— Вот новость!
— Те, которых вы назвали?
— И другие… откуда я знаю. Порасспроси в городе и при дворе. Нужно вернуться из Америки, чтобы не знать того, что говорят.
— А кто это говорит, сударь? Гнусные газетчики?
— О, не принимаешь ли ты и меня за газетного писаку?
— Нет, и в том-то беда, что люди, подобные вам, повторяют подлости, которые могли бы легко сами развеяться, как вредные испарения, иногда затмевающие прекрасное солнце. Вы и люди одного с вами происхождения, повторяя эти низости, поддерживаете их. О сударь, ради всего святого, не повторяйте более подобных вещей.
— А я их тем не менее повторяю.
— А зачем вы их повторяете?! — воскликнул молодой человек, топнув ногой.
— Э, — сказал старик, схватив сына за руку и глядя на него с улыбкой демона, — чтобы доказать тебе, что я не ошибаюсь, говоря тебе: «Филипп, королева оборачивается», «Филипп, королева ищет», «Филипп, королева желает», «Филипп, беги, беги, королева ждет!»
— О, — воскликнул молодой человек, закрывая лицо руками, — ради самого Неба, молчите, отец, или вы сведете меня с ума!
— Право, Филипп, я не понимаю тебя, — отвечал барон, — разве любовь — преступление? Любовь доказывает, что у человека есть сердце, а в глазах этой женщины, в ее голосе и походке разве не проглядывает ее сердце? Она любит, она любит, говорю я тебе; но ты философ, пуританин, квакер, американец, ты-то не любишь… Оставь же ее: пусть смотрит, оборачивается и ждет; оскорбляй, презирай, оттолкни ее, Филипп — то есть Иосиф — де Таверне…
И с этими словами, снабженными особенным ударением и едкой иронией, маленький старичок, видя произведенный им эффект, поспешно удалился, как искуситель, внушивший мысль о преступлении.
Филипп остался один; на сердце у него был камень; голова горела. Он даже не заметил, что стоит целых полчаса на одном месте, что королева окончила прогулку, что она возвращается назад, смотрит на него. Но вот, проезжая мимо со своей свитой, она бросает ему несколько слов:
— Вы, вероятно, отдохнули, господин де Таверне? Идите же: только вы один и можете катать королеву по-королевски. Посторонитесь, господа.
Филипп подбежал к ней, ослепленный, потерявший голову, опьяненный.
Положив руку на спинку саней, он вздрогнул, и его бросило в жар: королева небрежно откинулась назад, и его пальцы коснулись волос Марии Антуанетты.
«СЮФРЕН»
Вопреки обычаям двора, секрет Людовика XVI и графа д’Артуа был сохранен.
Никто не узнал, в котором часу и как приедет г-н де Сюфрен.
На вечер король назначил игру.
В семь часов он вошел в сопровождении принцев и принцесс крови.
Королева вошла, держа за руку мадам королевскую принцессу, которой было только семь лет.
Собрание было блестящим и многолюдным. Пока все размещались по местам, граф д’Артуа незаметно подошел к королеве.
— Сестра, — сказал он ей, — посмотрите хорошенько вокруг себя.
— Смотрю, — отвечала она.
— Что вы видите?
Королева окинула взглядом собрание, внимательно пригляделась к группам, скользнула глазами по незанятым местам и повсюду увидела только друзей и верных слуг, среди которых были и Андре с братом.
— Я вижу очень милые и, главное, дружеские лица, — сказала она.
— Обращайте внимание не на тех, кто здесь, сестра моя, а на тех, кого нет.
— А, это правда! — воскликнула она.
Граф д’Артуа рассмеялся.
— Опять отсутствует, — продолжала королева. — Что это? Неужели я всегда буду обращать его в бегство?
— Нет, — отвечал граф д’Артуа, — но шутка продолжается. Месье отправился ждать бальи де Сюфрена у заставы.
— Но, в таком случае, я не понимаю вашего смеха, брат мой.
— Не понимаете, почему я смеюсь?
— Конечно. Раз месье отправился ожидать бальи у заставы, то он оказался хитрее нас, вот и все. Он увидит его первый и, следовательно, будет приветствовать его раньше всех.
— Однако, милая сестра, вы очень плохого мнения о нашей дипломатии, — отвечал со смехом молодой принц. — Месье отправился встречать бальи к заставе Фонтенбло, это правда; но с нашей стороны его поджидает одно лицо у почтовой станции в Вильжюифе.
