Птицы синего дыма

(Из цикла «Прощай, Город!»)

Погружаясь все ниже в себя,

Опускаясь все больше вглубь,

Познавая вечность ничтожности

Моего.

Что же убило всех этих людей?

Это был

Я

Затерянный в каждом живом человеке.

Щелчок зажигалки подобен выстрелу – что же, от этого не спастись. И снова звучит музыка, которой быть не должно, тихая мелодия в угасающем сознании. Еще одна сигарета – это как смерть. А раньше было жизнью, но теперь стало поездом, мчащимся и жаждущим разорвать, как попавшую на рельсы собаку. И если до этого все было лишь символами, трупы животных, что встречал на пути, словно пересланные небесами по факсу, иссохшие плоские темные шкуры, то теперь – дождь, смотри, дождь.

И дым, наполняющий рот, наполняющий легкие и так же легко исчезающий. Больше он не чувствовал его. Словно никотиновый убийца, неделями отмачивавшийся в табаке, пропитанный им до последних дыр души, больше не дышащий. И пальцы стали совсем желтыми, никотин будто всегда был их составляющим, как грибок на ноге, и терпкий запах от них, что следовал всюду за вседозволенностью этих пальцев, и в дожде. И кровь, пропитанная никотином, циркулирующая по всему телу, и даже мозги пропитались им, терпкий запах никотина от мочи. И рот навсегда пропитан ароматом никотина, слюна с никотином, и вся пища мешается с ним, и поцелуи, и все слова, и даже слезы. А сердце – пепельница, увы.

Посмотри на этот дождь, хотел сказать он, мы должны были прибыть именно сюда? Я ведь серьезно…

Дождь – стихийное бедствие, это как авиакатастрофа, и зарекаешься больше не летать, даже первым классом, но в один день все равно не спасет, что ж. А люди прячутся под зонтами, но они всегда прячутся, а он скрывается только от них. Хотя, наверно, и это ложь, и он прячется и от солнца, так же как от полиции, и религиозных служащих, и морали и поучений, всякой учебы, и счастья, и проклятий, и холода, прячется в ненастье и одиночестве, там где пусто и можно курить и смотреть в любую вечность, стоит только повернуться спиной к ветру и щелкнуть зажигалкой – выстрел.

Но это было не бегство – все эти письма, бегством были его прогулки в ночи, бегством были шумные компании, и широкие глотки пива чтобы скорее отъехать, и вся дорога, и прыжок в трамвай на последней секунде перед захлопывающимися дверями – это было бегством. Письма были лишь способом заявить о себе, криком в пустую равнину, с холодных холмов: Эй, я здесь! Здесь! Я! Это – я!

Остальное тонуло в беспорядочной стрельбе, бессмысленной перестрелке, бессмысленных смертях, бесконечных сигаретах. И вот, эта болезнь, внезапно настигшая, какая-то сенная лихорадка, настоящая смерть, и смерть, и всегда ничтожность, что приходит в ненастье одинокого несчастья, которое он избрал, а теперь смотри – дождь.

Дождь – значит отбросить метафоры, говорить прямо, как холодные струи, разбивающиеся капли, как рябь в лужах. Но он все еще подвержен болезни, поэтому не уйти. Ни с этой станции, ни от этих зонтиков, а клубы дыма в сыром воздухе тяжелые и внушительные. Одежда промокла и может, выздороветь не удастся, совсем и никогда, а кругом только зонты, и он под струями – с несчастными глазами и одинокий, а все эти зонты, и прячущиеся под ним люди – они не одиноки, они просто одни. Они не умеют быть одинокими, им не нужно быть одинокими, и не нужна музыка несуществующего, ни дождь, ни сигареты, ни яма под ногами, и понятно, почему он неудачник, а от того они выглядят неудачниками, что просто ни с кем ни вместе?

Очередная чушь, очередной циклон, и головная боль как птица, к которой не подступиться. Подспудно, он проклят.

Потому что стихия – со стихией бессмысленно бороться, как безумием, как с моим, таково письмо. И вспомни все черно-белые фильмы, что мы смотрели, что смотрел я и что смотрела ты, все это замечательное и преданное стариной, ушедшим временем, прошлым и воспоминаниями, словно твоя собственная далекая-далекая никогда не цветная память, и что-то всегда греет в них, что-то они передают нам, что-то, как посылку по почте, это не затонувшие в бездне черные ящики сознания, но на дне всегда привкус легкости, как после глотка вина из чаши проклятья Пандоры. И к черту эти метафоры! Вспомни все черно-белые книги, что читал я и что читала ты, и этим можно согреться. А теперь смотри – дождь.

Может, я умираю, – подумал он. – В каком ужасном времени мы оказались: здесь даже умирать – пошло. И казалось, стоило привыкнуть к этим ежедневным смертям, к тому, что сам умираешь каждую секунду, к тому, что ты – труп. Но вот – смерть.

Он отбросил окурок в лужу, и высокий полненький пожилой мужчина посмотрел на него с укором из-под зонтика и отошел. А он достал опять сигарету – выстрел! И скамейка промокла, и весь он промок, несчастный жалкий ублюдок, и курит, но становится только хуже.

Все это похоже на бред, даже если поют птицы, даже если мир просыпается, что я забыл здесь? Кажется, болезнь возвращается. Стук дождя уморителен, слишком чистый, слишком хорош для бедного ублюдка. Нас слишком сильно научили сопереживать, понимаешь? Слишком сильно к нам привили любовь к другим, понимание и участие. Мы стали слишком добрыми в этом холодном мире, мы превратились в ангелов, мы больше не можем быть счастливыми. Ты должна научиться ненавидеть, должна научиться безразличью и презрению, ожесточенности и черствости. Дело не в том, что иначе нельзя. Мы сможем. Но ты должна ненавидеть. Понимаешь? Похоже, я…

Он свалился со скамейки, и лужа плеснула, расступившись покорно. Сигарета вылетела из пальцев и закатилась под лавку. Шипя, затухла.

Поезд опаздывал на двадцать одну минуту и семнадцать секунд. Считать секунды опоздания поезда это почти сумасшествие, еще успела подумать она. Ни одни часы в мире не идут синхронно, да и вообще, Jesus[1], какая ловушка. И отставания, и разница в часовых поездах, и время в талоне на прием к врачу – зубному, и программа телевизионных передач, и время идет, но мир никогда не подчиняется времени. А она сидит сейчас и отсчитывает его, и это просто числа, просто математика, еще одно измерение, куда можно провалиться, и как в кроличью норку, туда все и проваливались, shit[2], он точно будет смеяться. Двадцать одна двадцать одна. Если можно было считать доли. Если бы мог этот поезд ехать быстрее. Если бы только… еще одно измерение – еще одна ловушка.

Она подумала, что он просто камень предтеч какой-то. Ну, краеугольный камень всех этих измерений так точно, самая серьезная ловушка, в которую она попалась. И похоже, эта дорога без возврата.

И можно ли уйти вглубь по времени, еще тоньше и дальше, познать его до конца? Чувствуют ли бабочки, чей жизненный цикл так мал по сравнению с людским, его полнее и лучше? Это путешествие грозит быть бесконечным, еще одна ловушка, еще один провал, еще одна его бледная улыбка – он всегда был в таких вещах. И вот, снова и снова, как медленно едет этот поезд.

Она вспомнила историю, что он рассказывал ей, одну из тех книг, что читал либо он либо она, как из фильмов, что потом рассказывали друг другу, и позже, встречая на афишах или книжных прилавках, брали с нежным трепетом, и тем теплом той грустью, что всегда несут воспоминания, что всегда несет с собой все это, и держали в руках, вдыхали запах страниц, пролистывали, пальцами ощупывали приятность обложки, переплета и впечатанной краски, – и возвращали на место. С каким-то легким сожалением и растопленным сердцем, словно в полноводье, словно их любовь другой формы не имела.

Историю про галактическую железную дорогу, и поезд, мчащийся по звездному пути и чудесным мирам, и двух мальчишек, отправившихся в путь на нем. Джованни и Кампанелла. Но в конце Кампанелла исчез, и это было как распахнувшаяся бездна. Он оставил Джованни, и поезд вернул его назад, вернул домой, а Кампанелла погиб. И она всегда гадала, кому же из них он пророчил какую роль в этой истории, как всегда занимался подобным, так по-мальчишески глупо и вместе с тем полноводно.

И вот сейчас эта история всплыла в сознании, она подумала, что временами он бывает чертовски банален, настолько, что это превращается даже в почти что-то особенное, но все равно банальщина. Как самоубийство или просьба не уходить. Она закурила в раздражении, и сразу двое – пожилой мужчина и грузная женщина – поинтересовались, все ли у нее в порядке с головой? Так же быстро успокоившись, она ушла в тамбур, а сигаретный дым остался в вагоне вместе с разговорами и всем осуждением его, а в тамбуре она снова разозлилась и принялась считать минуты опоздания.

В зарешеченном окошка потянулись подступающие здания города. Лил дождь. Может, он еще не пришел, и неизвестно когда придет, и ей придется ждать его – как всегда, с его вечными опозданиями на полчаса или час. А если он уже пришел, и тоже как обычно рано – за полдня, и сидит там, куря одну за другой, пережевывая резину времени, наматывая на шею, убивая жизнь и себя, и никогда никакого согласия.

И если раньше это было нормально, когда он сидел в стороне о всего, отрешенный, наблюдая полузакрытыми глазами на проплывающий мимо мир, взирая на жизнь с обочины, далекий и не присутствующий среди людей, снова где-то и когда-то но никогда не сейчас никогда ни здесь, как памятник авангардизму, то сейчас это внушало тревогу. И то, что было в последнем письме, предчувствие болезни, нашествие картонных людей, но все холодно отрешенное и трезво взвешенное, никакого вымысла, и даже в боязни быть раздавленным стенами собственной квартиры, в таких вещах он становился невероятно дотошным циником и реалистом. Словно предчувствие беды. Как подарок на день рождения – книга, полная гнева.

Итого: двадцать пять минут опоздания. Просто улитка. Поезда должны приходить по расписанию. И дождь.

Она вздохнула и вернулась в вагон. Двадцать шесть и сорок семь – просто ни к черту.

Платформу заливал дождь. Широкие лужи разлились под ногами, люди спешно выпрыгивали из поезда и, волоча тяжелые чемоданы, стремились укрыться в здании вокзала или в такси. Мимо проходил карнавал зонтов. Она ненавидела зонты. Дождь был превосходен, всегда, всегда.

Она вспомнила, как он всегда закуривал, спускаясь из поезда на платформу, спускаясь в преисподнюю, спускаясь в рай, и только потом поднимал голову и оглядывался. Сейчас его не было нигде. Она почувствовала раздражение и какую-то тоску, словно холодная мокрая обезьяна забралась под плащ, забралась туда, куда ей совсем не предназначено. Конечно, он мог не дождаться, но тогда проще было и вовсе не появляться тут. В растерянности, она принялась ходить по платформе.

У лавочек происходило столпотворение зонтиков. Кто-то лежал в луже и не шевелился, а зонтики обступили его, словно заранее побеспокоившись о похоронах. Конечно, подумала она, смотря на сборище, он вполне мог собрать вокруг себя что-либо подобное. С его нелюбовью к людям.

Кто-то вызвал скорую, и это было чертовски глупо, грубо, you fag[3]! И они вынуждены были бежать, расталкивая прохожих и их зонтики, поскальзываясь в лужах, забрызгивая себя и других, потому что с противоположного входа уже подъехала бело-красная машина с крестом, и люди в халатах выскочили под дождь, бросились в скопление зонтиков, где под скамейкой безвозвратно затухшая и погибшая сигарета, а они вскочили в такси и приказали мчаться куда угодно, хоть на родину Санты, лишь поскорее.

Таксист вдавил газ и машина рванула сквозь дождь, и белые халаты и зонтики остались позади, в ушедшем безвозвратно, в воспоминаниях, и они засмеялись, взволнованные и вымокшие до нитки, глупо счастливые, все еще держащиеся за руки. И он свободной рукой достал пачку и закурил, открыл окно. Водитель спросил: что же, скрываетесь от гангстеров? Она улыбнулась и начала разъяснять, с каким-то оживлением и живостью, как всегда, а он усмехался, бездействующий, как труп. И так было всегда.

В открытое окно летели капли дождя, он высовывал голову им навстречу, навстречу ветру, и выдыхал дым. А что на счет картонных людей? – спросила она. Да ничего, – сказал он. Куда вас все же везти? – спросил таксист. Может, можете отвезти нас в Конец Света? – спросил он. А это где? – озадачился таксист. Да, кажется, его уже снесли. Сейчас все старое застраивают, – покорился он. Время такое, – покивал головой таксист. Тогда на адрес…

И что ж, они ехали, и все так же сжимали руки друг другу. Она закурила. Таксист совсем не был против, даже кажется, слушал какую-то музыку, но заднее сиденье наполнял лишь шум дождя и стук сердец, и какие-то тихие разговоры, тише тишины.

Ах да, я ведь болен, вспомнил он. Ну ничего. Crying cunt[4], подумала она. Как болит голова от всего этого, – вместе. Слишком давно не было дождя.

Не хочется выходить отсюда. Да. Сигареты заканчиваются. Может, будем кататься до ночи? Мне нравится. Кажется, шофер славный малый. Сигареты заканчиваются. Разве у тебя нет во внутреннем кармане еще одной пачки? О. Ты знаешь? Конечно. Все болезни однажды проходят, обидно. А рецидивы? С ними можно иметь дело. Вот какие у тебя предпочтения. Не притворяйся, словно их не знаешь. Ты в курсе даже о сигаретах в моем внутреннем кармане. Это, конечно, посерьезнее загадки вселенной. Они все не интересны. Думается, я вовсе не такой хороший парень, каким привык мнить себя. Вот как? Определенно. Дождь сказал мне. Дождь? Мир определенно стал неуютнее. Даже в том, как умирать, уже почти не осталось свободы. Мне казалось, в этом всегда был выбор. По сути, чистая смерть это точка. А умирать – это как писать эпилог. Я часто думаю о том, как кончу. И что же? Неутешительные мысли. Предсказуемость финала заключается уже в том, что все заканчивается. I think we don't fuck with this[5].

И все же, он подумал: может, со временем и со мной это тоже случится, может, я стану бледной тенью и призраком, преследующем ее, страдающим от неразделенной любви, с вынутым сердцем, несчастный, раздавленный, как все, кто остался раздавленный на рельсах ее поезда. Может статься. Особого трепета он не испытывал.

И все же, она подумала: невозможно сделать несчастным того, кто и так изо всех сил ищет себе худшей доли, кто разрывает и уничтожает себя при каждой возможности, бросая на самое дно страданий и ничтожности, кто вырывает в себе все, чтобы и эта защитная оболочка лопнула, но тогда, окончательно проигравший и отказавшийся от своих теорий, он станет по-настоящему счастливым с ней. Это звучало как приговор, признание покорности. Она снова почувствовала раздражение.

Они закурили, по-прежнему действуя только одной свободной рукой на каждого, ему – левая, ей – правая.

[1] Иисус (англ.)

[2] Дерьмо (англ.)

[3] Ты, пидор! (англ.)

[4] Плачущая пизда (англ.)

[5] Думаю, мы ебемся не с этим (англ.)

Дата добавления: 2015-07-08