Глава 8. К концу января 1944 г., после побед в Сталинграде, на Курской дуге

К концу января 1944 г., после побед в Сталинграде, на Курской дуге, Северном Кавказе, Днепре и под Ленинградом, война для Советского Союза вступила

в новый этап. Изначальная, самая важная задача — любой, даже самой дорогой ценою, величайшим напряжением всех сил остановить врага, отстоять независимость и целостность страны — была решена. Превосходство Красной Армии над вермахтом отныне стало неоспоримым. Начавшееся стремительное и неудержимое наступление с каждым днем приближало долгожданное полное освобождение. Немцев уже изгнали с двух третей занятой ими территории СССР, а разрабатывавшиеся очередные операции в самом близком будущем должны были вывести советские войска к старой, на 1 сентября 1939 г., границе.

Однако именно успехи Красной Армии на всех фронтах, ее постоянное, неуклонное продвижение все дальше и дальше на запад и заставили временно отсрочить осуществление новых стратегических планов Генштаба, выдвинув на первый план оказавшиеся более значимыми проблемы политические.

Боевые действия в последующие месяцы предстояло вести на той земле, которая, по мнению Лондона и Вашингтона, являлась для Москвы «заграницей»: в трех Прибалтийских республиках, остававшихся для Великобритании и США независимыми, в западных областях Белоруссии и Украины, с точки зрения польского эмигрантского правительства — неотъемлемой части Польши, воевавшей с Германией. Но ни согласиться с подобными представлениями, ни даже принять их за исходную позицию для обсуждения советское руководство не могло. Поступить так значило для него открыто признать, мягко говоря, ошибочность собственной довоенной политики, забыть о страшном и жестоком уроке 1941 г., пренебречь историческим опытом, сознательно, в ущерб отечеству, игнорируя геополитический фактор, умышленно не вспоминать о том, что слишком уж часто западная граница, точнее — ее участок в районе Белоруссии, служил менявшимся противникам неизменным путем на Москву — и для поляков в 1612 г., и для

французов в 1812-м, и для немцев в Первую мировую войну.

Накануне гитлеровской агрессии Кремль, еще не имевший боевых союзников, осознававший неподготовленность СССР к борьбе с нацистской Германией в одиночку, отчетливо понимал ту роль, которую могли бы сыграть дружественные страны, протянувшиеся вдоль границы страны. Они стали бы буферной зоной, предохранившей Советский Союз от внезапного нападения, послужили бы предпольем для первых, самых непредсказуемых по исходу и потому крайне опасных сражений. Тогда подобные и, главное, открытые, ни от кого не скрываемые намерения в силу жестокой реальности ограничились примитивными, почти всеми оцененными как «империалистические» и «захватнические» действиями СССР — восстановлением суверенитета Москвы над утраченными в результате Гражданской войны землями, Прибалтикой и Бессарабией, и выглядевшим до предела грубым, насильственным сдвигом к западу польской границы. Но если бы это не сделал СССР, то так наверняка, полагали в Кремле, поступила бы Германия, максимально приблизившись к столь жизненно важным промышленным центрам, как Ленинград, Минск, Киев, Москва. Гитлер выиграл бы во времени и пространстве, обеспечив — весьма возможно — себе быструю и легкую победу.

Теперь же, в предвидении близкой победы, для советского руководства оказался возможным наконец и иной вариант решения той же задачи, более приемлемый для всех, цивилизованный, привычный и в практике международных отношений: во-первых, с помощью признанных мировым сообществом договоров закрепление за СССР приобретенных в 1939—1940 гг. территорий; во-вторых, таким же образом достижение того, чтобы вдоль границ Советского Союза появились дружественные ему страны, желательно связанные с ним системой договоров об обеспечении взаимной безопасности. Именно такое видение будущего после-

военной Европы Сталин изложил Идену во время беседы в Москве еще 16 декабря 1941 г., когда битва за столицу только начиналась, а исход ее оставался пока непредсказуемым.

«Советский Союз, — пояснил Сталин, — считает необходимым восстановление своих границ, как они были в 1941 г., накануне нападения Германии на СССР. Это включает советско-финскую границу, установленную по мирному договору между СССР и Финляндией 1940 г., Прибалтийские республики, Бессарабию и Северную Буковину. Что касается границы СССР с Польшей, то она, как уже выше было сказано, в общем и целом могла бы идти по линии Керзона и со включением Тильзита в состав Литовской республики. Кроме того, Советский Союз, сделавший в 1940 г. подарок Финляндии в виде возвращения Петсамо, считал бы необходимым ввиду позиции, занятой Финляндией в нынешней войне, вернуть себе этот подарок. Далее Советский Союз хотел бы, чтобы Румыния имела военный союз с СССР с правом для последнего иметь на румынской территории свои военные, воздушные и морские базы... На севере такого же рода отношения Советский Союз хотел бы иметь с Финляндией, т. е. Финляндия должна была бы состоять в военном союзе с СССР с правом последнего иметь на финской территории свои военные, воздушные и морские базы»¹.

Так, предельно ясно и четко впервые была сформулирована концепция национальной безопасности СССР.

На Тегеранской конференции Сталин и Молотов сумели добиться от Черчилля и Рузвельта одобрения их планов. В числе договоренностей глав великих держав о послевоенном устройстве Европы впервые были обозначены будущие границы Польши. На востоке — по линии Керзона; на западе — по Одеру, за счет германских Померании и Силезии как компенсации территориальных потерь; на севере и северо-востоке — в тех же целях включение Данцига, «коридора» и юж-

ных районов Восточной Пруссии. Согласились главы Великобритании и США и с тем, что граница СССР с Финляндией должна пройти по линии, установленной весной 1940 г.²

Поступая таким образом, Рузвельт и Черчилль отнюдь не стремились продемонстрировать несвойственный политикам альтруизм. Не поддавались они и некоему давлению со стороны Сталина, бездумно поддерживая его замыслы. Они отлично понимали, что при желании их поведение легко можно расценить как неожиданное, необъяснимое отступление от основного положения Атлантической хартии, первого ее пункта, провозглашавшего категорический отказ от территориальных приобретений как целей в войне. Идя навстречу пожеланиям советской стороны, президент США и премьер-министр Великобритании просто обозначали новые неписаные правила «большой игры» и отношений между союзниками, предоставляли СССР свободу рук в Восточной Европе в обмен на его невмешательство в дела Западной, неучастие для начала советских представителей в действиях оказавшейся исключительно англо-американской Союзной контрольной комиссии, установившей полный контроль на освобожденных землях Италии.

Для Кремля тегеранские договоренности означали нечто большее, нежели появление вполне законных оснований для восстановления своих стратегических границ. Они позволяли, и по сути бескровно, приблизить победу, вывести из войны, если переговоры пройдут успешно, Финляндию и Румынию без продолжения с ними боевых действий, без неизбежных, в противном случае, новых, непредсказуемых по величине людских потерь.

В силу сложившейся на фронтах ситуации, первым объектом двойного, комбинированного давления — и силового, и дипломатического — оказалась Финляндия. После снятия блокады Ленинграда войска Ленинградского фронта не стали развивать успеш-

ное наступление на север, по Карельскому перешейку. Воцарилось затишье и на Карельском фронте, протянувшемся от Ладожского озера до Баренцева моря. Мощь находившихся там двух группировок — шесть общевойсковых, две воздушные армии, силы Балтийского флота теперь служили фактором возможной угрозы как средство для неминуемого, в случае провала дипломатических переговоров, наступления и вторжения в Финляндию и оккупации ее со всеми проистекавшими последствиями.

Через три недели после снятия блокады Ленинграда, 16 февраля 1944 г., в Стокгольме начались тайные, неофициальные пока переговоры. Посланник СССР в Швеции A.M. Коллонтай изложила прибывшему на встречу с нею Юхо Паасикиви, бывшему министру без портфеля, бывшему посланнику в Москве, советские условия мира. Они, помимо выхода Финляндии из войны, разрыва отношений с Берлином, разоружения и интернирования частей вермахта, выплаты репараций, предусматривали и то, что было согласовано с Черчиллем и Рузвельтом, то есть восстановление границы 1940 г. и отказ от Петсамо, лишавший тем самым Финляндию выхода к Баренцеву морю.

После конфиденциальных переговоров обмен мнениями двух правительств перестал быть тайным. 1 марта те же самые условия перемирия с Финляндией были изложены в заявлении НКИД, а неделю спустя финская сторона столь же открыто дала ответ. Она выразила желание «восстановить в самый короткий срок мирные отношения между Финляндией и СССР», но вместе с тем продемонстрировала и тяготевший над президентом Рюти и финским правительством синдром декабря 1939 г. — уже ничем не обоснованный страх оккупации Финляндии, преобразования ее в советскую республику и включение в состав Советского Союза. «Для того, чтобы Финляндия, — говорилось в ответе Хельсинки, — после заключения перемирия могла оставаться нейтральной, необходи-

мо, чтобы на ее территории не находились иностранные войска». Полагая, что только эта проблема требует «более детального обсуждения», Финляндия вынужденно согласилась начать официальные переговоры.

Через день, 10 марта, последовала гневная реакция НКИД: «советские условия перемирия в виде шести пунктов, переданные г-ну Паасикиви, являются минимальными и элементарными», и «лишь при принятии этих условий финским правительством возможны советско-финские переговоры о прекращении военных действий». И хотя в очередном ответе Хельсинки опять проявились опасения некоей «интерпретации» условий перемирия, Кремль настоял на своем, добился того, что 26 марта в Москву прибыла финская правительственная делегация — министр иностранных дел К. Энкель и премьер-министр Ю. Паасикиви. Однако двухдневные обсуждения, проводившиеся на достаточно высоком уровне — с Молотовым и его заместителем по НКИД В.Г. Деканозовым, не привели к положительным результатам. Чтобы отклонить советские предложения, финская сторона нашла новый повод — опасение, что экономика страны не позволит возместить убытки, причиненные Советскому Союзу.

Обмен заявлениями продолжался еще почти месяц, до 22 апреля, но так и не привел к началу переговоров о перемирии³.

Уже с конца марта началось комбинированное, военное и дипломатическое, давление на еще одного гитлеровского сателлита — Румынию. Это стало возможным благодаря очередным успехам Красной Армии, вышедшей на реку Прут — границу 1940 г. Войска 2-го Украинского фронта молниеносно освободили Северную Молдавию, заняли заодно и северо-восточные районы Румынии, а 3-го Украинского — продвинулись до Днестра. Мощная советская группировка, сосредоточившись на линии Яссы-Кишинев-Тирасполь, выжидала, готовая в любой момент возобновить натиск.

Тем временем 2 апреля Молотов провел пресс-конференцию для советских и иностранных журналистов. Проинформировав их о положении, сложившемся на юго-западе, заметил: «Верховным главнокомандованием Красной Армии дан приказ советским наступающим частям преследовать врага вплоть до его разгрома и капитуляции». Он пояснил, что под врагом имеет в виду, естественно, вермахт и румынские войска. А затем сказал главное, ради чего, собственно, и выступил: «Советское правительство заявляет, что оно не преследует цели приобретения какой-либо части румынской территории или изменения существующего общественного строя Румынии»⁴. Более ясно и определенно сформулировать новую для многих позицию СССР — не революционную, не коминтерновскую — было, пожалуй, трудно. А если еще учесть и то, что бои на этом участке советско-германского фронта приостановились, слова Молотова следовало воспринимать как завуалированное предложение, адресованное правительству Румынии. Последнему предоставлялся выбор: или немедленный выход из войны, или полный разгром и капитуляция.

Через день, 4 апреля, выступая в палате общин, Уинстон Черчилль как бы мимоходом отметил, что заявление Молотова по Румынии представляет собою «исключительно удовлетворительный пример» сотрудничества союзников⁵. Он дал тем самым понять не только депутатам парламента, но и Бухаресту — советская позиция отражает мнение и его, Черчилля, и Рузвельта. И все же правительство Антонеску, уже полгода выяснявшее через нейтральные страны условия возможного выхода страны из войны, не откликнулось на сделанное ему предложение.

Нерешительность Бухареста можно было понять, ведь даже Финляндия, благодаря своему географическому положению надежно изолированная от Германии, все еще не решилась порвать отношения с Берлином, медлила. А как же следовало действовать прави-

тельству Антонеску, чья страна находилась в гораздо худших условиях? Ведь Румынию не только со всех сторон окружали, держали мертвой хваткой, германские сателлиты, но и фактически оккупировал вермахт. В Москве понимали причины нерешительности Бухареста и пока не торопили его. Ограничилось советское руководство лишь одним — уже созданной военной угрозой.

Только 13 мая 1944 г. последовало суровое напоминание, на этот раз от имени уже всех трех великих держав, и не только Финляндии и Румынии, но заодно и Венгрии и Болгарии. «Эти государства, — подчеркивалось в совместном заявлении правительств СССР, Великобритании и США, — все еще могут путем выхода из войны и прекращения своего пагубного сотрудничества с Германией и путем сопротивления нацистским силам всеми возможными средствами сократить срок европейской борьбы, уменьшить собственные жертвы, которые они понесут в конечном счете, и содействовать победе союзников... Эти государства должны поэтому решить сейчас, намерены ли они упорствовать в их безнадежной и гибельной политике препятствования неизбежной победе союзников, хотя для них еще есть время внести вклад в эту победу»⁶.

Так прозвучало последнее предупреждение.

Но какой бы ни оказалась поначалу реакция Финляндии и Румынии на сделанные им предложения, она, собственно, не имела никакого значения. И сами переговоры о выходе этих стран из войны, и принятие ими советских, по сути ультимативных, требований о границах были неизбежны. Вопрос сводился лишь к тому, когда это произойдет: сейчас или чуть позже, через два-три месяца. Сказать то же самое применительно к Польше, третьему, притом ключевому компоненту будущей системы национальной безопасности СССР в Европе, оказывалось невозможным. И отнюдь не только потому, что она являлась союзником Советского Союза по антигитлеровской коалиции, и это

в принципе исключало какое-либо давление на нее, прежде всего военное.

Причина проблематичности даже обычных консультаций с польским эмигрантским правительством крылась в твердой, категоричной позиции последнего в вопросе о восточной границе. Позиции, которую в немалой степени упрочило не что иное, как советско-польское соглашение, подписанное премьер-министром В. Сикорским и послом И.М. Майским в присутствии Черчилля и Идена в Лондоне 30 июля 1941 г. Его первый, а потому и основополагающий пункт недвусмысленно гласил: «Правительство СССР признает советско-германские договоры 1939 г. относительно территориальных перемен в Польше утратившими силу»⁷. Тем самым Москва сама признала юридическую отныне несостоятельность границы, установленной в сентябре 1939 г., необходимость в будущем вести переговоры для ее определения.

Стремясь не просто достигнуть примирения, но и установить самые тесные дружественные отношения со своим соседом, оккупированным врагом, Кремль предпринимал все возможные меры: 14 августа было заключено военное соглашение с Польшей, предусматривавшее формирование на территории СССР польской армии, для чего правительству Владислава Сикорского предоставили заем в 300 млн. рублей и объявили амнистию всем польским гражданам, содержавшимся в заключении. 4 декабря была подписана совместная декларация о дружбе, провозглашавшая, что оба государства будут вести войну до полной победы.

Однако все это ничуть не повлияло на настроения, господствовавшие в политических кругах польской эмиграции. Открытые антисоветские взгляды там были настолько сильны, что Сикорскому пришлось уже 30 января 1942 г. подготовить циркуляр, призванный нейтрализовать влияние представителей «санации». «Безответственные личности среди польского общества в Великобритании, — писал премьер-

министр, — атаковали и все более атакуют польско-советское соглашение. Эти личности не брезгуют ничем, используя эмоциональный подход некоторых поляков к России, не останавливаясь перед разглашением тайных официальных документов, что может послужить только на руку Германии». А далее Владислав Сикорский не только осуждал, но и требовал: «Все польские граждане, независимо от своего личного отношения к Советской России, ее строю, политике и экономике, которые, заметим, обнаруживают немало положительных черт, должны быть, безусловно, подчинены польским национальным интересам. А они требуют по меньшей мере воздержаться от высказывания всяких недоброжелательных суждений о СССР»⁸.

Между тем Сикорский, оказываясь во все большей изоляции и в самом правительстве, и в генералитете, вынужден был лавировать, открыто выступая сторонником нерушимости границ довоенной Польши. Он попытался склонить Черчилля к отказу от линии Керзона как этнического рубежа на востоке. Не встретив понимания у британского премьера, генерал в марте 1942 г. вылетел в Вашингтон, надеясь добиться поддержки со стороны администрации Рузвельта, но и там не добился успеха. Колебания же Сикорского, его попытка совместить несовместимое — сохранять дружественные отношения с Москвой, и противостоять ей в вопросе о границах — привели к трагическому результату. Его старый политический противник генерал В. Андерс, командующий формировавшейся в Советском Союзе польской армией, уже в марта 1942 г. настоял на выводе на Ближний Восток отдельных подчиненных ему наиболее боеспособных частей. А затем, глубоко убежденный в скором и неизбежном поражении СССР, вынудил советское правительство 13 июля того же года согласиться на эвакуацию через Красноводск в Иран польской армии уже в полном составе. Тогда же прекратилось и только что наладившееся сотрудничество Армии Крайовой (АК),

подпольных вооруженных сил на территории Польши, с командованием Красной Армии.

Теперь советско-польские отношения стали чисто формальными, но такими они оставались недолго. После поражения в Сталинграде нацистская пропаганда решила использовать давно известный Берлину факт расстрела в Катыни польских генералов и офицеров, надеясь с помощью широкой шумной огласки добиться разрыва отношений, боевого союза СССР не только с Польшей, но и с Великобританией и США. Но провокация удалась лишь частично. 25 марта 1943 г. Молотов вручил Тадеушу Ромеру, послу Польши, ноту, в которой, в частности, отмечалось:

«В то время, как народы Советского Союза, обливаясь кровью в тяжелой борьбе с гитлеровской Германией, напрягают все силы для разгрома общего врага русского и польского народов и всех свободолюбивых демократических стран, польское правительство в угоду тирании Гитлера наносит вероломный удар Советскому Союзу. Советскому правительству известно, что эта враждебная кампания против Советского Союза предпринята польским правительством для того, чтобы путем использования гитлеровской клеветнической фальшивки произвести нажим на советское правительство с целью вырвать у него территориальные уступки за счет Советской Украины, Советской Белоруссии и Советской Литвы...» Подобная враждебная позиция дала Молотову основания объявить о разрыве дипломатических отношений между СССР и польским эмигрантским правительством ⁹.

В создавшихся, не имевших прецедента, донельзя своеобразных условиях советскому руководству оставалось лишь одно — как можно скорее подыскать более надежного, покладистого партнера для предполагавшихся в будущем переговоров. Требовалось найти или создать политическую структуру, выступившую бы как общенациональная, обладающую не меньшей, нежели правительство Сикорского, легитимностью,

а вместе с тем такую, которая, безусловно, признала бы линию Керзона как единственно приемлемую восточную границу освобожденной от оккупантов, возрожденной Польши.

События, последовавшие за разрывом дипломатических отношений с эмигрантским правительством, продемонстрировали, что он был нежелательным для Кремля. Москва в тот момент еще не располагала, как Великобритания и США выбором между генералами Жиро и де Голлем для Франции, необходимой альтернативной польской политической структурой, даже не была готова к ее искусственному созданию. Потому-то советское руководство вынуждено было поначалу использовать Союз польских патриотов (СПП) — общественную организацию, созданную в январе 1943 г. во главе с писательницей Вандой Василевской для исполнения весьма ограниченной роли — проведения просоветской пропаганды среди поляков, находившихся в СССР. Только поэтому СПП и пришлось выступить 6 мая формальным инициатором создания новых польских частей, которые боролись бы с врагом на советско-германском фронте, а при необходимости могли бы послужить и организующим центром для формирования дружественной Советскому Союзу местной польской администрации.

Чтобы ни у кого не оставалось сомнений в политической ориентации СПП, формируемой «им» дивизии имени Костюшко, развернутой уже в августе в 1-й польский корпус, Союз выступил 16 июня 1943 г. с декларацией. В ней среди прочего он выдвинул довольно прозрачный лозунг: «За Польшу, сильную не захватом чужих земель», явно подразумевая спорные Виленщину, западные области Белоруссии и Украины, «но дружескими отношениями со всеми нашими союзниками». Иными словами — не только с Лондоном и Вашингтоном, но и обязательно с Москвой¹⁰.

Однако все это еще не могло нейтрализовать активность эмигрантского правительства, его попытки

настоять на международном признании довоенных границ. Особенно сильно проявилось такое стремление осенью 1943 г., в канун созыва Московской конференции министров иностранных дел трех великих держав, призванной подготовить тегеранскую встречу на высшем уровне. Станислав Миколайчик, сменивший Сикорского, погибшего 4 июля в авиакатастрофе, на посту премьера, предпринял отчаянные усилия, чтобы добиться поддержки со стороны Великобритании и США своих территориальных притязаний. И хотя попытки эти не увенчались успехом, более того, привели к прямо обратному — признанию в Тегеране линии Керзона как основы советско-польской границы, Кремль вынужден был ускорить создание альтернативного правительства для Польши.

Не располагая иными вариантами, Кремль, несмотря на роспуск Коминтерна, на отказ от ориентации в новых условиях на коммунистические партии, вынужден был опереться на ППР (Польскую рабочую партию — возрожденную Коммунистическую партию Польши) и ее Гвардию людову, формально самостоятельные партизанские отряды. В конце 1943 г. ППР смогла приступить к созданию столь необходимого Москве потенциально властного органа — Краевой рады народовой (КРН), а 15 декабря распространила, разумеется нелегально, «Манифест демократических общественно-политических и военных организаций в Польше», имевший ясно выраженную ориентацию. В документе санационный режим объявлялся ответственным за сентябрьскую катастрофу, осуждалось эмигрантское правительство за антисоветизм, констатируя при этом его полное банкротство, провозглашалась необходимость в сложившихся условиях создания КРН как «фактического политического представительства польского народа, уполномоченного выступать от имени народа и отвечать за его судьбу вплоть до освобождения Польши от оккупантов». Сообщалось об одновременном создании подчиненной КРН

подпольной Армии людовой (АЛ), а в ближайшем будущем и Временного правительства¹¹. Весьма примечательным оказалось то, что вопрос о границах Польши в манифесте подчеркнуто игнорировался.

Спустя всего две недели, 1 января 1944 г., КРН стала реальностью: был сформирован ее руководящий орган — президиум. Его составили представители ППР — Болеслав Берут (председатель) и Казимеж Миял (секретарь), РППС (Рабочей партии польских социалистов, отколовшейся левой фракции ППС) — Эдвард Осубка-Моравский (заместитель председателя), радикального крыла СЛ (Стронництва людовего, Крестьянской партии) — Владислав Ковальский, АЛ — Михал Жимерский (Роля). Однако советское руководство, получив наконец верного и надежного союзника, не стало торопиться с признанием КРН как полноправного представителя Польши, а использовало ее существование лишь для возможности оказать моральное давление на эмигрантское правительство, вынудив его принять условия Кремля.

Именно к этому на деле и свелся обмен посланиями между Москвой и Лондоном. Начало ему положило 5 января правительство Миколайчика, заявившее вновь о своей юрисдикции над всей территорией, включенной в 1939 г. в состав СССР. Ответ Кремля последовал 11 января в традиционной форме «сообщения ТАСС». В нем твердо указывалось: «Польша должна возродиться не путем захвата украинских и белорусских земель, а путем возвращения в состав Польши отнятых немцами у Польши исконных польских земель». Вместе с тем «сообщение» оставляло возможность и для маневра обеих сторон, для достижения соглашения путем компромисса: «Советское правительство не считает неизменными границы 1939 г. В эти границы могут быть внесены исправления в пользу Польши в том направлении, чтобы районы, в которых преобладает польское население, были переданы Польше»¹². Лондонское же правительство в очередном

заявлении, от 15 января, не отклонило возможность переговоров, но объявило, что будет вести их не само, а с помощью посредников — Великобритании и США. О главном же, о границах, даже не упомянуло.

С этого момента польская проблема оказалась предметом заведомо безрезультативного обсуждения Сталина с Черчиллем и Рузвельтом. Было совершенно очевидно: ни Сталин, ни тем более Молотов ни на какие серьезные уступки в вопросе о границах не пойдут. Но новый уровень дискуссии Кремль не смущал, ибо время работало на него, укрепляя только его позиции. Красная Армия совместно с польским корпусом, преобразованным в марте 1944 г. в 1-ю польскую армию, продолжала упорно продвигаться на запад, приближаясь к границе 1939 г. Это позволяло Москве оттягивать окончательное решение польской проблемы, оставляя за собою возможность сделать то, что окажется наиболее приемлемым в изменившихся обстоятельствах.

Коренной перелом в войне, уже очевидная, близкая победа над врагом обусловили и прошедшие практически незаметно для всех серьезнейшие изменения в узком руководстве СССР. Успехи советских Вооруженных Сил и дипломатии, особенно участие на равных с Черчиллем и Рузвельтом в Тегеранской конференции, решение вместе с ними судеб мира, Сталин, судя по всему, расценил как наиболее благоприятный момент для возвращения прежнего единоличного лидерства, признания себя всеми без исключения как вождя — страны и народа, государства и партии. И для этого, как показывает происшедшее, он пошел на «тихий» дворцовый переворот, попытался предельно возможно ослабить позиции ставших весьма опасными соратников по ГКО — Молотова, Берия, Маленкова, а вместе с тем не только подтвердить возвращение былых величия и славы, утраченных два с половиной года назад, но и максимально укрепить их, обезопасить себя на ближайшее будущее.

Изменения в расстановке сил на вершине власти были проведены с помощью привычных, не раз испытанных на деле чисто бюрократических мер, но, главное, негласно.

Своеобразной прелюдией, возвещавшей о грядущих важных переменах, стали кадровые перемещения, проведенные на рубеже 1943—1944 гг. Назначение 11 декабря члена ПБ и секретаря ЦК ВКП(б) А.А. Андреева наркомом земледелия (прежнего, Бенедиктова, «задвинули» на должность первого заместителя)¹³ показало, что его окончательно отстранили от контроля за деятельностью партийных организаций страны. Его деятельность была ограничена хотя и важной, но достаточно узкой сферой, сельским хозяйством, чем Андрею Андреевичу отныне следовало заниматься сразу в двух ипостасях: куратора — как заведующему сельхозотделом ЦК и исполнителя — как наркому. Тем самым поставили его в достаточно опасное положение, ибо ничего более бесперспективного и безнадежного, нежели решение данной проблемы, в Советском Союзе не было. Теперь с Андреева в любой момент могли спросить за провал, который можно было констатировать когда угодно, порученного дела.

Не менее показательным по своей перспективе стало и перемещение 19 января В.В. Кузнецова, прежде трудившегося на производстве инженером, затем в Госплане СССР и лишь несколько месяцев возглавлявшего ЦК профсоюза работников черной металлургии, на пост председателя ВЦСПС¹⁴. Означало оно начало успешной карьеры новой, восходящей на небосклоне советской власти звезды, появление еще одного, никому пока не известного, но явно многообещающего, кем-то продвигаемого наверх чиновника.

Самые же глубокие перемены в широком руководстве произошли только поздней весной 1944 г., когда и на советско-германском, и на дипломатическом фронтах воцарилось короткое затишье, порожденное ожиданием высадки союзников в Северной Франции.

Формальным же поводом для неожиданных решительных мер оказались давно известные, но как-то «вдруг» обнаруженные чрезмерная численность заместителей председателя СНК СССР и весьма слабая, непродуктивная их деятельность. Принятые 15 и 18 мая два взаимодополняющих постановления ПБ частично реорганизовывали высшие исполнительные органы государственной власти, меняли их состав, а вместе с тем и баланс сил в узком руководстве.

Первое постановление, от 15 мая, «О заместителях председателя Совнаркома Союза ССР», гласило:

<<В настоящее время имеется 13 заместителей председателя Совнаркома: Молотов (первый заместитель), Микоян, Берия, Ворошилов, Каганович, Вознесенский, Вышинский, Малышев, Первухин, Косыгин, Сабуров, Булганин, Мехлис. Из этого числа заместителей предсовнаркома всего 6 или 7 человек имеют возможность исполнять функции заместителей, а остальные же либо потому, что слишком загружены работой в своем наркомате, либо потому, что в настоящее время отвлечены для работы на фронте (Булганин, Мехлис), — не имеют возможности отправлять функции заместителей предсовнаркома. С другой стороны, т. Маленков, который не состоит заместителем предсовнаркома, на деле выполняет функции заместителя по ряду наркоматов.

В связи с изложенным Политбюро ЦК ВКП(б) постановляет:

а) освободить от обязанностей заместителей предсовнаркома тт. Мехлиса, Булганина, Вышинского, Первухина, Сабурова, Малышева, Кагановича;

б) назначить заместителем предсовнаркома т. Маленкова;

в) утвердить Бюро Совнаркома в составе: Молотов (председатель), Микоян, Вознесенский, Шверник, Андреев, Косыгин;

г) утвердить Оперативное бюро Государственного комитета обороны в составе — Берия (председа-

тель), Маленков, Микоян, Вознесенский, Ворошилов»¹⁵.

18 мая еще одно постановление ПБ конкретизировало и даже расширило предыдущее:

«Об обязанностях заместителей председателя Совнаркома СССР и работе Оперативного бюро ГОКО.

В связи с решением ЦК ВКП(б) от 15 мая с. г. о заместителях председателя Совнаркома Союза ССР, Политбюро постановляет:

1. Возложить на т. Ворошилова контроль и наблюдение за работой наркомвоенморфлота, наркомсудпрома, наркомсвязи, наркомздрава, комитета по делам физической культуры и спорта, главного управления геодезии и картографии, Осоавиахима.

2. Возложить на члена Бюро СНК т. Шверника контроль и наблюдение за работой наркомтяжмаша, наркомсредмаша, наркомстанкостроения, главного управления трудрезервов, комитета стандартов, комитета по делам мер и измерительных приборов.

3. Поручить т. Молотову дополнительно к возложенным на него обязанностям контроль и наблюдение за работой наркомюста, прокуратуры, комитета по делам высшей школы, Академии наук, ТАСС, Совета по делам Русской Православной Церкви.

4. Поручить т. Берия дополнительно к возложенным на него обязанностям контроль и наблюдение за работой наркомбумпрома, наркомрезинпрома и главгазтоппрома.

5. Поручить т. Маленкову дополнительно к возложенным на него обязанностям контроль и наблюдение за работой наркомэлектропрома и главкислорода.

6. Дополнительно к возложенным на т. Вознесенского обязанностям по контролю и наблюдению за работой наркомфина, госбанка и главвоенпромстроя, поручить т. Вознесенскому наблюдение за работой наркомстройматериалов и комитета по делам архитектуры.

7. Поручить т. Микояну дополнительно к возложенным на него обязанностям контроль и наблюдение за работой комитета по делам геологии.

8. Поручить т. Щербакову дополнительно к возложенным на него обязанностям контроль и наблюдение за работой комитета по делам искусств, комитета по делам кинематографии, комитета по делам радиофикации и радиовещания, управления по охране военных тайн в печати.

9. Отнести к ведению Оперативного бюро ГОКО:

а) контроль и наблюдение за работой всех наркоматов оборонной промышленности (НКАП, НКТП, НКБ, НКВ, НКМВ, НКСП), железнодорожного и водного транспорта (НКПС, НКРФ, НКМФ и ГУСМП), черной и цветной металлургии, угольной, нефтяной, химической, резиновой, бумажно-целлюлозной, электротехнической промышленности и наркомата электростанций;

б) рассмотрение и внесение на рассмотрение председателя ГОКО проектов решений по отдельным вопросам, квартальных и месячных планов производства указанных выше наркоматов и квартальных планов снабжения народного хозяйства металлом, углем, нефтепродуктами, электроэнергией, а также осуществление контроля за исполнением этих планов и планов снабжения перечисленных выше наркоматов всеми материально-техническими средствами;

а) решение текущих вопросов, касающихся наркоматов, перечисленных в пункте «а», и выпуск постановлений и распоряжений по этим вопросам.

10. Транспортный комитет при Государственном комитете обороны упразднить с возложением на оперативное бюро Государственного комитета обороны рассмотрения планов перевозок на железнодорожном, морском и речном транспорте.

11. Назначить т. Сабурова первым заместителем председателя Госплана СССР»¹⁶.

А еще 16 мая последовало краткое, но многозначительное решение, также по кадровому вопросу: Л.П. Берия назначили заместителем председателя ГКО¹⁷.

Как легко заметить, за переменами, внешне выглядевшими исключительно заботой о деле, таилось нечто большее, не высказанное прямо. Прежде всего, официальное установление очередного персонального состава, числом одиннадцать (включая, разумеется, Сталина), узкого руководства. И явная очевидность компромисса, без которого не удалось обойтись и на этот раз.

Ради достижения сугубо личных целей Иосиф Виссарионович вынужден был пожертвовать четырьмя своими креатурами — Булганиным, Вышинским, Кагановичем и Мехлисом. В свою очередь, членам «триумвирата», отныне переставшего практически существовать, пришлось согласиться на значительное понижение статуса СВО их единомышленников — Малышева, Первухина, Сабурова. Однако в бесспорном выигрыше оказался все же Сталин, ведь ему удалось не только ликвидировать даже намек на оппозицию себе в лице «триумвирата», но и внедрить в узкое руководство Н.А. Вознесенского, чему Молотов, Маленков и Берия противились достаточно долго и успешно. Теперь Вознесенский оказывался в обоих высших исполнительных органах государственной власти — и в БСНК, и в ОБ ГКО, и тем самым ему возвращали то положение, которое он занимал до мая 1941 г., а всем, кому это следовало знать, показывали: Вознесенский если еще и не стал общепризнанным «наследником» вождя по Совнаркому, во всяком случае, снова являлся его «правой рукой». К тому же, всего кандидат в члены ПБ, он явно заменил Кагановича в кругу ближайших соратников Сталина.

Демонстрировали оба постановления и схожую до некоторой степени роль, отводимую А.И. Микояну. Ему единственному, если не считать Молотова, пред-

ставителю старого сталинского окружения, удалось, несмотря на все перипетии, сохранить за собой, да еще и весьма прочно, место в узком руководстве и удерживать его, блестяще справляясь со всеми обязанностями, сохраняя лояльность к вождю, не вступая в то же время в конфликт с «триумвиратом», не претендуя на большее, удовлетворяясь достигнутым.

В отличие от Анастаса Ивановича, А.А. Андреев и К.Е. Ворошилов не выдержали испытания. Они остались в узком руководстве, скорее всего, номинально, как статисты, только из-за своих решающих на заседаниях ПБ голосов. Остались лишь до поры до времени, пока еще были нужны Сталину и не допустили сверхвопиющих просчетов, настолько серьезных, что исключили бы даже возможность в который раз отстоять их. Андропова и Ворошилова теперь явно подпирали, обнаруживая предуготовленную роль своеобразных «запасных» на случай крайней необходимости, три новых для узкого руководства человека: А. С. Щербаков — получивший в дополнение к обязанностям секретаря ЦК, идеолога партии, еще и должность по Совнаркому; Н.М. Шверник — фактически сменивший тяжело заболевшего Калинина в повседневной работе в ПВС СССР; А.Н. Косыгин — сумевший оправдать оказанное ему четыре года назад высокое доверие напряженным трудом в самые тяжелые месяцы войны, показать, что может безукоризненно выполнять любые, самые ответственные поручения.

Наиболее разительными оказались перемены в положении бывших членов «триумвирата». Прежнюю их подчеркнутую паритетность, обусловленную, помимо прочего, довольно частым перераспределением обязанностей, и притом только по личной договоренности, постановления от 15 и 18 мая свели на нет.

Молотова вновь, как и в мае 1941 г., начали оттеснять от участия в решении всех без исключения наиболее важных общих задач, все больше и больше вынуждая заниматься ограниченной проблемой — внешней

политикой, замыкаться на ней. Несомненным доказательством этому стало и лишение его поста председателя ОБ ГКО, и поручение, данное ему еще 27 декабря минувшего года, — курирование иностранного (позже переименованного в международный) отдела ЦК ВКП(б), образованного решением ПБ в тот день, на основе аппарата распущенного ИККИ, во главе с Георгием Димитровым.

Берия, утвержденный заместителем председателя ГКО и председателем ОБ ГКО, что полностью уравняло его в правах с Молотовым, вынужден был полностью посвятить себя оборонной промышленности, транспорту, металлургии, многому другому, весьма далекому от специфических вопросов государственной безопасности. Да еще и с 20 июня, опять же по решению ПБ, он обязан был «наблюдать за международными нефтяными делами», что вскоре неизбежно заставило Лаврентия Павловича заняться четко обозначившимся лишь год спустя решением судьбы Иранского (Южного) Азербайджана. В силу же всего этого он утратил возможность повседневно следить за работой НКВД и НКГБ и, следовательно, направлять их деятельность.

Маленкову, занявшему помимо второго в партийной иерархии еще и достаточно высокий государственный пост, притом уже не в чрезвычайном, то есть временном, а в конституционном органе, пришлось заплатить за это весьма дорого — принять новую, реально сложившуюся и предельно запутанную, противоречивую субординацию. Он оказался не только формально, но и на деле подчиненным Берия в руководстве оборонной промышленностью, примирившись тем самым с концом равенства между членами «триумвирата». Как председатель Комитета по восстановлению хозяйства в районах, освобожденных от немецкой оккупации, Маленков зависел от решений, принимаемых вроде бы его подчиненными по данной структуре Вознесенским и Микояном, но прежде всего был связан

планами и действиями БСНК. Маленков потерял былые рычаги воздействия на Совнарком из-за вывода из числа зампредов Малышева, Первухина, Сабурова, более того, смирился с тем, что его бесспорного протеже и сторонника Сабурова понизят столь вызывающе подчеркнуто, не предоставят должности, равнозначной посту наркома, а назначат всего лишь заместителем, хотя и первым, все того же Вознесенского.

Вместе с тем постановления ПБ от 15 и 18 мая продемонстрировали и кое-что еще не менее важное. Во-первых, то, что государственные должности сохранили бесспорную приоритетность, продолжали значить больше, нежели партийные, а потому и оставаться самыми притягательными, ибо теперь делали их обладателей членами узкого руководства. Во-вторых, оба постановления ПБ, не повторенные, как это делалось прежде, соответствующими актами законодательной ветви власти, подчеркивали всю иррациональность, призрачность права, полное пренебрежение Конституцией. Ведь утверждение на постах заместителей главы союзного правительства юридически оставалось исключительной прерогативой ВС СССР, компетенцией его сессий. Поэтому данные, оставшиеся только партийными решения являли пример очевидного произвола, отхода от прежнего пусть чисто декоративного, но все же следования букве закона. Они приобрели откровенный характер закулисных интриг, «аппаратных игр», подтвердили далеко не случайное нежелание большинства членов ПБ принять в январе проект постановления пленума ЦК, подготовленный Молотовым, Маленковым и Хрущевым, об ограничении роли партии.

Дата добавления: 2015-07-10