— Но как?
— Самым простым способом: надо возложить на него какое-нибудь важное дипломатическое поручение. Я беру это на себя.
— Напрасно, — сказал дон Мануэл, — он будет здесь служить нам гарантией.
— Он скажет, что вы говорите по-французски, как Боссанж и я.
— Не скажет… Я попрошу его об этом.
— Хорошо, пусть остается. Пусть введут человека с бриллиантами.
Этого человека ввели: им оказался сам Бёмер, который рассыпался в любезностях и нижайших извинениях.
Затем он подал бриллианты и сделал вид, что хочет их оставить для рассмотрения.
Но дон Мануэл задержал его.
— Довольно испытаний, — сказал Босир, — вы недоверчивый купец и, значит, должны быть честны. Садитесь и поговорим, раз господин посол прощает вас.
— Уф, как трудно продавать! — вздохнул Бёмер.
«И как трудно украсть!» — подумал Босир.
ТОРГ
Итак, господин посол изъявил согласие внимательно осмотреть ожерелье.
Бёмер стал показывать в отдельности каждый из бриллиантов, указывая на их красоту.
— Господин посол ничего не имеет против всех камней в совокупности, — сказал Босир, которому дон Мануэл что-то сказал по-португальски, — в общем они удовлетворяют его. Но что касается отдельных бриллиантов, то дело обстоит несколько иначе… Его превосходительство насчитал десять камней слегка поцарапанных и с небольшими пятнышками.
— О! — произнес Бёмер.
— Его превосходительство, — прервал Босир, — знает толк в бриллиантах больше вас… Знатные португальцы играют в Бразилии с бриллиантами так же, как здешние дети со стеклышками.
Дон Мануэл, действительно, указал пальцем на несколько камней один за другим и обратил внимание на такие ничтожнейшие недостатки, которые подметил бы в бриллиантах не всякий знаток.
— Тем не менее, это ожерелье, в том виде, как оно есть, — сказал Бёмер, несколько удивленный, что нашел в знатной особе такого тонкого знатока ювелирного дела, — представляет единственное собрание самых лучших бриллиантов, какие только можно найти во всей Европе в настоящее время.
— Это правда, — подтвердил дон Мануэл, и по знаку его Босир продолжал:
— Итак, господин Бёмер, вот в чем дело. Ее величество королева Португалии услышала про это ожерелье и поручило его превосходительству начать переговоры о приобретении его после того, как он осмотрит бриллианты. Камни удовлетворили его превосходительство. За какую цену вы хотите продать это ожерелье?
— Миллион шестьсот тысяч ливров, — ответил Бёмер.
Босир повторил эту цифру своему послу.
— Эта цена выше настоящей на сто тысяч ливров, — заметил дон Мануэл.
— Монсеньер, — продолжал ювелир, — невозможно определить с точностью, что мы зарабатываем на такой дорогой вещи. Чтобы составить это замечательное украшение, потребовались такие долгие розыски и столь многочисленные поездки, что тот, кто знал бы все подробности так же, как я, пришел бы в ужас.
— Вы должны скинуть сто тысяч ливров, — повторил упрямый португалец.
— И если монсеньер говорит так, — вставил Босир, — то, значит, глубоко убежден в этом, так как его превосходительство никогда не торгуется.
Бёмер, по-видимому, начал колебаться. Никто так не успокаивает подозрительность продавцов, как покупатель, который торгуется.
— Я не могу, — начал он после минутной нерешительности, — согласиться на такую скидку, поскольку она приведет к разногласиям между мною и компаньоном относительно того, остаемся мы в убытке или в прибыли.
Дон Мануэл выслушал перевод Босира и встал.
Босир закрыл футляр и отдал его Бёмеру.
— Но я все-таки скажу об этом господину Боссанжу, — сказал последний, — ваше превосходительство согласны на это?
— Что вы хотите этим сказать? — спросил Босир.
— Я хочу сказать, что господин посол, по-видимому, предложил за это ожерелье миллион пятьсот тысяч ливров?
— Да.
— Его превосходительство не отказывается от этой цены?
