Графиня снова улыбнулась, еще более многозначительно, чем в первый раз.
Кардинал также улыбнулся.
— Действительно, вам, провинциалкам, — начал он, — все кажется просто. Увидав Версаль с его открытыми воротами и с лестницами, по которым поднимаются люди, вы воображаете себе, что всякий, кто хочет, может отворить решетки этих ворот и подняться по этим лестницам. Видели ли вы, графиня, те чудовища из бронзы, мрамора или свинца, которые украшают парк и террасы Версаля?
— Да, монсеньер.
— Гиппогрифов, химер, горгон, вампиров и других зловредных созданий… Их там сотни. Теперь поймите же, что между государями и благодеяниями, исходящими от них, стоит в десять раз больше живых и злобных тварей, чем этих изваянных чудовищ, которые оберегают цветы сада от тех, кто хочет в него войти.
— Ваше высокопреосвященство, вероятно, не откажет мне в помощи, чтобы пройти сквозь ряды этих чудовищ, если они преградят мне дорогу.
— Я попробую, но мне это будет очень трудно. И прежде всего, если вы произнесете мое имя, если предъявите свой талисман, то после двух визитов он окажется для вас бесполезным.
— К счастью, — ответила графиня, — в этом отношении меня охраняет непосредственное покровительство королевы, и если я проникну в Версаль, то войду в него вооруженная хорошим ключом.
— Каким ключом, графиня?
— Господин кардинал, это мой секрет. Нет, я ошибаюсь: если бы это был мой секрет, я вам открыла бы его, так как не хочу ничего скрывать от моего милого покровителя.
— Вы говорите «если бы», графиня?
— Увы, да, монсеньер; это не мой секрет, и я его должна сохранить. Довольствуйтесь тем, что я скажу вам…
— Что именно?
— Что я завтра буду в Версале, меня там примут, и, могу надеяться, примут хорошо, монсеньер.
Кардинал взглянул на молодую женщину, уверенность и возбуждение которой казались ему прямым следствием ужина.
— Посмотрим, графиня, — смеясь, сказал он, — войдете ли вы туда.
— Ваше любопытство будет настолько велико, что вы прикажете следить за мной?
— Непременно.
— Я ничего не имею против.
— Итак, графиня, берегитесь… Теперь войти в Версаль для вас вопрос чести.
— В малые апартаменты — да, монсеньер.
— Уверяю вас, графиня, что вы для меня живая загадка.
— Одно из тех маленьких чудовищ, которых так много в версальском парке?
— Надеюсь, вы меня считаете человеком со вкусом, не так ли?
— Ну, конечно, монсеньер.
— Так посмотрите, я у ваших ног и целую вашу руку. А разве можно предположить, чтобы я прикоснулся своими губами к лапе с когтями и взял в руку чешуйчатый хвост рыбы?
— Прошу вас вспомнить, монсеньер, — сказала холодно Жанна, — что я не гризетка и не девица из Оперы. Это значит, что я принадлежу только себе, когда не принадлежу своему мужу, и, чувствуя себя равной любому мужчине в королевстве, я сама свободно выберу себе, когда пожелаю, того, кто сумеет мне понравиться. Итак, монсеньер, относитесь же ко мне с большим уважением: вы этим покажете, что уважаете и в себе и во мне благородство нашего происхождения.
Кардинал встал.
— Ну, — сказал он, — вы, значит, хотите, чтобы я полюбил вас серьезно?
— Я не говорю этого, господин кардинал. Но я хочу сама полюбить вас. И поверьте мне, когда это случится, если только это случится, вы без труда заметите, что я люблю вас. Я даже сама сообщу вам об этом, если вы ничего не заметите, так как я чувствую себя еще достаточно молодой и красивой, чтобы не бояться самой сделать первый шаг. Порядочный человек не оттолкнет меня.
— Графиня, — сказал кардинал, — уверяю вас, что если только это будет зависеть от меня, то вы полюбите меня.
— Увидим.
— Вы ведь уже чувствуете ко мне дружбу, не правда ли?
— Больше чем дружбу.
— Право? В таком случае мы уже на полдороге.
— Не будем мерить, сколько туазов пройдено, будем просто идти.
— Графиня, вы женщина, которую я боготворил бы…
И он вздохнул.
— Боготворили бы? — переспросила г-жа де Ламотт в изумлении. — Если бы…
— Если бы вы это позволили, — поспешил договорить кардинал.
— Я, может быть, и позволю вам это, монсеньер. Но только тогда, когда фортуна будет улыбаться мне уже достаточно долго, чтобы я избавила вас от необходимости столь поспешно преклонять передо мной колени и раньше времени целовать мне руку.
— То есть…
— Да, когда я не буду больше зависеть от ваших благодеяний, вы не станете подозревать, что я жду от ваших визитов каких-то выгод. Тогда ваши чувства ко мне станут более возвышенными. Я от этого только выгадаю, монсеньер. Да и вы ничего не потеряете.
Она снова встала, так как нарочно перед тем уселась, чтобы прочитать мораль с большей торжественностью.
— Этим, — ответил кардинал, — вы ставите меня в невыносимое положение.
— Как так?
— Вы запрещаете мне ухаживать за вами!
— Меньше всего на свете. Разве ухаживать за женщиной — значит непременно становиться перед нею на колени и целовать ей руки?
— Тогда прямо к делу, графиня. Каким же образом вы позволите мне ухаживать за вами?
— Так, чтобы это не противоречило моим вкусам и обязанностям.
— О, вы избрали две самые неопределенные области на свете.
— Вы напрасно прервали меня, монсеньер, так как я собирались добавить к сказанному еще и третью.
— Что же именно, великий Боже?
— И так, как подскажут мне мои прихоти.
— Я погиб.
— Вы отступаете?
Кардинал находился в эту минуту более во власти чар задорной соблазнительницы, нежели под влиянием своих тайных мыслей.
— Нет, — сказал он, — я не отступлю.
— Ни перед моими обязанностями?
— Ни перед вашими вкусами и прихотями.
— А доказательства?
— Говорите, чего вы желаете?
— Я хочу поехать сегодня вечером на бал в Оперу.
— Это ваше дело, графиня… Вы свободны как ветер, и я не вижу, что бы вам могло помешать отправиться на этот бал.
— Минуту. Вы узнали только половину моего желания… Другая половина заключается в том, чтобы и вы поехали со мною.
— Я! В Оперу! О, графиня!
И кардинал сделал быстрое движение, которое было бы совершенно естественно для обыкновенного смертного, но для Рогана, да еще в сане кардинала, должно было выражать крайнее удивление.
— Вот как вы стараетесь угодить мне? — спросила г-жа де Ламотт.
— Кардиналы не ездят на балы в Оперу, графиня; это так же невозможно для меня, как для вас пойти… в курительную.
— Кардиналы также и не танцуют, не правда ли?
— О нет!
— Ну, а как же я читала, что кардинал Ришелье танцевал сарабанду?
— Перед Анной Австрийской — да… — вырвалось у принца.
— Перед королевой, это правда, — повторила Жанна, глядя на него пристально. — Ну и вы, может быть, сделали бы это для королевы…
Принц, при всей своей ловкости и самообладании, не мог скрыть выступившей у него при этих словах краски на лице.
Сжалилась ли лукавая женщина над его смущением или сочла более удобным для себя не оставлять его долго в замешательстве, но она поспешила добавить:
— Как же мне, которой вы расточаете свои уверения, не быть оскорбленной, видя, что вы ставите меня ниже королевы, когда у вас просят только одного: поехать со мною скрытым от всех взоров под домино и маской. Оказав мне эту любезность, за которую я так буду вам признательна, вы помогли бы мне сделать громадный, измеряемый уже не вашими пресловутыми туазами шаг на том пути, о котором мы говорили.
Кардинал, довольный тем, что так дешево отделался, а в особенности обрадованный постоянными победами, которых хитрая Жанна позволяла ему как будто добиваться после каждой его ошибки, бросился к графине и пожал ей руку.
— Для вас, — сказал он, — я готов на все, даже на невозможное.
— Благодарю вас, монсеньер… Человек, который идет ради меня на такую жертву, — мой драгоценный друг. Я вас освобождаю от этой неприятной обязанности теперь, когда вы согласились на нее.
— Нет, нет, только тот может требовать себе вознаграждения, кто сделал свое дело. Графиня, я еду с вами, но в домино.
— Мы поедем по улице Сен-Дени, около Оперы; я в маске войду в магазин и куплю вам костюм, вы переоденетесь в карете.
— Графиня, а знаете, это будет очаровательный вечер!
— О монсеньер, ваша доброта ко мне так безгранична, что приводит меня в полное смущение. Но мне пришло в голову: может быть, в вашем доме, в особняке Роган, ваше сиятельство найдет домино, которое будет более в вашем вкусе, чем то, которое мы собираемся купить?
— Вот непростительное коварство, графиня! Если я еду на бал в Оперу, то верьте одному…
— Чему?
— Что я буду так же удивлен, увидев себя там, как и вы, когда ужинали вдвоем с другим мужчиной, а не с вашим мужем.
Жанна поняла, что на это нечего возразить, и только поблагодарила его.
К дверям домика подъехала карета без гербов на дверцах, приняла двух беглецов и крупной рысью понеслась к бульварам.
НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ОПЕРЕ
Опера, этот парижский храм развлечений, сгорела в июне 1781 года.
Двадцать человек погибло под развалинами. И так как это несчастье случалось во второй раз за восемнадцать лет, то постоянное место ее расположения — Пале-Рояль — стало казаться роковым для веселящихся парижан, и королевским ордонансом театр был перемещен в другой квартал, подальше от центра.
Для людей, живших по соседству с ней, театральное здание — целый город, полный холста и некрашеного дерева, картона и красок, — всегда служило источником беспокойства. Целая и невредимая, Опера воспламеняла сердца финансистов и аристократов, в ее залах смешивались люди различных званий и имущественного положения. Но загоревшаяся Опера могла уничтожить целый квартал, даже целый город. Для этого было достаточно одного порыва ветра.
Выбранное для новой Оперы место находилось у ворот Сен-Мартен. Король, озабоченный тем, что его добрый город Париж так долго останется без этого театра, стал грустен, как это бывало всякий раз, когда в город не подвозили зерно или когда цена на хлеб превышала семь су за четыре фунта.
Нужно было видеть, как были выбиты из колеи все старые аристократы, все молодые судейские, все офицеры и все финансисты, не знавшие теперь, на что употребить время после обеда; нужно было видеть, как блуждают по бульварам бесприютные божества — от танцора кордебалета до примадонны.
Чтобы утешить короля, а отчасти и королеву, их величествам представили архитектора г-на Ленуара, который обещал невиданные чудеса.
Этот милейший человек был полон новых планов; он предложил столь совершенную систему вентилируемых коридоров, что в случае пожара никому не грозила опасность задохнуться там от дыма. Он спроектировал восемь больших дверей, не считая пяти больших окон в первом этаже, которые находились так близко от земли, что даже самые трусливые могли выпрыгнуть из них прямо на бульвар, не боясь сломать себе шею.
Взамен дивного зала Моро и живописи Дюрамо г-н Ленуар предлагал здание с фасадом в девяносто шесть футов, выходившим на бульвар. Фасад этот должны были украшать восемь кариатид, опирающихся на столбы; три входные двери; между ними — восемь колонн, покоящихся на цоколе; а вдобавок — барельеф над капителями и балкон с тремя окнами, украшенными архивольтами.
Сцена должна была иметь тридцать шесть футов в ширину, зрительный зал — семьдесят два фута в длину и восемьдесят четыре фута в ширину от одной стены до другой.
Фойе должны были быть украшены зеркалами и отделаны с благородной простотой.
Во всю ширину зала, под оркестром, г-н Ленуар предусмотрел пространство в двенадцать футов для огромного резервуара и двух комплектов насосов, к которым должно было быть приставлено двадцать солдат французской гвардии.
Наконец, в довершение всего, для того чтобы выстроить зрительный зал, архитектор просил семьдесят пять дней и семьдесят пять ночей, и ни одного часа больше или меньше.
Последний пункт показался хвастовством, и над этим первое время очень смеялись. Но король произвел с г-ном Ленуаром расчеты и согласился на все его условия.
Архитектор принялся за работу и сдержал слово. Зал был окончен к назначенному сроку.
Но тогда публика, которая никогда ничем не бывает довольна, рассудила, что зал весь деревянный, а иначе и нельзя было выстроить его так быстро, и что, следовательно, пребывание в новом здании небезопасно. В этот театр, окончания которого все ждали с таким страстным нетерпением, что при постройке его следили чуть ли не за кладкой каждого бревна, — в здание, которое росло на глазах парижан, причем каждый заранее намечал себе в нем место, теперь, когда оно было окончено, никто не захотел войти. Самые отчаянные смельчаки и безумцы взяли билеты на первое представление оперы Пиччинни «Адель из Понтьё», но при этом написали и свои завещания.
Видя это, архитектор в отчаянии обратился к королю, который подал ему блестящий совет.
— Трусливые люди во Франции, — сказал его величество, — это те, кто платят. Они скорее готовы дать вам десять тысяч ливров ренты и задыхаться в переполненном зале, но не хотят рисковать задохнуться под обрушившимся потолком. Оставьте же их в покое и пригласите публику храбрую, но которой нечем платить. Королева подарила мне дофина: город ликует от восторга. Объявите, что для ознаменования радостного события — рождения моего сына — Опера откроет свои двери бесплатным представлением, и если две с половиной тысячи жителей, которые весят около трехсот тысяч фунтов, окажутся в ваших глазах недостаточным мерилом для испытания прочности постройки, то попросите всех этих молодцов немножко поплясать. Вы ведь знаете, господин Лоран, что вес увеличивается в пять раз при падении предмета с высоты четырех дюймов. Ваши две с половиной тысячи храбрецов представят собой нагрузку в полтора миллиона фунтов, если вы заставите их танцевать. Устройте им после спектакля бал.
— Ваше величество, благодарю вас, — сказал архитектор.
— Но сначала хорошенько подумайте: ведь вашему зданию это будет тяжеловато.
— Ваше величество, я ручаюсь за свою постройку и сам пойду на этот бал.
— А я, — ответил король, — обещаю вам приехать на второе представление.
Архитектор последовал совету. «Адель из Понтьё» была исполнена перед тремя тысячами простолюдинов, которые хлопали с еще большим воодушевлением, чем королевские особы.
Эти же люди охотно согласились потанцевать после спектакля и повеселились вволю. И вес их при этом увеличился в десять, а не в пять раз.
В зале ничто даже не шелохнулось.
Если и можно было опасаться несчастья, то на следующих представлениях, потому что трусливая знать стала переполнять этот зал до отказа. Туда — три года спустя после открытия Оперы — отправились на бал г-н кардинал де Роган и г-жа де Ламотт.
Вот те краткие предварительные объяснения, которые мы должны дать читателю. Теперь вернемся к героям нашего рассказа.
БАЛ В ОПЕРЕ
Бал был в полном разгаре, когда кардинал Луи де Роган и г-жа де Ламотт прокрались незаметно в зал; по крайней мере, прелат старался проскользнуть как можно незаметнее в тысячную толпу домино и всевозможных масок.
Скоро толпа их окружила со всех сторон, и они потонули в ней, как на глазах гуляющих у берега реки исчезают в сильном водовороте маленькие волны, подхваченные и унесенные ее течением.
Два домино, насколько это было возможно в такой толкотне, старались, держась бок о бок, общими усилиями противостоять напору толпы, но, увидев, что это им не удается, решили отойти под ложу королевы, где толпа была не так густа и где стена могла служить опорой.
То были черное и белое домино: одно высокое, другое среднего роста; одно скрывало мужчину, другое — женщину. Он сильно размахивал руками, а она поворачивала голову то вправо, то влево.
Эти маски, по-видимому, были поглощены очень оживленным разговором. Прислушаемся к нему.
— Я вам говорю, Олива́, что вы ждете кого-то, — повторял мужчина. — Ваша голова вертится, как флюгер, во все стороны, но не по воле ветра, а вслед за каждым встречным.
— Ну и что из этого?
— Как что из этого?
— Да, что же удивительного в том, что моя голова вертится? Разве я здесь не для того, чтобы смотреть?
— Но вы не только вертите своей головой, вы кружите ее и другим.
— А для чего же ездят в Оперу, сударь?
— По тысяче причин.
— Да, но это мужчины. А женщины приходят сюда только с одной целью.
— С какой?
— С той, о которой вы только что говорили: вскружить как можно больше голов. Вы меня повезли на бал в Оперу, и вам остается только покориться.
— Мадемуазель Олива́!
— О, не повышайте голоса. Вы знаете, что я этого не боюсь; а главное, оставьте привычку называть меня по имени. Ничего не может быть неприличнее, как называть людей по имени на балу в Опере.
Черное домино сделало гневный жест, но его остановило внезапно появившееся голубое домино, довольно дородное, высокое и представительное на вид.
— Ла-ла, сударь, — сказало оно, — предоставьте же своей даме веселиться, как она того хочет. Какого черта! Середина Поста бывает не каждый день, и не каждый раз в середине Поста удается попасть на бал в Опере!
— Не вмешивайтесь не в свое дело, — грубо ответило черное домино.
— Сударь, — продолжало голубое домино, — запомните раз навсегда, что немножко вежливости никогда не портит дела.
— Я вас не знаю, — отвечало черное домино, — на кой же мне черт церемониться с вами?
— Вы меня не знаете, может быть, но…
— Но что?
— Но я знаю вас, господин де Босир.
Услышав свое имя, черное домино, так свободно произносившее имена других, сильно вздрогнуло, что было видно по заколыхавшимся складкам его шелкового капюшона.
— О, не бойтесь, господин де Босир, — продолжала маска, — я не тот, за кого вы меня принимаете.
— А за кого я вас принимаю, черт побери? Разве вы не довольствуетесь тем, что угадываете имена, и хотите еще угадывать и мысли?
— А почему бы и нет?
— Так угадайте-ка, о чем я думаю. Я никогда не видел волшебника, и мне, право, доставит удовольствие познакомиться хотя бы с одним.
— О нет! То, что вы от меня требуете, слишком просто, чтобы оправдать титул, который вы мне так легко даровали.
— Но скажите все же.
— Нет, придумайте что-нибудь еще.
— Мне довольно и этого. Угадывайте!
— Вы этого хотите?
— Да.
— Ну, хорошо! Вы приняли меня за агента господина де Крона.
— Господина де Крона?
— Черт возьми, вам ведь это имя хорошо известно. Да, господина де Крона, начальника полиции.
— Сударь…
— Потише, дорогой господин Босир; право, можно подумать, что вы хотите схватиться за шпагу.
— Конечно, я и ищу ее.
— Дьявольщина! Какая у вас воинственная натура! Успокойтесь, дорогой господин Босир, вы оставили ее дома, и хорошо сделали. Поговорим же о чем-нибудь другом. Позвольте мне предложить руку госпоже?
— Руку госпоже?
— Да, вашей даме. Ведь это, кажется, принято на балах в Опере или вы думаете, что я только что приехал из Ост-Индии?
— Конечно, это принято, но когда на это согласен кавалер дамы.
— Иногда, дорогой господин Босир, достаточно и согласия одной дамы.
— И надолго вы просите у меня ее руки?
— О, дорогой господин Босир, вы слишком любопытны: может быть, на десять минут, может быть, на час, а может быть, и на всю ночь.
— Полноте, сударь, вы, смеетесь надо мной.
— Отвечайте: да или нет, дорогой господин? Уступаете ли вы мне руку вашей дамы?
— Нет.
— Ну-ну, не прикидывайтесь таким злым.
— Это почему?
— Потому что вы и так в маске; бесполезно надевать на себя еще и другую.
— Послушайте, сударь…
— Ну вот, вы опять сердитесь, а между тем вы были так кротки еще недавно.
— Где это?
— На улице Дофины.
— На улице Дофины! — воскликнул Босир в недоумении.
Олива́ громко расхохоталась.
— Замолчите, сударыня! — сказал ей сквозь зубы человек в черном домино.
— Я ничего не понимаю из того, что вы говорите, — продолжал Босир, обращаясь к голубому домино. — Если вам угодно совать нос в мои дела, делайте это честно, сударь!
— Но, дорогой господин Босир, мне кажется, ничего не может быть честнее правды? Не так ли, мадемуазель Олива́?
— Как, — воскликнула она, — вы и меня знаете?
— Разве этот господин не назвал недавно ваше имя во всеуслышание?
— А правда, — сказал Босир, возвращаясь к разговору, — заключается в том…
— В том, что в ту минуту, как вы собирались убить эту бедную даму — а час тому назад вы собирались это сделать, — вас остановил звон двух десятков луидоров…
— Довольно, сударь.
— Хорошо; но уступите мне руку вашей дамы, если с вас довольно.
— О, я прекрасно вижу, — пробормотал Босир, — что эта дама и вы…
— Что эта дама и я?
— Вы сговорились.
— Клянусь вам, что нет.
— Можно ли сказать такое? — воскликнула Олива́.
— И к тому же… — начало голубое домино.
— Что к тому же?
— Если бы мы и сговорились, то только для вашей же пользы.
— Когда что-нибудь утверждают, это надо доказать, — дерзко заявил Босир.
— Охотно.
— Я очень желал бы знать…
— Я вам докажу, — продолжало голубое домино, — что ваше присутствие здесь настолько же вредно для вас, настолько ваше отсутствие было бы для вас выгодно.
— Для меня?
— Да, для вас.
— Каким же образом, скажите на милость?
— Вы ведь состоите в некоей академии, не так ли?
— Я?!
— Не сердитесь, дорогой господин де Босир, я говорю не о Французской академии.
— Академия, академия… — проворчал кавалер мадемуазель Олива́.
— Да, улица Железной Кружки, подвал. Не так ли, дорогой господин Босир?
— Тише!
— Ба!
— Тише, тише! Какой вы неприятный человек, сударь!
— Не нужно так говорить!
— Почему?
— Черт возьми! Да потому, что вы сами не верите тому, что говорите. Но вернемся к этой академии.
— Ну?
Незнакомец в голубом домино вынул из кармана великолепные часы, осыпанные бриллиантами, на которые тотчас же устремились пылавшие, как два угля, глаза Босира.
— Ну? — повторил он.
— Через четверть часа в вашей академии на улице Железной Кружки, дорогой господин де Босир, будут обсуждать маленький проект, который может принести два миллиона франков двенадцати действительным членам. А вы один из них, не правда ли, господин де Босир?
— И вы тоже, если только…
— Договаривайте.
— Если только вы не сыщик.
— Право, господин де Босир, я вас считал умным человеком, но с грустью вижу, что вы глупец. Если бы я служил в полиции, то уже двадцать раз мог бы вас задержать за дела менее почтенные, чем та двухмиллионная спекуляция, о которой будут говорить в академии через несколько минут.
Босир на минуту задумался.
— Черт меня возьми, если вы не правы! — сказал он, но тотчас же спохватился:
— А, сударь, так вы посылаете меня на улицу Железной Кружки!
— Да, я вас посылаю на улицу Железной Кружки.
— И я знаю зачем.
— Скажите.
— Чтобы меня там арестовали… Но я не так прост.
— Вы опять говорите глупости.
— Сударь!
— Конечно. Ведь если бы я мог сделать то, что вы говорите, если бы я к тому же смог узнать, что за козни собираются строить в вашей академии, стал бы я просить у вас разрешения побеседовать с госпожой? Ни в коем случае. Я бы немедленно приказал вас арестовать, и мы с этой дамой избавились бы от вас. А я, наоборот, действую исключительно мягкостью и убеждением, дорогой господин де Босир: это мой девиз.
— Послушайте, — воскликнул вдруг Босир, оставляя руку Олива́, — это вы сидели на софе этой дамы два часа тому назад? Ну, отвечайте!
— На какой софе? — спросило голубое домино, которое Олива́ слегка ущипнула за мизинец. — Что касается софы, мне известна только софа господина Кребийона-сына.
— Ну да мне это безразлично, — продолжал Босир, — ваши доводы хороши, вот все, что мне нужно. Я говорю — хороши, но можно было бы сказать — даже превосходны. Возьмите же руку моей дамы, и если вы хотите навлечь беду на честного человека, пусть будет вам стыдно!
Голубое домино громко рассмеялось, услышав эпитет «честного», которым так снисходительно наделил самого себя Босир.
— Спите спокойно, — сказал он ему, хлопнув его по плечу. — Посылая вас туда, я вам делаю подарок, по крайней мере, в сто тысяч ливров, так как, не пойди вы сегодня в академию, вас, согласно обычаю ваших товарищей, исключили бы из дележа, тогда как, отправившись туда…
— Ну так и быть, попытаю счастья, — пробормотал Босир и, сделав пируэт, раскланялся и исчез.
Голубое домино завладело рукой мадемуазель Олива́, оставшейся свободной после исчезновения Босира.
— Ну вот мы и вдвоем, — сказала Олива́. — Я не мешала вам интриговать этого бедного Босира сколько душе угодно, но предупреждаю вас, что меня труднее будет сбить с толку, так как я вас знаю. Если вы хотите продолжать в том же роде и со мной, то придумайте что-нибудь поинтереснее, а не то…
— Я не знаю ничего более интересного, чем ваша история, милая мадемуазель Николь, — сказало голубое домино, прижимая к себе полную ручку своей дамы, тихо вскрикнувшей, когда она услышала это имя, сказанное ей собеседником на ухо.
Правда, она тотчас же пришла в себя, как особа, которую нельзя застать врасплох.
— О Боже мой, что это за имя? — спросила она. — Николь? Речь идет обо мне? Не хотите ли вы, случайно, называть меня этим именем? Так вы потерпите кораблекрушение, едва выйдя из порта, вы налетите на первую же скалу. Меня зовут не Николь.
— Теперь, я знаю, да, теперь вас зовут Олива́. Имя Николь слишком отдавало провинцией. В вас — и это мне хорошо известно — две женщины: Олива́ и Николь. Мы в свое время поговорим об Олива́, но сначала побеседуем о Николь. Разве вы забыли то время, когда отзывались на это имя? Не верю. Милое дитя мое, раз вы молоденькой девушкой носили это имя, оно навсегда останется с вами — если не явно, то, по крайней мере, в глубине вашей души, — каково бы ни было другое, которое вы вынуждены были принять, чтобы забыть о прежнем. Бедная Олива́! Счастливая Николь!
В эту минуту целый поток масок нахлынул, как бурные волны, на наших собеседников, и Николь, или Олива́, принуждена была против воли еще теснее прижаться к своему кавалеру.
— Взгляните, — сказал он ей, — на эту пеструю толпу, на парочки под капюшонами, прижимающиеся друг к другу, чтобы жадно ловить слова любезности или любви. Посмотрите на эти группы людей, которые сходятся и расходятся, одни со смехом, другие с упреками. У всех у них, может быть, столько же имен, сколько и у вас, и я многих удивил бы, назвав их по именам, которые они сами помнят, но думают, что они забыты другими.
— Вы сказали: «Бедная Олива́»!
— Да.
— Вы, значит, не считаете меня счастливой?
— Трудно быть счастливой с таким мужчиной, как Босир.
Олива́ вздохнула.
— Я и несчастлива! — сказала она.
— Но вы все-таки любите его?
— В разумных пределах.
— Если вы его не любите, то бросьте его.
— Нет.
— Почему же?
— Потому что, как только я его брошу, сейчас же буду жалеть о нем.
— Будете жалеть?
— Боюсь, что да.
— А как же можно сожалеть о пьянице, игроке, о человеке, который вас бьет, о плуте, который достоин того, чтобы его когда-нибудь колесовали на Гревской площади?
— Вы, может быть, не поймете того, что я скажу вам.
— Ничего, скажите все-таки.
— Я буду сожалеть о том шуме, который он поднимает вокруг меня.
— Я должен был бы сам догадаться об этом. Вот что значит провести молодые годы с молчаливыми людьми.
— Вы знаете о моей юности?
— Прекрасно знаю.
— Неужели, милейший мой господин? — сказала Олива́ со смехом, недоверчиво покачав головой.
— Вы сомневаетесь?
— О, я не сомневаюсь, а убеждена, что вы ничего не знаете.
— Так поговорим о вашей молодости, мадемуазель Николь.
— Поговорим; но предупреждаю вас, что я не буду вам отвечать.
— О, в этом нет нужды.
— Ну, я слушаю.
— Хорошо. Я не буду говорить о вашем детстве, так как это время жизни не в счет, а прямо о юности с того момента, когда вы заметили, что Бог дал вам сердце, чтобы любить.
— Любить кого?
— Чтобы любить Жильбера.
При этих словах, при звуке этого имени по всему телу молодой женщины пробежала дрожь, и голубое домино почувствовало, как она трепещет.
— О, — сказала она, — откуда вы это знаете, великий Боже?
И она разом остановилась, с невыразимым волнением устремив через прорези маски свои глаза на голубое домино.
Но голубое домино хранило молчание.
Олива́, или, вернее, Николь, вздохнула.
— Ах, сударь, — сказала она, не стараясь более сдерживаться, — вы произнесли имя, которое пробуждает во мне так много воспоминаний. Вы, значит, знаете этого Жильбера?
— Да, раз я говорю вам о нем.
— Увы!
— Это был прелестный юноша, клянусь честью! Вы любили его?
— Он был красив… нет… не то… но я его находила красивым. Он был очень умен и равен мне по рождению. Но нет, вот тут я очень ошибаюсь. Если Жильбер захотел бы, ни одна женщина не была бы равной ему.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |