Глава XXIV. Тогда сказал мудрец: «Король, скорей

Тогда сказал мудрец: «Король, скорей! Не жди!
Совет свой разгони — смирятся все вожди...»

Поп. «Илиада»

Но уже в следующее мгновение Дункан убедился в своей ошибке. Сильная рука легла на его плечо, и он услышал тихий голос Ункаса, шептавшего ему на ухо:
— Гуроны — собаки. Зрелище крови не страшно воину. Седая Голова и сагамор невредимы, и ружье Соколиного Глаза бодрствует. Ступай! Ункас и Щедрая Рука незнакомы друг с другом. Довольно.
Хейворд был бы рад услышать больше, но легкий толчок руки друга заставил его направиться к двери и напомнил ему об опасности, которую мог повлечь за собой их разговор, если бы он был обнаружен. Медленно и неохотно уступая необходимости, он покинул хижину и смешался с толпой, бродившей поблизости. Потухающие костры на просеке бросали тусклый, неверный свет на смуглые фигуры индейцев, в молчании прохаживавшихся около хижины; случайно вспыхнувшее яркое пламя осветило хижину, и на мгновение стала видна фигура Ункаса около мертвого тела.
Группа воинов вскоре опять вошла в хижину; они вынесли оттуда труп и отнесли его в соседний лес. Дункан пошел бродить между хижинами, стараясь найти какие-нибудь следы той, ради которой он подвергался опасности. Никто не обращал на него внимания, он мог бы легко бежать и присоединиться к своим товарищам, если бы такое желание у него явилось. Но, не говоря уже о непрестанном беспокойстве за Алису, Хейворд волновался теперь и за Ункаса, и все это вместе удерживало его в лагере индейцев. Поэтому он продолжал бродить от хижины к хижине, заглядывая в каждую из них только для того, чтобы убедиться в окончательной безуспешности своих поисков. Так обошел он всю деревню. Отказавшись от бесполезных розысков, он той же дорогой пошел обратно к хижине совета, решив отыскать Давида.
Достигнув строения, которое оказалось одновременно и судилищем и местом казни, молодой человек увидел, что возбуждение индейцев уже утихло. Воины опять собрались в хижине и теперь спокойно курили трубки, степенно разговаривая о последнем походе к верховьям Хорикэна. Возвращение Дункана, вероятно, напомнило им о его профессии и о подозрительных обстоятельствах его появления, но они, казалось, не обратили на него внимания. До сих пор обстоятельства благоприятствовали планам Хейворда, и ему не нужно было никакого другого советчика, кроме его собственных чувств, чтобы убедиться в том, что настало время действовать.
Не выдавая ничем своей неуверенности, он вошел в хижину и сел с важным видом, гармонировавшим с манерами его хозяев. Одного мгновенного, но пытливого взгляда было для него достаточно, чтобы убедиться в том, что хотя Ункас все еще оставался на том же месте, где он покинул его, но Давид куда-то бесследно исчез. Никаких других стеснений, кроме бдительных взоров молодого гурона, расположившегося около него, пленник не испытывал, хотя вооруженный воин стоял, прислонившись к дверному косяку. Во всех других отношениях пленник, казалось, пользовался полной свободой; но он не принимал никакого участия в разговоре и походил гораздо больше на изваянную из камня прекрасную статую, чем на человека, обладающего жизнью и волей.
Хейворд, еще так недавно наблюдавший, с какой быстротой индейцы расправляются со своими врагами, понял, что не должен привлекать к себе их внимания какой-нибудь неосторожной выходкой. Поэтому он предпочитал больше молчать и размышлять, чем разговаривать; однако вскоре после того, как он сел на свое место, которое благоразумно избрал в тени, один из пожилых вождей, говоривших по-французски, обратился к нему.
— Мой канадский отец не забывает своих детей, — сказал вождь. — Я благодарен ему. Злой дух вселился в жену одного молодого воина. Может ли искусный чужестранец изгнать его?
Хейворд знал некоторые приемы шарлатанского лечения, практикуемого индейцами в подобных случаях. Он понял сразу, что этим приглашением можно будет воспользоваться для достижения своей цели. Трудно было бы в настоящую минуту сделать предложение, которое доставило бы ему больше удовольствия. Однако, зная о необходимости поддерживать достоинство своего мнимого звания, он подавил свои чувства и ответил с приличествующей таинственностью:
— Духи бывают разные. Одни отступают перед мудростью, тогда как другие могут оказаться слишком сильными.
— Мой друг — великий врачеватель, — сказал хитрый индеец, — пусть он попробует.
