— Ваше величество, вы собираетесь кататься на коньках? — спросил Филипп.
— О, вы станете смеяться над нами, господин американец! — воскликнула королева. — Ведь вы преодолели Великие озера, в которых больше льё, чем в нашем пруду шагов.
— Ваше величество, — отвечал Филипп, — здесь вы тешитесь холодом и пройденным расстоянием, а там от этого умирают.
— Вот мой шоколад. Андре, вы выпьете чашечку?
Андре, вспыхнув от радости, поклонилась.
— Вы видите, господин де Таверне, что я все та же: этикет внушает мне такой же страх, как и раньше… Помните, господин Филипп? А сами вы изменились?
Эти слова проникли в самое сердце молодого человека: часто сожаление, высказываемое женщиной, — удар кинжалом для тех, кому она небезразлична.
— Нет, ваше величество, — ответил он отрывисто, — нет, я не изменился, сердцем по крайней мере.
— В таком случае, если вы сохранили то же сердце, — сказала с оживлением королева, — а оно было славное, мы поблагодарим вас за это по-своему… Чашку для господина де Таверне, госпожа де Мизери.
— О ваше величество, — сказал Филипп в полном смущении, — вы слишком снисходительны. Такая честь бедному, неизвестному солдату…
— Старому другу, — воскликнула королева, — вот и все! Сегодняшний день заставляет меня как бы снова переживать все очарование молодости; сегодняшний день застает меня счастливой, свободной, гордой, безумной! Он напоминает мне мои первые прогулки в моем любимом Трианоне и наши экскурсии с Андре; напоминает мои розы, клубнику, мои вербены, птиц, которых я старалась различать, гуляя по саду, — все и всех, включая моих милых садовников, довольные лица которых всегда означали для меня сюрприз или в виде нового распустившегося цветка, или ароматного созревшего плода; напоминает мне господина де Жюсьё и этого оригинала Руссо, уже умершего… Сегодняшний день… Я вам говорю, что он… меня делает безумной! Но что с вами, Андре? Вы покраснели! А с вами что, господин Филипп? Вы побледнели!
Действительно, лица брата и сестры выдали их волнение при этих мучительных для них воспоминаниях.
Но оба при первых же словах королевы призвали на помощь все свое мужество.
— Я обожгла себе нёбо, — сказала Андре, — извините меня, ваше величество.
— А я, ваше величество, — сказал Филипп, все еще не могу свыкнуться с мыслью, что вы оказываете мне честь, достойную знатного вельможи.
— Ну-ну, — перебила его Мария Антуанетта, наливая сама шоколад в чашку Филиппа, — вы же солдат и, следовательно, привыкли к огню; обжигайтесь же храбро моим шоколадом, так как мне некогда ждать.
И она рассмеялась. Но Филипп принял ее слова всерьез, как то сделал бы на его месте деревенский житель; однако то, что тот проделал бы от смущения, Филипп проделал из героизма.
Королева не спускала с него глаз, продолжая смеяться.
— У вас прекрасный характер, — сказала она, вставая.
Ее прислужницы тут же подали ей прелестную шляпу, горностаевое манто и перчатки.
Андре оделась так же быстро.
— Господин де Таверне, я хочу, чтобы вы не покидали меня, — сказала королева, — и сегодня собираюсь самым учтивым образом похитить одного американца. Идите по правую сторону от меня, господин де Таверне.
Таверне повиновался. Андре пошла по левую руку королевы.
Когда Мария Антуанетта спустилась по главной лестнице, барабаны пробили поход, а звук рожка дворцового караула и стук ружей, взятых гвардейцами к ноге, огласили своды дворцового вестибюля. Эта королевская пышность, общее почтение и обожание, которое сопровождало королеву и свидетелем которого был Таверне, вызвало у молодого человека головокружение и окончательно спутало его мысли.
На лбу его выступили капли холодного пота; он зашатался.
Если бы холодный ветер не подул ему в лицо, он несомненно лишился бы чувств.
Для молодого человека после стольких томительных и горестных дней, проведенных в изгнании, это внезапное возвращение к великим радостям гордости и любви было слишком резким переходом.
В то время как при появлении королевы, сиявшей красотой, склонялись все головы и гремело, приветствуя ее, оружие, лишь один низенький старичок казался так сильно озабоченным, что забыл о правилах этикета. Он остался стоять, вытянув голову и устремив пристальный взгляд на королеву и Филиппа, вместо того чтобы опустить голову и потупить глаза.
Как только королева удалилась, старик нарушил стройные ряды придворных и вместе с остальными пустился бежать за ней со всей скоростью, на которую только были способны его маленькие, затянутые в белые лосины ножки семидесятилетнего человека.
НА ПРУДУ ШВЕЙЦАРЦЕВ
Всем известен продолговатый четырехугольный водоем, который летом кажется сине-зеленым и переливчатым, а зимой представляет ровную и белую ледяную поверхность; он и доныне носит название пруда Швейцарцев.
Аллея, усаженная липами, которые радостно протягивают к солнцу свои начинающие краснеть ветви, окаймляет оба берега пруда; по ней гуляет множество людей всех сословий и возрастов, пришедших полюбоваться катанием на санях и на конькобежцев.
Туалеты дам представляют смесь несколько стесняющей пышности прежнего двора и капризной свободы новой моды. Высокие прически, косынки, наброшенные на юные головки, шляпы, по большей части из материи, меховые накидки и широкие оборки шелковых платьев пестрят среди красных мужских костюмов, небесно-голубых рединготов, желтых ливрей и длинных белых сюртуков.
Лакеи в голубом и красном мелькают в толпе, точно васильки и полевые маки, колыхаемые ветром между колосьями или цветущим клевером.
Подчас из толпы раздается возглас восхищения. Это означает, что смелый конькобежец Сен-Жорж описал такой ровный круг, что даже математик, измерив его циркулем, не нашел бы в нем существенной неточности.
На берегах так много зрителей, что они согреваются от взаимного прикосновения; издали их толпа производит впечатление пестрого ковра, над которым висит облако пара от замерзшего дыхания. Сам пруд, который кажется ледяным зеркалом, представляет необыкновенно разнообразную и оживленную картину.
Вот три громадные собаки, запряженные по образцу русской тройки, мчат по льду сани.
Эти собаки, в попонах с гербами и с султанами из перьев на голове, напоминают фантастических животных бесовщины Калло или чародейства Гойи.
Их хозяин, г-н де Лозен, небрежно сидя в санях и утопая в тигровых шкурах, нагибается в сторону, чтобы свободно вдохнуть воздуха, а это довольно затруднительно, когда несешься по ветру.
Вот несколько скромного вида саней ищут уединения. Дама в маске, надетой явно из-за холода, садится в одни из таких саней, между тем как красивый конькобежец в бархатном плаще с золотыми петлицами наклоняется всем корпусом к спинке саней, чтобы ускорить их движение.
Замаскированная дама и конькобежец в бархатном плаще обмениваются словами из уст в уста, и никто не может найти ничего предосудительного в свидании, назначенном под открытым небом, на глазах всего Версаля.
Что за дело другим, о чем они говорят, раз их все видят! И что за дело им, что их видят, раз их не могут слышать! Они, очевидно, живут среди всего света своей обособленной жизнью и проносятся в толпе, как две перелетные птицы. Куда они стремятся? В тот неведомый мир, которого ищут все души и который называется счастьем.
Внезапно среди этих сильфов, что скорее скользят, чем едут, происходит большое движение и поднимается сильный шум.
Это на берегу пруда Швейцарцев появилась королева; ее узнали, и все намереваются уступить ей место, но она делает знак рукой, чтобы все оставались на своих местах.
Раздаются возгласы: «Да здравствует королева!» Затем, пользуясь разрешением, конькобежцы и сани, точно приведенные в движение силой электричества, образуют огромный круг около того места, где остановилась августейшая посетительница.
На нее обращено всеобщее внимание.
Мужчины с помощью хитроумных маневров приближаются к ней, женщины почтительно оправляют свои наряды; все так или иначе находят возможность почти смешаться с группами дворян и высших офицеров, которые подходят приветствовать королеву.
Из числа именитых особ, замеченных толпой, один человек заслуживает особенного внимания, так как, вместо того чтобы последовать за общим течением и приблизиться к королеве, он, наоборот, узнав ее по туалету и окружению, выходит из саней и бросается в боковую аллею, где и исчезает со своей свитой.
Граф д’Артуа, один из самых элегантных и ловких конькобежцев, был в числе первых, приветствовавших королеву, и, быстро пробежав расстояние, отделявшее его от невестки, поцеловал у нее руку.
