Добившись таких результатов, Месмер сообщил свою теорию Парижской академии наук, Лондонскому королевскому обществу и Берлинской академии. Два первых учреждения не потрудились даже ответить, а третье заявило ему, что он сумасшедший.
Месмер вспомнил тогда про греческого философа, отрицавшего движение и посрамленного в споре своим противником, который прошел перед ним несколько шагов. Он поехал во Францию, принял из рук доктора Шторка и окулиста Венцеля семнадцатилетнюю девушку, страдавшую болезнью печени и «темной водой», и через три месяца лечения больная выздоровела и прозрела.
Это исцеление убедило очень многих, и в том числе одного врача, по фамилии Делон: из противника он стал апостолом этого учения.
С этой минуты известность Месмера росла все больше и больше; Академия высказалась против новатора, а двор — за. Министерство вступило с Месмером в переговоры, убеждая его обогатить человечество, опубликовав изложение своей доктрины. Доктор запросил слишком дорого. Стали торговаться, и г-н де Бретейль предложил ему от имени короля пожизненную пенсию в двадцать тысяч ливров и десять тысяч ливров жалованья за подготовку трех лиц, выбранных правительством, к практическому применению его учения.
Но Месмер, возмущенный такой скупостью короля, отказался от предложения и уехал в Спа, на воды, с несколькими больными.
Но тут он получил неожиданный удар. Делон, его ученик, обладатель знаменитого секрета, который Месмер отказался продать за тридцать тысяч ливров в год, открыл у себя общедоступный курс лечения месмеризмом.
Месмер, узнав эту печальную весть, стал возмущаться, что его обокрали, обманули, и чуть не лишился рассудка. Тогда одному из его больных, г-ну де Бергасу, пришла счастливая мысль — передать открытие знаменитого ученого товариществу на вере. Составилось акционерное общество из ста человек с капиталом в триста сорок тысяч ливров; оно поставило Месмеру условие познакомить акционеров с его учением. Он согласился на это, получил капитал и вернулся в Париж.
Время для этого оказалось благоприятным. В истории народов, находящихся на пороге эпохи преобразований, бывают такие минуты, когда вся нация останавливается как бы перед неведомым препятствием, колеблясь и чувствуя пропасть, к краю которой она подошла, пропасть, которую она только угадывает, но не видит.
Франция переживала одну из таких минут. Внешне она казалась спокойной, но умы ее волновались. Общество было как бы погружено в дремоту, убаюканное мнимым счастьем, конец которого уже можно было предвидеть, подобно тому как, подходя к опушке леса, видишь перед собой между деревьями поляну. Это спокойствие, непрочное и неестественное, было томительно; все искали сильных ощущений, и все новое, каково бы оно ни было, принималось с радостью. Парижане стали слишком легкомысленными для того, чтобы заниматься, как в прежние времена, серьезными вопросами государственного управления или молинизмом, но готовы были ссориться из-за музыки (одни держали сторону Глюка, другие — Пиччини), страстно интересоваться «Энциклопедией» и горячо увлекаться «Мемуарами» Бомарше.
Появление новой оперы занимало умы гораздо более, чем заключение мирного договора с Англией и признание республики Соединенных Штатов. Одним словом, Франция переживала один из тех периодов, когда умы, пришедшие при помощи философов к познанию истины, то есть к разочарованию, пресыщаются определенными и ясными рамками возможного, открывающего основу и сущность всего, и, делая шаг вперед, силятся переступить через границу мира реального, чтобы проникнуть в мир грез и вымыслов.
Действительно, если с одной стороны доказано, что только самые простые и понятные истины быстро становятся популярными, то не менее признано и то, что все таинственное полно неотразимой привлекательности для всех народов.
Таким же образом и французский народ неудержимо манила и влекла к себе таинственность месмерических флюидов, которые, по словам людей убежденных, возвращали здоровье больным, рассудок — сумасшедшим и делали безумными мудрецов.
Все интересовались Месмером. Что он делает? На ком проявил свои удивительные чудеса? Какому знатному вельможе возвратил зрение и силы? Какой даме, утомленной бессонными ночами и игрой, укрепил нервы? Какую молодую девушку заставил в магнетическом сне прочесть свою будущую судьбу?
Будущее! Это слово было великим во все времена, оно всегда возбуждало жгучий интерес во всех умах, ибо сулило разрешение всех проблем. Действительно, что представляло собой настоящее?
Королевская власть лишилась своего ореола, дворянство — былого значения, торговля была в упадке, народ бесправен, все общество не имело уверенности.
Начиная с королевской семьи, погруженной в тревогу и одинокой на престоле, и кончая голодной семьей простолюдина в грязной каморке — повсюду царили бедность, стыд и страх.
Забыть о других и думать только о себе, черпать из нового, странного, неведомого источника уверенность в продлении жизни и в неизменном здоровье, отвоевать себе хоть что-нибудь у скупого Провидения — разве все это не было достаточным основанием для вполне понятного влечения к неизвестному, завесу которого Месмер слегка приподнимал перед любопытными?
Вольтер умер, и во Франции не раздавалось больше ничьего смеха, кроме смеха Бомарше, еще более горького, пожалуй, чем у великого учителя. Руссо также умер, и с ним вместе во Франции умерла религиозная философия. Руссо хотел поддержать религию, но, с тех пор как его не стало, никто не осмеливался на это, опасаясь не выдержать тяжести задачи.
В прежние времена война была важным занятием для французов. Короли поддерживали в своих интересах национальное геройство; теперь же единственная война, в которой участвовали французы, велась за американцев, да и к тому же король в ней лично нисколько не был заинтересован. Действительно, в ней сражались за неведомую цель, называемую американцами независимостью (слово, которое французы переводят посредством отвлеченного понятия «свобода»).
Но эта война была далеко, она велась не только чужим народом, но в другой части света и лишь недавно кончилась. Взвесив все это, не лучше ли было интересоваться Месмером, этим немецким врачом, во второй раз за шестилетний срок приводившим в волнение всю Францию, чем лордом Корнуоллисом или Вашингтоном, которые были так далеко, что ни того ни другого все равно никогда нельзя было увидеть?
Месмер же был тут: его можно было видеть, потрогать, и, главное — а это составляло предмет высшего честолюбия трех четвертей парижан, — ощутить его прикосновение.
Итак, этот человек, который, приехав в Париж, не встретил ни в ком поддержки, даже в королеве, так охотно вообще оказывавшей поддержку выходцам из своей страны, этот человек, оставшийся бы неизвестным, если бы не доктор Делон, успевший уже предать его, поистине царил теперь над всеми умами, оставив далеко за собой короля, о котором никогда и не говорили, г-на де Лафайета, о котором еще не говорили, и г-на де Неккера, о котором уже перестали говорить.
И вместе с тем (как будто этот век задался целью дать каждому уму то, что сообразно с его склонностями, каждому сердцу — то, что сообразно с его влечениями, каждому телу — то, что сообразно с его потребностями), лицом к лицу с Месмером, представителем материализма, встает спиритуалист Сен-Мартен, учение которого доставляло утешение тем, кого оскорблял позитивизм немецкого врача.
Пусть читатель вообразит себе атеиста с вероучением более отрадным и кротким, чем сама религия; республиканца, полного изысканного почтения и уважения по отношению к королю; дворянина, принадлежащего к привилегированному сословию, но горящего нежной, сердечной любовью, даже влюбленностью к народу; пусть читатель представит себе тройную силу такого человека, одаренного красноречием самым логичным, самым пленительным и направленным против всех земных культов, которые он называл бессмысленными лишь потому, что они признавали существование божества.
Пусть себе вообразят Эпикура с напудренными волосами, в вышитом платье, в камзоле с золотыми блестками, в атласных панталонах до колен, в шелковых чулках и в башмаках с красными каблуками; Эпикура, не довольствующегося более ниспровержением богов, в которых он не верит, но колеблющего устои правительств, на которые он смотрит так же, как и на религиозные культы, на том основании, что они никогда не бывают согласны между собой и почти всегда приводят человечество только к несчастиям.
Он выступает и против законов общества на одном только основании: законы эти одинаково карают различные преступления; они наказывают за проступки, не принимая в соображение их причины.
Вообразите себе теперь, что этот искуситель, именующий себя Неведомым философом, стремясь объединить людей, придерживающихся совершенно различных убеждений, включает в свое учение все, чем только воображение способно украсить обещанный духовный рай; вместо слов «Все люди равны», что само по себе нелепость, он изобретает следующую формулу, которая кажется нечаянно сорвавшейся с тех самых уст, что отрицают ее: «Все мыслящие люди — короли!»
Затем представьте себе действие, какое должно было произвести подобное учение, неожиданно появившееся в обществе, прозябавшем без надежд, без руководителей; в обществе, которое представляло собой архипелаг, усеянный мыслями, то есть подводными камнями. Припомните, что в такую эпоху женщины бывают нежны и безрассудны; что мужчины жаждут власти, почестей и удовольствий; что, наконец, короли позволяют колебаться своим коронам, на которые впервые устремляется из мрака любопытный и угрожающий взгляд, — припомните все это, и можете ли вы тогда найти что-нибудь удивительное в том, что это учение снискало себе приверженцев, говоря: «Выберите среди вас наиболее выдающуюся душу, что превосходит других любовью, сострадательностью, могучим желанием горячо любить и делать всех счастливыми; затем, когда эта душа будет найдена и обнаружит себя в человеке, склонитесь перед ним, повергнитесь в прах, превратитесь в ничто, признайте себя существами низшими по сравнению с ним и дайте простор диктатуре этой души, миссия которой — возвратить вам ваши права, водворить среди вас основной, главный принцип бытия — равенство страданий при вынужденном неравенстве способностей и обязанностей».
Прибавьте к этому, что Неведомый философ окружал себя таинственностью; что он оставался в глубокой тени, чтобы мирно обсуждать, вдали от всяческих шпионов и прихлебателей, великую социальную теорию, которая могла стать всемирной политикой.
«Слушайте меня, верные души, верующие сердца, — говорил он, — слушайте и старайтесь понять; или лучше слушайте меня только в том случае, если вы хотите понять меня, если вы заинтересованы в этом, так как понимание дастся вам нелегко и я не раскрою моей тайны тому, кто не сумеет сам сорвать с нее покрывала.
Я говорю о таких вещах, о которых, кажется, не хочу говорить, и поэтому часто будет казаться, что я говорю не о том, о чем говорю в действительности».
И Сен-Мартен был прав: он имел молчаливых, угрюмых и ревностных защитников его идей, таинственный кружок, мрачный и фанатичный мистицизм которого оставался от всех сокрытым.
Таким-то образом трудились над возвеличением души и материи, оба мечтая о ниспровержении религии, эти два человека, разделившие на два лагеря, каждый со своими требованиями, все лучшие умы, все избранные души Франции.
Таким-то образом к чану Месмера, доставлявшему физическое удовольствие, стекалось все, что было в этой выродившейся нации изящно-материалистического и чувственного, а вокруг книги заблуждений и истины собирались все набожные, сострадательные и любящие души, которые жаждали просветления, после того как насладились химерами.
Если предположить, что внизу, за пределами этих привилегированных сфер, все эти различные идеи расходились во все стороны и становились еще более неясными, что доносившийся сверху шум обращался здесь в громовые раскаты, как проблески света превращались в вспышки молнии, — то нетрудно будет понять то смутное состояние умов, в котором находились низшие слои общества, то есть буржуазия и народ, впоследствии названные третьим сословием. Это сословие лишь догадывалось, что кто-то занимается его судьбой, и в своем нетерпении и покорности судьбе горело желанием украсть священный огонь, подобно Прометею, и оживить им мир, который был бы его собственным, мир, где оно могло бы само вершить свои дела.
Заговоры, находившиеся еще в периоде бесед, ассоциации, бывшие еще кружками; общественные партии, имевшие еще вид кадрилей, то есть гражданская война и анархия, — вот что сквозило под всем этим и что угадывал мыслящий человек, которому не дано было видеть скрытую жизнь этого общества.
Увы, теперь, когда завеса сброшена, когда народы-прометеи десять раз стали жертвами того огня, который они сами похитили, скажите, что другое мог усмотреть мыслящий человек в конце этого странного XVIII столетия, как не разрушение целого мира и нечто подобное тому, что происходило после смерти Цезаря и до восшествия на престол Августа? Август был человеком, что провел рубеж между языческим и христианским миром, как Наполеон был человеком, который провел грань между феодальным и демократическим миром.
Быть может, мы заставили читателя вслед за нами уклонится в сторону и это отступление показалось ему несколько длинным; но, право, было бы трудно говорить об этой эпохе, не коснувшись даже легким штрихом пера важных вопросов, составлявших ее суть и жизнь.
Теперь попытка окончена, попытка ребенка, который старался бы соскоблить пальцем ржавчину с древней статуи, чтобы прочесть под ней надпись, на три четверти стертую.
Вернемся к тому, что составляет видимость. Продолжая описывать реальность, мы скажем слишком много для романиста и слишком мало для историка.
ЧАН
Картина, которую мы попытались набросать в предыдущей главе, описывая время, когда жили наши герои, и людей, занимавших умы тогдашнего общества, может оправдать в глазах читателей непередаваемую тягу парижан к зрелищу публичных лечебных сеансов Месмера.
Поэтому король Людовик XVI, который, хотя и не отличался сам любопытством, но был осведомлен обо всех новостях, производивших волнение в его добром городе Париже, позволил королеве, — как помнит читатель, с условием, чтобы августейшую повелительницу сопровождала одна из принцесс, — в свою очередь, посмотреть на то, что все мы уже видели.
Прошло два дня после визита г-на кардинала де Рогана к г-же де Ламотт.
Погода смягчилась; наступила оттепель. Целая армия метельщиков, довольных и гордых тем, что настал конец зимы, с рвением солдат, роющих траншеи, спускала в водостоки последний снег, почерневший и превратившийся в грязные потоки.
Голубое и прозрачное небо осветилось мерцанием первых звезд, когда г-жа де Ламотт, одетая изящно, как могла бы позволить себе женщина богатая, подъехала в фиакре — г-жа Клотильда постаралась нанять экипаж поновее — к Вандомской площади и остановилась против дома величественного вида; его высокие окна были ярко освещены по всему фасаду.
Это был дом доктора Месмера.
Кроме фиакра г-жи де Ламотт, перед домом стояло много экипажей и носилок; тут же двести или триста любопытных топтались в грязи, ожидая выхода исцеленных больных и входа больных, нуждающихся в исцелении.
Последние, в большинстве случаев богатые и титулованные, приезжали в каретах с гербами; их высаживали и выносили лакеи, и эти своеобразные тюки, закутанные в меховые шубы или в атласные накидки, служили немалым утешением для голодных и полуголых бедняков, которые ожидали у двери наглядного доказательства того, что Бог посылает людям здоровье или болезнь, не справляясь об их родословном древе.
Как только один из этих больных, с бледным лицом и расслабленным телом, исчезал за большой дверью, в толпе раздавался легкий гул, и редко-редко эта любопытная и необразованная толпа, видевшая не раз всю эту жадную до удовольствия аристократию во время съезда на балы или в театры, не узнавала в этих больных то какого-нибудь герцога с парализованной ногой или рукой, то какого-нибудь генерала, которому ноги отказывались служить не столько из-за утомительных военных переходов, сколько вследствие онемения, вызванного частыми привалами у дам из Оперы или актрис из Итальянской комедии.
Само собой понятно, что расследования, проводимые толпой, касались не только мужчин, но и женщин.
Эта дама, например, что пронесли гайдуки на руках, со свесившейся на грудь головой и безжизненным взглядом, напоминавшая римских матрон, которых уносили после пиров их фессалийцы, — эта дама, страдавшая нервными болями или истощенная разными излишествами и бессонными ночами, не найдя себе исцеления или возвращения жизненных сил у модных комедиантов или у тех ангелов-силачей, о которых г-жа Дюгазон могла привести столько удивительных рассказов, явилась к чану Месмера в надежде найти то, что она тщетно искала в других местах.
Пусть не подумают, что мы преднамеренно преувеличиваем развращенность тогдашних нравов. Приходится сознаться, что в то время между придворными дамами и театральными дивами шло ожесточенное соперничество. Последние отнимали у светских женщин их любовников и мужей, а первые перехватывали у актрис их товарищей и названых братцев.
Некоторые дамы пользовались не меньшей известностью, чем мужчины, и их имена возбуждали в толпе не менее оживленные толки. Но в этот вечер многие — и, вероятно, именно те, чьи имена не произвели бы большого шума в толпе, — избежали разговоров и гласности, явившись к Месмеру в атласных масках.
В тот день, на который приходилась середина Поста, должен был состояться маскарад в Опере, и некоторые дамы намеревались прямо с Вандомской площади отправиться в Пале-Рояль.
Через эту-то толпу, изливавшуюся в жалобах, щедрую на иронию, восхищение и главным образом на перешептывание, прошла графиня де Ламотт твердой поступью, держась прямо; лицо ее было закрыто маской. Ее появление не вызвало никаких замечаний, кроме несколько раз повторенного: «Ну, эта-то, вероятно, не очень больна».
Впрочем, не стоит заблуждаться: фраза эта вовсе не означала отсутствия комментариев.
Действительно, если г-жа де Ламотт не была больна, то зачем она пришла к Месмеру?
Если бы толпа была осведомлена о только что описанных нами событиях, то ответ на этот вопрос она нашла бы без затруднения.
Госпожа де Ламотт не раз принималась вспоминать о своей беседе с г-ном кардиналом де Роганом, и особенно о том исключительном внимании, которым он удостоил коробочку с портретом, забытую, или, вернее, потерянную у нее.
И так как в имени обладательницы этой вещички таилась разгадка внезапной любезности кардинала, то г-жа де Ламотт решила узнать это имя одним из двух способов.
Она начала с простейшего и отправилась в Версаль, чтобы навести справки о благотворительном обществе немецких дам.
Там, как нетрудно догадаться, ей не удалось ничего узнать.
Немецких дам, живущих в Версале, было очень много ввиду открыто проявляемой королевой симпатии к своим соотечественникам: их насчитывалось полтораста или двести человек.
Но, хотя все они были очень сострадательны к бедным, ни у одной не явилось мысли о создании в Версале благотворительного общества.
Поэтому Жанна напрасно спрашивала, не может ли кто-нибудь дать ей сведения о двух посетивших ее дамах. Не помогло ей и сообщение о том, что одну из них звали Андре. Никто не знал в Версале немецкой дамы, носившей такое имя, к тому же совсем не немецкое.
Таким образом, все ее розыски оказались с этой стороны совершенно безуспешными.
Спросить прямо г-на де Рогана об имени той особы, которую он имел в виду в своих догадках, значило бы, во-первых, показать ему, что у нее есть какие-то замыслы и насторожить его; а во-вторых, отказаться от удовольствия и заслуги самой сделать желаемое открытие вопреки всем и наперекор всяким препятствиям.
А так как визит этих дам к Жанне и их способ действий были полны таинственности и, с другой стороны, удивление и недомолвки г-на де Рогана дышали не меньшей таинственностью, то надо было найти ключ к разгадке всего этого также при посредстве элемента чудесного.
К тому же в характере Жанны лежала неудержимая склонность к борьбе с неизвестным.
Она слышала, что в Париже появился с некоторого времени один человек, ясновидец и чудотворец, который изобрел способ изгонять из человеческого тела болезни и страдания, как некогда Христос изгонял злых духов из тел бесноватых.
Она знала, что этот человек не только излечивал физические страдания, но и вырывал у души мучительную тайну, подтачивавшую ее силы. Своим властным словом и приказанием он сламывал самую упорную волю и превращал ее в рабскую покорность.
И во время сна, являвшегося на смену физическим страданиям, после того как искусный врач умело успокаивал самый возбудимый организм, погружая больного в полное забытье, душа, радостно вкушавшая доставленный ей этим волшебником покой, подчинялась всецело своему новому повелителю. С этой минуты он направлял все ее действия, играл на всех ее струнах и от него не ускользала ни одна мысль этой благодарной души, так как она сама передавала их ему на том языке, который имел по сравнению с человеческим преимущество или невыгоду никогда на лгать.
Мало того, отделяясь от тела, служившего ей тюрьмой, душа эта по первому приказанию того, кто временно повелевал ею, двигалась по свету, вступала в общение с другими душами, испытывала их, безжалостно читала в самой глубине их, и в конце концов, подобно охотничьей собаке, заставляющей дичь выйти из кустов, в которых она пряталась, считая себя там в безопасности, душа эта находила тайну человека, покоившуюся в самой глубине его сердца, выслеживала, настигала ее и приносила к ногам своего господина. Она напоминала таким образом хорошо обученного сокола или ястреба, летящего под облака за цаплей, куропаткой или жаворонком, исполняя по приказанию охотника свою жестокую службу.
Все это приводило к раскрытию множества тайн.
Госпожа де Дюра нашла таким образом своего ребенка, похищенного у кормилицы; г-жа де Шантоне — английскую собачку величиной с кулак, за которую отдала бы всех детей на свете; а г-н де Водрёй — локон волос, за который отдал бы половину своего состояния.
Эти открытия были сделаны при помощи ясновидящих обоего пола после магнетических действий доктора Месмера.
Поэтому в доме знаменитого доктора люди искали разгадки всевозможных секретов, давая лицам, одаренным сверхъестественным талантом провидения, возможность показать свои способности. И г-жа де Ламотт рассчитывала, что, побывав на таком сеансе, она непременно встретит одного из тех редких чудесно одаренных субъектов, которые ей были нужны, и при посредстве его узнает, кто была обладательница этой бонбоньерки, составлявшей для графини предмет глубочайшего интереса.
Вот каковы были причины, заставлявшие ее спешить в зал, где собрались страждущие.
Зал этот — да не посетует на нас читатель — заслуживает отдельного описания, к которому мы немедленно и приступим.
Апартаменты состояли из двух главных залов.
Миновав переднюю и предъявив служителям свой пропуск, входивший попадал в комнату, куда благодаря герметически закрытым окнам не проникали ни свет и воздух днем, ни шум и воздух ночью.
Посредине этой гостиной под люстрой, свечи которой давали слабый, чуть-чуть мерцавший свет, помещался большой чан, закрытый крышкой.
Чан этот был далеко не изящной формы, без всяких украшений; его металлические бока не были ничем задрапированы.
Это сооружение и называлось чаном Месмера.
В чем была его сила? Это нетрудно объяснить.
Чан этот был почти доверху налит водой, насыщенной сернистыми газами, которые собирались под плотно закрытой крышкой и наполняли бутылки, укрепленные под ней же в определенном порядке горлышками вниз.
Таким образом происходило смешение таинственных потоков, влиянию которых больные обязаны были исцелением.
К крышке было припаяно железное кольцо с длинной веревкой, ее назначение станет понятно, если мы окинем взглядом больных.
Все те, кого мы только что видели входящими в особняк, сидели, бледные и слабые, в креслах, поставленных вокруг чана.
Мужчины и женщины вперемежку, равнодушные, серьезные или озабоченные ожидали результатов опыта.
Служитель, взяв один конец длинной веревки, привязанной к крышке чана, обвивал ею, как кольцом, больные части тела сидевших, так что все они, соединенные одной цепью, одновременно должны были ощущать действие электричества, содержащегося в чане.
Кроме того, чтобы никоим образом не прервать действия животворных токов, передаваемых каждому применительно к его организму, больной по указанию доктора внимательно следил за тем, чтобы касаться своего соседа локтем, плечом или ногой, и благодаря этому спасительный чан одновременно разливал по телу каждого из сидевших свою теплоту и живительную силу.
Надо сознаться, что зрелище этой лечебной церемонии было довольно любопытно, и нет ничего удивительного в том, что оно так живо интересовало парижан.
Двадцать или тридцать больных сидели вокруг этого чана; служитель, сохранявший такое же глубокое молчание, как и все присутствующие, обвивал их веревкой, как Лаокоона и его сыновей обвивали кольца змей. Затем этот служитель удалялся неслышной поступью, указав больным на железные прутья, которые, будучи местами вделаны в отверстия чана, должны были служить непосредственными проводниками целебного действия месмерических флюидов.
Как только начинался лечебный сеанс, в гостиной распространялось приятное и пронизывающее тепло; оно действовало расслабляюще на несколько натянутые нервы больных и постепенно поднималось от паркета к потолку; в то же время воздух насыщался тонкими ароматами, и от их благовонных испарений тяжелели головы и мешалось в мозгу у самых упрямых больных.
Больные постепенно отдавались сладкой неге, которая вызывалась этой атмосферой; тут неожиданно раздавались звуки приятной, проникновенной мелодии, исполняемой на невидимых инструментах невидимыми музыкантами, подобной тихому пламени и сливавшейся с благовониями и теплом.
Чистые, как зеркало вод, на берегах которых они родились, звуки этой музыки ударяли по нервам с неотразимой силой. Они представлялись одними из тех загадочных и непонятных звуков природы, которые удивляют и чаруют даже животных; они напоминали жалобы ветра под глубокими сводами пещер.
Вскоре к звукам губной гармоники присоединялись мелодичные голоса, так искусно подобранные, что составляли, казалось, цветник, из которого звуки сыпались на головы присутствующих, как дождь лепестков.
Мало-помалу появившееся в первую минуту на лицах выражение удивления сменялось чувством физического удовольствия. Все органы чувств больных испытывали нежную ласку. Душа размягчалась и выходила из своего уголка, куда ее заставляют прятаться болезни тела; она свободно и радостно наполняла собой весь организм, подчиняла себе материю и как бы преображалась.
Эта была минута, когда все больные брали в руки по железному пруту, прикрепленному к крышке чана, и прикладывали его кто к груди, кто к сердцу или голове — словом, к тому месту, где гнездилась болезнь.
Пусть читатель вообразит себе выражение блаженства, сменившее на всех лицах выражение страдания и тревоги; пусть он представит себе это эгоистичное забытье всепоглощающего наслаждения, это царящее среди присутствующих молчание, прерываемое вздохами, — и он будет иметь возможно точное представление о сцене, легкий набросок которой мы только что попытались сделать, находясь на расстоянии двух третей века от того дня, когда она разыгрывалась.
Теперь скажем несколько слов об актерах этого спектакля.
Прежде всего, они делились на две категории.
Одни — это больные, которые очень мало заботились о том, что называется людским уважением: оно свято почитается людьми среднего уровня, но всегда нарушается людьми, стоящими или очень высоко, или очень низко; итак, больные — главные актеры, они явились в эту гостиную исключительно для того, чтобы выздороветь, и всем сердцем стремились к этой цели.
Другие же — скептики или просто любопытные, не страдавшие никакой болезнью, — пришли в дом Месмера как в театр, то ли потому, что хотели разобраться в ощущении, которое дает близость к заколдованному чану, то ли просто желая в качестве зрителей изучить эту новую систему лечения; последние были поэтому исключительно заняты наблюдениями над больными и теми, кто подвергались лечению, будучи совершенно здоровыми.
К числу первых, ярых поклонников Месмера, которых связывала с его учением, может быть, признательность, принадлежала одна молодая женщина, хорошо сложенная, красивой наружности, одетая довольно эксцентрично; испытывая действие флюидов и часто прикасаясь железным прутом к голове и к верхней части живота, она начинала закатывать свои красивые глаза, как будто все в ней изнемогало, причем ее руки подергивались от нервной дрожи, указывавшей на проникновение магнетических флюидов.
Когда голова ее откидывалась на спинку кресла, присутствующие могли свободно разглядывать ее бледный лоб, конвульсивно сжатые губы и красивую шею, на которой выступали пятна от прилива и отлива крови.
Большинство присутствовавших, не отрывая глаз, с удивлением наблюдали за этой молодой женщиной. Однако два или три человека из их числа наклонялись друг к другу, тихо обменивались какими-то, по-видимому, неожиданными замечаниями, еще более усиливавшими любопытство, возбуждаемое лицезрением ее.
В числе этих любопытных находилась и г-жа де Ламотт; не боясь быть узнанной или мало беспокоясь об этом, она держала в руке атласную маску, которую надевала, чтобы пройти через толпу.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 15 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |