Читайте также:
|
От окраины к центру
Джаз предместий приветствует нас,
слышишь трубы предместий,
золотой диксиленд
в черных кепках прекрасный, прелестный,
не душа и не плоть --
чья-то тень над родным патефоном,
словно платье твое вдруг подброшено вверх саксофоном.
О том, как происходит преображение картины мира — в полночь, как в волшебном сне, когда реальность отступает под натиском словно бы выплеснутого из подсознания «исчадья джаза» стихотворение «Пьеса с двумя паузами для сакс-баритона». В НЕМ ЗАПЕЧАТЛЕН момент смены официального времени и звуков отечественного радио на недозволенное «потустороннее» вещание, — дышащее, по представлениям слушателей, свободой. Радиоприемник «Родина» становится Вавилоном на батарейках, открывая многоязычную полифонию мира.
Пьеса с двумя паузами для сакс-баритона
Металлический зов в полночь
слетает с Петропавловского собора,
из распахнутых окон в переулках
мелодически звякают деревянные часы комнат,
в радиоприемниках звучат гимны.
Все стихает.
Ровный шепот девушек в подворотнях стихает,
и любовники в июле спокойны. <…>
Играй, играй, Диззи Гиллеспи, Джерри Маллиган и Ширинг, Ширинг, <…> Хороший стиль, хороший стиль в этот вечер, Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой, что там вытворяет Джерри, баритон и скука и так одиноко, Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой, звук выписывает эллипсоид так далеко за океаном, и если теперь черный Гарнер колотит руками по черно-белому ряду, все становится понятным. Эррол!
Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой, какой ударник у старого Монка и так далеко, за океаном, Боже мой, Боже мой, Боже мой, это какая-то охота за любовью, все расхватано, идет охота, Боже мой, Боже мой, это какая-то погоня за нами, погоня за нами, Боже мой, это кто-то болтает со смертью, выходя на улицу, сегодня утром.
Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой, ты бежишь по улице, так пустынно, никакого шума, только в подворотнях, в подъездах, на перекрестках, в парадных, в подворотнях говорят друг с другом, и на запертых фасадах прочитанные газеты оскаливают заголовки. Все любовники в июле так спокойны, спокойны, спокойны
Бродский читает «Шведскую музыку»
К. Х. Когда снег заметает море и скрип сосны оставляет в воздухе след глубже, чем санный полоз, до какой синевы могут дойти глаза? до какой тишины может упасть безучастный голос? Пропадая без вести и'з виду, мир вовне сводит счеты с лицом, как с заложником Мамелюка....так моллюск фосфоресцирует на океанском дне, так молчанье в себя вбирает всю скорость звука, так довольно спички, чтобы разжечь плиту, так стенные часы, сердцебиенью вторя, остановившись по эту, продолжают идти по ту
Произведение написано в жанре фрагмента и напоминает то ли отрывок из дневника, то ли из письма лирического героя. Именно для этой формы характерна начальная позиция союза когда в стихотворении. Стихотворение напоминает фрагмент размышления. О чем?( Об одиночестве и разлуке, об отстраненности человека и о непреодолимости времени и пространства, но в то же время поэт размышляет о единстве человека со всем сущим в мире, и это единство происходит благодаря его чувствам и мыслям).
Какие особенности вы еще увидели в этом стихотворении?
Графически не разделенное на строфы (что еще усиливает впечатление от стихотворения как от фрагмента, отрывка), оно содержит 3 катрена с неизменной перекрестной рифмовкой, с неизменной мужской рифмой во всех нечетных строках и женской — в четных.
(Это и напоминает джазовый «квадрат» с его строгой комбинаторикой.) Обратите внимание сразу же, с первой строки, с первой фразы, начинает проявляться импровизационный характер стихотворения, читатель отмечает неожиданность, непредсказуемость поэтических образов, их сочетаний и переходов: «снег заметает море» (как заметает след, путь, дорогу-жизнь), а звук — «скрип сосны» — настолько материален, что почти осязаем, т. к. «оставляет в воздухе след глубже, чем санный полоз».