— Его превосходительство никогда не отказывается от своих слов, — сказал горделиво, как истый португалец, Босир, — но его превосходительству всегда надоедает торговаться самому или видеть, как торгуются с ним.
— Господин секретарь, разве вы не понимаете, что я должен переговорить с моим компаньоном?
— Прекрасно понимаю, господин Бёмер.
— Отлично, — сказал по-португальски дон Мануэл, узнав, что сказал Бёмер, — но и мне необходимо ваше быстрое решение.
— Конечно, монсеньер, если мой компаньон согласится на скидку, я принимаю ее заранее.
— Хорошо.
— Следовательно, теперешняя цена будет миллион пятьсот тысяч ливров.
— Да.
— Теперь остается только, — сказал Бёмер, — кроме согласия господина Боссанжа…
— Естественно.
— … остается только определить способ уплаты.
— Вы не встретите в этом отношении никаких затруднений, — сказал Босир. — Как вы желаете, чтобы вам заплатили?
— Ну, — смеясь, заметил Бёмер, — наличными, если возможно.
— Что вы называете наличными? — холодно спросил Босир.
— О, я знаю, что никто не в состоянии выложить сразу полтора миллиона! — со вздохом сказал Бёмер.
— И к тому же вас самих это поставило бы в затруднение, господин Бёмер.
— Тем не менее, господин секретарь, я ни за что не соглашусь вести дело иначе, чем за наличные деньги.
— Вы совершенно правы.
И он обернулся к дону Мануэлу.
— Сколько ваше превосходительство даст господину Бёмеру наличными деньгами?
— Сто тысяч ливров, — сказал Португалец.
— Сто тысяч ливров, — повторил Босир Бёмеру, — при подписании купчей.
— А остальные? — спросил Бёмер.
— Вы получите остальную сумму в такой срок, какой нужен для пересылки чека монсеньера из Парижа в Лиссабон, если только вы не предпочтете подождать, пока из Лиссабона в Париж придет подтверждение.
— О, у нас есть корреспондент в Лиссабоне, — сказал Бёмер, — стоит только написать ему…
— Вот-вот, — смеясь, иронически вставил Босир, — напишите ему и спросите его, какова кредитоспособность господина да Суза и есть ли у ее величества королевы миллион четыреста тысяч ливров?
— Сударь… — сконфуженно пробормотал Бёмер.
— Согласны вы на это или предпочитаете другие условия?
— Те условия, которые господину секретарю угодно было мне предложить, мне кажутся подходящими. В какие сроки будут произведены платежи?
— В три срока, по пятьсот тысяч ливров, господин Бёмер. Это будет для вас предлогом совершить интересное путешествие.
— В Лиссабон?
— А почему бы нет? Получение в трехмесячный срок полутора миллионов, кажется, стоит того, чтобы из-за этого побеспокоиться?
— О, конечно, но…
— К тому же вы поедете за счет посольства, и я или господин правитель канцелярии будем сопровождать вас.
— Я повезу бриллианты?
— Конечно, если вы не предпочитаете послать отсюда чеки и отправить в Португалию бриллианты без вас.
— Я не знаю… Я… полагаю, что путешествие будет не лишним… и…
— Я такого же мнения, — сказал Босир. — Купчая будет подписана здесь. Вы получите сто тысяч ливров наличными, подпишете, что продажа состоялась, и отвезете бриллианты ее величеству. Кто ваш корреспондент?
— Братья Нуньес-Бальбоа.
Дон Мануэл поднял голову.
— Это и мои банкиры, — сказал он с улыбкой.
— Это и банкиры его превосходительства, — также с улыбкой повторил Босир.
Бёмер просиял, на челе его не осталось ни облачка, и он поклонился, как бы в знак признательности и своего намерения удалиться.
Но тотчас же какая-то внезапно мелькнувшая мысль заставила его вернуться.
— Что такое? — спросил встревоженный Босир.
— Значит, вы дали слово? — спросил Бёмер.
— Да.
— Кроме как…
— Кроме как в случае несогласия господина Боссанжа; мы ведь уже решили это.
— И кроме еще одного случая, — прибавил Бёмер.
— А!
— Это деликатный пункт, сударь, и надеюсь, что честь Португалии слишком высокое понятие, чтобы его превосходительство не понял меня.
— Что за подходы? К делу!
— Вот в чем оно заключается. Ожерелье это было предложено ее величеству французской королеве.
— Которая отказалась от него. Дальше?
— Мы не можем согласиться, чтобы это ожерелье навсегда ушло из пределов Франции, пока не предупредим об этом королеву… Уважение и даже лояльность требуют, чтобы мы отдали предпочтение ее величеству королеве.
— Это справедливо, — с достоинством сказал дон Мануэл. — Я желал бы слышать от португальского купца те слова, которые слышу от господина Бёмера.
— Я очень счастлив и горд одобрением, которым меня удостоил его превосходительство. Итак, торг состоится при двух условиях: одобрение сделки Боссанжем и главное — окончательный отказ ее величества французской королевы. Я прошу у вас для этого трехдневный срок.
— А с нашей стороны условия таковы, — сказал Босир, — сто тысяч ливров наличными и три чека по пятьсот тысяч ливров в ваши руки. Вы передадите шкатулку с бриллиантами господину правителю канцелярии посольства или мне — словом, тому, кто будет сопровождать вас в Лиссабон к господам братьям Нуньес-Бальбе. Полная уплата в течение трех месяцев. Путевых издержек у вас никаких.
— Да, монсеньер, да, сударь, — сказал Бёмер, откланиваясь.
— Подождите! — произнес по-португальски дон Мануэл.
— Что такое? — спросил, возвращаясь, в свою очередь встревоженный Бёмер.
— В качестве премии, — сказал посол, — перстень в тысячу пистолей моему секретарю или правителю канцелярии — словом, вашему спутнику, господин ювелир.
— Это совершенно справедливо, — пробормотал Бёмер, — я уже мысленно учел этот расход, монсеньер.
И дон Мануэл отпустил ювелира величественным жестом вельможи.
Сообщники остались одни.
— Потрудитесь объяснить мне, — обратился с некоторым раздражением дон Мануэл к Босиру, — что за чертова идея у вас явилась не требовать, чтобы он передал нам бриллианты здесь? Путешествие в Португалию! Уж не сошли ли вы с ума? Разве нельзя было вручить деньги этим ювелирам и взамен взять их ожерелье?
— Вы принимаете слишком всерьез вашу роль посла, — отвечал Босир. — Вы еще не совсем господин да Суза для господина Бёмера.
— Полноте! Разве он стал бы вести переговоры, будь у него какие-либо подозрения?
— Согласен. Он не стал бы вести переговоры, возможно. Но каждый человек, имеющий полтора миллиона ливров, считает себя выше всех королей и всех послов в мире. Любой человек, обменивающий полтора миллиона ливров на клочки бумаги, желает знать, стоят ли чего-нибудь эти бумажки.
— Значит, вы поедете в Португалию? Не зная португальского языка! Я вам говорю, что вы с ума сошли.
— Нисколько. Вы поедете сами.
— О нет! — воскликнул дон Мануэл. — У меня есть слишком веские причины не возвращаться в Португалию. Нет, нет!
— Я говорю вам, что Бёмер никогда не отдаст свои бриллианты в обмен на бумажки.
— Бумаги за подписью да Суза!
— Ну вот, я говорю ведь, что он считает себя да Суза! — воскликнул Босир, всплеснув руками.
— Я лучше готов примириться с тем, чтобы дело сорвалось, — повторил дон Мануэл.
— Ни за что на свете! Идите сюда, господин командор, — обратился Босир к камердинеру, показавшемуся на пороге комнаты. — Ведь вы знаете, в чем дело, не так ли?
— Да.
— Вы слышали, что я говорил?
— Конечно.
— Прекрасно. Полагаете ли вы, что я сделал глупость?
— Я полагаю, что вы сто тысяч раз правы.
— А почему?
— Вот почему. Господин Бёмер никогда не перестал бы наблюдать за посольством и самим послом.
— Так что же? — спросил дон Мануэл.
— А то, что, имея в руках деньги и бриллианты, господин Бёмер совершенно отбросит в сторону все подозрения. Он спокойно поедет в Португалию.
— Мы не поедем так далеко, господин посол, — сказал камердинер. — Не правда ли, шевалье де Босир?
— Вот умный малый! — заметил любовник Олива́.
— Ну, излагайте, излагайте ваш план, — довольно холодно сказал дон Мануэл.
— В пятидесяти льё от Парижа, — начал Босир, — этот умный малый с маской на лице покажет один или два пистолета нашему почтальону. Он отнимет у нас чеки, бриллианты, исполосует ударами господина Бёмера, и дело будет сделано.
— Я представлял себе это иначе, — возразил камердинер. — Я думал, что господин Бёмер и господин Боссанж сядут в Байонне на корабль, идущий в Португалию…
— Прекрасно.
— Господин Бёмер, как все немцы, любит море и станет прогуливаться по палубе. В сильную качку он пошатнется и упадет в море. Предполагается, что футляр упадет вместе с ним, вот и все. Почему бы океану не оставить в своих глубинах на полтора миллиона бриллиантов? Ведь он хранит там галионы Индий?
— Да, я понимаю, — произнес Португалец.
— Наконец-то, — сказал Босир.
— Но, — продолжал дон Мануэл, — беда в том, что за похищение бриллиантов сажают в Бастилию, а за то, что господина ювелира окунули в море, вешают.
— За кражу бриллиантов, действительно, арестуют, — сказал командор, — но в том, что этого человека утопили, нельзя будет никого заподозрить ни на одну минуту.
— Впрочем, мы еще подумаем об этом, когда придет время, — отвечал Босир. — А теперь вернемся к нашим ролям, господа. Пусть у нас в посольстве все идет, как у истинных португальцев, чтобы про нас могли сказать: «Если они и не были настоящими послами, то очень походили на них». Это все же лестно. Подождем три дня.
ДОМ ГАЗЕТЧИКА
На другой день после заключения португальцами сделки с Бёмером и, следовательно, на третий после бала в Опере, на котором мы заметили несколько главных лиц этой истории, произошло следующее.
На улице Монторгёй, в глубине обнесенного решеткой двора, возвышался узкий и длинный дом, защищенный от уличного шума ставнями, напоминавшими о провинции.
В нижнем его этаже, куда постороннему можно было проникнуть только после некоторых розысков и перебравшись через две или три зловонные лужи, помещалось нечто вроде лавки, полускрытой даже для тех, кто преодолел решетку и двор.
Это был дом пользовавшегося некоторой известностью журналиста, или, как тогда говорили, газетчика. Редактор жил на втором этаже, а нижний служил складом для номеров его газеты. Остальные два этажа занимали спокойные люди, которые соглашались платить, правда, довольно дешево, за неприятность быть несколько раз в году свидетелями бурных сцен, разыгрывавшихся между газетчиком, с одной стороны, и полицейскими либо оскорбленными частными лицами или актерами, которых он третировал, как илотов, — с другой.
В такие дни жильцы «дома с решеткой», как прозвали его в квартале, закрывали окна фасада, чтобы лучше слышать отчаянные крики газетчика, который обыкновенно спасался от преследований через другую дверь, выходившую на улицу Старых Августинцев прямо из его комнаты.
Потайная дверь открывалась и быстро захлопывалась, шум смолкал, человек, которому грозила опасность, исчезал, а атаковавшие его сталкивались лицом к лицу с четырьмя фузилёрами французской гвардии, за которыми обыкновенно поспешно бежала к посту у рынка старая служанка.
Среди нападавших встречались иногда до того разъяренные люди, что, не находя на ком выместить свой гнев, они набрасывались на старые газеты, сложенные на нижнем этаже, и разрывали, топтали или жгли (если, на несчастье, поблизости находили огонь) некоторое количество этих провинившихся печатных листов.
Но что значит клок газеты для мстителя, требовавшего кусок кожи газетчика?
Впрочем, если не считать подобных сцен, спокойствие «дома с решеткой» вошло в поговорку.
Господин Рето выходил обыкновенно по утрам и совершал прогулку по набережным, площадям и бульварам. Он схватывал на лету разные смешные сценки, типы порочных людей и наскоро делал заметки карандашом, а затем преподносил результат своих наблюдений читателям в очередном номере.
Газета выходила раз в неделю.
Это означало, что в продолжение четырех дней сьёр Рето охотился за материалом, затем печатал его в продолжение трех дней, а день выпуска номера проводил в праздности.
В тот день, о котором мы говорим, то есть через семьдесят два часа после бала в Опере, где так приятно провела время Олива́, имевшая своим кавалером голубое домино, газета вышла в свет.
Господин Рето, проснувшись в восемь часов, получил из рук своей старой служанки свежий номер, еще сырой и пахнувший серовато-красной краской.
Он поспешил прочесть весь номер с тем глубоким вниманием, с каким нежный отец изучает достоинства и недостатки своего любимого детища.
— Альдегонда, — обратился он к служанке, окончив чтение, — вот недурной номерок. Ты читала его?
— Нет пока, у меня еще суп не готов, — отвечала та.
— Я доволен эти номером, — сказал газетчик, вытягивая на своей тощей постели свои еще более тощие руки.
— Да, — отвечала Альдегонда, — но знаете, что о нем говорят в типографии?
— А что?
— Говорят, что на этот раз вам определенно не миновать Бастилии.
Рето сел на кровати и сказал старухе спокойным тоном:
— Альдегонда, Альдегонда, приготовь мне суп повкусней и не суйся в литературу.
— Всегда то же самое, — отвечала старуха, — смел, как вольный воробей.
— Я тебе за сегодняшний номер куплю серьги, — продолжал журналист, натягивая на себя простыню довольно сомнительной белизны. — Что, уже много экземпляров раскупили?
— Нет еще, и сережек мне не видать, если так будет продолжаться. Помните, какой хороший был номер, где вы отделали господина де Брольи? Еще и десяти часов не было, как мы уже продали сто номеров.
— И я три раза выскакивал на улицу Старых Августинцев, — заметил Рето. — Малейший шум бросал меня в жар… Эти военные так грубы!
— Из этого я заключаю, — упрямо стояла на своем Альдегонда, — что сегодняшний номер не может равняться с тем, в котором был пропечатан господин де Брольи.
— Пускай, — сказал Рето, — зато мне не придется так часто убегать, и я спокойно буду есть свой суп. А знаешь ли ты, почему, Альдегонда?
— Нет, сударь.
— Потому что, вместо того чтобы обрушиваться на человека, я обрушиваюсь на целое сословие и, вместо того чтобы нападать на военного, нападаю на королеву.
— На королеву! Слава Богу, — пробормотала старуха, — тогда вам нечего опасаться… Если вы нападаете на королеву, вас будут носить на руках, мы продадим много номеров и у меня будут серьги.
— Звонят, — сказал Рето, прячась под одеяло.
Старуха побежала в лавку, чтобы встретить посетителя.
Через минуту она вернулась сияющая, торжествующая.
— Тысячу экземпляров, — сказала она. — Разом тысячу! Вот так заказ!
— На чье имя? — с живостью спросил Рето.
— Не знаю.
— Надо узнать: беги скорее.
— О, время есть. Ведь это не безделица — сосчитать, перевязать и уложить тысячу номеров.
— Беги скорее, говорю тебе, и спроси лакея… Это лакей?
— Это посыльный, крючник, по выговору овернец.
— Все равно, спроси, куда он понесет газеты.
Альдегонда поспешно вышла; шаткие деревянные ступени заскрипели под ее тяжелыми шагами и вскоре снизу донесся ее пронзительный голос, допрашивавший посыльного. Тот отвечал, что отнесет номера на улицу Нёв-Сен-Жиль в Маре графу де Калиостро.
Газетчик подскочил от радости, чуть не продавив матрац. Он поспешил встать и сам принял участие в выдаче номеров, которая была поручена единственному рассыльному, представлявшему собой какую-то голодную тень, более прозрачную, чем даже печатный лист. Тысяча экземпляров была прицеплена к крючьям овернца; тот исчез за решеткой, согнувшись под своей ношей.
Сьёр Рето принял к сведению для будущего номера успех сегодняшнего и решил посвятить несколько строк великодушному вельможе, который пожелал взять тысячу экземпляров памфлета, претендовавшего быть политическим. Господин Рето, говорим мы, поздравлял себя с таким счастливым знакомством, когда во дворе снова раздался звонок.
— Еще тысячу экземпляров, — сказала Альдегонда, разохотившаяся после первой удачной продажи. — А, сударь, это и неудивительно: как только дело коснется Австриячки, так все дружно откликаются.
— Тише, тише, Альдегонда! Не говори так громко. «Австриячка» — это такое оскорбление, за которое я могу поплатиться Бастилией, которую ты мне пророчишь.
— А что такого, — недовольно сказала старуха, — ведь она же австриячка, разве нет?
— Это словечко, которое мы, журналисты, пустили в оборот, но им нельзя злоупотреблять.
Звонок повторился.
— Поди посмотри, Альдегонда. Я не думаю, чтобы это пришли покупать номера.
— А из чего вы это заключаете? — спросила старуха, сходя вниз.
— Сам не знаю, мне кажется, что я вижу у решетки какого-то человека с угрожающей физиономией.
Тем не менее Альдегонда пошла отворить.
А господин Рето стал смотреть с тревожным вниманием, которое совершенно понятно после нашего описания и газетчика, и его лаборатории.
Альдегонда увидела за калиткой какого-то просто одетого человека, который осведомился, у себя ли редактор газеты.
— А что вам нужно сказать ему? — с некоторым недоверием спросила служанка.
И чуть-чуть приоткрыла калитку, приготовившись захлопнуть ее при малейшем намеке на опасность.
Посетитель вместо ответа стал позвякивать у себя в кармане монетами.
Их металлический звон радостно отозвался в сердце старухи.
— Я пришел, — сказал незнакомец, — заплатить за тысячу экземпляров сегодняшней «Газеты», за которыми приходили от имени графа де Калиостро.
— А, в таком случае войдите.
Посетитель прошел в калитку и только собирался закрыть ее за собой, как ее удержал другой посетитель, молодой, высокий, красивый, сказавший первому:
— Извините, сударь.
И, не спрашивая больше никакого позволения, он проскользнул вслед за посыльным графа де Калиостро.
Альдегонда между тем, поглощенная полученными деньгами и очарованная звоном экю, побежала к хозяину.
— Ну, — сказала она, — все идет хорошо… Вот пятьсот ливров за тысячу экземпляров.
— Примем же их с подобающим достоинством, — сказал Рето, подражая игре Ларива в недавно поставленной пьесе.
И он завернулся в довольно красивый халат, который достался ему от щедрот, или, вернее, от испуга, г-жи Дюгазон, у которой, со времени ее истории с наездником Эстли, газетчик выманил значительное количество самых разных подарков.
В комнату вошел посланный от графа де Калиостро, положил на стол маленький мешочек с экю по шести ливров, отсчитал сто штук и разделил их на двенадцать кучек.
Рето принялся старательно пересчитывать деньги, оглядывая каждую монету, чтобы удостовериться, что между ними нет обрезанных.
Наконец, убедившись, что все в порядке, он поблагодарил, выдал расписку в получении и с любезной улыбкой отпустил посланца, лукаво осведомившись у него, как поживает г-н граф де Калиостро.
Человек с экю спокойно поблагодарил, посчитав вопрос вполне естественным в таких обстоятельствах, и собирался удалиться.
— Скажите господину графу, что я к его услугам, когда он только пожелает, и прибавьте, что он может быть спокоен: я умею хранить тайны.
— Этого вовсе не нужно, — отвечал посланец, — господин граф де Калиостро — человек свободных убеждений и не верит в магнетизм. Он хочет, чтобы господина Месмера подняли насмех, и желает для своего удовольствия, чтобы приключение у чана стало известным.
— Хорошо, — раздался чей-то голос на пороге комнаты, — мы постараемся, чтобы немного посмеялись и над расходами господина графа де Калиостро.
И тут же господин Рето увидел появившегося в комнате другого посетителя, показавшегося ему значительно более зловещим с виду, чем первый.
Это был, как мы уже сказали, молодой, с крепкими мускулами господин; но Рето совершенно не разделял нашего мнения относительно его приятной внешности.
