Россия Егора Летова

Из Сибири принесли долгожданную весть об освобождении.

Усталая и еле живая страна сделала вид, что встрепенулась — хотя ни один почти из ее граждан не знал, как это делается.

Жаждущие красивой гибели и красивых героев-смертников люди обрадованно и обеспокоенно закричали о ветре перемен, едва подозревая, что такой ветер сначала уносит всех, кого может, а уж потом становится ясно, что за перемены придут с ним.

В этой стране никогда не бывает тепло и грустно — либо холодно, либо знойно, и чуть ли не всегда трагедия, замешанная все равно на чем — свадьба ли, похороны ли, неважно.

Люди очертя голову ринулись в свободу, уверовав, что юный штормовой ветер из Сибири несет с собой не просто новые веяния культуры, но и целое мировоззрение, готовое заместить истощенную культурную философию старых центров, прежде всего Москвы и Питера.

Об этом мировоззрении и об этих веяниях надо бы сказать совсем простыми и общепонятными словами, или хоть терминами — но такими, значения которых можно было бы узнать из какого-нибудь справочника. Поэтому прошу любезнейшую публику, особливо юную, забыть на время об "эстетике панка", «драйве», "кайфе" и прочем эзотерическом вздоре. Шутки кончились, а выпендриваться поздно — жизнь без нас узаконила новую культуру, и оттого, что о ней принято говорить на каком-то невероятном жаргоне, она вовсе не изолируется от эстетического прошлого и «остального» настоящего России.

А не приврал ли я — нова ли эта самая новая культура, и насколько она вообще нуждается в том, чтобы ее имманентность духовному бытию страны доказывалась? А если доказывать, то чем?..

Молодостью исчерпывается жизнь, как бы мы, глупые, ни старались убедить себя в обратном. За молодостью — дай-то Бог каждому, пока приходит пора отдавать приобретенное с процентами, а бедная жизнь едва теплится в воспоминаниях. Чем ярче воспоминания, тем больше должны быть отдаваемые проценты — это старо и банально.

Молодость культуры — пора экстенсивного освоения вновь открываемых ресурсов, сопровождаемого безудержными взрывами радости и веселья. Новая же культура России уж лет семь-восемь как платит по счетам — вот вам и ее так называемая новизна.

Люди, эту культуру олицетворяющие, давно известны если не всем, то многим — главное, что известны так называемой молодежи. Мнениями старшего поколения, видимо, нужно пользоваться чрезвычайно осторожно: оно взрослело в такие времена, когда, взрослея, каменеешь, и после даже большие праздники приходятся то не к месту, то не ко времени. Потом ведь вот еще что: очень трудно о чем-либо говорить с традиционно русским обществом, ибо его наследственная некрофилия давно стала темой не только научных изысков, но и досужей трепотни, неизмеримо более ценной для людей, чем наука.

Новая культура и тут не оплошала: "Поплачь о нем, пока он живой, люби его таким, какой он есть".

Робкий вопрос: а можно просто любить, не оплакивая?

Нынешние властители русских умов и сердец словно сговорились самой жизнью своей ответить "нет".

Это, как правило, глубоко трагические фигуры, и их духовных предков естественно искать среди трагических фигур ушедшего, но не забытого искусства.

Чувствую себя обязанным начать с Пушкина — но только из вежливости, ибо, если его и вовсе не упомянуть, будет некрасиво. Явные же предшественники Башлачева, Летова, Ревякина, Янки и других — в гораздо менее отдаленном прошлом.

Вся современная русская поэзия как-то почти бессознательно воспиталась на «форели» и «Лазаре» Кузьмина — знаю, очень спорное и очень невежливое утверждение, но даже не осмелюсь его доказывать — тут и завязнуть недолго. Оставим любезным читателям возможность самим судить о правильности или ложности этого постулата.

Наследников у Кузьмина, естественно, не оказалось, а в 60-х вдруг оказался один запоздалый — ох, как зачешутся кулаки у официальной критики, когда узнают, кого я имею в виду! Прошу у всех прощения за наглость — но его зовут Владимир Высоцкий.

Дальше — не совсем напрямую, а как-то через Шукшина — очарованный смертник Башлачев, не пожалевший себя и своих невообразимых стихов, чтобы дать — да не каким попало, а именно русским, более всех в том нуждавшимся — понятие о саморазрушении личности и об утере гармонии как о величайшем триумфе творчества.

Кажется, принято считать Янку не то ученицей, не то наследницей, не то "бабьей песней" Башлачева. По-моему, это слегка для ее памяти уничижительно — ибо при ближайшем рассмотрении все «отражения» и "параллельные места" оказываются фальшивыми. Исторические корни ее поэзии, видимо, те же, что и у Башлачева, но совсем свой генезис, совсем особый путь и совсем самостоятельная, и тоже триумфальная, потеря гармонии.

Этих двух гениальных русских поэтов роднит не стилистика и не техника, а прежде всего то, что они не написали ничего лишнего.

Зато в избытке лишних стихов у другого якобы панка, якобы анархиста, якобы черт знает кого еще, а в действительности гениального русского поэта Егора Летова.

Что-то вроде бы как я слишком увлекся всякими шокирующими читателя заявлениями. Ну, в самом деле, кому из летовских фэнов (черт бы побрал этот навязчивый жаргон) пришло бы в голову, что их кумир (какое мерзкое слово!) — не волосатое пугало для добропорядочных обывателей, не какой- нибудь ошалелый ниспровергатель устоев, не рок-лицедей, откалывающий коленца на самых предосудительных сценах, а русский поэт, место которого мало что в одном ряду с Башлачевым, Ревякиным и Янкой, но также и с Высоцким, Кузьминым, Лермонтовым? Аргументация?

Никакой. Общественному мнению угодно было узаконить время в качестве единственного судьи для произведений искусства. Эта выдумка, ей-богу, очаровательно, но судить — значит выбирать между разными точками зрения или, что плодотворнее, интегрировать их. Нельзя же допустить, чтобы пропало впустую такое суждение о Летове, раз оно существует. Поэтому гораздо важнее вовремя высказать это суждение, нежели утруждать себя и других доказательствами его справедливости. А то как бы не проморгать Летова, пока проходит необходимое для суда время. Башлачева вот проморгали.

Нас, российских граждан, никак нельзя упрекнуть в недостатке любви к отчизне, но вот какая неприятность: мы любим прежде всего причитать над ней и оплакивать ее, так же как и своих духовных вождей. Как любит родную землю новая культура?

А кого об этом спросить? На кого равняться? С кем согласовывать сове, кровное понятие о том, что такое Россия?

К тому же они и сами себя оплакивали заранее. "Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам". Могло ли в искусстве прошлого появиться что-либо столь же страшное, бытово-прозаическое и точное? Наверное, можно не отвечать.

Башлачева и Янку уже убили за то, что они гуляли по трамвайным рельсам. А ведь оба предупреждали: у Янки было «Домой», у Башлачева — «Ванюша». Первое — истерический вопль, осознание невыполнимости задачи, стремление, пусть ценой нескончаемого наказания, вернуться из "священного края изгнания" (Волошин — помните?) в то целое, из коего некогда была исторгнута (здесь — "изгнана") эта душа. Второе — начало и конец возвращенья домой. Уже не страшно — страшно, когда душа только вопиет к своему создателю, просясь обратно от непосильной тяжести возложенных на нее трудов. А когда "душа в загуле", когда "заносит тело" — страшно тем, кому неведомы ни сам «загул», ни те высокие цели, провал служения которым он знаменует. Непонятно и жутко — оттого и страшно.

Но это начало и конец. Как осуществляется переход от загула к"…и тихо встанет печаль немая, не понимая, зачем зарыли" — останется неизвестным: произведение завершается снежным и лунным полем, в котором не надо беспокоиться о гармонии, ибо последней уже не может не быть, и забота об этом теперь в надежных и недостижимых руках.

Башлачев избавил себя и своего слушателя от самого страшного — от середины. Какова она?

"Двинулось тело кругами по комнате,

без всяких усилий, само по себе…

Закрылись кавычки, позабылись привычки…

Прохудилась кожа, опустела рожа…

Вода играет, воск плывет,

дитя умирает — старичок поет…"

Никакими цитатами не дать понятия об этом тому, кто этого не слышал. Приведу несколько отзывов моих друзей и знакомых. Один сказал, что, услыщь он это произведение в подходящую пору, он бы повесился. Другой, прослушав, сказал изменившимся голосом, что он теперь, пожалуй, пойдет домой, ибо не в состоянии сегодня больше ни говорить что-либо осмысленное, ни делать что бы то ни было, и вообще после этого не чувствует себя человеком. Третий — панк школьного возраста — заявил, что Егора он обожает и крепко в него врубается (о, дьявол!), только вот Прыг-скок и Русское Поле Экспериментов — ерунда.

Процитированное выше и есть Прыг-скок, та самая середина, раскрывающая тайну перехода потерянной гармонии души от «загула» к снежному лунному полю: "ниже кладбища, выше солнышка" — так и совершается этот путь.

До Прыг-скока Летов работал очень много, необычайно результативно и важно для себя и публики, и столь же бесполезно для поэзии. Он написал множество песен, сделавших ему имя и доказавших аудитории, что этого пророка стоит слушать, что не зря он сюда пришел и не чужой он тем людям, до которых он хотел достучаться и достучался. Но что за польза русской культуре от оголтелой антисоветчины, бурных острот и чудесного, неподражаемого мата? То есть польза-то, конечно, есть, и немалая, но как-то лучше, когда ее приносят те, кто не может принести большей пользы. А у нас, слава Богу, на все эти штучки есть "специальные в штате мастера": антисоветчиной заведует Солженицын, талантливейшими и остроумнейшими хохмами вполне может завалить весь белый свет дядя Саша Лаэртский, а по части матерщины… ну, нет уж, никаких Лимоновых я в пример приводить не буду — кстати, он-то как раз не умеет, только количеством берет. Впрочем, хоть я и нежно люблю русский мат, должен все же заметить, что на нем свет клином не сошелся…

(статья без окончания)

07.1993 г., "Дело Вкуса" (независимая музыкальная газета), № 1

Дата добавления: 2015-07-07