Глава 4. Под нулевым солнцем

Я был поражён тому, что меня взяли в UCLA (Университет Лос-Анджелеса). Я не только учился в том же университете, что и мой отец, но ещё и Хайа (Haya), выбрала остаться дома и пойти в колледж со мной. Это было так, как будто планеты встали на одну линию.

Но я вернулся на землю довольно быстро. В UCLA я никогда не чувствовал себя дома. В студенческом крыле то и дело сновали ботаники или азиатские дети, которым было вообще не до разговоров и смеха. Все там были всё время заняты. Я не подружился там абсолютно ни с кем за всё время. Кроме клубов и тусовок дома у Донди (Donde), встречаться с Хиллелом и Майком было гораздо важнее, чем изучать китайскую историю, которая была, и не спрашивайте почему, одним из предметов, на которые я подписался.

Вершиной этих несчастий было то, что мои финансы были полностью на нуле. У меня не было дохода, кроме двадцати долларов в месяц, которые моя мама присылала мне. Поэтому я вернулся к моим старым методам. Когда нужно было доставать учебники, которые были невероятно дорогими, я шёл в книжный магазин при кампусе, заполнял свою корзину, направлялся к выходу, проталкивал её мимо сенсоров, потом покупал жвачку и подбирал мои "бесплатные" книги на выходе. Когда дело доходило до еды, я шёл в школьный кафетерий, где был большой выбор горячих и холодных блюд, и заполнял поднос. Вместо того чтобы подойти к кассе, я шёл в обратную сторону в очереди, как будто я забыл что-то взять, так я доходил до её начала. А потом я выходил с едой. Меня никогда не ловили. Хилел часто приходил и присоединялся ко мне, потому что тоже был на мели. Те обеды вместе с ним были, пожалуй, самыми радостными моментами моей карьеры в колледже.

В тот год Хилел, Майк и я придумали то, что мы называли "обедать и смываться". Мы выбирали ресторан, где было много посетителей и официанток, например Канторс на Фэйрфэкс. Мы съедали нашу еду и выскакивали в дверь. Грустно было то, что мы не переставали думать, что эти официантки имели проблемы с чеком. И даже если ресторан не заставлял их платить за нашу еду, они не получали своих чаевых. Так было до тех пор, когда я осознал некоторые последствия моего прошлого поведения. И годы спустя я начал делать компенсации, возвращаясь в эти места и оставляя немного денег на их прилавках.

У Хилела было много свободного времени в тот первый семестр, потому что он не пошёл в колледж после школы Фэйрфэкс. Я встречался с ним после занятий, тусовался с ним по выходным и курил траву. Он поздно начал принимать наркотики, но трава ему очень нравилась.

Я наслаждался временем, которое проводил с ним, и я, конечно, не хотел учиться. Я ненавидел все мои занятия кроме одного: уроки описательного сочинения, которые преподавала молодая женщина-профессор. Каждую неделю мы должны были писать сочинение, которое она анализировала. Даже притом, что я был великим лентяем и дотягивал до самой ночи, прежде чем начать хотя бы думать о работе, мне нравились эти занятия. Я получал пятёрки за каждое сочинение, и мне нравилась Джилл Вернон (Jill Vernon), она оставляла меня после занятий и вдохновляла меня написать ещё.

Если бы одним из моих предметов было Региональное Употребление Наркотиков, или ещё лучше Продвинутое Употребление Кокаина, мои дела в UCLA могли бы идти лучше. Мне было четырнадцать, когда я попробовал кокаин. Я был на одной из вечеринок моего отца на Палм Стрит и наблюдал за тем, как все взрослые употребляют, и я уломал их сделать маленькую дозу для меня и помочь мне принять. В конце моего выпускного года в школе Фэйрфэкс, я начал снова употреблять. В один из первых случаев я был один дома и почувствовал себя так одиноко, что позвал Хайю. Я сказал ей: "Это самое лучшее чувство. Мы должны сделать это вместе". Я не понимал, что это дорога к смерти и безумию, я просто воспринимал это как прекрасное, прекрасное чувство.

Насколько это чувство наполнено эйфорией, настолько кокаиновое похмелье наполнено ужасом. Десять кругов ада Данте. Ты попадаешь в тёмное и демоническое, угнетающее место в агонии дискомфорта, потому что все те химические элементы, которые обычно медленно выходят из организма, чтобы поддерживать тебя в комфорте в твоей коже, теперь исчезли, и у тебя нет ничего внутри, что бы могло поддерживать тебя в нормальном состоянии. Это одна из причин, почему я принял героин через несколько лет. Он стал восьмидесятифутовой подушкой, чтобы подавить кокаиновую пытку.

Я никогда не терялся, используя иглы для введения наркотиков. Однажды я даже превратил приём наркотиков в странный арт-проект. Я был ещё в Фэйрфэкс, и у меня с Хайей была ссора. Она игнорировала меня пару дней, поэтому я приехал в магазин её отца, где она работала. Я встал перед её машиной и средь бела дня воткнул пустой шприц себе в руку и вытянул несколько кубических сантиметров свежей крови. Потом я подошёл к её машине, впрыснул кровь прямо на ладонь, размазал её по рту и оставил кровавые поцелуи по всему её лобовому стеклу и боковому водительскому стеклу. Мой маленький романтичный кровавый проект сработал. Я пошёл домой, и позже тем же днём она мне позвонила: "Я получила твоё послание. Это было так мило. Я тебя очень люблю". К сожалению, кровь оставила пятна на стекле, и, несмотря на повторные мойки, мы никак не могли стереть все следы тех кровавых поцелуев.

Я умел обращаться со шприцами, но проблема была в том, как их достать. Я понял это однажды, когда шёл по супермаркету, где была аптека. Я увидел рекламу инсулина, и в моей голове возникла идея. Я понял, что если я подойду к прилавку, изображу больного диабетом и сначала закажу инсулин, то, когда я попрошу шприцы, они даже ничего не спросят. Я подошёл и попросил инсулин Ленте Ю. Аптекарь пошёл к холодильнику и взял коробку с пузырьками инсулина, и, когда он возвращался, я бесцеремонно сказал: "Добавьте-ка ещё пачку микро шприцов, троек". Без тени сомнения, он захватил немного шприцов. Такое жульничество срабатывало долгие годы.

Моё употребление наркотиков уверенно учащалось в тот первый в UCLA год. Я осознавал это, жизнь проходила в сплошных сейшенах, туда я ходил получать своё образование, которое включало посещение любого концерта, который я мог себе позволить. Я видел the Talking Heads и the Police. Я даже ездил в Нью-Йорк с Донди, чтобы навестить её семью и сходить на некоторые концерты. Был день рождения Донди, поэтому мы приняли немного кислоты и пошли в Трекс, чтобы увидеть Джона Лури (John Lurie) и the Lounge Lizards, а потом в Боттом Лайн на Артура Блита (Arthur Blythe). К нашему удивлению, с Блитом играл Келвин Белл (Kelvyn Bell), великолепный гитарист из Defunkt. То шоу было невероятным, и после того, как всё закончилось, я пошёл в бар и поговорил с Келвином Беллом о музыке, о его гитарной игре и записях, на которых он играл. Он был очень счастлив обсудить музыку с восемнадцатилетним подростком из Голливуда, который был накачан кислотой.

Я был в восторге, потому что Келвин был одним из тех людей, которые серьёзно погружали меня в музыку. У Донди был альбом Defunkt, и когда к нам домой приходили люди, он включал его и говорил: "Все в круг. Энтони будет танцевать". И я выделывал всякие движения. Танцы стали этаким игровым соревнованием для нас, и однажды мы все начали ходить на танцевальные конкурсы. Мы ходили в Оскоз, хиппи-панк-рок дискотеку на Ля Синега, и Хиллел, Майк и я принимали участие в конкурсе. Мы были безбашенными. Большинство людей делали обычные движения, которые все видели раньше, но мы выходили и придумывали новые ходы. Кроме постоянного прослушивания записей, у Донди была ещё и дорогая электрогитара и усилитель. По выходным, когда не работал секретарём на телефоне своего отца, он сидел и отрывался со своей гитарой. Он знал немного аккордов, но много играл мимо нот, поэтому, когда он начинал лажать, я обычно выходил из дома. Тем не менее, однажды Донди предложил мне, Майку и ему создать группу. Он играл на гитаре. Я пел, а Майк играл на басу. Даже при том, что это была больше шутка, нежели что-то ещё, мы репетировали несколько раз в театре его отца в Голливуде. Самым большим вкладом в этот проект было его название. Наш друг Патрик Инглиш (Patrick English) обычно называл свой член "затычкой", и я думал, что это было фантастическое прозвище. Поэтому я стал Затычкой-Пузырём. Донди назвал себя Тормозным Марком. Я забываю имя Майка. Мы называли себя Затычка-Пузырь и Сутенёры Груди (Spigot Blister and the Chest Pimps). Сутенёрами груди были прыщи, которые проживали на достигшей половой зрелости груди Майка. Наши репетиции состояли в основном из шума. Если вспомнить, это было больше становлением личности, чем становлением музыки. Мы не писали песен и даже слов, мы просто создавали отвратительный шум, орали и ломали вещи вокруг. В конечном счёте мы потеряли интерес во всём этом проекте.

Но видеть Келвина Белла было вдохновенным для меня, и у меня было чёткое чувство, хотя у меня не было конкретных средств достижения, что чем бы я ни занимался в итоге в жизни, я хотел дать людям почувствовать себя так, как эта музыка давала мне себя почувствовать. Единственной проблемой было то, что я не был гитаристом, не был басистом, не был барабанщиком и не был вокалистом. Я был танцором и маньяком вечеринок, и я не знал, как воплотить это в работу.

Каждая моя попытка хотя бы задержаться на работе заканчивалась мрачным провалом. Ещё в Фэйрфэкс я прошёл через ряд дерьмовых работёнок, которые явно показали, насколько неспособным я был влиться в общество. Я работал в агентстве коллекций, я работал в пригородном магазине, я даже работал несовершеннолетним официантом в Импрове, но меня быстро доставали все эти занятия. В UCLA мне были так нужны деньги, что я читал на стенде "для дрянных объявлений, где мы можем эксплуатировать студентов и заставлять их работать ни за что" объявление, что богатая семья в Хэнкок Парке нуждалась в человеке для выгула собак, двоих Шепардов. Я был не прочь ежедневно прогуливаться и ходить с собаками, но эта было какой-то жертвой, выгуливать этих собак всего за двадцать пять долларов в неделю.

В одно время в тот первый год я не мог больше платить Донди за аренду, поэтому мне пришлось выехать. Я вернулся всё к тому же стенду с объявлениями и нашёл одно, где было написано: "Жильё и питание для молодого человека, желающего принять участие в заботе о девятилетнем мальчике. Матери-одиночке нужна помощь: отводить и забирать мальчика из школы". Женщина жила в маленьком и странном доме в Беверливуде. Она была молодой матерью, которая была обманута каким-то чуваком и теперь жила одна с так называемым гиперактивным, испытывающим недостаток внимания ребёнком, которого лечили Реталином. Я сразу ей понравился. Мои обязанности были не особо большими, в основном делать все для того, чтобы парень попадал в школу утром, и забирать его днём, покормив.

Для меня это было идеально. У меня была крыша над головой, какая-никакая еда в желудке и милая комната, куда регулярно приходила Хайа, и мы громко занимались любовью. Через некоторое время я подружился с маленьким парнем. Возможно, к нему было психологически сложно найти подход, но он не был гиперактивным и не страдал от недостатка внимания. Когда мы были вместе, он не был нервным или бесконтрольным. Я читал, что, когда взрослые принимают Реталин, то вместо успокающего эффекта, он стимулировал активный химический баланс. Однажды вечером пришли Хиллел и Майк, и мы решили проверить эту теорию. Вместе с отличной украденной бутылкой финской водки мы были готовы к этой гонке. Мы съели горсти Риталина и превратились в три пьяные кометы, носящиеся по дому. Мальчик отлично провёл время, и, когда его мама и её парень подвыпившие вернулись домой, она стала с нами тусоваться, не подозревая, что мы были под кайфом от лекарств её сына. Тем не менее, в итоге она уволила меня.

В университете я тоже был почти историей. С первых недель, я почувствовал себя отчуждённо в жизни кампуса, настолько посторонним, что я увековечил это чувство рваной причудливой стрижкой. Я решил постричь все мои волосы очень коротко, кроме затылка, где они были длинными до плеч. Я не подражал хоккеистам или канадцам, это была просто моя идея панк-рокерской стрижки. Вообще на неё меня вдохновил Дэвид Боуи (David Bowie) в эру Pinups, но моя причёска не была огненно красной, и я не ставил волосы спереди, они были взлохмачены. Для людей в UCLA это было отвратительно. Даже мои друзья были ошарашены ей. А Майк одобрил. Он всегда говорил, что одним из моих величайших достижений было изобретение этой причёски.

Верх моего отчуждения в UCLA наступил позже в тот год. Майк, Хиллел и я только что закончили одну из наших Канторовских акций "обедать и смываться". Мы были под кислотой и слонялись по улицам. Мы проходили по аллее, и я наткнулся на все эти вещи, выброшенные какой-то задницей. У меня сразу же наступил кислотный момент ясности, и я полностью разделся и напялил эту огромную, странную, неподходящую одежду. В некотором смысле она даже была красивой и королевской; на штанах даже был какой-то переливающийся шёлковый узор, стремящийся вниз. На эту одежду, объединённую с причёской Затычки-Пузыря, стоило посмотреть. Я не ложился спать всю ночь, а утром пошёл на занятия в этом мистическом костюме задницы. Но у меня всё ещё было похмелье от кислоты, поэтому я вышел и лёг на газон.

Хайа нашла меня.

- Что с тобой случилось? – спросила она.

- Я был под кислотой и не спал всю ночь, сейчас я не могу врубиться в мой урок астрономии, – сказал я.

- Ты выглядишь ужасно, – сказала она.

Она была права. Я выглядел ужасно и чувствовал себя ужасно, и это был момент, когда я осознал, что я не собирался продолжать всё это вокруг меня. Но в то же время я не осознавал, что для Хайи и меня всё также не могло продолжаться.

У меня было два прискорбных случая измены в тот год в UCLA. Первый был с хорошо обеспеченной девочкой-тусовщицей. Она постоянно приходила ко мне домой и не оставляла меня одного. До того, как мы однажды вечером пошли танцевать, я объяснил ей, что у меня есть другие серьёзные отношения. Но у меня есть лёгкое подозрение, что мы разрешили все проблемы в один момент той ночью и пошли обратно в ёё квартиру. Она начала соблазнять меня, и я помню, что я думал: "Я собираюсь сделать это. Я сейчас пересплю с этой девушкой, и я буду вечно сожалеть об этом, я не могу остановить себя".

Она разделась, я потерял весь контроль и переспал с ней. Я отлично провёл время, а потом чувствовал себя сокрушённо, деморализовано и отвратительно. Ты инстинктивно знаешь, что всё будет совсем по-другому, и тебе придётся носиться с этой ношей как с огромным весом. В следующий раз, когда ты видишь свою девушку, ты не можешь смотреть ей прямо в глаза, так же как смотрел все эти годы.

Вторая измена была даже хуже. Я написал работу к одному из моих занятий, и мне нужна была помощь. Как оказалось, Карен (Karen), сестра Майка немного разбиралась в этом. У меня начинаются животные колики, когда я думаю об этом. У Карен был маленький дом в Лорен Кэньон, и Хайа высадила меня там. Снова я ставил себя в опасное положение, потому что связываться с Карен было рискованно. К моему приезду, Карен была уже пьяна от бутылки вина, и она только что съела чесночный суп, и это точно не заводило меня. Но была неизменно настойчива, а когда тебе восемнадцать, не нужно много провокаций, чтобы довести тебя до такого состояния, когда невозможно себя остановить. В итоге мы предались очень, для меня, мучительной сексуальной игре. А за этим последовало очень много вины, стыда и разочарования в себе.

Я не имею в виду, что эти случаи уничтожили мои отношения с Хайей. Я мог разложить их по полкам, просмотреть как негатив и понять, что они ничего не значили, несмотря на мои чувства. Но кроме этого было достаточно другого багажа в наших отношениях, который, в конечном счёте, разрушил их. Тем не менее, главной проблемой был конфликт её лояльности к родителям и чувствами ко мне. Неодобрительные голоса её родителей всегда были у неё на уме. И кстати, отношение их родителей становилось несгибаемым, потому что наши отношения прогрессировали. Однажды вечером, когда я всё ещё жил в доме Донди, Хайа и я провели несколько великолепных часов вместе. Мы были под впечатлением от того, что её родители думали, что она где-то в другом месте, а не со мной. Поэтому она была очень счастлива. Мы лежали в постели, разговаривали и смеялись, становилось поздно, и зазвонил телефон.

Я поднял трубку в надежде, что это звонил Донди, но мужской голос на другом конце был холоден как лёд и серьёзен как камень. Он очень походил на палача.

- Энтони, передай Хайе трубку.

Я смотрел на неё, и она знала, что нужно было ответить. Она начала слушать его тираду о том, какая она плохая, и что он от неё откажется. И она начала плакать. Я пытался сказать её, что люблю её, и, что они не думали о её важных интересах. Но она только вздохнула и сказала: "Нет, это моя семья. Я не могу отвернуться от них". И она пошла домой к людям, которые делали ей всё это.

К концу того первого года в UCLA, Хайа и я начали говорить о том, чем мы собираемся заниматься. Однажды Хиллел подарил мне чей, еврейскую букву, означающую жизнь, и я носил её на цепочке вокруг шеи. Я думаю, это настолько расстроило папу Хайи, что он позвал меня в свой дом и спросил меня о моём происхождении. Я объяснил, что я был практически полностью литовец, и ему это понравилось.

- Знаешь ли ты, что до Второй Мировой Войны десять процентов населения Литвы были евреями? – спросил он.

Потом он пошёл к своей библиотеке, взял несколько литовских книг по генеалогии и отчаянно пытался обнаружить, каковы были мои шансы иметь связь с еврейской родословной. Я пошутил над ним, но я знал, что эта связь просто была утеряна.

Итак, Хайа и я говорили об этом, и эти разговоры становились всё серьёзнее и печальнее, потому что её отвозили на учёбу при полном доминировании её семьи. Но мы были безумно влюблены друг в друга. Стресс от колледжа и её уникальной семьи приносил вред нашей сексуальной жизни.

Я был ужасно травмирован и растерян, и моё эго и сексуальная уверенность начали убывать. Мало помалу наши отношения распадались не понемногу, а довольно резко. И мы оба спокойно поняли, что наши миры, должно быть, были слишком несоизмеримы, и для нас не могло быть никакого будущего. Мы закончили всё, окончательно поговорив в доме Хилела. Этот разговор был частицей святости для меня в течение этого неуправляемого года. Хилел предоставил нам свою комнату. Хайа и я посмотрели друг на друга и сказали: "Ты знаешь, всё это действительно не может продолжаться". Потом мы легли в кровать Хиллела, крепко обнимая друг друга и плача. Это, казалось, длилось часами, потому что мы оба знали, что эта огромная любовь заканчивалась.

Я принял решение уйти из UCLA в конце моего первого года. Мои занятия закончились, и снова я пошёл к тому же стенду с объявлениями о работе, но в этот раз я нашёл кое-что действительно интересное. Это была работа разнорабочего в кинокомпании графического искусства, и они платили десять долларов в час, что было больше минимальной зарплаты. У компании был компактная офисная площадь на Ля Бреа. Офисы были современными и высокотехнологичными, а владелец компании Дэвид (David) был очень наманикюренным, очень старомодно выглядящим, определённо, геем. Только из наблюдений я мог сказать, что он управлял напряжённым, эффективным делом. Моё собеседование прошло хорошо (я уверен, что мне не повредило то, что я был восемнадцатилетним парнем), и я начал работать на следующий день.

Моя работа состояла из того, что я относил фильм разработчикам, был ответственен за мелкие наличные деньги и делал всё, что захочет Дэвид. Это была одна из первых компаний, специализирующихся на графической анимации для реклам и логотипов в сети. Дэвид занял "первый этаж" компьютерной анимации и делал на этом состояние. Даже пои том, что я был всего лишь посыльным, он проникся ко мне и начал объяснять все эти сложные графические редакторы. Это не было чем-то сексуальным; с первого дня мы начали дискуссии гетеросексуал-гомосексуалист о предпочтении мужчин, а не женщин. Даже, несмотря на то, что я был воплощением того мальчика, которого он постоянно искал, он никогда не домогался меня и не давал мне почувствовать себя некомфортно на рабочем месте.

У меня не отняло много времени применить жизненный навык использовать ситуации в своих интересах. И когда шеф посылал купить какие-нибудь личные вещи для его дома, например стёганое одеяло, я обычно заказывал два одинаковых предмета и оставлял один себе. Никто никогда не замечал этого, а притом, что у него был дом на холмах, Феррари и Порше Каррера, я не думал, что ему чего-то не хватало. Он, должно быть, видел многое из того, что я думал, он не замечал, потому что он не был куклой, но спускал мне всё с рук.

Для меня это было как летние каникулы, и я зарабатывал деньги быстрее, чем я мог тратить их. Майк работал в ветеринарной лечебнице, а наш друг Джонни Карсон (Johnny Karson), который встречался с Хайей в средней школе, работал в Уорнер Бразерс. Долгие годы Майк и я мечтали о нашем собственном доме в Голливуде, поэтому мы втроём решили объединить наши ресурсы и сняли маленький милый дом прямо рядом с кафе Формоза. Мы заселились в дом, но тремя неделями позже даже более хороший дом в конце квартала освободился для аренды. Двор там был больше, и он был дешевле на пару сотен долларов в месяц. И изменили решение, добились возвращения нашей депозитной предоплаты и переехали ниже по улице.

Довольно скоро стало очевидным, что ДжейКей превратился в очень странного человека из-за того, что вся его жизнь длилась с девяти до пяти в Уорнер. Майк и я не позволяли своей работе мешать вечеринкам, которые даже в первом доме состояли из частого употребления кокаина. Мы включали на полную Би-сайд Police "Fall out", затем Майк и я принимали кокаин и бегали по дому, охваченные временной эйфорией мега-счастья. Мы поднимали руки высоко в воздух, чтобы остановить кровь, и начинали распевать: "Oh my God, oh my God, oh my God, this is a good one, this is the big one, this might be too much, oh no, it’s not too much, I’m good, I’m good, oh this is incredible", и мы пели вместе с песней. А одному нормальному, не принимающему кокаин гражданину, приходилось иметь дело с этими двумя сумасшедшими, которые обращали больше внимания на свой собственный мир, чем на внешний.

Когда ДжейКей решил поехать покататься на лыжах в Мэмоте на несколько дней, Майк, Хиллел и я лучшую из вечеринок вечеринку. Майк и я украли много алкоголя и скоро заполнили им весь дом. Потом мы вынесли из дома всю мебель, чтобы было больше места для танцев. Хиллел помог нам распространить флайеры, а я приклеил к полу в гостиной огромные буквы "ТАНЦУЙ".

Майк регулярно прибирал к рукам эти красочные таблетки из ветеринарной лечебницы не для того, чтобы принимать, а как сувениры. У нас была дощатая поверхность высотой по грудь вокруг всего дома, и мы сложили узоры из синих, жёлтых и красных таблеток вдоль этой поверхности, создав эффект такого японского рок-сада.

Потом пришла просто орда народа. Выпивка полилась рекой, громко играла музыка, люди танцевали, исчезали в спальнях, уходили в кусты. И это была лучшая вечеринка, на которой мы когда-либо были, не говоря уж о том, что мы её сделали. Позднее ночью все стали принимать те сувенирные таблетки, не понимая, что они были от собачьего запора, или кошачьего психоза, или чего-то в этом роде.

В какой-то момент дом начал жить своей жизнью так, как будто бы его энергия пульсировала из окон во внешний мир. Мы отрубились рано утром, а когда пришли в себя, Майк и я осмотрели местность. Это была военная зона. Полы были на дюйм покрыты слоем всякого дерьма; там была еда, сорванные со стен таблетки, рвота, пустые пивные бутылки, сигаретные окурки, и вообще повсюду были развалины. Я знал, что ДжейКей должен был приехать домой тем вечером, поэтому я взял швабры, ведро, воду, мыло, ходил целый день по дому и вычистил каждый укромный уголок и каждую трещину. К тому времени, как я закончил, дом выглядел так, как будто никто никогда и не приходил.

Дата добавления: 2015-10-31