— Правда?
— Так что, — продолжал граф д’Артуа, — месье будет выходить из себя в одиночестве, поджидая его у заставы, а господин де Сюфрен, по приказанию короля оставив Париж в стороне, приедет прямо в Версаль, где мы его ждем.
— Это чудесно придумано.
— Да, недурно, и я доволен собой. Играйте спокойно, сестра моя.
В это время в зале находилось не менее ста особ самого знатного происхождения: г-да де Конде, де Пентьевр, де Ла Тремуль, принцессы крови.
Только один король заметил, что граф д’Артуа смешит королеву, и, чтобы показать, что он участвует в заговоре с ними, многозначительно подмигнул им.
Известие о приезде г-на де Сюфрена, как мы уже говорили, не распространилось, но тем не менее все ожидали: что-то должно произойти.
Все чувствовали, что вскоре должен открыться какой-то секрет, хранимый в тайне, и воспоследует нечто новое. Все общество заинтересовалось ожидаемым событием; при дворе всякое малейшее происшествие становится значительным, раз повелитель нахмурил неодобрительно брови или улыбнулся.
Король, имевший обыкновение делать ставку в шесть ливров, чтобы умерять азарт принцев и придворных вельмож, не замечал на этот раз, что высыпает на стол все золото из своего кармана.
Королева совершенно вошла в роль и решила обмануть бдительность окружающих притворным увлечением игрой.
Филипп, допущенный в число ее партнеров и сидевший напротив сестры, отдавался всем своим существом отрадному, блаженному ощущению от оказанной ему неожиданной милости, согревшей его душу.
Но тем не менее слова отца не выходили у него из головы. Он говорил себе, что старик, видевший властвование трех или четырех фавориток, был, весьма возможно, хорошо знаком с историей эпохи и нравов.
Он спрашивал себя, не было ли в нем это пуританское благоговейное обожание еще одной из смешных странностей, привезенных им из дальних стран.
Не была ли королева, такая поэтичная, красивая и дружески простая с ним, просто опасной кокеткой, желавшей из любопытства сохранить в своей памяти еще одно увлечение, подобно тому, как энтомолог насаживает в свою коллекцию лишнее насекомое или бабочку, не заботясь о том, что должно выстрадать бедное создание, которому булавка пронзает сердце.
А между тем королева не была заурядной женщиной с обыкновенным характером. Ее взгляд всегда что-то означал, так как она, не взвесивши предварительно всю его силу, никогда не обращала его ни на кого.
«Куаньи, Водрёй, — терзался Филипп, — они любили королеву и были любимы ею?! О, зачем клевета так гнусна! Почему луч света не может проникнуть в глубокую бездну, именуемую женским сердцем, бездну, становящуюся еще более глубокой, когда это касается сердца королевы?!»
Повторяя про себя эти два имени, Филипп смотрел на господ де Куаньи и де Водрёя, сидевших на другом конце стола и по странной случайности рядом; оба они глядели не в ту сторону, где сидела королева, и казались беззаботными, чтобы не сказать забывчивыми.
Филипп говорил себе: не может быть, чтобы эти два человека любили и были так спокойны, чтобы они были любимы и были так беспамятны. О! Если бы королева любила его, он сошел бы с ума от счастья; если бы она потом забыла его, он в отчаянии покончил бы с собой.
И с Куаньи и Водрёя Филипп переносил свой взгляд на Марию Антуанетту.
Погруженный в свои думы, он вопрошал этот чистый лоб, этот надменный лоб, этот властный взгляд; восхищаясь красотой женщины, он пытался проникнуть в тайны королевы.
«О нет, клевета, клевета; все эти смутные слухи, начинавшие ходить среди людей, продолжали держаться исключительно из-за ненависти или придворных интриг».
Таковы были мысли Филиппа в ту минуту, когда часы в кордегардии пробили три четверти восьмого. В это же время послышался сильный шум.
В зале раздались чьи-то поспешные шаги. Прозвучал стук ружейных прикладов о паркет. Гул голосов, проникавший через полуоткрытую дверь, привлек внимание короля: он откинул назад голову, чтобы лучше вслушаться, и затем сделал знак королеве.
Та поняла и немедленно встала, объявив, что игра закончена.
Все, кто играл, собрав деньги, лежавшие перед ними, остановились в ожидании того, что она скажет дальше.