Остановимся на звуковом образе стихотворения: скрип сосны. Что дает он нашему восприятию? Пространственное представление, ощущение бесприютности и холода: море, берег, сосны — и все охвачено ветром и заметается снегом… Пейзаж оживает и наполняется звуками: фон задается шумом ветра, ритм — плещущим морем, и вне ритма синкопировано звучащий скрип сосны дополняет «инструментовку» пейзажа. Причем мы слышим именно «скрип» (не «стон», не «плач», не «всхлип», не «визг») — неакадемический, диссонирующий (как в джазе!) звук. Следующие два вопроса внутри одного сложного предложения (и внутри одного катрена): «До какой синевы могут дойти глаза? До какой тишины может упасть безучастный голос?», логически сцеплены с предыдущей «картинкой» опущенными звеньями. Только мысленно воссоздав описанное, читатель может представить «дошедшие» до необыкновенной синевы глаза человека (вероятно, от долгого «глядения» на море: там, за морем, «без вести» пропадает другой мир, другая жизнь) и безучастный, почти равный тишине голос. Горечь и тоска — вот основная тональность стихотворения, хотя сами слова не названы. Сдержанность проявления чувства — характерная особенность поэзии Бродского.
Непредсказуема (импровизационна) и историческая параллель, присутствующая в центральном четверостишии: мир сводит с лириче ским героем счеты, «как с заложником Мамелюка». Но параллель эта имеет подтекст, понятный для посвященных: мамелюки — воины-рабы, захватившие власть и создавшие новую династию мамлюкских султанов. Историческая аллюзия вполне очевидна в контексте биографии поэта, учитывая его противостояние советской власти и эмиграцию.
В этом месте стихотворение словно приостанавливается. Первая волна, достигнув своего эмоционального пика (на втором риторическом вопросе), спадает — интонационно это соотносится с концом предложения и графически обозначено точкой. Но, как в море, эту откатившуюся волну уже настигает вторая. Ее зарождения мы не видим, а застаем сразу ее приближение и рост — поэтому предложение словно начинается «из-за такта»: с многоточия и маленькой буквы, с середины второго катрена. Друг за другом по восходящей линии следуют 4 анафоры (4 сравнения), передающие сложное ощущение щемящей, заглушаемой и все же горячей, нестерпимой боли: «…так моллюск фосфоресцирует на океанском дне, / так молчанье в себя вбирает всю скорость звука, / так довольно спички, чтобы разжечь плиту, / так…»
И разрешается эта вторая волна — распространением последнего из четырех сравнений: «так стенные часы, сердцебиенью вторя, / остановившись по эту, продолжают идти по ту / сторону моря».
Таким образом, мы видим, что ритмическая пульсация, раскачивание («свинг») обнаруживается не только в ритме самого акцентного стиха И. Бродского (с двумя главными ударениями на строку), но и в волнообразной, ритмической композиции всего стихотворения, гармонично сочетающейся с самым первым зрительным образом произведения — морем.
Постепенное погружение, «вчитывание» в стихотворение «диктует» даже темп его чтения.
(Музыка из х/ф «Мужчина и женщина»)
М. Б.
Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною.
Был в лампочке повышенный накал,
невыгодный для мебели истертой,
и потому диван в углу сверкал
коричневою кожей, словно желтой.
Стол пустовал. Поблескивал паркет.
Темнела печка. В раме запыленной
застыл пейзаж. И лишь один буфет
казался мне тогда одушевленным.
Но мотылек по комнате кружил,
и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.
И если призрак здесь когда-то жил,
то он покинул этот дом. Покинул.
Для любого, кто хоть немного знаком с поэзией Бродского, тут нет загадки. М.Б. - графические символы наиболее частых посвящений над его стихами. Говорят, что количество его стихов, посвященных одному человеку, не имеет аналогов в мировой поэзии. М.Б. - это Марина Павловна Басманова - ленинградская любовь Иосифа Бродского, художница, одна из самых загадочных, странных и скрытных людей в окружении поэта. Она принципиально не дает интервью, не встречается с журналистами, не отпирает дверей даже знакомым людям, не ведет телефонных разговоров с незнакомыми. Существует только одна фотография загадочной "М.Б.",едва позволяющая судить о том, как она выглядит на самом деле.
Иосиф Бродский и Марина Басмановa впервые встретились 2 марта 1962 года на вечеринке в квартире будущего известного композитора Бориса Тищенко. Поэту еще не было и 22 лет, Марина двумя годами его старше. Это была любовь с первого взгляда. С того дня они уже не расставались. Гуляли по городу, взявшись за руки, заходили погреться в подъезды старых домов Петроградской Стороны, целовались как одержимые и снова шли, счастливые, куда глаза глядят. Бродский читал ей свои новые стихи, а Марина часами могла рассказывать ему о живописи, водила по музеям и выставкам. Окружающие единодушно сходились во мнении, что они на редкость дополняют друг друга: порывистый, страстный Бродский и спокойная рассудительная Басманова. (Пресли)
Любила ли Басманова Бродского с тем же пылом, что он ее? Трудно сказать. Что до него, то он ее просто боготворил!
Но не все было гладко уже тогда. Ни отец Басмановой, ни родители Бродского не одобряли их отношения. А главное - сама Басманова не хотела выходить замуж. Влюбленные часто ссорились и то и дело"расставались навсегда". После таких размолвок Иосиф впадал в жесточайшую депрессию. Нередко он заходил к своим друзьям Штернам мрачный, как сфинкс, со свежими окровавленными бинтами на запястьях и молча курил на кухне сигареты одна за другой. Людмила Штерн очень боялась, как бы впечатлительный поэт и вправду не наложил на себя руки. Поэтому, когда в очередной раз Бродский заявился к ним с перебинтованными руками, Виктор Штерн сказал ему напрямик: "Слушай, Ося, кончай ты, это... людей пугать. Если когда-нибудь в самом деле решишь покончить с собой, попроси меня объяснить, как это делается". Бродский совету внял, больше "не пугал", но легче от этого никому не стало.
Увы, в этой истории не обошлось без банального любовного треугольника. В начале 60-х годов Бродский тесно дружил с Анатолием Найманом, Евгением Рейном и Дмитрием Бобышевым (все входили в ближайший круг Анны Ахматовой, но Бродского она отмечала более других и прочила ему большую поэтическую славу). Поэтому, когда накануне нового, 1964 года Бродский скрывался от милиции в Москве, опасаясь быть арестованным за тунеядство, он поручил во время своего отсутствия заботиться о Марине Дмитрию Бобышеву. Казалось, ничто не предвещало беды. Дмитрий привез Марину к своим друзьям на дачу в Зеленогорск и представил как "девушку Бродского".Вся компания встретила ее радушно, но поскольку скромная Марина весь вечер просидела молча, лишь изредка загадочно улыбаясь, о ней быстро забыли и веселились кто во что горазд. Что произошло потом,толком не знает никто: то ли страдая от недостатка внимания, то ли испытывая давнюю симпатию к красавцу Бобышеву (писавшему к тому же недурные стихи и уже печатавшемуся в самиздатовском журнале Александра Гинзбурга "Синтаксис"), но тихоня Марина провела эту ночь с ним. А утром еще подожгла занавески в его комнате, перебудив весь дом наивным криком: "Посмотрите, как красиво горят!"Разумеется, все друзья Бродского тут же объявили Бобышеву бойкот за такое явное предательство друга. Тот поспешил с дачи съехать, но в свое оправдание заявил: дескать, не виноватый я, она сама пришла, а когда он заикнулся, что Бродский считает ее своей невестой, она сказала, как отрезала: "Я себя его невестой не считаю, а что он думает - это его дело"...
Когда до Бродского дошли слухи об измене Марины, он сорвался в Ленинград, наплевав на все. Пройдут годы, и он будет вспоминать об этом так: "Мне было все равно - повяжут там меня или нет. И весь суд потом - это была ерунда по сравнению с тем, что случилось с Мариной"
Сразу с вокзала он помчался к Бобышеву, где произошло тяжелое объяснение, сделавшее друзей врагами на всю оставшуюся жизнь. Затем он направился к дому Марины, но она не открыла ему дверь. А спустя несколько дней Бродского арестовали прямо на улице. Его положили в психиатрическую больницу для "судебной экспертизы". Марина носила ему туда передачи. Затем состоялся знаменитый процесс, который закончился для Бродского ссылкой на три года в Архангельскую область. Позже, уже живя в Америке, он откровенно признается все той же Людмиле Штерн: "Это было настолько менее важно, чем история с Мариной. Все мои душевные силы ушли на то, чтобы справиться с этим несчастьем".
В деревне Норенская Архангельской области Бродский напишет свои лучшие стихи. Чего стоят одни названия! "Песни счастливой зимы", "Ломтик мелового месяца", "Из английских свадебных песен". И снова благодаря Марине, которая приезжала к нему и подолгу жила в очень скромных условиях. Он был готов все простить ей, только бы эта сказка не кончалась, только бы они были вместе. Но... приехал Бобышев, и Басманова уехала с ним. А потом вернулась. И так несколько раз. Бродский страдал, метался по пустому дому, но ничего не мог изменить: свою любовь, как родину или родителей, не выбирают. В череде этих встреч и прощаний в 1968 г оду у Басмановой и Бродского родился сын Андрей. Поэт надеялся, что теперь-то уж Марина согласится официально оформить отношения, но она была непреклонна. Над Бродским сгущались тучи: люди из органов недвусмысленно советовали ему уехать на Запад. Он до последнего надеялся, что эмигрируют они вместе: он, она и сын... (ЗОНТИКИ)
Как жаль, что тем, чем стало для меня
твое существование, не стало
мое существование для тебя.
…В который раз на старом пустыре
я запускаю в проволочный космос
свой медный грош, увенчанный гербом,
в отчаянной попытке возвеличить
момент соединения… Увы,
тому, кто не умеет заменить
собой весь мир, обычно остается
крутить щербатый телефонный диск,
как стол на спиритическом сеансе,
покуда призрак не ответит эхом
последним воплям зуммера в ночи.
Сердечная рана Бродского долго не заживала. Причем, и в прямом, и в переносном смысле: инфаркты преследовали его один за другим. Еще не один год он продолжал посвящать стихи. В ответ на неоднократные настойчивые предложения друзей приехать в Ленинград по турпутевке"посидеть-пообщаться-вспомнить молодость" он неизменно отвечал отказом, мрачно цедя сквозь зубы: "Нет, на место любви не возвращаются!"
Мексиканский романсенро (испанская гитара) Кактус, пальма, агава. Солнце встает с Востока, улыбаясь лукаво, а приглядись -- жестоко. Испепеленные скалы, почва в мертвой коросте. Череп в его оскале! И в лучах его -- кости! С голой шеей, уродлив, на телеграфном насесте стервятник -- как иероглиф падали в буром тексте автострады. Направо пойдешь -- там стоит агава. Она же -- налево. Прямо -- груда ржавого хлама. ___ Вечерний Мехико-Сити. Лень и слепая сила в нем смешаны, как в сосуде. И жизнь течет, как текила. Улицы, лица, фары. Каждый второй -- усатый. На Авениде Реформы -- масса бронзовых статуй. Подле каждой, на кромке тротуара, с рукою протянутой -- по мексиканке с грудным младенцем. Такою фигурой -- присохшим плачем -- и увенчать бы на деле памятник Мексике. Впрочем, и под ним бы сидели. _ Сад громоздит листву и не выдает нас зною. (Я не знал, что существую, пока ты была со мною.) Площадь. Фонтан с рябою нимфою. Скаты кровель. (Покуда я был с тобою, я видел все вещи в профиль.) Райские кущи с адом голосов за спиною. (Кто был все время рядом, пока ты была со мною?) Ночь с багровой луною, как сургуч на конверте. (Пока ты была со мною, я не боялся смерти.) ___ Вечерний Мехико-Сити. Большая любовь к вокалу. Бродячий оркестр в беседке горланит "Гвадалахару". Веселый Мехико-Сити. Точно картина в раме, но неизвестной кисти, он окружен горами. Вечерний Мехико-Сити. Пляска веселых литер кока-колы. В зените реет ангел-хранитель. Здесь это связано с риском быть подстреленным сходу, сделаться обелиском и представлять Свободу. ___ Что-то внутри, похоже, сорвалось и раскололось. Произнося "О, Боже", слышу собственный голос. Так страницу мараешь ради мелкого чуда. Так при этом взираешь на себя ниоткуда. Это, Отче, издержки жанра (правильней -- жара). Сдача медная с решки безвозмездного дара. Как несхоже с мольбою! Так, забыв рыболова, рыба рваной губою тщетно дергает слово. ___ Веселый Мехико-Сити. Жизнь течет, как текила. Вы в харчевне сидите. Официантка забыла о вас и вашем омлете, заболтавшись с брюнетом. Впрочем, как все на свете. По крайней мере, на этом. Ибо, смерти помимо, все, что имеет дело с пространством, -- все заменимо. И особенно тело. И этот вам уготован жребий, как мясо с кровью. В нищей стране никто вам вслед не смотрит с любовью. ___ Стелющаяся полого грунтовая дорога, как пыльная форма бреда, вас приводит в Ларедо. С налитым кровью глазом вы осядете наземь, подломивши колени, точно бык на арене. Жизнь бессмысленна. Или слишком длинна. Что в силе речь о нехватке смысла оставляет -- как числа в календаре настенном. Что удобно растеньям, камню, светилам. Многим предметам. Но не двуногим. 1975
Однако все изменилось, когда однажды на лекции в Сорбонне Бродский увидел среди своих студентов-славистов Марию Соццани. Красавица-итальянка русского происхождения была моложе поэта на тридцать лет и... безумно напоминала Марину Басманову в юности (Зонтики?)
С начала 90-х годов Бродский уже не посвящает стихов Басмановой. Более того, отомстит ей с той изощренной жестокостью, на которую способен лишь поэт, -талантливыми и злыми стихами:
Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь -- человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.
Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.
И хотя посвящение "М.Б." здесь уже не стояло, посвященным в эту историю все было ясно. Прочитав стихотворение, Людмила Штерн написала Иосифу гневное письмо: "Жозеф, прости или прокляни, но не могу молчать. О чем ты возвестил миру этим стихотворением? Что, наконец, разлюбил МБ и освободился четверть века спустя от ее чар? Что излечился от "хронической болезни"? И в честь этого события врезал ей в солнечное сплетение? Зачем бы независимому, "вольному сыну эфира" плевать через океан в лицо женщине, которую он любил"больше ангелов и Самого"?
Бродский промолчал... Но незадолго до смерти он почему-то перепосвятил Марине Басмановой все стихи, посвященные за всю жизнь разным женщинам. Собрав их в книгу "Новые стансы к Августе ",Бродский напишет об этом просто и лаконично: "Это сборник стихов за двадцать лет с одним, более или менее, адресатом. А до известной степени это главное дело моей жизни".
Я был только тем, чего
ты касалась ладонью,
над чем в глухую, воронью
ночь склоняла чело.
Я был лишь тем, что ты
там, снизу, различала:
смутный облик сначала,
много позже -- черты.
Это ты, горяча,
ошую, одесную
раковину ушную
мне творила, шепча.
Это ты, теребя
штору, в сырую полость
рта вложила мне голос,
окликавший тебя.
Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
даровала мне зрячесть.
Так оставляют след.
Так творятся миры.
Так, сотворив их, часто
оставляют вращаться,
расточая дары.
Так, бросаем то в жар,
то в холод, то в свет, то в темень,
в мирозданьи потерян,
кружится шар.
«Мужчина и женщина»?
Стихотворение И. Бродского, датированное 71-м, посвящено Л.В. Лифшицу, близкому другу поэта, человеку, оказавшемуся способным понять и принять поэта таким, каким он был.
Дата добавления: 2015-07-10; просмотров: 217 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Клинический (общий) анализ крови (для взрослых). | | | О чем это стихотворение? |