, в отличие от сериала, всё это случилось в жизни, а не по сценарию, написанному для рейтинга.

Мы помолчали. Первой молчание нарушила Маша:

– Пыхнуть хочешь? У меня есть. Могу научить забивать косячок, ты ведь наверняка не умеешь.

Я даже не сразу понял, о чем она. А когда до меня дошло, растерялся, потому что неожиданно поймал себя на мысли, что, находясь уже в возрасте вторичного полового созревания, а то и третичного, я ни разу не пыхал. В советское время о наркотиках речи быть не могло. Честно говоря, после услышанного, я бы, ей-богу, согласился, если б знал, как надо грамотно пыхать? А вдруг закашляюсь? Или буду всю ночь потом хихикать? А ещё хуже – затошнит! И это после того, как мы читали друг другу Блока, Гумилёва и Бальмонта. Нет! Я с интонацией бывалого пыхальщика гордо ответил:

– Да нет, сегодня не хочу…

– Что, так и будешь грустнячить?

– Нет, напьюсь.

– Ну смотри.

Мы сами не заметили, как перешли на «ты». Людей сближает правда. Я наблюдал за ловкими действиями Маши – а вдруг придётся когда-нибудь и впрямь сыграть на сцене опытного самокрутчика. Маша заметила мой любопытный взгляд:

– А травка-то свежая! Чистая. К такой даже не привыкаешь. Если захочешь, то не стесняйся. Оставлю. «Пяточку» добьёшь.

Но я устоял. Зато напился как в студенческие годы.

Прибрежный бриз, молодое белое вино, стихи Блока, динамист-импресарио со своей израильской крышей, убитый муж девушки по вызову и её одинокий сын, считающий меня волшебником. Наконец, сидящая напротив меня «учительница» с косячком – всё это для психики творческого человека замного! Мой «градусник» зашкалило.

Последнее, что я помню, – мы гуляли по берегу, и я опять обратил внимание на её стройные ноги, напоминавшие бутылки из-под рислинга.

Маша разбудила меня довольно рано. Объяснила, где я, кто я! Заодно, почему сейчас нахожусь в Израиле. В красках описала, как донесла меня вчера до номера и уложила, не раздевая. Сама устроилась в кресле. Потом поглядела на часы и пожалела, что ей надо бежать, – сегодня много работы! Я ей в ответ чего-то промемекал, спросил, есть ли в мини-баре пиво, пытался извиниться за вчерашний перебор, но она ответила: ничего страшного, ей не привыкать таскать на себе пьяных мужиков, а потом, когда я мгновенно засосал банку пива, добавила, что никогда не видела опохмеляющегося волшебника. Я подумал, точнее было бы сказать: «Волшебное похмелье!»

А похмелье и впрямь бывает волшебным. Знаешь, я пару раз потом пробовал курить анашу. Не моё! Пиво наутро после перепоя вставляет реальнее! Торкает почище любой травки. Во всяком случае, мне. По-моему, многие мужики у нас пьют, чтобы наутро опохмелиться! Когда боль в голове сменяется радостью во всём теле, во всех мышцах… Вот это торчок! Я понимаю, что выражаюсь безграмотно: радость в мышцах быть не может. Но у русского человека от пива после перепоя может!

На прощание Маша сказала, что сегодня у неё снова много работы, а завтра выходной и она снова хочет поехать на мой творческий вечер. Я согласился с условием, что после концерта мы снова пойдём в её любимое кафе, и, если она мне почитает Блока, то я всё-таки соглашусь с ней по-дружески пыхнуть. Она ответила, что ради такого случая почитает мне даже Пастернака вперемешку с Мандельштамом. Я дотронулся пальцем до её носа, как в детстве до моего носа дотрагивалась мама:

– Беги, учительница!

– Да. Только один вопрос. Кто это тебя пасёт?

Пиво такой радостью разливалось по миллиардам моих капилляров, что я даже забыл о Пашиной угрозе приставить ко мне сторожа-секьюрити, чтобы в случае, если решу сорваться, немедленно доложил куда следует.

– Как это пасёт?

– Когда я тебя заносила, какой-то кекс лысый подошёл, пытался у меня узнать, кто я? Тебе что, угрожают?

– И что ты ему ответила?

– Правду, что я учительница в кибуце.

– А он?

– А он удивился, спросил, что такое «кибуц»?

– А ты?

– А я ему объяснила, что это мечта моего папы.

– А он?

– А он завис.

– Про папу не стал расспрашивать?

– У тебя что, Сашуль, проблемы?

– Да бред какой-то… На своей родине недоиграли, решили доиграть на родине исторической.

– Смотри, Сашуль, осторожно! Тут у нас нынче наших российских отморозков как семечек в арбузе. Что-то я за тебя начинаю волноваться. вечером позвоню.

«Надо же! – подумал я. – Я первый, кто за много лет подарил ей цветы, а она первая, кто за много лет будет обо мне волноваться!» Эта мысль добавила радости к выпитой банке пива, и мне ненадолго показалось, что жизнь начала налаживаться. Поэтому я начал собираться в сауну, в бассейн – нужно было срочно приводить себя в порядок. Ведь мне предстояла встреча с Пашиной крышей.

ПАШИНА КРЫША

За час до отъезда на концерт Паша всё-таки привёл крышу. Двое наших мелкотравчатых русских бандюганов, которые в России даже в бандитских кругах могли бы сгодиться лишь для сбора дани с нищих инвалидов. Один набыченно-накачанный, с глазами, в которых смысла и тепла к человечеству было не больше, чем в Балтийском море осенью. Второй маленький, я бы даже сказал, плюгавенький.

Похожий своей скрюченной фигурой на окурок в общежитейской пепельнице, скреативленной из консервной банки. Даже не улыбнулись при знакомстве со мной, то бишь со звездой, с любимцем публики! Не распознали волшебника. Одним словом, реальные отморозки.

Я не помню, чтобы у меня в жизни был когда-нибудь более неприятный разговор. Разве что иногда с нашими врачами. Отморозки отказались от предложенного мною кофе. Мол, на храпок нас не бери, мы тебе не кореша! Тем не менее я начал разговор, насколько мог, доброжелательно:

– Не знаю, как вас. вы не представились. но дело не в этом. Я вообще хорошо вижу. Видите, хожу без очков? Да-да, я вижу, сколько зрителей на моих концертах. И считать умею. Паша с билетов налоги не платит. Мы все это знаем.

Паша сидел рядом, и я был рад тому, что этот зарвавшийся тюха слышит наш разговор.

– Это он может в России представляться как импресарио, а для здешних властей просто жулик. Если я прерву гастроли и улечу, зрители устроят скандал. Дойдёт до налоговой. И всё, что он накосячил, тут же проявится. Всем не поздоровится! Зачем вам проблемы? Вы, как и я, здесь не свои. Разве не разумнее со мною завтра расплатиться, как договаривались, – и разбежаться по-хорошему? При таких сборах на всех хватит. Кроме налоговой. Вместо налоговой вы и будете!

Я уверен был, что в конце этого монолога весьма достойно пошутил. Но «крыша» так не думала. Сморчок заговорил первый:

– Это всё халоймес! – живя в Израиле, он, конечно, должен был похвастать знанием хоть каких-то еврейских слов. – Значит, так, шмаровоз совдеповский, слушай сюда! Ты не в Союзе, – он сразу начал мне тыкать. – Как кубатурил, так и будешь. И не вздумай соскочить! А за то, что сейчас настрекотал и Пашуню нашего опустил, не получишь ни шекеля, ни косаря, ни хруста! Пашуха, сегодня же приставь к этой тявкуше ещё одного вертухая! На случай. Вдруг у овцы купол снесёт – решит нас кинуть. – Сморчок снова обратился ко мне. – У тебя, слыхал, герлуха местная завелась?

Я не большой знаток зэковской фени, тем не менее понимал, что он косит под бывалого, тянувшего срок на зоне. Феня очень неуклюже вплеталась в его полуграмотную речь. Скорее, это была не феня, а жаргон мелких блатных, сборщиков подати на оптовом рынке в дальнем районе Москвы или в Подмосковье:

– Наш топтун доложил: вы вчера с этой шкирлой напоросятились по полной! А у неё пацанёнок. Ты же хоть и тявкуша, а овца добрая, не хочешь, чтобы мы этого пенька ужалили.

Сморчок хитро прищурился. Таким взглядом, наверное, смотрел Ленин на детей, которых ненавидел.

Набыченный тоже невнятно заулыбался. Вот бы такого снять в современном энтэвэшном сериале! Какой-то маскарадный бандит. Может, я потому и сумел сдержаться, что вся эта наша стрелка с разборкой выглядела, скорее, водевильной. А сдержаться надо было.

Я вспомнил, как хладнокровно в любых самых жёстких ситуациях умел вести себя Иосиф Кобзон. Говорил медленно и каждое слово произносил весьма увесисто, отчего речь его всегда была убедительна и не подлежала обсуждению. Я же актёр. Я решил сыграть Кобзона:

– Если я сейчас позову вон тех отельных охранников, да, меня больше в Израиль не пустят, зато вас из Израиля уже никогда не выпустят! И ещё. Забыли, что у вас в России тоже остались и бабы, и пеньки, и шкирлы… А мои дворовые дружбаны нынче не в шестёрках ходят! Так что сам ширинку захлопни, а что я накубатурю, то моё.