Королева прошла в большую приемную залу, где уже находился опередивший ее король.
Адъютант г-на де Кастри, морского министра, приблизился к королю и сказал ему несколько слов на ухо.
— Хорошо, — отвечал король, — ступайте. Все идет хорошо, — добавил он, обращаясь к королеве.
Все присутствующие переглянулись, так как эти слова давали большой простор догадкам.
В это время маршал де Кастри вошел в зал и громко произнес:
— Угодно ли его величеству принять господина бальи де Сюфрена, прибывшего из Тулона?
Едва он произнес это имя громким, веселым, победоносным тоном, как зал зашумел.
— Да, сударь, — отвечал король, — и с большим удовольствием.
Господин де Кастри вышел. Все присутствующие чуть ли не толпой двинулись по направлению к той двери, за которой он исчез.
Чтобы объяснить те симпатии, которые Франция питала к г-ну де Сюфрену, понять, почему король, королева и принцы крови отнеслись к нему с таким интересом и стремились первыми встретить его, достаточно всего нескольких слов.
Имя Сюфрена так же неотделимо от Франции, как имена Тюренна, Катина́ и Жана Барта.
В войне с Англией, или, вернее, в последний период ее, предшествовавший заключению мира, командующий Сюфрен дал семь больших морских битв, не потерпев ни одного поражения. Он взял Тринкомали и Гонделур, упрочив за французами их владения, очистил море от врагов и убедил наваба Хайдар-Али, что Франция — могущественнейшее государство в Европе. Он умело сочетал свою профессию с дипломатией искусного и честного посредника, отвагу и тактическое искусство солдата с мудростью разумного администратора. Смелый, неутомимый, гордый, когда дело касалось чести французского флота, он до такой степени изматывал англичан своими действиями на суше и на море, что эти надменные мореплаватели ни разу не отважились довести начатую битву до победы или рискнуть напасть на Сюфрена, когда лев оскаливал зубы.
По окончании же военных действий (а в них он рисковал своей жизнью, как простой матрос) он становился человеколюбивым, великодушным и отзывчивым; он был образцом настоящего моряка, о котором Франция уже несколько забыла со времени Жана Барта и Дюге-Труэна, но снова обрела в бальи де Сюфрене.
Мы не будем даже пытаться описать тот шум и восторг, который вызвало среди приглашенных на вечер придворных его появление в Версале.
Сюфрен был человек пятидесяти шести лет, толстый, низенький, с огненным взором и благородными, непринужденными манерами. Проворный, несмотря на свою тучность, величественный, несмотря на свою подвижность, он гордо нес свою голову. Его волосы, или, вернее, грива, были тщательно причесаны; как человек, привыкший легко преодолевать всякие неудобства, он нашел возможность переодеться и причесаться в почтовой карете.
На нем был синий вышитый золотом мундир, красный камзол и синие короткие панталоны. Шею его охватывал воротник военного покроя, на который ложился его могучий круглый подбородок, составляя как бы необходимое дополнение к его огромной голове.
Когда он вошел в зал Гвардейцев, об этом кто-то шепнул г-ну де Кастри, который в нетерпении прогуливался взад и вперед, и тот немедленно воскликнул:
— Господин де Сюфрен, господа!
Тогда гвардейцы, схватив свои мушкетоны, выстроились в ряд по собственному почину, как будто дело шло о французском короле, и когда бальи прошел, они, соблюдая строгий порядок, перестроились по четыре в ряд, как бы образуя его эскорт.
Сюфрен, пожимая руки г-ну де Кастри, хотел обнять его. Но морской министр тихонько оттолкнул бальи.
— Нет, нет, сударь, — сказал он, — я не хочу лишать удовольствия обнять вас первым кого-то, кто более меня достоин этого.
И, продолжая подталкивать его, он подвел Сюфрена к Людовику XVI.
— Господин бальи! — воскликнул король, сияя от удовольствия. — Добро пожаловать в Версаль, — продолжал он. — Вы приносите в него славу, вы приносите в него все, что герои дарят своим современникам; я не говорю вам о будущем — оно ваша собственность. Обнимите меня, господин бальи.
Господин де Сюфрен преклонил колено; король поднял его и так сердечно обнял, что долгий крик радости и триумфа пронесся в собрании.
Если бы не почтение к королю, все присутствующие в один голос крикнули бы в знак одобрения «браво!»
Король обернулся к королеве.
— Мадам, — сказал он, — вот господин де Сюфрен, победитель при Тринкомали и Гонделуре, гроза наших соседей-англичан, мой Жан Барт!
— Сударь, — отвечала королева, обращаясь к Сюфрену, — я не стану восхвалять вас. Но знайте, вы не сделали ни одного пушечного выстрела во славу Франции, чтобы мое сердце не забилось от восхищения и признательности к вам.
Королева только что успела окончить свои слова, когда граф д’Артуа сказал, подведя к Сюфрену своего сына, герцога Ангулемского:
— Сын мой, вы видите перед собой героя. Смотрите на него хорошенько: героев можно видеть не часто.
— Монсеньер, — отвечал своему отцу маленький принц, — я только что читал про великих людей у Плутарха, но не видел их. Благодарю вас за то, что вы мне показали господина де Сюфрена.
По поднявшемуся вокруг него гулу ребенок мог понять, что он сказал слова, которые не забудутся.
Тогда король взял под руку г-на де Сюфрена, собираясь увести его в свой кабинет, чтобы побеседовать о его путешествиях и экспедиции.
Но г-н де Сюфрен оказал ему почтительное сопротивление.
— Ваше величество, — сказал он, — позвольте мне, раз вы так добры ко мне…
— О! — воскликнул король. — О чем вы просите, господин де Сюфрен?
— Ваше величество, один из моих офицеров совершил такое серьезное нарушение дисциплины, что, на мой взгляд, только вы один можете быть в этом деле судьей.
— О господин де Сюфрен, — сказал король, — я надеялся, что вашей просьбой будет ходатайство о какой-нибудь милости, а не о наказании.
— Ваше величество, как я уже имел честь сказать, вы сами будете судьей и примете решение, как следует поступить.
— Я слушаю.
— В последнем бою офицер, о котором я говорил вашему величеству, находился на корабле «Суровый».
— О, на том судне, которое спустило флаг? — спросил король, нахмурив брови.
— Государь, капитан «Сурового» действительно спустил флаг, — продолжал с поклоном Сюфрен, — и сэр Хьюз, английский адмирал, уже послал шлюпку, чтобы завладеть своим призом. Однако лейтенант этого корабля, назначенный командовать орудиями на нижнем деке, заметил, что огонь стихает, и, получив приказ прекратить пальбу, поднялся на палубу. Тогда он заметил, что флаг спущен и что капитан готов сдаться. Прошу ваше величество простить его, но при виде этого в нем вскипела французская кровь. Он схватил флаг, до которого мог достать рукой, вооружился молотком и, приказав снова открыть огонь, побежал прибить флаг над орудиями. Благодаря этому поступку «Суровый» по-прежнему принадлежит вашему величеству.
— Прекрасное деяние, — сказал король.
— Храбрый поступок! — сказала королева.
— Да, ваши величества, но вместе с тем это серьезное нарушение дисциплины. Приказ был отдан капитаном: лейтенант должен был повиноваться. Я прошу, ваше величество, помиловать этого офицера, и прошу с тем большей настойчивостью, потому что он мой племянник.
— Ваш племянник! — воскликнул король. — Но вы мне ничего об этом не говорили!
— Я не говорил королю; но я имел честь представить мой рапорт господину морскому министру и просил не докладывать об этом королю, пока я не получу помилования виновному.
— Я согласен, согласен, — воскликнул король, — и обещаю заранее мое покровительство всякому нарушителю дисциплины, который сумеет отомстить таким образом за честь нашего флага и французского короля! Вы должны представить мне этого офицера, господин бальи.
— Он здесь, — отвечал г-н де Сюфрен, — и так как вы, ваше величество, разрешаете…
Господин де Сюфрен обернулся.
— Приблизьтесь, господин де Шарни, — сказал он.
Королева вздрогнула. Это имя вызвало в ней воспоминание слишком недавнее, чтобы оно могло изгладиться.
Из образовавшейся вокруг г-на де Сюфрена группы выступил молодой офицер и предстал перед глазами короля.
Королева сделала было движение в его сторону, точно желая пойти навстречу молодому человеку, чтобы выразить восхищение, вызванное рассказом о его прекрасном поступке.
Но, услышав его имя и увидев моряка, которого представлял королю г-н де Сюфрен, она остановилась, побледнела и что-то прошептала.
Мадемуазель де Таверне также побледнела и взглянула с беспокойством на королеву.
Что касается г-на де Шарни, то, ничего не видя, ни на кого не глядя, не выказывая на своем лице никакого другого волнения, кроме вызванного почтением к королю, он склонился перед его величеством, который протянул ему для поцелуя руку. Затем скромно и с легкой дрожью в теле он под огнем жадных взглядов собравшихся снова смешался с рядами офицеров, шумно поздравлявших и обнимавших его.
Некоторое время в зале царило взволнованное молчание. Король сиял от удовольствия, королева улыбалась и, казалось, была в нерешительности, г-н де Шарни стоял, опустив глаза, а Филипп, от которого не ускользнуло волнение королевы, наблюдал, встревоженный и недоумевающий.
— Ну, — сказал наконец король, — пойдемте же, господин де Сюфрен, побеседуем; я умираю от нетерпения услышать ваши рассказы и доказать вам, как много я думал о вас.
— Ваше величество, столько милости…
— Вы увидите мои карты, господин бальи; вы увидите, что я в своих заботах о вас предусмотрел или угадал все этапы вашей экспедиции. Идемте, идемте.
Сделав несколько шагов и увлекая за собой г-на де Сюфрена, король вдруг обернулся к королеве.
— Кстати, мадам, — сказал он, — как вам известно, я приказал построить стопушечный корабль. Я решил изменить имя, которым хотел бы назвать его. Вместо того, что было нами задумано, мы…
Мария Антуанетта, немного пришедшая в себя, угадала мысль короля с полуслова.
— Да, — сказала она, — мы назовем его «Сюфрен», и я буду его восприемницей вместе с господином бальи.
Среди присутствующих раздались шумные, до сих пор сдерживаемые возгласы: «Да здравствует король! Да здравствует королева!»
— И да здравствует «Сюфрен»! — прибавил с исключительной деликатностью король, так как никто не смел крикнуть «Да здравствует господин де Сюфрен» в его присутствии, между тем, как самые щепетильные приверженцы этикета вполне могли кричать «Да здравствует корабль его величества!»
— Да здравствует «Сюфрен»! — с восторгом подхватило все собрание.
Король сделал благодарственный жест, выразив удовлетворение тем, что его мысль была так хорошо понята, и увел бальи к себе.
ГОСПОДИН ДЕ ШАРНИ
Как только король скрылся, все находившиеся в зале принцы и принцессы сгруппировались вокруг королевы.
Бальи де Сюфрен знаком приказал своему племяннику ожидать его, и тот, поклонившись в знак повиновения, остался в той же группе, где мы его видели.
Королева, обменявшись с Андре несколькими многозначительными взглядами, почти не теряла из виду молодого человека и всякий раз, посмотрев на него, говорила себе: «Это он, бесспорно». На что мадемуазель де Таверне отвечала пантомимой, не позволявшей королеве питать никаких сомнений и означавшей: «Боже мой, да, ваше величество; это он, это, конечно, он!»
Филипп, как мы уже сказали, видел озабоченность королевы и смутно чувствовал если не ее причину, то значение.
Тот, кто любит, никогда не ошибается относительно ощущений тех, кого он любит.
Он угадывал, что королева взволнована каким-то странным, таинственным происшествием, не известным никому, кроме нее и Андре.
Королева действительно была смущена и прятала лицо за веером. Это она, заставлявшая обыкновенно всех опускать глаза!
Между тем как Филипп спрашивал себя, к чему приведет эта озабоченность ее величества, и, чтобы убедиться, что Куаньи и Водрёй не причастны к тайне, вглядывался в лица этих господ, которые спокойно беседовали с г-ном де Хага, нанесшим визит в Версаль, в зал вошел человек, облаченный в величественное кардинальское одеяние и сопровождаемый офицерами и прелатами.
Королева узнала г-на Луи де Рогана и, как только заметила его в противоположном конце зала, немедленно отвернула голову, даже не стараясь скрыть того, что брови ее недовольно сдвинулись.
Прелат пересек зал, никому не кланяясь, и подошел прямо к королеве, перед которой и склонился скорее как светский человек перед женщиной, чем как подданный, приветствующий королеву.
Затем он обратился к ее величеству с изысканно-любезным приветствием, но королева едва повернула голову, пробормотала два-три слова, полных ледяной официальности, и продолжила разговор с г-жой де Ламбаль и г-жой де Полиньяк.
Но принц Луи, казалось, вовсе не заметил сухого приема королевы. Покончив со своими поклонами, он неторопливо и с грацией истинного придворного обернулся к теткам короля, с которыми вступил в продолжительную беседу, так как, согласно обычному при дворе принципу маятника, он встретил с их стороны столь же ласковый прием, насколько прием королевы был холоден.
Кардинал Луи де Роган был в полном расцвете лет; у него была внушительная наружность и благородная осанка; черты лица его дышали умом и мягкостью. Его тонкий рот обличал хитрость, а руки были замечательно красивы. Несколько облысевший лоб свидетельствовал о любви к веселой жизни или к наукам: и правда, в принце де Рогане уживалось и то и другое.
Он пользовался успехом у женщин, которым нравилась его любезность — без слащавости и не бьющая на эффект. Его щедрость была всем известна. Действительно, он ухитрялся считать себя бедным, имея миллион шестьсот тысяч ливров дохода.
Король любил его за ученость; королева же, напротив, ненавидела его.
Причины этой ненависти никто никогда в точности не знал, но она могла быть истолкована двояко.
Во-первых, в качестве посла в Вене принц Луи, как говорили, писал королю Людовику XV о Марии Терезии письма, полные иронии, чего Мария Антуанетта никогда не могла простить этому дипломату.
Во-вторых — что было по-человечески понятно и более правдоподобно, — посол во время переговоров по поводу брака юной эрцгерцогини с дофином упоминал будто бы в письме все тому же Людовику XV, читавшему вслух это письмо за ужином у г-жи Дюбарри, о каких-то обидных для самолюбия молодой женщины, которая была тогда очень худа, подробностях ее телосложения.
Эти нападки будто бы сильно задели Марию Антуанетту, которая не могла при этом открыто признать себя их жертвой и дала себе слово рано или поздно покарать автора.
В основе всего этого, конечно, лежала политическая интрига.
В свое время место посла в Вене было отнято у г-на де Бретейля для г-на де Рогана.
Господин де Бретейль, будучи слишком слаб, чтоб открыто бороться с принцем, прибегнул тогда к тому, что называется в дипломатии ловкостью. Он добыл себе копии или даже подлинники писем прелата, который был тогда послом, и, положив на одну чашу весов действительные услуги, оказанные дипломатом, а на другую — некоторую враждебность его к австрийскому императорскому дому, нашел в дофине сообщницу, поклявшуюся погубить когда-нибудь принца де Рогана.
Эта ненависть медленно тлела и делала положение кардинала при дворе очень затруднительным.
Всякий раз как он видел королеву, он встречал тот ледяной прием, который мы постарались описать. Но, или чувствуя себя достаточно сильным, чтобы пренебречь этой ненавистью, или повинуясь непреодолимому чувству, Луи де Роган все прощал Марии Антуанетте и не пропускал ни единой возможности приблизиться к ней. А способов поступать так у него было много, так как принц Луи де Роган при дворе занимал должность великого раздавателя милостыни.
Кардинал никогда не жаловался и ничего не рассказывал о своих огорчениях от холодности королевы. Утешение он находил в тесном кружке своих друзей, среди которых выделялся немецкий офицер барон де Планта, которому он поверял свои секреты. Прибегал он к этому тогда, когда придворным дамам, которые не относились по примеру королевы к Рогану неприязненно, не удавалось развлечь его.
Кардинал своим появлением бросил темную тень на веселую картину, рисовавшуюся воображению королевы. Поэтому, как только он удалился, лицо Марии Антуанетты снова прояснилось.
— Знаете ли, — сказала она принцессе де Ламбаль, — что поступок этого молодого офицера, племянника господина бальи, относится к числу самых замечательных в эту войну? Как, кстати, его зовут?
— Господин де Шарни, если не ошибаюсь, — отвечала принцесса. — Не так ли, мадемуазель де Таверне? — спросила она, обернувшись к Андре.
— Шарни, да, ваше высочество, — отвечала Андре.
— Господин де Шарни, — продолжала королева, — должен сам рассказать нам этот эпизод, не пропуская ни одной подробности. Пусть его отыщут. Он еще здесь?
Один офицер вышел из группы и поспешил исполнить приказание королевы.
В это же время королева, кинув вокруг себя взгляд, заметила Филиппа и со своим обычным нетерпением обратилась к нему:
— Господин де Таверне, поищите же.
Филипп вспыхнул: у него, может быть, мелькнула мысль, что он должен был предугадать желание королевы. Он отправился на поиски этого счастливца-офицера, с которого не сводил глаз с той самой минуты, как тот был представлен королю. Поэтому поиски не были трудными и минуту спустя г-н де Шарни явился между двумя гонцами королевы.
При его приближении круг разомкнулся и королева могла таким образом рассмотреть наружность г-на де Шарни с большим вниманием, чем накануне.
Это был молодой человек лет двадцати семи-двадцати восьми, стройный и высокий, широкоплечий, хорошо сложенный. Лицо его, дышавшее умом и добротой, принимало необыкновенно энергичное выражение, когда он широко раскрывал свои большие синие глаза с вдумчивым взглядом.
Что было особенно удивительно в человеке, только что вернувшемся из похода в Индию, — у него был настолько же белый цвет кожи, насколько кожа Филиппа была смугла; его красивая гибкая шея была такого же белого цвета, как и охватывавший ее галстук.
Подойдя к группе, в центре которой находилась королева, он ничем не выдал, что знаком с ней самой или с мадемуазель де Таверне.
Окруженный офицерами, которые засыпали его вопросами, он вежливо отвечал им, казалось даже забыв о том, что недавно говорил с королем и что королева сейчас смотрит на него.
Эта вежливость, эта сдержанность могли только еще более привлечь к нему внимание королевы, так умевшей ценить деликатное поведение людей.
Мало того, что г-н де Шарни хотел, и совершенно резонно, скрыть от других свое удивление при виде дамы, ехавшей с ним в наемной карете; верхом порядочности было бы оставить, если возможно, и ее в неведении того, что он узнал ее.
Глаза Шарни, выражавшие некоторую вполне уместную застенчивость и смотревшие совершенно просто, поднялись на королеву только тогда, когда она обратилась к нему с речью.
— Господин де Шарни, — сказала она, — эти дамы полны желания, желания вполне естественного, и я сама разделяю его, узнать про тот эпизод с кораблем во всех подробностях. Расскажите нам о нем, прошу вас.
— Ваше величество, — отвечал молодой моряк среди глубокой тишины, — я умоляю вас не из скромности, но из чувства человечности избавить меня от этого рассказа. То, что я сделал в качестве лейтенанта «Сурового», одновременно со мной хотели сделать десять офицеров, моих товарищей; я опередил их, вот и вся моя заслуга. Придавать моему поступку настолько важное значение, чтобы делать из него рассказ, достойный внимания вашего величества, невозможно, и благородное сердце королевы должно понять это.
Бывший командир «Сурового» — храбрый офицер, однако в тот день он совершенно потерял голову. Увы, ваше величество, как вы, вероятно, слышали от самых отважных людей, никто не может быть смелым всегда. Ему было достаточно десяти минут, чтобы прийти в себя; наша решимость не сдаваться дала ему возможность одуматься, и мужество снова вернулось к нему; с этой минуты он выказал более отваги, чем все мы. Поэтому-то я умоляю ваше величество не переоценивать моих заслуг: это значило бы совершенно убить этого бедного офицера, который ежечасно оплакивает теперь свое минутное умопомрачение.
— Хорошо, хорошо! — сказала королева, тронутая и сиявшая от радости, так как слышала вокруг себя одобрение, вызванное благородными словами молодого офицера. — Хорошо, господин де Шарни, вы честный человек, таким я и знала вас.
При этих словах королевы офицер поднял голову, и чисто юношеская краска залила его лицо; его взгляд перебегал почти с испугом от королевы к Андре. Он опасался порыва этой великодушной и отважной в своем великодушии натуры.
Действительно, испытание г-на де Шарни еще не кончилось.
— Пусть же будет известно вам всем, — продолжала неустрашимая королева, — что этот молодой офицер, этот незнакомец, недавно покинувший борт корабля, уже был нам прекрасно известен до того, как сегодня вечером нам его представили, и он заслуживает, чтобы все женщины узнали его и прониклись к нему уважением.
Все поняли, что королева хочет говорить, хочет рассказать какую-то историю, из которой всякий мог потом что-нибудь почерпнуть и приукрасить по-своему. Поэтому присутствующие тесно сомкнулись вокруг ее величества и слушали затаив дыхание.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 17 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |