Восточноевропейский национализм

Мы считаем, что язык идентичности, с его коннотациями ограниченности, групповщины и одинаковости, очевидно плохо подходит для анализа обществ с сегментарным линейным происхождением – или современных конфликтов в Африке. Можно принять этот пункт, но поспорить, что идентитарный язык хорошо подходит для анализа других социальных установок, включая нашу собственную, где широко распространены общественные и частные «разговоры об идентичности». Но мы не только считаем, что понятие идентичности недостаточно «мобильно», что его нельзя универсально применять ко всем обществам. Мы хотим привести более сильный аргумент: что «идентичность» как категория анализа не является ни необходимой, ни полезной, даже там, где она широко используется как категория практики. С этой целью мы кратко рассмотрим восточноевропейский национализм и политику идентичности в Соединенных Штатах.

Исторические и обществоведческие научные труды по национализму в Восточной Европе – в гораздо большей степени, чем труды по общественным движениям или этнической принадлежности в Северной Америке - характеризуются относительно сильным и жестким пониманием групповой идентичности. Многие комментаторы увидели в посткоммунистическом появлении этнического национализма в данном регионе возрождение прочно и глубоко укоренившихся идентичностей – идентичностей, достаточно сильных и гибких, чтобы пережить десятилетия безжалостного подавления антинациональными коммунистическими режимами. Но этот подход «возвращения репрессированного» является проблематичным.⁸⁷

Рассмотрим бывший Советский Союз. Объяснение национальных конфликтов как борьбы за упрочение и выражение идентичности, каким-то образом пережившей попытки режима ее сокрушить, ничем не подтверждается. Будучи анти- националистическим и конечно же во всем репрессивным, советский режим совершенно не был анти- национальным. ⁸⁸ Далекий от безжалостного принижения статуса нации, режим пришел к беспрецедентному его институциализированию и кодифицированию. Он нарезал советскую территорию на более пятидесяти мнимо автономных национальных «отечеств», каждое из которых «принадлежало» определенной этнонациональной группе; и присвоил каждому гражданину этническую «национальность», приписываемую при рождении на основе происхождения, регистрируемую в удостоверяющих личность документах, учитываемую в бюрократической деятельности и используемую для контроля доступа к высшему образованию и трудоустройству. Осуществляя все это, режим не просто признавал или ратифицировал существовавшее до этого положение вещей; он заново создавал и людей, и местности в качестве национальных. ⁸⁹ В данном контексте сильное понимание национальной идентичности как глубоко укоренившейся в докоммунистической истории региона, замороженной или репрессированной безжалостным антинациональным режимом и вернувшейся с падением коммунизма выглядит в лучшем случае как анахроничное, в худшем – простой научной рационализацией националистической риторики.

А что насчет слабого, конструктивистского понимания идентичности? Конструктивисты могут допускать важность институционализированной советской системой многонациональности и интерпретировать это как институциональное средство, с помощью которого были созданы национальные идентичности. Но почему мы должны принимать на веру, что таким образом была создана именно «идентичность»? Если это сделать, то возникает риск объединения системы идентификации или категоризации с ее предполагаемым результатом – идентичностью. Категорийные групповые деноминации – авторитетные или глубоко институционализированные – не могут служить индикаторами реальных «групп» или жестких «идентичностей».

Рассмотрим, например, случай с «русскими» на Украине. Во время переписи населения в 1989 г. около 11,4 миллиона жителей Украины определили свою «национальность» как русские. Однако точность данных этой переписи, даже округленных до ста тысяч, является иллюзорной. Сами категории «русский» и «украинец», как обозначения предположительно различных этнокультурных национальностей или различные «идентичности», являются глубоко проблематичными в контексте Украины, где высок уровень межнациональных браков и где миллионы номинальных украинцев говорят только или главным образом по-русски. К созданной переписью, с ее исчерпывающими и взаимоисключающими категориями, иллюзии «идентичности» или ограниченной групповости следует относиться скептически. Можно представить обстоятельства, в которых могла бы возникнуть «групповщина» среди русских на Украине, но такая групповщину нельзя принимать за данность.⁹⁰

Формальные институционализация и кодификация этнических и национальных категорий совсем не подразумевает глубины, резонанса или силы таких категорий в жизненном опыте категоризируемых таким образом людей. Сильно институционализированная этнонациональная классификационная система делает определенные категории легко и законно доступными для представления социальной реальности, обрамления политических требований и организации политического действия. Само по себе это является фактом большого значения, без соответствующей ссылки на который развал Советского Союза понять невозможно. Но из этого и не следует, что данные категории будут играть в повседневной жизни важную роль в обрамлении восприятия, ориентировании действия или оформлении самосознания – роль, подразумеваемую даже конструктивистскими работами по «идентичности».

Степень, до которой официальная категоризация формирует самосознание, степень, до которой населенческие категории, учрежденные государствами или политическими деятелями, приближаются к реальным «группам», являются открытыми вопросами, к которым можно обращаться лишь эмпирически. Язык «идентичности» скорее мешает, чем способствует постановке таких вопросов, так как он размывает то, что должно оставаться четким: внешнюю категоризацию и самосознание, объективную общность и субъективную групповщину.

Наконец, рассмотрим еще один, не советский пример. Граница между венграми и румынами в Трансильвании определенно является более резкой, чем между русскими и украинцами на Украине. Однако здесь также групповые границы значительно более пористы и двусмысленны, чем обычно принято считать. Язык как политики, так и повседневной жизни, конечно же, является строго категорийным, разделяющим население на взаимоисключающие этнонациональные категории и не учитывающим смешенные или неоднозначные формы. Но этот категорийный код, важный, так как он является образующим элементом общественных отношений, не следует принимать за их истинное описание. Усиленный с обеих сторон идентитарными деятелями, категорийный код скрывает столько же, сколько он раскрывает в отношении самосознания, маскируя текучесть и двусмысленность, возникающие из смешанных браков, двуязычности, миграции, посещения венгерскими детьми румыноязычных школ, межпоколенческой ассимиляции (в обоих направлениях) и – что, вероятно, самое важное – из острого неравнодушия к требованиям этнокультурной национальности.

Даже в конструктивистском облачении язык «идентичности» склоняет нас к размышлениям, основывающихся на ограниченной групповщине. Происходит это потому, что даже конструктивистское осмысление идентичности принимает существование идентичности как аксиому. Идентичность всегда уже «присутствует» как нечто «имеющееся» у отдельных людей и групп, даже если содержание определенных идентичностей и границы, разграничивающие группы одну от другой, как всегда концептуализированы в потоке. Таким образом, даже конструктивистский язык стремится объективизировать «идентичность», рассматривать ее как «вещь», хотя и гибкую, которую люди «имеет», «выковывают» и «выстраивают».

Данная тенденция объективизировать «идентичность» лишает нас аналитической системы рычагов. Это затрудняет нам возможность рассматривать «групповщину» и «ограниченность» скорее как возникающие качества конкретных структурных и конъюнктурных установок, чем всегда уже существующие в той или иной форме. Выделение данного вопроса сегодня актуально как никогда, так как неотразимо групповой язык, превалирующий в обиходе, журналистике, политике, а также в большей части общественных исследований – например, привычка говорить без квалифицирования «албанцев» и «сербов», как если бы они были резко ограниченными, внутренне гомогенными «группами» – не только ослабляет социальный анализ, но и сужает политические возможности в регионе.

Претензии на идентичность и затянувшиеся «расовые» дилеммы в Соединенных Штатах

В последние десятилетия язык идентичности обрел в Соединенных Штатах особую силу. Он выделяется и как идиома анализа в общественных и гуманитарных науках, и как идиома, с помощью которой артикулируется опыт, мобилизуется лояльность и формулируются символические и материальные требования в повседневной общестивенно-политической практике.

Пафос и резонанс в отношении претензий на идентичность в современных Соединенных Штатах имеют много источников, однако наиболее мощным из них является центральная проблема американской истории – ввоз африканских рабов, продолжительность расовых притеснений и реакция на них со стороны афроамериканцев. Афроамериканский «расовый» опыт, как навязанная категоризация и самоидентификация, важен не только сам по себе, но с конца 1960-х гг. и как шаблон для претензий на идентичность любого рода, включая относящуюся к полу, сексуальной ориентации, а также основанную на «этнической принадлежности» и «расе».⁹¹

В ответ на обрушившиеся за последние три десятилетия идентитарные требования трансформировались и публичные рассуждения, политические споры и научные подходы почти в любой области общественных и гуманитарных наук. В данном процессе немало ценного. Учебники истории и превалирующие публичные повествования стали давать более богатый и содержательный материал, чем поколение назад. Обманчивые формы универсализма – марксистская категория «трудящегося», который всегда выступает как мужчина, либеральная категория «гражданин», который оказывается белым – стали очень уязвимыми. Сами идентитарные претензии «первого поколения» – и наполненная ими научная литература – стали критиковаться за их слепоту по отношению к очевидным особенностям: афроамериканские движения – за деятельность, игнорирующую проблемы пола афроамериканок, феминистки – за фокусирование внимания на белых женщин из среднего класса.

Конструктивистские доводы оказали определенное внимание на круги американистов, позволив ученым сделать акцент на современном значении навязанных идентификаций и самосознаний, развившихся в диалектическом взаимодействии с ними, при подчеркивании, что такие «группы» – самоидентифицированные и идентифицированные другими – являются не изначальными, но созданными исторически. Прекрасным примером служит трактовка понятия расы в историографии Соединенных Штатов.⁹² Даже до того, как «общественное строительство» стало модным выражением, ученые показывали, что, будучи далеко не заданной величиной американского прошлого, раса как политическая категория возникла в тот же самый момент, что и американские республиканские и популистские импульсы. Эдмунд Морган считал, что в начале восемнадцатого века в Виргинии субординация между белой законтрактированной прислугой и черными рабами была не сильно дифференцированной; иногда они выступали совместно. Только когда элита виргинских плантаторов начала мобилизовываться против британцев, им понадобилось провести четкую границу между политически включенными и исключенными; а факт, что черные рабы были, как работники, более многочисленными и заменяемыми, а в качестве политической поддержки – не внушающими особого доверия, привел к разграничению, которое белая беднота могла, в свою очередь, использовать для выдвижения требований.⁹³ С того времени историки зафиксировали несколько ключевых моментов переопределения расовых границ в Соединенных Штатах – и несколько пунктов, при которых прочие виды связей продемонстрировали возможность возникновения других типов политической принадлежности. «Белый» и «черный» явились историческими созданными и исторически изменчивыми категориями. Тем временем историки-компаративисты показали, что создание расы может принимать гораздо более разнообразные формы и что многие люди, считавшиеся по североамериканской классификации «черными», в остальных частях Америки могли бы рассматриваться бы по-другому.⁹⁴

Таким образом, американская история раскрывает большую роль насильственной идентификации, но также и раскрывает сложность самосознания людей, определенного обстоятельствами, которые они не контролировали. Коллективное самосознание до Гражданской войны определенным образом связывало черных американцев с Африкой – часто рассматривая африканское (или «эфиопское») происхождение как нечто, располагавшее их в непосредственной близости к центрам христианской цивилизации. Однако ранние движения за возвращение в Африку часто усматривали в ней культурную tabula rasa, либо некую павшую цивилизацию, вновь обретаемую афроамериканскими христианами.⁹⁵ Утверждение себя в качестве диаспорового «народа» не обязательно предполагало требования культурной общности – с тех самых пор отношения этих двух концепций друг с другом находятся в напряженном состоянии. Историю афроамериканского самосознания можно писать как временной «подъем» черного национализма, либо можно исследовать взаимодействие такого чувства коллективности с попытками афроамериканских активистов артикулировать различные виды политических идеологий и развить связи с прочими радикалами. Наиболее важным является рассмотрение ряда возможностей и серьезности, с какой они дебатировались.

Проблематичным является не исторический анализ общественного строительства как такового, но предположения о том, что строится. В качестве типичного объекта строительства берутся именно «белокожесть» и «раса», а не другие, более свободные формы сходства и общности. Намерение писать об «идентификациях», как они появляются, кристаллизуются и постепенно исчезают в определенных общественно-политических обстоятельствах, может скорее привести к другой истории, чем намерение писать об «идентичности», связывающей одним словом прошлое, настоящее и будущее.

Космополитические интерпретации американской истории критикуются за облегчение реального исторического опыта: в первую очередь не учитывается вся боль рабства и дискриминации, а также борьбы против рабства и дискриминации – история афроамериканцев, не разделяемая белыми американцами.⁹⁶ Здесь происходит сильный резонанс призывов к пониманию особенности опыта, но здесь же появляется серьезная опасность выравнивания истории до статической и единственной «идентичности». Такое выравнивание может иметь свои плюсы и минусы, что ясно продемонстрировали внимательные участники дебатов по расовой политике.⁹⁷ Но для дальнейшей классификации в рамках групповой категории «идентичности» исторический опыт и якобы общие «культуры» других «групп», таких же несопоставимых как женщины и пожилые люди, американские индейцы и гомосексуалисты, бедные и инвалиды, ни коим образом не являются более уважительными к боли конкретной истории, чем универсалистская риторика о справедливости и правах человека. А приписывание индивидов к таким «идентичностям» оставляет многих людей – с неровной траекторией происхождения и разнообразием культурообразующих инноваций и адаптаций – зажатыми между не совсем подходящей жесткой идентичностью и мягкой риторикой гибридности, разнообразия и текучести, что не дает ни понимания, ни утешения.⁹⁸ Остается вопрос, можем ли мы обращаться к сложности истории – включая изменчивость, с какой внешние категоризации клеймят и унижают людей и придают им всеразрешающее чувство коллективного «я» – на более гибком и дифференцированном языке. Если реальный вклад конструктивистского общественного анализа – что сходства, категории и субъективности развиваются и изменяются во времени – будет принят серьезно и не сведен к презентистскому, телеологическому сообщению о построении существующих на данный момент «групп», тогда ограниченную групповщину нужно понимать как случайное, возникающее свойство, а не данную аксиому.

Репрезентация современного американского общества ставит аналогичную проблему – избежания плоских, упрощенных сообщений об общественном мире как многоцветной мозаике одноцветных групп идентичности. Данная концептуально обедненная идентитарная социология, в которой «пересечение» рас, классов, полов, сексуальных ориентаций и, возможно, одной или нескольких других категорий создает набор универсальных концептуальных кубиков, заняла в американских ученых кругах 1990-х годов видное положение – не только в общественных науках, культурологии и этнологии, но также в литературе и политической философии. В оставшейся части настоящего раздела мы сместим свой угол зрения и рассмотрим последствия использования данной идентитарной социологии в области философии.

«Моральная философия, – писал Алисдер Макинтайр, – предполагает социологию»;⁹⁹ то же a fortiori относится к политической теории. Проблема в основном современной политической теории заключается в том, что она строится на спорной социологии – более точно: на группоориентированном представлении упоминавшегося общественного мира. Здесь мы не противопоставляем «универсальность» «частности». Скорее, мы считаем, что идентитарный язык и групповая социальная онтология, наполняющая современную политическую теорию, скрывают проблематичный характер самой «групповщины» и исключает другие пути концептуализации определенных сходств и принадлежностей.

В настоящее время имеется значительное количество литературы, критикующей идею универсального гражданства. Вместо этого Айрис Марион Янг, одна из наиболее влиятельных критиков, предлагает идеал дифференцированного по группам гражданства, построенного на групповом представительстве и групповых правах. Она считает, что понятие «справедливой общей перспективы является мифом. У различных общественных групп различные потребности, культуры, история, опыт и восприятие общественных отношений. Гражданство не должно пытаться выйти за такие различия, но признать их как «непреодолимые».¹⁰⁰

Какого рода различия нужно санкционировать вместе с особым представительством и правами? Рассматриваемые вопросы ассоциированы с «общественными группами», определенными как «всеобъемлющие идентичности и образы жизни» и отличающиеся, с одной стороны, от простых совокупностей – произвольные классификации лиц по какому-либо атрибуту – и с другой – от добровольных объединений. Особые права и представительство будут предоставляться не всем общественным группам, но тем, кто страдает по крайней мере от одной из пяти форм притеснений. В современном американском обществе это означает «женщины, черные, коренные американцы (индейцы), чикано, пуэрториканцы и прочие испаноязычные американцы, американцы азиатского происхождения, гомосексуалисты, лесбиянки, рабочий класс, старики, а также психически и физически нетрудоспособные люди».¹⁰¹

Что образует «групповость» данных «групп»? Что делает их группами, а не категориями, вокруг которых могут, но конечно же не всегда кристаллизуются идентификации себя и других? Этого Янг не затрагивала. Она предполагает, что различные история, опыт и место в обществе наделяют данные «группы» различными «возможностями, нуждами, культурой и когнитивными методами», а также «различным пониманием всех аспектов общества и уникальными перспективами по социальным вопросам.»¹⁰² Социальная и культурная гетерогенность истолковывается здесь как соединение внутренне гомогенных, внешне ограниченных блоков. «Принципы единства», которые Янг отвергает на уровне государственного устройства в целом – так как они скрывают различия, – вводятся заново и продолжают скрывать различия, уже на уровне образующих «групп».

В спорах о дифференцированном по группам или «многокультурном» гражданстве на карту поставлены важные вопросы, долго дебатируемые как за пределами, так и внутри академических кругов; все они так или иначе связаны с относительным весом и преимуществами универсалистских и партикуляристских преиензий.¹⁰³ Социологический анализ не может и не должен пытаться разрешить этот нескончаемый спор, но в силах попытаться укрепить его часто шаткие социологические основания. Он может предложить более богатый запас слов для концептуализации социальной и культурной гетерогенности и частности. Выход за рамки идентитарного языка открывает возможности для определения других видов связи, другой идиоматики идентификации, других способов самосознания, других путей определения своего места в обществе. Перефразируя то, что Адам Пшеворски давно сказал о классах, культурная борьба является борьбой сначала борьбой за культуру, а уж затем борьбой между культурами.¹⁰⁴ Активисты политики идентичности используют язык ограниченной группы не потому, что он отражает общественные реалии, а потому, что групповость является неоднозначной и спорной. Их групповая риторика имеет перформативную, образующую величину, способствующую, при ее успешности, созданию отстаиваемых ими групп.¹⁰⁵

Здесь мы имеем глубокое расхождение между нормативными аргументами и активистскими идиомами, принимающими ограниченную групповость как аксиому, и историческим и социологическим анализом, подчеркивающим случайность, текучесть и изменчивость. На одном уровне существует реальная дилемма: сохранение культурных различий зависит, по крайней мере частично, от сохранения ограниченной групповости и, поэтому, от контроля «опции выхода», а обвинения в «уклонении» и предательстве своих корней служат дисциплинарными методами.¹⁰⁶ Однако критики такой политики считают, что либеральное государственное устройство должно защищать индивидов от притеснений со стороны как общественных групп, так и государства. Хотя на уровне социального анализа данная дилемма не является необходимой. Перед нами не стоит насущный выбор между универсалистской, индивидуалистской аналитической идиоматикой и идиоматикой идентитарной, групповой. Обрамление выбора таким образом не учитывает многообразие форм (кроме ограниченных групп), которые могут принимать схожесть, общность и связность – поэтому мы делаем акцент на необходимости более гибкого словарного запаса. Мы отстаиваем не какую-либо конкретную позицию по политике культурных различий и индивидуального выбора, а словарный запас для социального анализа, помогающий открыть и разъяснить целый ряд альтернативных возможностей. Политика групповой «коалиции», прославляемая, например, Янг и другими, конечно же имеет свое место, однако лежащая в основе данной конкретной формы коалиционной политики групповая социология – с ее допущениями, что ограниченные группы являются базовыми строительными блоками политических союзов – сужает политическое воображение.¹⁰⁷

Ничто из вышесказанного не принижает важность текущих дебатов по поводу «универсалистских» и «партикуляристских» концепций социальной справедливости. По нашему мнению, идентитарное фокусирование внимания на ограниченную групповость никак не помогает в постановке таких вопросов; в некоторых отношениях споры обеих сторон основываются на неправильных представлениях. На самом деле нам не нужно выбирать между американской историей, выровненной относительно опыта и «культур» ограниченных групп, и историей, равным образом выровненной относительно единой «национальной» истории. Сведение гетерогенности американского общества и истории к многоцветной мозаике одноцветных групп идентичности скорее мешает, чем помогает пониманию прошлого и достижения социальной справедливости в настоящем.

Вывод: частность и политика «идентичности»

Мы не вступаем в спор по поводу политики идентичности. Тем не менее, это спор имеет как политическую, так и интеллектуальную подоплеку. В некоторых кругах подрыв основы для выставления партикуляристских претензий будет воспринят как регрессия. Это не является ни нашим намерением, ни правильным выводом из того, о чем мы написали.

Убедить людей, что они являются единым целым; что они составляют ограниченную, особенную, солидарную группу; что из внутренние различия не имеют значения, по крайне мере для имеющихся целей – это нормальная и необходимая часть политики, и не только того, что обычно характеризуют как «политика идентичности». Но не все это политика; и у нас действительно есть замечания о способе, с помощью которого рутинное обращение к идентичности может воспрепятствовать использованию других в равной степени важных способов оформления политических требований. Однако мы не собираемся никого лишать «идентичности» как политического инструмента или ставить под сомнение законность политических призывов языком идентичности.

Наши аргументы направлены скорее на использование «идентичности» как аналитического понятия. На протяжении всей статьи мы задавали вопросы: какую работу, предположительно должно выполнять данное понятие и как хорошо оно с этим справляется. Мы считаем, что это понятие применяется для выполнения большой аналитической работы – большая часть которой законна и важна. Однако «идентичность» для этой работы подходит плохо, т. к. она пронизана двусмысленностью, разорвана противоположными значениями и отягощена конкретизирующими коннотациями. Квалифицирование данного существительного цепочками прилагательных – устанавливая, что идентичность многообразна, расплывчата, вечно зависима от договоренностей и т. д. – проблему Оруэлла о попадании в плен к слову не решает. Оно дает не намного больше, чем суггестивный оксюморон – многообразное единство, жидкая кристаллизация, – но все так же требует ответа на вопрос: почему нужно использовать один и тот же термин для обозначения все этого и даже большего. Мы считаем, что альтернативные аналитические идиомы могут проделать необходимую работу без сопутствующей путаницы.

Вопрос здесь не в легитимности или важности партикуляристских требований, а в том, как их лучше всего концептуализировать. Люди всегда и везде имеют определенные связи, самосознание, предания, траектории, историю, затруднения. И это все наполняет выставляемые ими различные требования. Однако, классифицирование таких всепроникающих частностей под выровненным, недифференцированным заголовком «идентичность» оказывает на ее непокорные и многогранные формы почти столько же давления, как и попытка ее классификации в рамках таких «универсалистских» категорий, как «интерес».

Кроме того, толкование частности языком идентичности сужает как политическое, так и аналитическое воображение. Оно уводит в сторону от целого ряда возможностей политического действия, отличных от уже укоренившихся в якобы общей идентичности – и не только тех, которые восхваляются или проклинаются как «универсалистские». Например, защитники политики идентичности интерпретируют политическое сотрудничество как построение коалиций между ограниченными группами идентичности. Это лишь один из способов политического сотрудничества, и далеко не единственный.

Например, Катрин Сиккинк и Маргарет Кек привлекли внимание к важности «систем транснациональных вопросов», от движения за отмену рабства в начале девятнадцатого века до международных кампаний последних лет за права человека, экологию и права женщин. Такие системы обязательно пересекают как культурные, так и государственные границы и связывают определенные места и партикуляристские требования с более широкими проблемами. Возьмем один пример. Движение против апартеида объединило южноафриканские политические организации, которые сами по себе были далеки от единства – некоторые разделяли «универсалистские» идеологии, другие называли себя «африканистами», третьи утверждали совершенно местную, культурно определенную «идентичность», – с международными церковными группами, профсоюзами, панафриканскими движениями за расовую солидарность, группы борьбы за права человека и т. д. В рамках общей системы отдельные группы приходили к договоренностям о сотрудничестве и выходили из них; иногда конфликт между противниками государства, основанного на апартеиде, принимал серьезный, даже смертельно опасный характер. После смены субъектов системы вопросы, стоявшие на повестке дня, были переформулированы. Например, в определенные моменты выделялись вопросы, подлежащие международной мобилизации, в то время как другие вопросы – сильно беспокоившие потенциальных участников – изолировались.¹⁰⁸

Превознесение таких систем над более эксклюзивными идентитарными общественными движениями или групповыми требованиями нашей задачей не является. Внутренне системы не более эффективны, чем идентитарные движения сомнительны. Политика – и в Южной Африке, и повсюду – вряд ли представляет собой конфронтацию хороших универсалистов или хороших систем с плохими трайбалистами. Многое было разорено гибкими системами, выстроенными на патроно-клиентских отношениях и сфокусировавшимися на грабежах и контрабанде; иногда такие системы были связаны с политическими организациями «с твердыми принципами»; и часто они имели отношения с оружием и нелегальными торговыми посредниками в Европе, Азии и Северной Америке. Многообразные частности находятся в действии и нужно различать ситуации, где они согласуются вокруг определенных культурных символов, и ситуации, когда они гибки, прагматичны и легко продолжаемы. Употребление одних и тех же слов для крайних случаев конкретизации и текучести, а также для всего, что находится посредине, на точность анализа не влияет.

Критика использования «идентичности» при социальном анализе не означает, что нужно ограничиваться лишь частностями. Скорее это более дифференцированное представление требований и возможностей, возникающих из частных схожестей и принадлежностей, из частных общностей и связей, из частных преданий и самосознаний, из частных проблем и трудностей. В последние десятилетия социальный анализ стал, в широком и долговременном плане, более чувствительным к частностям; а литература по идентичности внесла в это дело свой ценный вклад. Теперь пришло время выйти за рамки «идентичности» – не во имя воображаемого универсализма, а во имя концептуальной ясности, требуемой как для социального анализа, так и для политического согласия.

Дата добавления: 2015-10-24