Дункан ответил жестом согласия. Индеец удовольствовался этим знаком и, закурив трубку, ждал момента, когда можно будет отправиться в путь, не теряя достоинства. Нетерпеливый Хейворд, проклиная в душе церемонные обычаи индейцев, вынужден был принять такой же равнодушный вид, какой был у вождя. Минуты тянулись одна за другой и казались Хейворду часами. Наконец гурон отложил в сторону трубку и перекинул плащ через плечо, намереваясь направиться в жилище больной. В это самое время проход в дверях заслонила могучая фигура какого-то воина, который неслышной поступью молча прошел между насторожившимися воинами и сел на свободный конец низкой связки хвороста, на которой сидел Дункан. Последний бросил нетерпеливый взгляд на своего соседа и почувствовал, как непреодолимый ужас овладевает им: рядом с ним сидел Магуа.
Неожиданное возвращение коварного, страшного вождя задержало гурона. Несколько потухших трубок были зажжены снова; вновь пришедший, не говоря ни слова, вытащил из-за пояса свой томагавк и, наполнив табаком отверстие в его обухе, начал втягивать табачный дым через полую ручку томагавка с таким равнодушием, точно утомительная охота, на которой он провел два последних дня, была для него сущим пустяком. Так прошло, может быть, минут десять, показавшихся Дункану веками. Воины были уже совершенно окутаны облаками белого дыма, прежде чем один из них решился наконец заговорить:
— Добро пожаловать! Нашел ли мой друг дичь?
— Юноши шатаются под тяжестью своей ноши, — ответил Магуа. — Пусть Шаткий Тростник пойдет по охотничьей тропинке — он встретит их.
Последовало глубокое и суеверное молчание. Все вынули изо рта свои трубки, как будто в это мгновение они вдыхали что-то нечистое. Дым тонкими струйками клубился над их головой и, свиваясь в кольца, поднимался через отверстие в крыше, благодаря чему воздух в хижине очистился и смуглые лица индейцев стали отчетливо видны. Взоры большинства устремлены были на пол; некоторые из более молодых воинов скосили глаза в сторону седовласого индейца, сидевшего между двумя самыми уважаемыми вождями. Ни в осанке, ни в костюме этого индейца не было ничего, что могло бы дать ему право на такое исключительное внимание. Осанка его, с точки зрения туземцев, не представляла ничего замечательного; одежда была такой, какую обыкновенно носили рядовые члены племени. Подобно большинству присутствующих, он больше минуты смотрел в землю; когда же решился поднять глаза, чтобы украдкой взглянуть на окружающих, то увидел, что он составляет предмет общего внимания. Среди полного безмолвия индеец встал.
— Это была ложь, — сказал он. — У меня не было сына. Тот, кого так называли, забыт: у него была бледная кровь, это не кровь гурона. Злой, лукавый чиппевей обольстил мою жену. Великий Дух сказал, что род Уиссе-ентуша должен окончиться. Уиссе-ентуш счастлив, что зло его рода кончится вместе с ним. Я кончил.
Это был отец трусливого молодого индейца. Он оглянулся вокруг, как бы ища одобрения своему стоицизму в глазах своих слушателей. Но суровые обычаи индейцев ставили требования, слишком тяжелые для слабого старика. Выражение его глаз противоречило образным и хвастливым словам: каждый мускул его морщинистого лица дрожал от муки. Простояв минуту, как бы наслаждаясь своим горьким триумфом, он повернулся, точно ослабев от взглядов людей, и, закрыв лицо плащом, бесшумной поступью вышел из хижины, чтобы в тишине своего жилища найти сочувствие со стороны такого же старого, несчастного существа — его жены.
Индейцы, верящие в наследственную передачу добродетелей и недостатков характера, предоставили ему возможность уйти среди общего молчания. Затем один из вождей отвлек внимание присутствующих от этого тягостного зрелища и сказал веселым голосом, обращаясь из вежливости к Магуа, как к вновь пришедшему:
— Делавары бродят вокруг моей деревни, как медведи около горшков с медом. Но разве кому-нибудь удавалось застать гурона спящим?
Лицо Магуа было мрачнее тучи, когда он воскликнул:
— Делавары с озер?
— Нет. Те, которые живут на своей родной реке. Один из них вышел за пределы своего племени.
— Сняли с него скальп мои юноши?
— Его ноги оказались выносливыми, хотя его руки лучше работают мотыгой, чем томагавком, — ответил другой, указывая на неподвижную фигуру Ункаса.
Вместо того чтобы проявить любопытство и поспешить насладиться лицезрением пленника, Магуа продолжал курить с задумчивым видом. Хотя его удивляли факты, которые сообщил в своей речи старик отец, тем не менее он не позволил себе задавать вопросы, отложив это до более подходящего момента. Только после того, как прошел значительный промежуток времени, он вытряхнул пепел из своей трубки, засунул томагавк за пояс и встал с места, первый раз бросив взгляд в сторону пленника, который стоял немного позади него. Бдительный, хотя и казавшийся задумчивым Ункас заметил это движение; он внезапно повернулся к свету; взгляды их встретились. Почти целую минуту оба смелых и неукротимых воина твердо смотрели друг другу в глаза, и ни тот, ни другой не испытал ни малейшего смущения перед свирепым взглядом противника. Фигура Ункаса стала как бы еще больше, а ноздри его расширились, как у загнанного зверя, приготовившегося к отчаянной защите; но так непоколебима была его поза, что воображению зрителей нетрудно было бы превратить его в превосходное изображение бога войны его племени. Вызывающее выражение на лице Магуа сменилось выражением злорадства, и он громко произнес грозное имя:
— Быстроногий Олень!
Все воины вскочили на ноги, когда было произнесено это хорошо им известное имя, и на некоторое время удивление взяло верх над стоическим спокойствием индейцев. Ненавистное и тем не менее уважаемое имя было повторено всеми воинами и прозвучало даже за пределами хижины. Женщины и дети, ожидавшие у входа в хижину, подхватили его дружным эхом, за которым последовал пронзительный, жалобный вой.
Этот вой не затих еще окончательно, когда волнение мужчин уже совершенно улеглось. Все снова сели на свои места, как бы стыдясь того чувства изумления, которое они выказали, но прошло еще много времени, прежде чем выразительные взгляды перестали обращаться в сторону пленника; все с любопытством рассматривали воина, который так часто доказывал свою доблесть в битвах с гуронами.
Ункас наслаждался своей победой, но торжество его не выражалось ничем, кроме спокойной презрительной улыбки.
Магуа заметил эту улыбку, и подняв руку, потряс ею перед пленником; серебряные украшения, подвешенные к его браслету, бренчали, когда голосом, полным мстительного чувства, он воскликнул по-английски:
— Могиканин, ты умрешь!
— Целебные воды никогда не вернут к жизни мертвых гуронов, — ответил Ункас делаварским певучим говором, — быстрая река омывает их кости; их мужчины — бабы, их женщины — совы. Ступай позови своих гуронских собак, чтобы они могли посмотреть на воина. Мое обоняние оскорблено — оно слышит запах крови труса.
Последний намек глубоко задел индейцев — обида была велика. Многие понимали странный язык, на котором говорил пленник. Хитрый Магуа понял выгодность момента и немедленно использовал его. Сбросив со своего плеча легкую одежду из кожи, он простер руку вперед, и его опасное, коварное красноречие полилось бурным потоком. Как бы ни было ослаблено влияние Магуа на племя случайными промахами и дезертирством из рядов племени, его мужество и ораторский талант были велики. У него всегда находились слушатели, и ему редко не удавалось убедить их. Теперь же талант подкреплялся охватившей его жаждой мести.
Сперва он рассказал о событиях, сопровождавших нападение на остров у Гленна, о смерти своих товарищей и бегстве самых опасных врагов племени. Затем он описал природу и расположение горы, куда он отвел тех пленников, которые попали в их руки. О своих собственных зверских намерениях по отношению к девушкам и о своем неудавшемся коварстве он не упомянул, но рассказал о неожиданном нападении отряда Длинного Карабина и его роковом исходе. Здесь он сделал паузу и оглянулся вокруг. Как всегда, глаза всех были устремлены на него. Все эти смуглые фигуры казались статуями: так неподвижны были их позы и так напряженно внимание.
Затем Магуа понизил голос, до сих пор сильный и звонкий, и коснулся заслуг умерших. Ни одного качества, которое было бы способно возбудить симпатию в индейцах, он не упустил из виду. Один никогда не возвращался с охоты с пустыми руками, другой был неутомим в погоне за неприятелем. Этот храбр, тот щедр... Словом, он так искусно давал характеристики умершим, что сумел возбудить сочувствие в каждом из членов племени.
— Лежат ли кости моих юношей, — заключил он, — на кладбище гуронов? Вы знаете, что нет. Их души ушли в сторону заходящего солнца и уже пересекают великие воды на пути к счастливой стране вечной охоты. Но они отправились в путь без запасов пищи, без ружей, без ножей, без мокасин, нагие и нищие. Можно ли это допустить? Должны ли их души войти в страну справедливости подобно голодным ирокезам и трусливым делаварам или они встретят своих друзей с оружием в руках и с одеждой на плечах? Что подумают наши отцы, увидев, чем стали племена вейандотов? Они окинут наших детей мрачным взглядом и скажут им: «Ступайте! Под именем гуронов пришли сюда чиппевеи». Братья, мы не должны забывать умерших! Нагрузим спину этого могиканина, пока он не зашатается под тяжестью наших даров, и пошлем его вслед за моими юношами. Они взывают к нам о помощи: они говорят: «Не забывайте нас». Когда они увидят душу этого могиканина, идущую вслед за ними, изнемогая под своей ношей, они поймут наши намерения. Тогда они будут продолжать свой путь счастливые, и наши друзья скажут: «Так поступали наши отцы со своими друзьями, так же и мы должны поступить с ними». Что значит один ингиз? Мы убили много ингизов, но земля все еще не напиталась их кровью. Пятно на имени гурона может быть смыто только кровью индейца. Этот делавар должен умереть!
Магуа так искусно затронул своей речью симпатии слушателей, что всякое чувство гуманности было окончательно подавлено жаждой мести. Один воин с дикой и свирепой наружностью проявлял особенно горячее внимание к словам оратора. На лице его попеременно отражались все волновавшие его чувства, уступившие наконец место выражению смертельной злобы. Когда Магуа кончил, воин поднялся со своего места, вскрикнул, и в то же мгновение при свете факела сверкнул его маленький блестящий топор, которым он быстро взмахнул над своей головой. Его движение и крик были так неожиданны, что словами уже нельзя было помешать его намерениям. Казалось, будто яркий луч света вдруг сверкнул из его руки, и в тот же момент его пересекла какая-то темная резкая линия. Это гурон метнул свой томагавк, а Магуа отклонил его от цели. Быстрое и ловкое движение вождя не запоздало. Острое оружие перерубило боевое перо на головном уборе Ункаса и прошло через хрупкую стену хижины, как будто оно было пущено какой-нибудь страшной метательной машиной.
Дункан, видя угрожающий жест индейца, вскочил на ноги, преисполненный самых благородных намерений по отношению к своему другу. Ему было достаточно одного взгляда, чтобы убедиться, что удар не достиг цели, и его ужас сменился восхищением: Ункас спокойно стоял, глядя в глаза своему врагу холодно и твердо. Затем, как бы сожалея, что враг так неискусен, он улыбнулся и пробормотал несколько презрительных слов на своем языке.
— Нет, — сказал Магуа, удостоверившись, что его пленник невредим, — солнце должно осветить его позор, женщины должны видеть, как будет трепетать его плоть, иначе наша месть будет подобна ребяческой забаве. Уведите его туда, где царит безмолвие. Посмотрим, может ли делавар спокойно проспать ночь, зная, что на следующее утро он должен умереть!
Молодые люди, на обязанности которых лежало стеречь пленника, немедленно связали ему руки ивовыми прутьями и повели его из хижины посреди глубокого, зловещего молчания. Только в тот момент, когда Ункас был уже в дверях, он слегка замедлил свою твердую поступь, и в быстром и высокомерном взгляде, которым он окинул врагов, Дункан с радостью заметил выражение, свидетельствующее о том, что надежда на спасение не окончательно покинула его.
Магуа был слишком доволен успехом и занят своими тайными планами, чтобы продолжать расспросы; запахнув плащ на груди, он также ушел из хижины, не продолжая разговора, который мог оказаться таким роковым для его соседа. Несмотря на все возрастающее негодование, природную твердость и беспокойство об участи Ункаса, у Хейворда все-таки отлегло от сердца, когда этот опасный и хитрый враг исчез.
Возбуждение, вызванное речью Магуа, постепенно улеглось. Воины заняли свои места, и облака дыма снова наполнили хижину. Прошло с полчаса. Никто не произнес ни слова, почти никто не повернул головы. Царило важное, сосредоточенное молчание, всегда наступающее после бурной сцены среди этих людей, которые были так пылкий в то же время отличались большим самообладанием.
Когда вождь, просивший помощи Дункана, выкурил свою трубку, он сделал окончательную и на этот раз успешную попытку уйти из хижины, Пригласив молчаливым жестом мнимого лекаря следовать за ним.
Пройдя сквозь клубы дыма, Дункан с радостью вдохнул свежий воздух прохладного летнего вечера.
Вместо того чтобы пойти между хижинами, где Хейворд производил свои безуспешные поиски, спутник его свернул в сторону и пошел прямо к подошве горы, господствовавшей над поселком; подниматься на гору приходилось по извилистой узкой тропинке На прогалине мальчики возобновили свои игры. Пламя костров осветило путь вождя и Дункана, придавая еще более мрачный характер суровому пейзажу. Они вошли в расселину, поросшую кустарником. Как раз в этот момент вспыхнувшее могучее пламя костра ярко осветило всю окрестность, и какое-то темное, таинственное существо неожиданно встало на их пути.
Индеец остановился.
Большой черный шар начал двигаться совершенно необъяснимо для Дункана. Пламя снова усилилось, его свет упал на таинственное существо. Теперь даже Дункан узнал его по беспокойным и неуклюжим телодвижениям. Это был медведь. Он громко и свирепо завыл, но не выказывал других признаков враждебности. Гурон был, по-видимому, уверен в мирных намерениях странного пришельца; внимательно посмотрев на него, он спокойно продолжал свой путь.
Дункан знал, что ручные медведи часто живут у индейцев, и тоже спокойно следовал за своим спутником, предполагая, что это медведь — любимец племени. Гурон прошел мимо зверя, не теряя времени на дальнейшие наблюдения. Но Хейворд невольно оглядывался на медведя, боясь нападения сзади. Его беспокойство нисколько не уменьшилось, когда он увидел, что медведь бежит за ними по тропинке. Он хотел заговорить, но в эту минуту индеец, отворив дверь из древесной коры, вошел в пещеру, находившуюся и глубине горы.
Дункан шагнул вслед за ним, радуясь возможности поставить хотя бы легкую преграду между собой и медведем, как вдруг почувствовал, что дверь вырывают из его рук, и опять увидел косматую фигуру. Они находились теперь в узкой длинной галерее среди двух скал; уйти оттуда, не встретившись с животным, было невозможно. Молодой человек быстро шел вперед, стараясь держаться как можно ближе к своему проводнику. Медведь ревел время от времени, идя за ним, и раза два клал ему на плечи свои громадные лапы.
Трудно сказать, как долго выдержали бы нервы Хейворда, попавшего в такое необыкновенное положение, но, к счастью, перед глазами его замерцал слабый свет, и вскоре они дошли до места, откуда он исходил.
Огромная пещера в глубине скалы была кое-как приспособлена для жилья. Перегородки были сделаны из камней, ветвей и древесной коры. Отверстия наверху помещений давали доступ дневному свету, а ничью жилища освещались кострами и факелами, которые сменяли дневной свет. Сюда гуроны складывали большую часть своих ценных вещей, общее достояние всего племени. Сюда же, как оказалось; была перенесена и больная женщина, которую считали жертвой сверхъестественных сил. Думали, что мучившему ее бесу будет труднее совершать свои нападении на нее через каменные с гены, чем через крыши хижин, сделанные из ветвей. Помещение, в которое попали Дункан и его проводник, было целиком отведено для больной.
Проводник подошел к ложу больной около нее стояло несколько женщин. Среди них Хейворд с удивлением увидел Давида.
Одного взгляда на больную было достаточно для мнимого врача, чтобы убедиться, что ее болезнь требует настоящих медицинских познаний. Она лежала как бы в параличе, равнодушная ко всему окружающему. Хейворд не испытывал чувства стыда, так как видел, что жизнь больной нисколько не зависит от успеха или неудачи его лечения. Легкие угрызения совести, которые он чувствовал раньше, сразу утихли, и он стал подготавливаться к выполнению своей роли. Однако Дункан заметил, что его предвосхитили и желают испробовать на больной могущество музыки.
Гамут в ту минуту, как вошли посетители, готовился излить свою душу в пении; подождав немного, он начал петь гимн, который мог бы произвести чудо, если бы только вера имела в данном случае какое-нибудь значение. Ему позволили допеть до конца, так как индейцы относились с уважением к его воображаемой помощи. Хейворд был очень рад этой отсрочке. Когда замирающие звуки гимна донеслись до слуха Хейворда, он невольно отскочил, услышав, что кто-то сзади него повторяет их замогильным голосом. Оглянувшись, он увидел, что косматое чудовище, сидя в тени пещеры, беспокойно и неуклюже раскачивается и повторяет тихим рычанием звуки гимна.
Трудно описать впечатление, произведенное на Давида таким странным эхом. Глаза его широко раскрылись, голос внезапно пресекся от изумления... Под влиянием чувства, скорее похожего на страх, чем на удивление, он громко крикнул Хейворду: «Она близко и ждет вас!» — и стремительно выбежал из пещеры.

Дата добавления: 2015-07-10