Курс лекций по теории и истории культуры 46 страница

Магия и тесно с ней связанная алхимия в центре ставят индивида, обладающего тайно- ведением. Тысячелетиями она исходила из того, что маг может подчинить себе даже богов. Маг — богоборец, нелегитимный бог по своим устремлениям, самозванец. Неожиданны* образом это оказывается близким ренессансному индивиду. Он тяготел к знанию и позна­нию, а вовсе не к заигрыванию с темным и запретным. Но привлекало его не только и и столько научное знание, сколько магическое тайноведение. Не нужно забывать, что новоев­ропейскую науку создавали не ренессансные гуманисты, а люди последующих поколений Наука — объективное знание, где человек выводит себя за скобки, устраняет свои непосрел ственные потребности из познавательной ситуации. Не то нужно было ренессансному чело­веку. Он хотел «здесь» и «теперь» овладеть миром. Он подозревал, что мир податлив т® ческому усилию, соизмерим с человеком, создан для него. Можно сказать так: Бог не только создал человека подобным Себе творцом, но и предуготовил ему достойный и подходящий материал для творчества. Да и само творчество мыслилось вовсе не как механическое воз­действие на мертвую природу. Воздействовать на нее — это овладеть живыми стихиямн, побеждать или приручать их. Для нас «господствовать над природой» — метафора. Мерт­вым владеют, но не господствуют над ним. Ренессансный человек видел в природе организм, а не механизм. И воздействовать на нее хотел магически. К этому стремится, например, герой «Трагической истории доктора Фауста», созданной великим английским ренессанс­ным драматургом К. Марло:

«Что должно быть, то будет! Прочь, писанье!

Божественны лишь книги некромантов И тайная наука колдунов,

Волшебные круги, фигуры, знаки...

Да, это то, к чему стремится Фауст!

О, целый мир восторгов и наград,

И почестей, и всемогущей власти Искуснику усердному завещан!

Все, что ни есть меж полюсами в мире,

Покорствовать мне будет! Государям Подвластны лишь владенья их. Не в силах Ни тучи гнать они, не вызвать ветер.

Его же власть доходит до пределов,

Каких достичь дерзает только разум.

Искусный маг есть всемогущий Бог.

Да, закали-свой разум смело, Фауст,

Чтоб равным стать отныне божеству». ^[99]

Оттого и не создал Ренессанс ни науки, ни техники, что был слишком нетерпелив, жаждал чудесного. Обратим внимание: христианство знает чудо. Чудо — это божественное вмешательство в мир или благодатная поддержка Богом человека. Чудо — потустороннее, явленное в посюстороннем, точнее, их воссоединение. Чудесное ренессансного человека — вещь совсем иного рода. Скорее, это нечто таинственное и неизведанное, манящее своей новизной, удивляющее и восхищающее. Оно не волшебно и заколдовано, как это виделось в рыцарском романе, и все-таки в чудесном человек живет полно и интенсивно. «Над всем он! голову ломал и чудеса он прозревал». Это можно сказать не только о Ленском, но и о ре­нессансном человеке. Наука и техника прозаичны. Наука превращает бытие в объект позна­ния, техника — бытие в быт. Возрождение стремится к другому. Скажем, Леонардо да Винчи: у него множество находок на грани открытий в науке и технике. Но он их не делает. Почему? Потому, что не переступает ту грань, где за чувствованием-прозрением наступает проза жизни — методически-последовательная и однообразная работа специалиста. Чудесное сменяется обыденным.