— Посмотрите, — сказал он ей шепотом, — как вас избегает наш брат, граф Прованский.
И с этими словами он показал на его королевское высочество, который шел большими шагами между занесенными инеем деревьями, чтобы отправиться в обход на розыски своей кареты.
— Он не хочет, чтобы я упрекала его, — заметила королева.
— О, что касается упреков, которых он ждет, — это уж мое дело, и он боится вас не по этой причине.
— Значит, тому виной его совесть, — весело заметила королева.
— Нет, еще что-то другое, сестра моя.
— А что же именно?
— Я вам сейчас скажу. Он только что узнал, что господин де Сюфрен, овеянный славой победитель, должен приехать сегодня вечером, и так как это известие очень важно, то он хочет, чтобы оно осталось вам неизвестным.
Королева заметила около себя несколько любопытных, уши которых, хотя ее присутствие требовало почтения, находились так близко, что могли расслышать слова ее деверя.
— Господин де Таверне, — сказала она, — будьте так добры позаботиться о моих санях, и если ваш отец здесь, то обнимите его: я вам даю свободу на четверть часа.
Молодой человек поклонился и прошел сквозь толпу, чтобы исполнить приказание королевы.
Толпа также поняла намек: она иногда бывает одарена удивительным чутьем. Круг расширился, и королева с графом д’Артуа получили большую свободу для беседы.
— Брат мой, — сказала тогда королева, — объясните мне, прошу вас, что за выгода моему брату не сообщать мне о приезде господина де Сюфрена?
— О сестра, возможно ли, чтобы вы, женщина, королева и его враг, не поняли сразу намерение этого хитрого политикана! Господин де Сюфрен приезжает, но никто при дворе про это не знает. Господин де Сюфрен — герой индийских морей, имеет право на великолепный прием в Версале. Итак, господин де Сюфрен приезжает; король ничего об этом не знает и невольно, ничего не предпринимая, выказывает ему пренебрежение, и вы также, сестра моя. А тем временем граф Прованский, который знает о его приезде, принимает моряка, улыбается ему, ласкает его, пишет в честь прибывшего четверостишие и благодаря тому, что так усердно общается с героем Индии, сам становится героем Франции.
— Это ясно, — сказала королева.
— Черт возьми! — сказал граф.
— Вы забываете сказать только об одном, мой милый газетчик.
— О чем?
— Каким образом вы узнали об этом удивительном проекте нашего милого брата?
— Таким же образом, как я узнаю о нем все. Это очень просто: поскольку граф Прованский считает своим долгом знать все, что я делаю, я плачу людям, и они мне сообщают все, что он делает. О, это мне может пригодиться, да и вам также, сестра моя.
— Благодарю за союз, брат мой. Но король?
— Ну! Король предупрежден.
— Вами?
— О нет, морским министром, которого я к нему послал. Все это, вы понимаете, не касается меня: я слишком легкомыслен, слишком большой кутила и пустой человек, чтобы заниматься такими важными вещами.
— А морской министр также ничего не знал о прибытии во Францию господина де Сюфрена?
— Э, Бог мой! Дорогая сестра, кажется, за те четырнадцать лет, как вы находитесь во Франции в качестве супруги дофина и королевы, вы перевидали достаточно министров, чтобы удостовериться: эти господа никогда не знают самого важного. Ну вот, я и предупредил нашего министра, и он в восторге.
— Еще бы!
— Вы понимаете, милая сестра, что этот человек будет мне признателен всю жизнь, а мне как раз нужна его признательность.
— Зачем?
— Чтобы он дал мне взаймы.
— О! — воскликнула со смехом королева, — вот вы и обесцениваете в моих глазах ваш прекрасный поступок.
— Сестра моя, — сказал с серьезным видом граф д’Артуа, — вам, вероятно, нужны деньги… Клянусь честью сына Франции, я предоставлю в ваше распоряжение половину суммы, которую получу.
— О брат мой, — воскликнула Мария Антуанетта, — оставьте ее у себя!.. Благодарю Бога, мне теперь ничего не надо.
— Черт возьми! Но все же не откладывайте слишком надолго получение этой суммы.
— Почему?
— Потому что если вы будете слишком медлить, то я могу оказаться не в состоянии сдержать своего обещания.
— Ну, в таком случае я постараюсь сама открыть какую-нибудь тайну государственной важности.
— Сестра моя, вы начинаете мерзнуть, — сказал принц, — ваши щеки побелели, предупреждаю вас.
— Вот возвращается с моими санями господин де Таверне.
— Тогда я вам больше не нужен, сестра моя?
— Нет.
— В таком случае прогоните меня, прошу вас.
— Зачем? Уж не думаете ли вы случайно, что мешаете мне в чем-нибудь?
— Нет, но мне-то нужно быть свободным.
— В таком случае прощайте.
— До свидания, милая сестра.
— Когда?
— Сегодня вечером.
— А что у нас сегодня вечером?
— Не предполагалось ничего, но кое-что будет.
— Вот как! А что именно?
— Будет очень много народа на игре у короля.
— По какому случаю?
— Потому что министр приведет сегодня вечером господина де Сюфрена.
— Прекрасно. Значит, до вечера.
При этих словах молодой принц поклонился сестре с той обворожительной изысканностью манер, что была ему свойственна, и исчез в толпе.
Таверне-отец следил взглядом за своим сыном, когда тот отошел от королевы, чтобы позаботиться о ее санях.
Но вскоре его зоркий взгляд снова обратился к королеве. Эта оживленная беседа Марии Антуанетты с ее деверем несколько тревожила его, так как она положила конец дружеской близости, которая только что установилась между королевой и его сыном.
Поэтому он ограничился тем, что сделал Филиппу дружеский жест, когда тот, убедившись, что сани королевы готовы, хотел, согласно ее указанию, обнять своего отца, которого не видел десять лет.
— Потом, потом, — сказал ему отец, отстраняя его рукой. — Возвращайся, исполнив свои обязанности, и тогда мы поговорим.
Филипп отошел от него, и барон с радостью увидел, что граф д’Артуа простился с королевой.
Она села в сани и посадила с собой Андре.
— Нет, нет, — сказала королева, видя, что два рослых гайдука приблизились, чтобы подталкивать сани сзади, — я не хочу кататься таким образом. Бегаете вы на коньках, господин де Таверне?
— Как же, ваше величество, — отвечал Филипп.
— Дайте коньки господину шевалье, — приказала королева. — Я не знаю почему, но мне кажется, что вы катаетесь не хуже Сен-Жоржа, — продолжала она, оборачиваясь к Филиппу.
— Он в свое время хорошо бегал на коньках, — заметила Андре.
— А теперь вы не имеете себе соперников, не правда ли, господин де Таверне?
— Ваше величество, — сказал Филипп, — раз вы питаете ко мне такое доверие, я постараюсь сделать все, что смогу.
С этими словами Филипп надел на ноги отточенные, острые как бритва коньки. Затем он стал за санями, толкнул их одной рукой, и они помчались.
Тогда зрителям предстала любопытная сцена.
Сен-Жорж, король гимнастов, Сен-Жорж, элегантный мулат, который был в большой моде и отличался во всех физических упражнениях, угадал соперника в этом молодом человеке, дерзнувшем выступить на их общем поприще.
Поэтому он тотчас же принялся летать вокруг саней королевы с такими почтительными и грациозными поклонами, равных которым по изяществу никогда еще не отвешивал ни один придворный на паркете версальского дворца. Он описывал вокруг саней быстрые и правильные круги, обводя сани целой сетью выходящих одно из другого колец. Он начинал круг прежде, чем сани настигали его, а заканчивал уже позади них, затем сильным ударом коньков о лед он круговым движением наверстывал потерянное им расстояние.
Невозможно было следить за его быстрыми движениями, не испытывая головокружения, восхищения и изумления.
Тогда Филипп, задетый за живое, решился на смелый шаг: он разогнал сани с такой быстротой, что два раза Сен-Жорж оказывался не впереди, а позади них. Так как быстрота, с которой неслись сани, заставляла многих вскрикивать от испуга, что могло, в свою очередь, напугать королеву, то Филипп обратился к ней:
— Если вашему величеству угодно, я остановлюсь или, по крайней мере, замедлю движение.
— О нет, нет! — воскликнула королева с тем пылом, который она вкладывала и в дела и в развлечения. — Нет, я не боюсь… Скорее, если можете, шевалье, скорее!
— О, тем лучше! Благодарю вас за разрешение, ваше величество. Я вас крепко держу, положитесь на меня.
И он мощным движением толкнул спинку саней, так что они дрогнули. Казалось, своей вытянутой рукой он едва не приподнял их в воздух.
Затем, положив на спинку и вторую руку — что он до сих пор не считал нужным, — он помчал сани, казавшиеся игрушкой в его стальных руках.
С этой минуты он постоянно двигался наперерез кругам Сен-Жоржа, описывая круги еще большие. Сани, управляемые им, двигались точно самый проворный человек, легко поворачиваясь во все стороны, будто они были поставлены на такие же коньки, на которых Сен-Жорж бегал по льду. Несмотря на свою тяжесть и объем, длинные сани королевы стали коньками: они жили, летали и кружились вихрем, как танцор.
Сен-Жорж, более грациозный и изящный в своих прыжках, вскоре начал тревожиться. Он уже катался без отдыха в продолжение целого часа, и Филипп, заметив, что соперник весь в испарине, а его ноги начали дрожать, решил победить, утомив его.
Он переменил тактику, перестал описывать круги, при которых ему каждый раз приходилось приподнимать сани, а толкнул их по прямой линии.
Они понеслись быстрей стрелы.
Сен-Жорж, резко оттолкнувшись, настиг их, но Филипп, улучив минуту, когда второй толчок усиливает действие первого, толкнул сани в ту часть пруда, где лед оставался совершенно нетронутым, однако сам остался позади.
Сен-Жорж бросился за санями, чтобы догнать их, но Филипп, собрав все свои силы и став на острие коньков, проскользнул мимо него и схватился обеими руками за спинку саней. Затем мощным движением заставил сани сделать полный оборот и пустил их в противоположную сторону, между тем как Сен-Жорж из-за предпринятых им чрезвычайных усилий не смог с разбега остановиться и, пропустив удобную минуту, отстал на значительное расстояние.
Воздух огласился такими громкими возгласами восхищения, что от смущения Филипп покраснел.
Но он смутился еще более, когда королева, только что сама рукоплескавшая ему, обернулась к нему и сказала, задыхаясь от сильного волнения:
— О господин де Таверне, теперь, когда победа за вами, пощадите! Вы убьете меня.
ИСКУСИТЕЛЬ
При этом приказании королевы, или, вернее, при этой просьбе, Филипп напряг свои стальные мускулы, уперся о лед ногами, и сани разом остановились, как арабский скакун в песках пустыни, послушный руке своего всадника.
— Ну, теперь отдохните, — сказала королева, бодро выскакивая из саней. — Право, я никогда не могла себе представить, чтобы скорая езда имела такое опьяняющее действие: вы меня чуть не свели с ума.
И почувствовав головокружение, она оперлась на руку Филиппа.
Шепот удивления, пронесшийся в окружавшей их раззолоченной и украшенной галунами толпе, показал ей, что она снова нарушила этикет, то есть сделала огромный промах в глазах завистников и рабов.
Что касается Филиппа, то у него закружилась голова от такой неслыханной чести, и он стоял трепещущий, более сконфуженный, чем если б королева публично нанесла ему обиду.
Он опустил глаза, и его сердце билось так сильно, что, казалось, готово было выскочить из груди.
Странное волнение, вероятно вызванное этим катанием, охватило и королеву; она тотчас же отняла свою руку и оперлась на руку мадемуазель де Таверне, попросив подать ей стул.
Ей принесли складной стул.
— Простите, господин де Таверне, — сказала она Филиппу и с живостью добавила: — Боже мой, какое великое несчастье быть вечно окруженной любопытными… И глупцами! — закончила она тихим голосом.
Приближенные окружали теперь королеву и пожирали глазами Филиппа, который, чтобы скрыть свое смущение, стал снимать коньки.
Покончив с этим, он отступил назад, уступая место придворным.
Королева просидела несколько минут в задумчивости и затем подняла голову.
— Я чувствую, что простужусь, если буду сидеть неподвижно на одном месте, — сказала она. — Еще круг.
И села в сани. Филипп тщетно ждал приказания.
Двадцать придворных предложили свои услуги.
— Нет, моих гайдуков, — сказала королева. — Благодарю вас, господа. Тише, — добавила она, когда лакеи стали на свои места, — совсем тихо.
И, закрыв глаза, она отдалась тайным мечтам.
Сани отъехали тихо, как приказала королева, сопровождаемые толпой алчущих, любопытных и завистливых.
Филипп остался один, отирая со лба капли пота.
Он искал глазами Сен-Жоржа, чтобы утешить его в понесенном поражении какой-нибудь сердечной похвалой.
Но тот получил записку от герцога Орлеанского, своего покровителя, и покинул поле сражения.
Филипп, несколько опечаленный, слегка утомленный и почти испуганный случившимся, остался неподвижным на своем месте, следя глазами за удаляющимися санями королевы. В это время он почувствовал, что кто-то его тихонько толкнул в бок.
Он оглянулся и увидел своего отца.
Маленький старичок, сморщенный, точно человечек Гофмана, и весь закутанный в меха, точно самоед, тронул сына локтем, чтобы не вынимать рук из муфты, висевшей у него на шее.
Казалось, что глаза его, с расширенными от холода или от радости зрачками, мечут искры.
— Ты не обнимешь меня, сын мой? — сказал он таким тоном, который был бы уместен в устах греческого отца, желающего поблагодарить сына-атлета за победу, одержанную им в цирке.
— От всего сердца, дорогой отец, — отвечал Филипп.
Но нетрудно было понять, что тон, которым были сказаны эти слова, никак не соответствовал их содержанию.
— Так-так. А теперь, обняв меня, иди, иди скорее.
И он подтолкнул его вперед.
— Куда вы посылаете меня, сударь? — спросил Филипп.
— Да туда, черт возьми!
— Туда?
— Да, к королеве.
— О нет, благодарю, отец.
— Как нет? Как благодарю? Да ты с ума сошел! Ты не хочешь снова идти к королеве?
— Нет, это невозможно. Вы не думаете о том, что говорите, дорогой отец.
— Как невозможно? Невозможно пойти к королеве, которая тебя ждет?
— Ждет, меня?!
— Ну да, да, к королеве, которая желает тебя…
— Желает меня?
Филипп пристально взглянул на барона.
— Право, отец, — холодно сказал он, — мне кажется, что вы забываетесь.
— Нет, он просто удивителен, честное слово! — воскликнул старик, выпрямляясь и топая ногой. — Филипп, доставь мне удовольствие, объяснив, откуда ты только явился.
— Отец, — печальным голосом сказал шевалье, — мне страшно поверить…
— Чему?
— Тому, что или вы смеетесь надо мной, или…
— Или?..
— Простите, отец… или вы сходите с ума.
Старик схватил своего сына за руку таким нервным и энергичным движением, что молодой человек поморщился от боли.
— Слушайте, господин Филипп, — сказал старик. — Америка очень далека от Парижа, мне это известно.
— Да, отец, очень далека, — повторил Филипп. — Но я совершенно не понимаю, что вы хотите сказать. Объясните же, прошу вас.
— Это страна, где нет ни короля, ни королевы.
— Ни подданных.
— Прекрасно! Ни подданных, господин философ. Я этого не отрицаю, да этот вопрос меня нисколько не интересует и для меня безразличен; но что мне не безразлично, что меня огорчает и унижает, — это боязнь также поверить одному…
— Чему, отец? Во всяком случае, я думаю, что мотивы наших опасений совершенно различны.
— Мое опасение заключается в том, сын мой, не глупец ли ты, что было бы непростительно для такого малого. Да посмотри же, посмотри!
— Смотрю, сударь.
— Королева обернулась, и уже в третий раз; да, сударь, королева оборачивалась три раза и, смотрите, оборачивается опять… И кого же она ищет? Господина глупца, господина пуританина, господина американца! О!!
И маленький старичок прикусил — не зубами, а лишь деснами — серую замшевую перчатку, в которой могли бы поместиться две такие руки, как его.
— Ну хорошо, сударь. Если это так, что, впрочем, сомнительно, то почему вы думаете, что она ищет меня?
— О! — повторил, весь дрожа, старик. — Он говорит: «Если это так»?! Нет, в этом человеке не моя кровь, он не Таверне:
— Действительно, во мне не ваша кровь, — пробормотал Филипп. — Должен ли я возблагодарить за это Бога? — прибавил он тихо, поднимая глаза к небу.
— Сударь, — сказал старик, — я вам говорю, что королева вас требует; сударь, я вам говорю, что королева вас ищет.
— У вас хорошее зрение, отец, — отвечал сухо Филипп.
— Ну же, — продолжал более ласково барон, стараясь сдержать свое нетерпение, — дай мне объяснить тебе. Конечно, ты прав со своей точки зрения, но на моей стороне опыт. Послушай, милый Филипп, мужчина ты или нет?
Филипп пожал слегка плечами и ничего не ответил.
В эту минуту отец, видя, что напрасно ждет ответа, решился, скорее из презрения, чем по необходимости, взглянуть прямо на сына и с огорчением заметил тогда, сколько достоинства, глубокой сдержанности и непобедимой воли было в выражении лица молодого человека, который облекся в такую броню для борьбы за добро.
Однако он не выказал своего неудовольствия, а провел мягкой муфтой по покрасневшему кончику носа и продолжал голосом таким же сладкозвучным, каким обращался Орфей к фессалийским скалам:
— Филипп, друг мой, выслушай меня!
— Э, — заметил молодой человек, — мне кажется, я только это и делаю уже четверть часа.
«Ну, — подумал старик, — погоди, я тебя заставлю сойти с высоты твоего величия, господин американец. У тебя, колосс, верно, также есть своя слабая сторона: дай мне только вцепиться в нее своими старыми когтями… и ты увидишь…»
— Ты не заметил одного обстоятельства? — спросил он громко.
— Какого именно?
— Делающего честь твоей наивности.
— Говорите, сударь.
— Все очень просто: ты возвращаешься из Америки, куда ты уехал в такое время, когда был только король, но не было королевы, кроме Дюбарри, мало заслуживавшей почтения. Ты возвращаешься, видишь королеву и говоришь себе: будем относиться к ней с почтением.
— Конечно.
— Бедное дитя! — сказал старик.
И он спрятал лицо в муфту, стараясь заглушить одновременно и приступ кашля и взрыв смеха.
— Как, — сказал Филипп, — вы жалеете меня за то, что я уважаю королевский сан? Вы, Таверне-Мезон-Руж, вы, носящий одну из славных дворянских фамилий Франции?
— Да я тебе говорю не про королевский сан, а про королеву.
— Вы считаете, что это не одно и то же?
— Черт побери! Что такое королевский сан? Корона. Этого никто и не касается! Кто такая королева? Женщина. О, женщина, это дело другое, к ней можно прикоснуться.
— Можно прикоснуться! — воскликнул Филипп, краснея одновременно от гнева и от презрения и сделав такой благородный жест рукой, что ни одна женщина, увидев это, не могла бы не полюбить его, ни одна королева не могла бы не восхититься им.
— Ты не веришь! Так спроси, — продолжал маленький старичок тихим, но каким-то злобным тоном, сопровождая свои слова циничной улыбкой, — об этом господина де Куаньи, господина де Лозена, господина де Водрёя.
— Замолчите, замолчите, отец! — воскликнул глухим голосом Филипп. — Или я, не имея возможности нанести вам за это тройное кощунство три удара шпаги, клянусь вам, немедленно и без всякой жалости нанесу их сам себе.
Таверне отступил на шаг, сделал пируэт, которые любил проделывать в свои тридцать лет Ришелье, и потряс муфтой.
— Ну и скотина, — сказал он, — и воистину глуп! Конь стал ослом, орел — гусем, петух — каплуном. До свидания, ты очень порадовал меня: я думал, что на старости лет могу считать себя Кассандром, а оказался Валером, Адонисом, Аполлоном. До свидания.
И он еще раз повернулся на каблуках.
Филипп нахмурился и остановил старика на середине поворота.
— Вы ведь шутили, не правда ли, отец? — сказал он. — Ведь не может же быть, чтобы столь благородный дворянин, как вы, мог содействовать распространению такой клеветы, измышленной врагами не только женщины, не только королевы, но и королевского сана.
— Он еще сомневается, дважды дурак! — воскликнул Таверне.
— Вы сказали бы все это и перед Богом?
— Да.
— Перед Богом, который в любой день может призвать вас?
Молодой человек снова начал разговор, прерванный им с таким презрением. Это был успех барона, и он снова подошел к сыну.
— Но, — заметил он, — мне кажется, что я отчасти дворянин, господин сын мой, и лгу… не всегда.
Это «не всегда» было довольно комично, но Филипп не рассмеялся.
— Итак, сударь, — сказал он, — вы полагаете, что у королевы были любовники?
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 17 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |