Глава 2. Телевидение и мир компьютеров —

Телевидение и мир компьютеров —

огромная пустынная страна теней.

Смотрите на то, что может ответить вам взглядом,

или на то, что исполнено глубокого смысла, —

это успокаивает глаза и развивает остроту зрения.

Джон О'Дононхью

Проходя по коридору исследовательского центра, Элизабет Флетчер заметила, что дверь одного из боксов открыта, хотя по инструкции должна быть заперта. Она решила ее закрыть и на всякий случай заглянула внутрь — проверить, нет ли там кого.

Она увидела двоих мужчин и одного узнала — доктор Джозеф Севилл, ветеринар, получивший докторскую степень за исследования в области психологии и поведения животных. Лаборантка, помогавшая ей в первый день, рассказала, кто это.

Увидев его сейчас, она смутилась и отступила в коридор. Но было поздно — он ее заметил.

— Эй вы, там. Заходите.

Это «вы, там» ей совсем не понравилось.

Лаборантка, что показала ей Севилла три дня назад, назвала его «бессердечным ублюдком» и добавила, что он обращается со студентами и лаборантами хуже, чем с животными. От него стоит держаться подальше.

Великолепно.

Она снова заглянула в бокс.

— Вы это мне? — прошептала она.

Мужчина посмотрел на нее. Глаза светлые, ошеломляюще серые, волосы — коротко стриженные, черные. Рядом стоял молодой блондин с решительным, как у прыгуна с вышки, взглядом.

— Да, вам. Подойдите сюда.

Она переступила через порог и остановилась.

— Мне нужно, чтобы вы почистили эту клетку. Приступайте.

Элизабет растерялась. Она училась в медицинском колледже и в недалеком будущем собиралась пойти по стопам отца и деда. Оба, хирурги-кардиологи, работали в университете. Однако, взглянув на свои потертые джинсы и бесформенную футболку, она подумала, что выглядит, как уборщица. Под пристальным взглядом мужчины она вдруг смутилась. На докторе были синяя рубашка, черный галстук, серые брюки с идеально отутюженной складкой, поверх — лабораторный халат. Молодой человек был в белоснежной рубашке без воротника и безупречно чистых джинсах. В сравнении с ними Элизабет казалась себе просто замарашкой.

В манерах Севилла было нечто такое, что она не решилась возразить. Она устроилась сюда всего три дня назад и не хотела неприятностей. Никто не знал, что она здесь работает, — только Ханна. Она же и предложила Элизабет поработать хендлером. Элизабет предпочитала не высовываться. Узнай отец, что она тратит драгоценное время учебы на «игры с животными», как он это называл, — пришел бы в ярость. Она никогда не чистила собачьи клетки — это не входило в ее обязанности, — но сейчас отказаться не могла.

Молодой человек опустился на колени, открыл дверцу в блок интенсивной терапии — камеру из металла и плексигласа — и мягко выкатил оттуда каталку с животным. Темноволосый доктор наблюдал за ним, держа в руках желудочные зонды для кормления и три шприца на 60 кубиков, наполненные коричневой жидкостью. Когда Элизабет подошла ближе, он обернулся.

— Чем вы собираетесь ее мыть? — Голос его звучал мягко, но тон не оставлял сомнений в том, что он считает ее идиоткой.

— Ой, простите, — промямлила Элизабет и вышла.

Она понятия не имела, что делать. Ее работой было гладить и удерживать животных при лабораторных исследованиях, чтобы они не сопротивлялись. Хендлеры работали добровольно, помогая ухаживать за животными, как того требовали экологические организации. Платили добровольцам совсем мало, но работа была несложной: приучать животных к рукам, играть, ухаживать за ними в любой зоне университета, исключая те случаи, когда на клетке или двери лаборатории висел запрещающий знак. Элизабет должна была носить карточку хендлера поверх одежды, и ей не разрешалось давать животным еду, воду, как, впрочем, и любые другие вещества и предметы. Она должна была подчиняться всем указаниям ученых и персонала и мыть руки специальным дезинфицирующим гелем, который ставили возле каждой клетки.

Однако уборка клеток вроде бы в обязанности хендлера не входила. Элизабет решила найти того, кто подскажет ей, как поступить. Она не станет ни о чем спрашивать у этих двоих уродов. Увидев старшего лаборанта — пухленькую светловолосую девушку, с которой они вчера здоровались, — она торопливо заговорила:

— Здрасьте, простите, мне велели почистить клетку, вон там один тип, а я не уверена, что должна это делать.

Старший лаборант приветливо переспросила:

— Чистить клетку? Кто тебе сказал?

— Мне сказали, его зовут Севилл.

Лицо девушки застыло.

— Все ясно. Он наверняка там курил.

— Я не видела.

— Ну, он делает все так, как ему удобно, нарушает все правила и ждет, что все будут перед ним пресмыкаться. Никто не должен просить тебя чистить клетки — ты просто хендлер, и все, понятно?

— Да, конечно. Отлично.

— Хочешь, я уберу клетку за тебя?

Элизабет смотрела на эту милую девушку и чувствовала себя ужасно. Она не собиралась никого просить, чтобы за нее почистили клетку. Она же не принцесса.

— Нет, спасибо, это нетрудно, правда. Все нормально.

— Ладно, но не думай, будто ты должна это делать. Эти ребята отлично об этом знают. Там бокс интенсивной терапии, да?

Элизабет кивнула.

— Если собираешься этим заняться, возьми ведро с дезинфектантом — в розовой упаковке, вон за той дверью, швабра в ведре, и там же полно тряпья, если будет много грязи. Засовываешь руку, вот так, сгребаешь все тряпкой и вытаскиваешь, понятно?

— Да-да, спасибо. Большое спасибо.

Она взяла ведро и вернулась в бокс. Мужчины стояли на коленях на полу возле пса. Она увидела только спину животного, и у нее от изумления перехватило дыхание.

— Что с ним случилось? — выдохнула она. Это был скелет, покрытый шерстью. Она никогда не видела ничего подобного. Неужели он жив? Ее лицо невольно исказила гримаса отвращения, но она не могла отвести взгляд от этого собачьего призрака. Мужчины ее не замечали. Юноша прижимал слабо сопротивлявшегося пса к полу, а доктор вставлял трубку в горло животному, затем быстро подносил к трубке шприцы с жидкостью, привычным движением выдавливал содержимое, удерживая трубку между челюстями собаки. Севилл оглянулся лишь однажды, посмотрел на нее и многозначительно кивнул в сторону клетки. Она поняла.

Клетка пса представляла собой переносную камеру интенсивной терапии. Передняя стенка была из плексигласа, а пес лежал на пластиковой подстилке с подогревом. Подстилка была вся в моче, жидких фекалиях и рвотных массах. К горлу Элизабет подкатил ком, но затем она решилась.

Что же случилось с собакой? — думала она. Какие опыты могли привести ее в такое состояние? На нее же невозможно смотреть. Элизабет была возмущена, но вместо жалости чувствовала отвращение. Она мыла клетку и прислушивалась к разговору мужчин за спиной, пытаясь понять, как пес оказался в таком состоянии.

Севилл поднялся с колен.

— Принеси мне нормосол Р, Том, и трубку второго размера.

— Хорошо. Что-нибудь еще?

— Да, еще шприц на 35, или нет, лучше на 60 кубиков с иглой номер 18.

Краем глаза Элизабет видела, как молодой человек вышел из комнаты. Доктор остался. Он достал из кармана маленький шприц, снял зубами колпачок и ввел иглу в бедро собаки. Потом закрыл шприц и убрал его обратно в карман. Теперь пес боролся активнее, и человек прижал коленом забинтованную шею пса, чтобы удержать его на полу.

— Ты закончила? — спросил он Элизабет.

— Думаю, да. — Она пожала плечами. — Может, не идеально, потому что… — Она смешалась и умолкла, чувствуя себя глупо.

— Подойди сюда.

Она нерешительно двинулась, боясь сделать что-нибудь неправильно и рассердить мужчину. Собака отвратительно извивалась, и Элизабет остановилась.

— Ближе, — позвал он ее, одной рукой поглаживая пса по голове, а другой схватив за морду. — Подержи ему голову, вот так. Держи голову.

Скривившись, Элизабет повторила его движение, удерживая голову собаки и отстранясь от нее как можно дальше.

— Господи, — выдохнула она, — какая гадость.

Мужчина достал маленькие ножницы и быстро срезал грязную повязку с собачьей шеи. Кожа под бинтом была содрана, из раны сочилось.

Элизабет уставилась на пса. Он задрожал и отчаянно задергался. Возможно, ему было холодно на полу, или, скорее всего, подумала Элизабет, он до ужаса боялся ее и доктора. Она терялась в догадках, кто мог сотворить такое с собакой — может, именно этот человек? Он выглядит довольно противным, думала она. Доктор бинтовал шею пса, прижав его коленом к полу.

Голова животного все это время была повернута в сторону. Элизабет наклонилась, пытаясь разглядеть морду собаки и не помешать доктору. Пес, придавленный к полу мужским коленом, поднял на нее глаза. Они смотрели друг на друга.

— Ого.

Она прошептала это так тихо, что мужчина ее не услышал. Глаза у собаки были маленькие, насыщенного золотисто-коричневого цвета, с черным ободком и мягкими лучистыми зрачками. Глаза впились в нее — совсем не похожие на человеческие, но она увидела в них что-то очень личное, чего никак не ожидала встретить у животного.

Пес смотрел на нее, и ей захотелось узнать, что он о ней думает. Что он увидел в ее глазах? Она отвела взгляд первой.

В доме у нее никогда не было животных, поэтому она не знала, как с ними обращаться. Много лет отец категорически отказывал ей, когда она просила завести котенка или щенка. Он не хотел об этом даже говорить. Его непреклонность казалась странной — обычно он ничего ей не запрещал. Элизабет решила подождать, мечтая, что когда-нибудь заведет столько собак, сколько захочет. Некоторые ее друзья держали дома собак, но в основном то были мелкие декоративные создания: они боялись ее и тявкали из-под дивана. Их она не любила. Ей нравились большие собаки, лайки и доберманы, — собаки, похожие на эту. Когда в ней просыпался дух противоречия, она представляла себе целую свору лаек, которая однажды увезет ее отца на эскимосских санях.

По иронии судьбы Элизабет чаще всего встречала собак в кардиологической лаборатории отца. Но он не разрешал ей играть с ними. Для него собаки были всего лишь механизмами, требующими изучения, объектами, на которых можно испытывать новые интересные методики. В результате чаще всего она видела не собаку, а неподвижное, задрапированное тело с зияющей, пульсирующей раной, в кровавых тампонах, со свисающими по краям зажимами, — оно лишь отдаленно напоминало очертаниями собаку. Иногда высовывались лапы, привязанные к V-образному столу. Иногда, заглядывая в отцовскую лабораторию, она видела и других собак. Те лежали в стальных клетках, помеченных датами операций и процедур; собаки смотрели на нее безразличными и мутными от страданий глазами.

Вот почему она стала хендлером. То был шанс быть рядом с собаками, заботиться о них и гладить их по голове, не чувствуя на себе тяжелого взгляда отца.

— У него есть имя? — спросила она врача, когда он закончил накладывать повязку и знаком велел отпустить голову пса. Элизабет понимала, что глупо спрашивать об этом у исследователя, и сама удивилась собственной дерзости.

— Имя? — Казалось, его позабавил ее вопрос. — Хм.

— Спроси у Виктора Хоффмана, это его песик, — криво усмехнулся он.

Том вернулся в комнату, держа в одной руке банку с раствором, в другой — большой шприц. Элизабет отошла в сторону, пока что не желая уходить. Непонятно зачем, но ей хотелось узнать, что они собираются делать с этой собакой, у которой такие странные, выразительные глаза. Она видела, как Том наполнил шприц раствором, передал его доктору, а сам крепко держал собаку, пока Севилл вводил жидкость под кожу. Эту операцию они проделали несколько раз.

Затем положили пса обратно в бокс реанимации, собрали инструменты и ушли, не сказав ей ни слова.

В полной тишине она пристально разглядывала пса в металлической клетке. Он лежал на боку, как его оставили люди, и смотрел на нее. Слишком слабый, чтобы даже голову поднять. Сначала ей показалось, что в его взгляде сквозит жестокость, но потом она поняла, что это всего лишь равнодушие. Другие подопытные собаки всегда стремились привлечь ее внимание. Бешено виляли хвостами, глаза их светились обожанием, они хотели общаться с ней, и было видно, что им скучно. А этот пес к ней ничего не чувствовал. Она не понимала, способен ли он вообще кого-нибудь полюбить. На вид такой свирепый, дикий — короткие заостренные уши, широкая пасть. И невозможно худой. В контрасте с угрожающей внешностью его беспомощность казалась особенно трогательной.

Она смотрела на него, а он следил за ее взглядом спокойными карими глазами. Ей так хотелось понять, о чем он думает. Элизабет очень мало знала о собаках, поэтому не могла сказать, был ли его взгляд каким-то особенным. Кажется, между ними что-то происходит, но это никак не вязалось с тем, чему ее учили.

Все, что она знала о собаках, рассказал ей отец. Элизабет выросла в благоговейной уверенности, что ее отец знает все. Он был выдающийся человек, и она ни разу не усомнилась в том, что он говорил о собаках. Кроме того, она знала, что многие люди держат дома собак, а ее отец — нет. И в то же время она понимала, что он любит животных. Впервые, глядя на полосатого питбуля, она подумала: отношение отца было защитным механизмом, который Позволял ему экспериментировать на собаках.

Пес поднял голову и посмотрел на нее. Она увидела, каких усилий стоило ему это простое движение, заметила, как покачивается голова, когда он настороженно ее разглядывает. Элизабет поняла: пес думал, что она может причинить ему боль, как те двое мужчин.

— О, не волнуйся, я не сделаю тебе больно, — сказала она очень тихо, почти про себя.

Пес опустил голову. Глаза его были полуприкрыты. Она не знала, понял он ее интонацию или просто был слишком измучен.

Элизабет почти ничего не знала о собаках — только то, что читала в книгах. Собаки, вспоминала она, реагируют на стимулы и живут только настоящим, не способны испытывать эмоции, боль и осознавать окружающий мир, как люди. Так утверждал ее отец, и так говорилось в книгах — написанных, должно быть, специалистами.

Собаки для нее были такой же загадкой, как если бы она наткнулась на лежащего посреди пшеничного поля инопланетянина. Она снова удивилась, как могла собака так отощать; потом вспомнила про Виктора Хоффмана и решила, что он мог бы зайти проведать пса. В последний раз взглянув на истощенное тело, она повернулась и вышла из комнаты.

До конца ее смены оставалось еще двадцать минут, но она переоделась и вышла из здания, которое в шутку называлось ЦПИ[2].

Встреча расстроила Элизабет, и она больше не хотела иметь с собаками дела. Оказавшись на улице, девушка глубоко вдохнула осенний воздух и обругала себя глупой гусыней — так переживать из-за какой-то собаки! Но отвлечься не удавалось. Она решила пройтись и для разнообразия подумать о своем дне рождения. Ей скоро двадцать, она поступит в университет и будет учиться на врача. Здесь учился и работал ее отец — и дедушка тоже, пока не ушел на пенсию. Элизабет ощутила легкое раздражение — оно возникало всякий раз, когда она думала о медицинском факультете. Последние десять лет она готовилась стать врачом, как два поколения Флетчеров. Другие профессии даже не рассматривались. Ее подавляла мысль о медицинской карьере, но она хотела порадовать отца и деда, оправдать их надежды.

Сидя на невысокой стене кампуса, Элизабет решила для себя, что ее мучительные сомнения не касаются выбора профессии — это обычный страх неудачи.

Не оправдать ожиданий отца и дедушки — немыслимо, это разбило бы им сердца. Черт, какая ответственность… Она должна получить диплом доктора медицины, потому что она — Флетчер, и выбора у нее нет.

Она страшно боялась провалиться и постоянно об этом думала. Понимала, что волноваться не о чем: в колледже она училась легко, у нее были отличные оценки. Нет никаких причин для беспокойства. Она жила без матери, и детство ее прошло, можно сказать, на работе у отца. Она видела тысячи операций и была подготовлена куда лучше, чем большинство студентов.

Но она не могла не волноваться. Она всегда знала, что станет врачом. Флетчеры были кардиологами, дедушка — торакальный хирург, отец изучал трансплантологию. Она, конечно, не мужчина, но это не повод нарушать семейную традицию.

Барабаня пятками по низкой кирпичной стенке, Элизабет смотрела на проходивших мимо студентов. Она знала: друзья завидовали ей и определенности ее планов на будущее, а она всегда удивлялась тому, что большинство людей ее возраста понятия не имеют, что им делать со своей жизнью. Она так давно знала, кем станет, что даже не могла представить себе, как бывает иначе. Прикрыв глаза, Элизабет думала: а если бы папа был торговым агентом, а дедушка продавал машины? Если бы не с кем было даже посоветоваться? Если бы я была сиротой? Что тогда?

Ей не понравилось это чувство. Будто дыра в желудке. Словно ее потеряли в магазине. Очень странно не знать наверняка, что с нею станет лет через двадцать пять или тридцать. Элизабет попробовала еще раз. Что делают люди, когда жизнь их не предопределена? Она чуть сморщила лоб и подумала, что могла бы стать поваром — ей нравится готовить. Приятно вдыхать теплые запахи кухни, стряпать так вкусно, чтобы все кругом восхищались. Элизабет открыла глаза. Она будет кардиологом.

Дэвид, ее отец, и Билл, ее дед, хотели, чтобы она пошла по их стопам. Их среду она знала и привыкла к ней, она росла среди врачей, которые за обедом обсуждали хирургические операции. Пока дед не вышел на пенсию, ей казалось; что эти двое вообще не могут больше ни о чем говорить, ничего читать, не могут жить чем-то другим.

Вместе с тем Элизабет гордилась ими. Сколько людей на планете знают, каково это — держать в руках бьющееся человеческое сердце? Через несколько лет она научится такой же сложнейшей, тонкой работе. Она представила, как моет руки перед операцией, стоит над беспомощным телом со скальпелем в руке. Она сама сделает кровоточащий надрез на коже, раздвинет ребра, проникнет в грудную клетку и возьмется за бьющееся сердце. Что она почувствует, держа в руке человеческую жизнь, словно сам господь бог? Неудивительно, что кардиологам так хорошо платят.

От этих мыслей ее слегка затошнило. Она откинулась назад и оперлась руками о бортик, подставив лицо позднему осеннему солнцу. Тепла от него почти не было, но ей стало немного лучше. Закрыть глаза и расслабиться. Она позволила себе посидеть еще немного, не думая о будущем, — в конце концов, сегодня просто хороший день. Элизабет любила осень, начало школьных занятий, ожидание Рождества. Ей нравилось предчувствие праздника: совсем недавно она даже деда заразила своим энтузиазмом, и после Дня благодарения он разукрасил дом и внутренний двор колоссальным количеством электрогирлянд, к большой досаде собственного сына.

— Эй!

Элизабет открыла глаза и увидела перед собой круглое смуглое лицо Ханны, своей подруги.

— Чего делаешь?

Они с Ханной сидели вместе на биологии на первом курсе. Это она убедила Элизабет поработать хендлером втайне от всех, напирая на то, что там сколько угодно можно возиться с собаками, не заводя свою собственную. Теперь их расписания не совпадали, и они отдалились друг от дружки.

— Только закончила в ЦПИ. А ты как?

— Я вообще-то иду домой. — Ханна поставила перед собой на землю сумку для книг, которая легко могла сойти за экипировку шерпов при восхождении на Эверест. — Чем ты тут занимаешься? Выглядишь, как та штука на морде корабля — ну, знаешь, эти женские статуи — сидишь, задрав голову кверху.

Она задрала подбородок и откинула голову, передразнивая Элизабет.

— Господи, я что, действительно так тупо выгляжу? — Элизабет испуганно оглянулась.

— Нет, — засмеялась Ханна. — Шучу. Ладно, увидимся.

Она закинула сумку на плечо и смешалась с толпой студентов.

Элизабет смотрела ей вслед. Ей нравилась Ханна, но они никогда не были близки. Как все члены ее семьи, Элизабет была не слишком общительна. Это не высокомерие, нет, просто ее любовь и привязанность стоили дорого. Ее лучшая подруга, Колин, с которой они проучились вместе все школьные годы, десять месяцев назад уехала во Флориду, и для Элизабет потеря была невосполнимой.

Она собрала книги и пошла домой. Когда ей исполнилось восемнадцать, отец счел ее взрослой и перестал спрашивать, где она и чем занимается. Именно поэтому она могла ухаживать за животными втайне от отца. Мешало только легкое чувство вины, возникавшее всякий раз, когда она что-нибудь скрывала от Дэйва или Билла.

Поздняя осень была прекрасна. Проходя между рядами машин на парковке, она увидела мальчишек, метающих фрисби. Огромный пятнистый пес молчаливо и сосредоточенно сновал под пролетающим диском. От игры его охотничий инстинкт разгорался, огромными глазами он напряженно следил за каждым новым броском. Элизабет снова задумалась о собаках. Мог ли ее отец использовать какую-нибудь из тех собак, за которыми она ухаживала, для своих кардиологических опытов? Он ведь работал с огромным количеством животных. Неприятная мысль. Сколько же собак в университете? Потребность исследователей в животных «образцах» колоссальна. Подавляющее большинство этих собак — бездомные, они попадали в университет из приютов для бродячих животных, а уж как они там оказывались, никому не было дела. Стоимость животных, которых разводили и выращивали специально для исследовательских нужд, была непомерно высока, их использовали крайне редко.

Элизабет добралась до своего грузовичка и включила погромче радио, надеясь музыкой изгнать собак — всех собак — из своих мыслей.

Вечером, сидя за ужином с отцом и дожидаясь, пока Билл принесет из кухни лазанью, Элизабет сказала:

— Я видела кое-что сегодня. Зашла в здание ЦПИ с подружкой… — Она ненавидела себя за эту маленькую ложь. — И увидела кое-что, о чем… О чем хочу тебя спросить.

Она взяла со стола хлебный нож и повертела в руках.

Отец наливал себе красное вино. Он был крупный мужчина, высокий, хоть и не слишком изящный, но за фигурой следил.

— Что?

Билл пришел из кухни, держа в рукавицах овальную сковороду и зажимая локтем подставку.

— Эл, иди сюда — возьми.

Он повел рукой в ее сторону. Элизабет положила подставку на стол, дед расставил тарелки и сел.

— Собаку. Совершенно истощенную, как скелет. Один тип, кажется, пытался ее спасти — ну, я надеюсь, что пытался, то есть… Вливал ей какую-то жидкость. Но я хотела спросить вот что. Как ты думаешь, выживет этот пес?

— Ну, для начала я должен точно знать, насколько повреждены ткани, как долго он голодал и при каких обстоятельствах… Ты знаешь, отчего он потерял вес?

— Нет, тот тип не сказал.

Отец отпил глоток и поставил бокал, затем спросил:

— Где ты его видела?

— В приемном отделении. Точнее, в изоляторе.

— Интересно, почему в приемном? — Отец снова начал жевать. Чувствуя себя виноватой, Элизабет не сомневалась, что он хочет выяснить, что она делала в приемном отделении для животных:

— Что такое? — спросил Билл, упустивший начало разговора.

— Я видела собаку. Невозможно было поверить, что она еще жива. Мне интересно, что могло довести ее до такого состояния, вот и все.

— А что ты делала в ЦПИ? — спросил отец.

Элизабет чувствовала себя ужасно.

— Моя подруга хочет работать там помощником. Я зашла с ней вместе.

— Хм. — Выражение его лица невозможно было истолковать, и она решила идти напролом.

— Думаю, это неплохая работа.

Отец коротко глянул на нее и снова промолчал. Да тут не требовалось ничего говорить.

— Как у тебя с химией? — спросил Билл. Химия была ее Ватерлоо, они оба хорошо это знали.

Она состроила гримасу:

— Нормально. Я стараюсь.

Отец кивнул:

— Да. Но старайся лучше.

Элизабет вздохнула. Билл и Дэйв (она звала их по именам — этого хотел, отец) так о ней заботятся, а она сидит тут и врет им обоим. Она почувствовала себя ничтожеством. Она горячо любила их обоих, у нее никого больше не было. Как единственная женщина в доме, она чувствовала ответственность за них.

Элизабет решила сменить тему, как всегда, когда речь заходила о химии.

— Тони звонил? — спросила она деда.

— Да. Просил, чтобы ты позвонила ему вечером.

Тони учился на третьем курсе медицинского факультета, и они уже полгода изредка встречались. Элизабет подозревала, что молодой человек приходит, чтобы поговорить о медицине с Дэйвом и Биллом, а вовсе не ради нее. Она знала, что рано или поздно они расстанутся.

Некоторое время все ели молча, потом Элизабет спросила:

— Так что вы думаете, есть шанс, что пес выживет?

— Вполне возможно, — ответил отец, — в противном случае его бы просто усыпили, как ты полагаешь?

— Наверное, ты прав. — Об этом она не подумала.

— Почему тебя это так интересует? — спросил Билл.

— Не знаю. Я никогда раньше не видела такой тощей собаки. — Она не стала упоминать, как пес смотрел на нее.

Дед кивнул:

— Можно спросить в лаборатории, если тебе интересно.

Элизабет вырастили два медика — после того как ушла ее мать. Оставила ребенка и мужа, и с тех пор от нее не было ни единой весточки. Элизабет в ту пору исполнилось шесть, и Билл переехал к ним. Двое мужчин старались как могли, сообразуя интересы своих карьер с нуждами ребенка: Элизабет росла веселой смышленой девочкой, старалась всем угодить и в интеллектуальной атмосфере дома чувствовала себя естественно. Ни отец, ни дедушка даже не думали предостерегать ее от привязанности к подопытному животному. Им это просто не приходило в голову.

Дамиан был молод, крепок и выздоравливал довольно быстро, если учитывать всю тяжесть его состояния. К вечеру второго дня, когда Севилл вставил ему питательную трубку, пес попытался ее сжевать. На третий день он жадно лакал жидкую овсянку и даже пытался подняться на ноги. К концу недели он уже вставал, шатаясь от слабости, если к нему приближался врач в белом халате. Он смотрел на темноволосого мужчину, не отводя глаз, без всякой симпатии, но и не агрессивно — как и раньше. Человек приходил один, стоял, положив руку на дверцу клетки, и они скептически разглядывали друг друга. Затем, к облегчению пса, человек пожимал плечами и уходил, не рискуя трогать его.

Потом пришли незнакомые люди, и Дамиана перевезли в другую комнату. Он оказался в ряду из двадцати изолированных клеток, каждая три фута в ширину и шесть в длину. Металлические стены, дверцы и потолки из металлических прутьев. Пол — решетка из нержавеющей стали в шести дюймах от дна клетки. Люди ушли, а он остался стоять, покачиваясь от слабости и уставясь на сияющие стенки своей клетки. Дамиан уже с трудом мог припомнить время, когда был на воле, в холодном темном лесу. Начал забывать сырой аромат мха, опавших листьев, острую, восхитительную свежесть горной реки и одурманивающий запах мелких грызунов. От такой резкой смены образа жизни ему становилось не по себе. Вздыхая, он сворачивался клубком у дальней стенки, отчаявшись устроиться поудобнее на этой проклятой металлической решетке.

Он лежал и смотрел по сторонам, поднимая и опуская брови. Мысли его путались. На этих стальных неудобных прутьях он чувствовал себя брошенным и опустошенным, а люди только усиливали в нем подозрительность. Воспоминания о человеческой ласке стерлись из его памяти. С тех пор как он потерялся, Дамиан не знал ни ободряющих поглаживаний, ни слов похвалы, ему была незнакома жажда одобрения. Люди швыряли в него камни и палки, стреляли в него, обижали всякий раз, когда он с ними встречался. Будь он меньше, он бы сжимался от ужаса, рычал и кусался, обороняясь. Но голос его крови, гены бульдога запрещали нападать на человека только ради того, чтобы защитить себя.

Снаружи просачивался бледный свет раннего зимнего утра, к полудню за окном поднималось холодное, яркое солнце или собирались тяжелые серые облака, пахнущие сыростью. Закат в конце дня сиял неистово или едва тлел, а затем наступала холодная тьма. Каждую ночь лунный свет струился с ледяного чистого неба или пробивался сквозь бреши в тяжелых серых тучах, которые плыли высоко над землей в величавом молчании, неторопливо пересекая небо. Но в изолированных камерах, в железном мире, где пес сидел на карантине, длился вечный полдень искусственного света, там не было ни утра, ни вечера, ни ночи, ни тени.

Приближались шаги — неважно, чьи, — их сопровождало крещендо собачьего лая. Звуки одновременно очаровывали и тревожили Дамиана. Появление людей нарушало тоскливую монотонность существования, но в то же время страшило его. Опыт жизни в лесу и все, что случилось с ним после, убеждали его, что люди приходят лишь затем, чтобы напугать или сделать больно. Могучий, но тихий голос, идущий из глубины его натуры прирученного зверя, упорно нашептывал, что он принадлежит этим людям и должен им как-то служить. Но голос опыта был громче и требовал избегать человеческих рук любой ценой.

Те двое мужчин с трубкой больше не приходили. Вместо них дважды в день являлась женщина и ставила миску с едой, едва взглянув на него. Время от времени заглядывал Хоффман, опускался на колени, улыбался и тыкал в него пальцем, но пес лежал неподвижно, свернувшись у дальней стенки. Дамиан больше не доверял этому человеку.

Был и еще один посетитель, который навещал его почти каждый день — приближался неуверенной походкой и этим сильно отличался от других людей, приходивших только по делу. Девушка. Она не подходила к клетке, держась на почтительном расстоянии от дверцы и не делая никаких движений в его сторону. Поначалу ее визиты тревожили его — он ждал, что она будет что-нибудь с ним делать. Поэтому лежал, в напряженном ожидании уставившись на металлическую стенку в дюйме от своего носа и желая, чтобы она поскорее ушла. Спустя некоторое время, поняв, что у нее нет дурных намерений, он стал смотреть на нее, затем поднимать голову, заслышав ее шаги. Невольно проснулось любопытство. Девушка просто стояла и некоторое время смотрела — хмуро, озадаченно, — затем уходила, оставляя его лежать и ждать неизвестно чего.

На тридцатый день карантин закончился, и его перевели во внутренний двор, где на клетке висела табличка:

Владелец В. Хоффман

Дата добавления: 2015-07-08