Гуманистическое мироощущение и в своих крайних «титанических» проявлениях, и в более умеренных вариантах так или иначе опиралось на веру в человека, в его целост­ность, предзаданную ему гармоничность. В человеке нет глубоких и неистребимых противо­речий. Тем более чуждо Возрождению представление о греховной природе человека. Мотив грехопадения и искупления начисто отсутствует в гуманизме или сильно приглушен и вы­холощен. Что называется, человек Богу удался. Он образ и подобие, и вовсе не искаженное. Не падшесть довлеет человеку в его низменных проявлениях, а неразвитость, несостояв- шесть. Чтобы человек состоялся во всей своей гармонии и величии, необходимо просто устранить препятствия его внешнему и внутреннему росту. Не ограничивать его естествен­ные наклонности, не извращать его благой природы. Максимум, что необходимо челове­ку — поощрять и поддерживать то, что в нем изначально заложено.

Гуманисты огромную роль придавали образованию и воспитанию. В Италии эпохи кват­роченто (XV в.) создаются школы новой гуманистической направленности. Среди них шко­ла Витторио да Фельтре в Мантуе, основанная в 1423 г. Преподавались в ней традиционные «семь свободных искусств». Особое внимание уделялось изучению греческого, латыни, ан­тичных поэтов и философов. Школу называли «Домом радости». Она располагалась в зда­нии, построенном в античном стиле. На его стенах были изображены детские игры. Здание находилось в живописном окружении рощ, озера, лужаек. Ученики занимались и физиче­скими упражнениями: верховой ездой, игрой в мяч, фехтованием. Между прочим. Царско­сельский лицей во многом совпадает с «Домом радости». Телесные наказания не применя­лись. Церковные обряды соблюдались, мессу посещали ежедневно. Школа была всесословной. «Он брал оплату только с богатых и тех, кто был в состоянии платить, и на эти деньги

оказывал поддержку беднякам, которых содержал в своем доме, дабы дать им возможность учиться», — пишет современник о Витторио да Фельтре.

Почти гак же знаменита была Феррарская школа Гуардино да Верона, основанная в 1424 г. Обе школы удались настолько, что, по свидетельству современника, «толпой съезжа­лись туда ученики не только из всех частей Италии, но даже из Греции, Франции, Германии, ибо славп о них распространилась в самые далекие страны». Мантуанская и Феррарская школы были не только очагами новой гуманистической образованности, но до известной степени и островками новой по ренессансным идеалам жизни. Видимо, их выпускники мог­ли сказать о себе нечто наподобие пушкинского «Нам целый мир чужбина».

Но это еще вопрос, действительно ли возможна реализация ренессансного замысла о че­ловеке, оправдано ли безграничное доверие к нему. Не менее важно и другое: упоминавшееся ощущение гуманистической избранности. Обратим внимание: Возрождение — целое течение в культуре. Но гуманизм заведомо не для всех: гуманистический идеал личности был замыс- лен именно для избранных, в то время как путь святости был открыт и для простеца, и для ученого-богослова, и для монаха-подвижника, и для воина-рыцаря.

Есть очень выразительный текст, живописующий осуществленность ренессансного за­мысла о человеке. Это знаменитое описание Телемского аббатства в романе Ф. Рабле «Гар- гантюа и Пантагрюэль». Что примечательно в сконструированном Рабле идеале человека и человеческого общежития? Во-первых, это идеал наоборот. То, что Средневековье подав­ляло и контролировало в человеке, выпускается наружу, свободно проявляется. Во-вторых, Телемское аббатство — это некое изолированное сообщество для лучшего человеческого ма­териала. В-третьих, откровенно предполагается, что индивидуальную и межличностную гар­монию телемцев должны обеспечивать простые люди, простецы и профаны. Наконец, в-чет­вертых, перед нами идеал свободы. У нее есть две стороны. Как человеческое общежитие — это анархия. С точки зрения индивида, действен девиз «Делай что хочешь». Спонтанное самовыражение приветствуется. Правда, с многозначительной оговоркой о том, что речь идет

о людях «свободных, происходящих от добрых родителей, просвещенных, вращающихся в порядочным обществе». Что-то слишком много оговорок. Но они не снимают самого главно­го для гуманиста: человек изнутри себя, собственными усилиями способен достичь гармони­чески прекрасного существования.

Глава 3 ПОПОЛАН, КОНДОТЬЕР, ХУДОЖНИК

Хорошо известно, что родиной Возрождения была Италия. На ее почве оно достигло наиболее впечатляющих результатов. В других же странах Запада Возрождение всегда раз­вивалось под большим или меньшим итальянским влиянием. В конечном счете Ренессанс не стал общеевропейским явлением. Однако именно в Италии сформировались, выразили себя наиболее значимые проявления Возрождения. Возрождение можно себе представить без любой европейской культуры, но только не без Италии. На протяжении не менее чем двух столетий она была культурной столицей Запада. И нужно сказать, что блеск и велико­лепие итальянской культуры находились в резком противоречии с ее политической ролью. В политической и военной области Италия никогда не могла претендовать на какое-либо подобие великодержавия с тех пор, как рухнула Римская империя. Вначале она попадает под власть германско-варварских племен остготов и лангобардов, которые делят ее с Визан­тийской империей. Затем большая часть Италии входит в империю Карла Великого и его
потомков. Особенно долгим оказался период нахождения итальянских земель в составе Священной Римской империи, которой пра­вили германские короли. На протяжении сто­летий очередной германский король, после того как он короновался королевской коро­ной у себя в Германии, пересекал Альпы, спускался в долины Северной Италии и дви­гался дальше в Центральную Италию, с тем чтобы Римский Папа возложил на его голо­ву в этот раз уже императорскую корону.

Римские Папы далеко не всегда давали свое согласие на коронование германских королей.

Здесь, в Италии, у них были как сторонни­ки, так и противники, которые получили названия соответственно гибеллинов и гвель­фов. Причем противники гибеллинов — гвель­фы — держали сторону Римского Папы. Во всей этой борьбе было много бессмыслицы, взаимных претензий и взаимной ненависти.

Но сама эта затяжная борьба стала возмож­ной потому, что могущественным германским королям-императорам не так уж просто было удержать свою власть по ту сторону Альп.

По существу, этой власти здесь они и не имели, или она была настолько непрочной и эфемерной, что итальянские вассалы импе­ратора были скорее его сюзеренами, чем под­данными.

С одной стороны, вхождение большей части Италии в Священную Римскую империю пагубно отразилось на стране. Она не имела единого, хотя бы номинального политического центра, находясь между молотом и наковальней имперских амбиций Германии и вселенских поползновений Пап на светскую власть. С другой стороны, раздираемая на части борьбой императоров и Пап, соперничеством итальянских государств и внутренними распрями в этих государствах, Италия получила своеобразное, правда, и дорого ей ставшее преимущество перед другими, более благополучными в политическом, военном отношении странами. Это преимущество состояло в рано начавшемся бурном развитии итальянских городов и город­ской жизни. Начиная с XI века идет их непрерывный рост. Они становятся крупными ремес­ленными центрами. Милан прославился производством оружия, Лукка — шелковых изделий, Венеция — стеклом, Флоренция — сукном и т. д. Расцветает торговля. В частности, могу­щество Пизы, Венеции и Генуи было основано на торговых перевозках и огромном по тем временам флоте. Уже в XIII веке в итальянских городах появляются первые большие купече­ские компании, занимающиеся кредитными операциями, возникает некоторое подобие банков­ского дела, сменяющее собой традиционное, хотя и запрещенное Церковью ростовщичество. К концу ХП1 века итальянские города становятся крупнейшими в Европе. Если, скажем, Милан в 1288 году, по данным одной из хроник, насчитывал около 200 тысяч жителей, 12 500 домов и 200 церквей, то сегодня это обстоятельство вряд ли способно поразить воображение. Учтем, однако, что в конце XIII века более крупных городов в Европе не было. Столица самого большого в Европе Французского королевства по населению не превышала Милан. Лондон же был в два раза меньше Милана. Что же касается германских городов,
тнкже пережшшвших в это время расцвет, то самые крупные; из них едва ли насчитывали 50 тысяч жителей. А ведь в Италии находились еще и Венеция, и Неаполь, города прибли­зительно одинаковых размеров с Миланом. Заметно уступали им по населению Рим, Флорен­ция, Генуя, Сиена, Пиза. И все же во всей остальной Европе нашлось бы очень немного городов, сопоставимых по размерам с этими городами. В упомянутой Англии, к примеру, следующий по величине населения город не достигал 10 тысяч жителей.

Расцвет городов в Италии имел еще и то отличие от других стран Европы, что только в ней возникли города-государства, некоторое отдаленное подобие античных полисов. В XII веке Италия, как и другие западные страны, переживает период напряженной борь­бы между горожанами-пополанами (от popolo — «народ») и их феодальными сеньорами. Эта борьба повсеместно, а не только в Италии заканчивается, как правило, победой горо­жан и образованием независимых от своих сеньоров городских коммун. Помимо Италии, наибольших успехов в борьбе за свою независимость добиваются германские города. Не­сколько десятков из них приобретают статут вольных имперских городов, фактически ни от кого не зависимых. Но в то же время они не только становятся вольными, но и остают­ся имперскими. Тем самым они признают над собой верховную власть императора. Или, скажем, представители вольных имперских городов заредали в высшем представительном органе империи — рейхстаге. Здесь они занимали скамьи после курфюрстов — князей- выборщиков императора, других духовных и светских властителей: архиепископов, епис­копов, аббатов, герцогов, князей, маркграфов, ландграфов, графов. Этим в чисто средневе­ковом духе признавалось меньшее достоинство горожан-бюргеров по сравнению с двумя другими сословиями. Так что их фактическая независимость хорошо уживалась с вполне очевидной приниженностью и отодвинутостыо на вторые роли в жизни германского об­щества.

Совсем иначе складывалась ситуация в Италии. Во многих крупных и средних итальян­ских городах феодалы прогоняются из городов. Затем наступает период борьбы с феодалами контандо — городской округи. Их замки разрушали, самих же заставляли опять пересе­ляться в города. В городах некоторое время борьба между пополанами и нобилями (рыцаря­ми) продолжалась. Пополаны в этой борьбе обыкновенно побеждали, феодалы теряли свои привилегии, во Флоренции же, к примеру, и политические права. После победы над рыцар­ским сословием в самих городах и городских округах в Северной и Средней Италии образо­вались многочисленные городские коммуны, а по существу — независимые государства с цен­трами в городах, чьи горожане-пополаны обладали всей полнотой власти в этих государствах. Их отличие от вольных имперских городов Германии состояло в том, что горожане итальян­ских коммун-государств ни в каких имперских и, тем более, общеитальянских представи­тельных органах не заседали и никакого преимущества и превосходства над собой рыцарско­го сословия не ощущали и не признавали. Они были полны достоинства и уверенности в себе не менее, чем средневековые рыцари. Очень характерно для обстановки в Италии XIV- XV-леков возникновение городского патрициата, знатных и гордящихся своей знатностью патрицианских родов. Скажем, для Флоренции этого времени фамилии Буандельмонте, Буа- наротти, Пацца, Медичи, Гвиччардини, Герардини, Донати, Барди звучат не менее громко, чем в остальной Европе — имена самых прославленных рыцарских родов. Только знатные флорентийские пополаны не воевали и не проводили жизнь в пирах и пирушках, а занима­лись ремесленной, торговой, финансовой деятельностью. Упомянутые в числе не знатных флорентийских пополанов Барди, например, владели торговой и финансовой компанией, которая имела свои представительства в двенадцати городах Италии, в Лондоне, Брюгге, Париже, Марселе, Авиньоне, Барселоне, Севилье, Майорке, а также за пределами Европы — в Константинополе, Иерусалиме, Тунисе, на Кипре и Родосе. Барди, и не только они, но и другие флорентийские семьи, генуэзские, миланские банкиры субсидировали крупнейших европейских монархов.

Появление знати и знатных пополанских родов знаменовало собой возникновение в Ита­лии новых, уже не средневековых реалий государственной и общественной жизни. Здесь города, а не монастыри и земли начинают центрировать собой культуру. Она становится по преимуществу городской. Напомним, что не городской в античном смысле, где полисный человек-гражданин исконно был воином-земледельцем, а городской на новый лад. Теперь город противопоставляет себя негородским формам жизни, борется с ними и побеждает их, оказываясь неотразимо привлекательным не только для самих горожан, но и для враждеб­ного им феодально-рыцарского сословия.

Жители итальянских городских коммун и городов-государств не просто отличались от своих предшественников — бюргеров. К XIV веку они сложились в особый тип индивидуаль­но-человеческого существования. Так, принадлежность к особому сословию перестает пред­определять жизненный путь горожан-пополанов так, как она предопределяла его у средневе­ковых бюргеров, крестьян, рыцарей. Как никто другой в средневековом обществе, пополан начинает ощущать себя человеком как таковым, вне сословной узости и ограничений. Он дорожит своей связью с городом и городским образом жизни, и вместе с тем его городская жизнь становится совсем иной, чем она была в Средние Века. Теперь итальянский город распахнут вовне и открыт миру. Многие его жители повидали свет и обладают широким кругозором. Они выстраивают свою жизнь как своего рода импровизацию. Представим себе флорентийского пополана из среднего достатка или даже бедной семьи. Он не просто идет по пути отца и деда, занимаясь ремеслом и проходя путь от ученика до мастера или продолжая торговые и финансовые операции. Если это сильный, здоровый, смышленый, сколько-ни- будь образованный человек, то он стремится подыскать себе занятие, сулящее наибольший успех и наиболее для него привлекательное. Какие же это были занятия? Можно, например, начать учебу в одном их прославленных итальянских университетов, пойти учеником к ис­кусному художнику, попытаться начать очень часто рискованные торговые операции, стать наемным воином, отправиться в иные западные или средиземноморские страны просто для того, чтобы повидать свет. Юноша стремится состояться собственными усилиями, опираясь на свои знания, сметливость, деловую хватку, свои таланты. Нередко он меняет профессии и жизненное поприще или совмещает их. За свою жизнь пополан успевает побывать и куп­цом, и воином, и политиком, н придворным, попробовать себя в науках и искусствах. Очень важно, что перед ним открыта политическая карьера через занятие выборных должностей в собственном городе-государстве, как это было во Флоренции, Сиене, Пизе, Лукке, ряде других городов Центральной и Северной Италии. Здесь пополан, хотя и на иной манер, чем в Античности, также был «мужем совета». Это обстоятельство способствовало формирова­нию у пополана ощущения внутренней независимости и свободы.

Однако его свобода имела иную наполненность и иной характер, чем в Античности. Античный грек или римлянин был свободен прежде всего через участие в управлении род­ным полисом, причастность к власти. Внутриполисные дела необыкновенно занимали ан­тичного человека, в них он обретал себя, достигал величия или терпел крушение. Нечто подобное происходило и в итальянских городах-коммунах с конца XIII и вплоть до XVI века. Показательна в этом отношении биография великого флорентийца Данте Алигьери. С юных лет он был втянут в борьбу партий во Флоренции. Совсем на античный лад он был подверг­нут остракизму — изгнанию из родного города. Как и для какого-нибудь афинянина V-

VI веков до P. X., вынужденного жить в Спарте или Коринфе, для него жизнь в Вероне или Равенне, итальянских городах, расположенных не так уж далеко от Флоренции, была пре­быванием на чужбине. И это понятно почему. Как и древние греки, флорентийцы были настолько погружены в дела родного города, ощущали их значимость, что он являлся для них едва ли не целым миром. И все-таки различия между античным человеком-гражда- нином и пополаном очень существенны. Последний в несравненно большей степени открыт внешнему миру, чем первый. Для него он перестал быть некоторым подобием хаоса, противо­стоящего космосу своей полисной жизни. Конечно, привязанность к родному городу у попо­лним была велика. Но, с другой стороны, она совмещается с тем, что проговаривает один текст XIV век»: «Флорентиец, который не является купцом, который не путешествовал по свету, не видел чужие народы, а затем не вернулся во Флоренцию с состоянием, — это человек, не пользующийся никаким почетом*.

Оказывается, быть образцовым флорентийцем — это вовсе не означает посвятить всю свою жизнь исключительно флорентийским делам. Во Флоренцию обязательно нужно вер­нуться, но лишь после того, как ее гражданину удастся мир посмотреть и себя показать. Такая открытость миру имеет мало общего с духом полисной гражданственной свободы. В Италии XIV—XV веков пополан свободен еще и потому, что ощущает открытый и распах­нутый ему навстречу мир в качестве пространства для реализации своих индивидуальных возможностей. Двигаясь по этому пространству, впуская его в себя, он вместе с тем выража­ет себя в нем, делает пространство своим. Пополан зорок и наблюдателен, замечает и реаги­рует на самые разнообразные ситуации и явления. Он не привык теряться в очень сложных, опасных и неожиданных ситуациях, он полагается только на самого себя.

Новый тип горожанина, возникший в Италии XV века, разительно отличается от того, который знало Средневековье. Причем некоторое время он сосуществует со старым средневе­ковым укладом жизни и живущими в соответствии с ним горожанами. Чтобы наглядно представить то новое, что входит в жизнь Италии, а затем и остальной Европы с появлением пополана, обратимся к документам той эпохи. В одном из них описано «Путешествие во Святую Землю Лионардо ди Никколо Фрескобальди», в другом — «Путешествие на гору Синайскую Симоне Сиголи», в третьем — «Путешествие ко Святым Местам Джорджо Гуч­чи». Все три путешествия состоялись одновременно, в 1384 году. Их совместно предприня­ли флорентийские купцы во исполнение данного ими обета. Подобные обеты давались и исполнялись все Средневековье. Они предполагали осуществление долгого и трудного палом­ничества, сопряженного с опасностями и нередко заканчивавшегося смертью паломника. Наши паломники, как флорентийцы XIV века, путешествовали явно не в первый, а скорее всего — не в последний раз. Но паломничество ко святым местам — дело особое. Его тре­бовало христианское благочестие, и оно предполагало обращенность прежде всего к свиде­тельствам и вехам Священной Истории, которая совершалась как раз в тех местах, где побывали флорентийские купцы. И действительно, Никколо Фрескобальди, Симоне Сиголи и Джорджо Гуччи описали множество примечательных мест, связанных со Священной Ис­торией, которые они посетили. Вот неподалеку от Каира они встречают некоторое огорожен­ное место, которое зовется «Султанов сад в Материи*. Это место «то самое, где когда-то отдыхала Пресвятая Богородица, прежде чем войти ей в Каир. И когда там захотелось ей пить, она сказала о том своему младенчику Иисусу Христу, и он ногою ковырнул землю, и там тотчас явился сильный источник и обильный доброй воды. И когда они отдохнули, она выстирала своими пресвятыми руками пеленочки младенца, и как выстирала их, разве­сила их сушиться по неким кустикам, высотой с двухлетний мирт; листья у них словно базиликовые, и с той поры поныне эти кусты точили и точат бальзам, какого больше не бывает в мире».¹¹

В описании Никколо Фрескобальди сполна присутствует средневековая доверчивость ко всякого рода реликвиям и священным местам. В их подлинности усомниться он просто не способен. Но, с другой стороны, обратим внимание на то, как конкретен Никколо Фреско­бальди в описании священного места, как живо он чувствует пребывание Богоматери с мла­денцем там, где впоследствии возникнет «Султанов сад*. Можно подумать, что Богоматерь была здесь ие четырнадцать веков назад, а буквально на днях. Фрескобальди почти видит собственными глазами, как стираются пеленочки, как они висят на кустах. Во всяком случае, для него источающие бальзам кусты «Султанова сада» — те же самые, что росли здесь в самом начале первого века. Несомненно, Никколо Фрескобальди одушевлен искренней, при всей ее наивности, христианской верой, он настоящий паломник, для которого его путешествие.— далеко не формальная вещь. Все это так. Но никуда не уйти и от свойствен­ного Позднему Средневековью опасного сближения между профанным и сакральным, нечув­ствительности к дистанции, отделяющей мир божественного и человеческого. Эта нечувстви­тельность проявляется еще и в том, что священные места описываются флорентийскими купцами вперемежку с описанием тех необычных явлений и событий, с которыми они стал­кивались на Востоке. Все-таки они отправлялись в паломничество, а не для того, чтобы насмотреться всяких удивительных вещей. Между тем насмотрелись они их, видимо, всласть. Взглянем вслед за ними на что-нибудь и мы. Вначале глазами Никколо Фрескобальди: «Попался нам на берегу Нила змей длиною в восемь локтей и толстый, словно ляжка у среднего человека. Цветом он блестящий, и спина у него шишковатая, как спинка суше­ного осетра».^[100]

Спасибо, что мы чуть ли не с раннего детства намертво усвоили: Нил так же предпола­гает крокодилов, как индийские джунгли — тигров и змей. Иначе нам пришлось бы при­кладывать к змеиному туловищу, толщиной в ляжку, шишковатую спинку осетра. И, види­мо, без особого толка, так как про ноги «змея» флорентиец или забыл, или не заметил их вовсе. Как он, все-таки, разглядел их у слона, впрочем, особым образом: «Подстилкой ему [слону. — П. С.] была гора навозу, к которой приваливался он боком, потому что ляг он — из-за того, что нет у него суставов в коленях, подняться бы уже не смог».^[101] Не правда ли, странное зрение у того, кто не видит крокодильих ног и принимает слоновые ноги за какие- то бессуставные отростки? Но не менее странно оно и у Снголи, который прошел весь путь паломничества бок о бок с Никколо Фрескобальди. Он умудрился рассказать потомкам о том, что знаменитые египетские пирамиды — это не более и не менее как грандиозные зернохранилища, созданные фараоном по совету мудрого и дальновидного Иосифа. Их гран­диозность Симоне Сиголи очень даже внятна: «...подумайте, — восклицает он, — сколь величайшее количество... должно было в них вместиться!» ^[102] А вот вопрос о том, как засы­пать зерно в пирамиду, как его там хранить и как оттуда доставать, житейски опытному и много повидавшему флорентийцу и в голову не приходит. На пирамиды он смотрит и в то же время их не видит. Точнее, они представляют собой для него некоторую чудесную реаль­ность, она из иного мира, чем мир привычного и повседневного. Соответственно, к ней прикладываются особые мерки, далекие от обычных человеческих. Ведь если пирамиды так необыкновенно громадны, то и соотносятся они с какими-то необыкновенными людьми и их сверхчеловеческими деяниями. Стоит, однако, Симоне Сиголи приглядеться к чему-то необык­новенному — и зрение его становится более чем конкретным. Так он пригляделся, например, к жирафу:

«Жирафа собой почти как бы страус, только что по телу у нее не перья, но белейшая и тонкая шерсть, и хвост у нее лошадиный, и ноги, то есть задние ноги, высоки в локоть с половиною, а передние высоки в три локтя, стопа у нее лошадиная и голень птичья, шея тонкая и длинная, в три локтя и более, и голова по образу лошадиному, и светлая, и с двумя рогами, как у барана, и ест овес и хлеб, словно лошадь». ¹⁶

После прочтения описания жирафа у Симоне Сиголи задача сочетать в одном образе змея, человеческую ляжку и спинку осетра покажется совсем пустячной. Все-таки теперь нам предлагается гибрид из страуса, лошади и барана, причем еще и с задними ногами,

которые вдвое короче передних. В отличие от описанного у Фрескобальди крокодила, Сиголи в своем живописании жирафа таких уж больших промахов не сделал. Отчего же их картины так странно нелепы, смешны и почти ничего не дают человеку, который всерьез захотел бы узнать, как выглядят эти существа? И опять-таки наши путешественники смотрят и не видят в рассматриваемом ничего нового и необыкновенного. Перед ними странное, экзоти­ческое сочетание хорошо известного и обиходного. Казалось бы, такое страшное и чуждое существо, как крокодил. Ну при чем же здесь ляжки или спинка осетра! А жираф? Когда его увидел наш русский поэт Н. С. Гумилев, он ощутил всю его странность, но и необыкновен­ную цельность. Для него у озера Чад «изысканный бродит жираф». Значит, есть для Гумиле­ва в жирафе нечто свое и неотразимо привлекательное. А все эти лошадиные хвосты, птичьи голени и бараньи рога, они ведь растворили жирафа в реалиях не просто известных, а самых обыденных, бытовых, приземленных. Как будто никуда Симоне Сиголи из своего флорентий­ского дома не выходил, ограничившись тем, что смастерил из имеющегося в доме материала какое-то невообразимое чучело.

Между прочим, описания флорентийских купцов вполне согласуются с книжными, с миниатюрами средневековых рукописей, которые создавались художниками явно по слу­хам и на основе собственной фантазии. Фантазия эта, так же как и живые впечатления пйломников, сходилась в одном: провинциальной замкнутости и узости видения, в том, что ранее виденное и привычное заслоняло новое и необычное. Средневековый человек, и путе­шественник в частности, в общем-то, заранее знал, что он может увидеть. Как будто Книга Бытия им раз и навсегда прочитана, в дальнейшем же остается ее перечитывать в новых жизненных ситуациях. Осетр, змей, лошадь, баран или конь «прочитаны» флорентийскими купцами XIV века в родной Тоскане. О Святой Земле и святых местах они слышали от клириков и монахов, может быть, что-то узнали из книг. Этим их горизонт в главном на­всегда предопределен и замкнут.

Если после «Путешествий» Фрескобальди, Гуччи и Сиголи обратиться к «Хронике» их современника и земляка Бонаккорсо Питти, то в ней перед нами предстанет совсем другой мир. Самое название его сочинения звучит достаточно традиционно. Хроники писались в Ита­лии и других западных странах все Средневековье. Но в данном случае речь идет о хронике совсем особого, никакого отношения к Средним Векам не имеющего рода. По существу, она является хроникой жизни самого Бонаккорсо Питти, то есть его автобиографией. Написание автобиографий с наступлением Ренессанса и позднее, в Новое Время, стало делом настолько же обычным, насколько оно было невозможным не только в Средние Века, но и в античную эпоху. Античность, скажем, знает биографический жанр, вершиной которого стали «Сравни­тельные жизнеописания» грека Плутарха и «Жизнь двенадцати цезарей» римлянина Свето­ния. Нужно сказать, что биографии в античную эпоху возникали гораздо позднее историче­ских трудов и всегда считались более низким жанром, чем исторические сочинения. Связано это, видимо, с тем, что индивидуально-человеческое существование обладало для грека и рим­лянина достоинством, сопоставимым с государственно-полисным существованием. Если в че­ловеке греки и римляне видели божественность или, тем более, обожествляли его, ему пола­гались панегирики, хвалебные гимны и подобные им почести, рассказ же о земной жизни божества со всеми ее перипетиями, трудностями и неудачами был бы неуместен. Когда же сами выдающиеся государственные деятели Античности оставляли после себя сочинения

Дата добавления: 2015-11-04