Я сам не знаю, как из меня вырвалось это зэковское красноречие. Скорее всего, провокация памяти. Слишком много ролей сыграл.

Но, главное, я впервые себе позволил такую шалость, как шантаж. Должен сказать: довольно приятная штучка. Настроение даже слегка улучшилось. Скорее всего, оттого что оба крышевика сбледнули от моих слов. Рыжий бычара заиграл желваками. Так в голливудских боевиках очень отрицательные герои пугают очень положительных. Насмотрелся кровавой голливудщины реально. Сморчку пугать меня было нечем. Разве что скорчить рожу, чтобы она мне потом приснилась. Но любая скорченная рожа могла в тот момент только облагородить его лицо:

– Ну всё, базар окончен! Пашуха, если эта овца ещё заблеет, пусть сторожа привезут её к нам. Знаешь, где гнездимся? Только зенки залепите тявкуше. И заткните. ширинку! – Сморчок посмотрел на меня взглядом, которым явно в былые времена охлаждал пыл не желавших платить дань мелких лавочников или скорее лавочниц. – Если же ускользнёт. мы евонной местной герлухе челюсть оторвём, не сможет мастурбировать у зеркала!

Этот образ меня восхитил. Я в тот момент подумал, что обязательно расскажу о такой жёсткой угрозе Маше. Впрочем, мне было тогда не до шуток. А вдруг и впрямь чего сотворят? Ведь собирать дань с таких, как Паша, ставят последних долбаков: чтобы могли за ноги подвесить, к ушам гантельки прицепить, палец отрезать. словом, чтобы всё было, как в кино. Только в кино играют, а у этих кровь льётся настоящая.

Я помню, как я про себя повторял тогда только одно слово: «Сдержаться! Сдержаться! Сдержаться!» Когда они направились к выходу, охранники внимательно на них посмотрели. Видимо, наш разговор на повышенных тонах привлёк их внимание. Мне ничего не стоило тогда с их помощью задержать эту шушеру. Но тогда бы и меня могли арестовать, ведь я тоже нарушил закон – работал без разрешения, втёмную. Расчёт отморозков оказался правильным, они, не рискуя, могли превратить меня в своего раба, пользуясь тем, что я, бывший советский лох, вовремя не подписал по всем правилам западного мира юридический договор.

ВАХТАНГ И ФРИДА

Я поднялся в свой номер и позвонил Вахтангу: одному из двадцати восьми крестных отцов бывшего Союза. Вахтанг и его жена Фрида всегда ходили на спектакли, в которых я играл. Ни одного не пропустили! Они были одними из самых рьяных моих поклонников, покупали и копили фильмы с моим участием. Вахтанг не раз спрашивал меня, не надо ли чем помочь. И однажды помог, как не помогла бы ни одна милиция.

В конце восьмидесятых мелкая рэкетная шушера разузнала о моих гонорарах. И решила меня крышевать за десять процентов. Так и сказали: мол, со всех стригут пятнадцать, а мне исключительно из уважения к моему таланту сделают дискаунт до десяти. Мне это, конечно, польстило! Короче, классический наезд. Они одного не учли. В то время я уже был заслуженным артистом. Вот-вот должны были дать народного. Такое признание моего труда государством позволяло мне официально оформить к себе на работу секретаря, повара и садовника! У Вахтанга как раз в это время жена Фрида сдала, как он выразился, «вторую сессию». На языке сериальных уголовников – отмотала второй срок. Её нигде не принимали на работу. Союз ещё не распался. При советской власти уголовников сторонились. Они, как теперь, не становились депутатами. Вахтанг попросил меня как заслуженного артиста оформить его жену к себе на работу секретарём. Я тогда шутливо переспросил Вахтанга:

– Может, поваром?

– Чтобы она тебе баланду готовила?

Естественно, Фриде не нужна была никакая работа – ей нужна была трудовая книжка. Они хотели с Вахтангом поехать к своим бывшим, как он выразился, «коллегам» на Брайтон. Сегодня все считают, что наши эмигранты уехали в Штаты, потому что были не согласны с советским политическим режимом. Но я уже тогда понимал, что большинство из них не уехали, а сбежали, и не от КГБ, а от ОБХСС!

Короче, я оформил Фриду к себе на работу, и она несколько лет официально считалась моей секретаршей. Вахтанг каждый месяц присылал на моё хозрасчётное предприятие двести рублей. Бухгалтер вычитал с них налоги и остаток выплачивал Фриде за якобы реальную работу.

Дата добавления: 2015-10-26