Он нашел, что взгляд и осанка у молодого человека угрожающие.
Действительно, посетитель держал левую руку на рукоятке шпаги, а правой сжимал набалдашник палки.
— Чем могу служить вам, сударь? — спросил Рето с невольным трепетом, охватывавшим его во всех сколько-нибудь затруднительных случаях. А поскольку такие случаи были нередки в его жизни, то и дрожать ему приходилось часто.
— Господин Рето? — спросил незнакомец.
— Это я.
— Пишущий под псевдонимом де Вилет?
— Это я, сударь.
— Газетчик?
— Да.
— Автор этой статьи? — продолжал спрашивать холодным тоном незнакомец, вытаскивая из кармана совсем свежий номер сегодняшней газеты.
— Действительно, хотя и не я ее автор, напечатал я, — сказал Рето.
— Прекрасно… Это совершенно одно и то же, так как если у вас не хватило мужества написать эту статью, то хватило трусости напечатать ее. Я говорю — трусости, — повторил холодно незнакомец, — так как, будучи дворянином, желаю быть сдержанным в своих выражениях даже в этом притоне. Но вы не должны понимать буквально моих слов, так как они не вполне выражают мою мысль. Если бы я точно выразил ее, то сказал бы: «Тот, кто написал эту статью, — подлец! Тот, кто напечатал ее, — негодяй!»
— Сударь! — произнес Рето, сильно побледнев.
— А, да, это неприятная для вас история, правда, — продолжал молодой человек, все более распаляясь. — Но слушайте, господин писака: всему своя очередь. Несколько минут назад вы получили экю, а теперь получите палочные удары.
— О, — воскликнул Рето, — это мы еще увидим!
— А что мы такое увидим? — повторил отрывистым тоном, совершенно по-военному, молодой человек и с этими словами двинулся на противника.
Но тому не в первый раз приходилось попадать в подобные переделки; он хорошо знал каждый уголок своего дома, и ему стоило только повернуться, чтобы нащупать дверь, проскочить в нее, захлопнуть, воспользовавшись ею как щитом, и перейти в соседнюю комнату, откуда был выход к знаменитой и спасительной калитке на улицу Старых Августинцев.
Оказавшись там, он был уже в безопасности. Маленькую решетчатую калитку он открывал одним поворотом ключа — а ключ у него всегда был наготове — и затем пускался бежать со всех ног.
Но этот день был положительно несчастливым для бедного газетчика: в ту минуту, как он собирался взяться за ключ, он заметил сквозь решетку калитки другого человека, который, вероятно со страху, показался ему ростом с Геркулеса. Этот незнакомец, стоя на одном месте и имея очень грозный вид, казалось, поджидал его, как некогда дракон в садах Гесперид поджидал охотников за золотыми яблоками.
Рето очень желал бы вернуться назад, но молодой человек с палкой в руке, который первым предстал перед его глазами, высадив дверь ударом ноги, погнался за беглецом, и теперь ему стоило только протянуть руку, чтобы схватить журналиста, замершего при виде ожидавшего его второго противника, вооруженного шпагой и тростью.
Рето оказался между двух огней, или, вернее, между двух палок, в маленьком безлюдном дворике, глухом и темном, находившемся между задним фасадом дома газетчика и драгоценной решеткой, что вела на улицу Старых Августинцев, то есть к спасению и безопасности, если бы путь был свободен.
— Сударь, позвольте мне, пожалуйста, пройти, — сказал Рето молодому человеку, сторожившему у решетки.
— Сударь, — закричал преследовавший Рето молодой человек, — задержите этого негодяя!
— Будьте спокойны, господин де Шарни, он не пройдет, — отвечал ему молодой человек, стоявший у калитки.
— Господин де Таверне, вы! — воскликнул Шарни, так как это он первым явился к Рето с улицы Монторгёй, вслед за посыльным от Калиостро.
Оба они, прочтя утром газету, возымели одну и ту же мысль, так как в сердце их жило одно и то же чувство, и без всякого предварительного сговора они привели свою мысль в исполнение.
План их заключался в том, чтобы отправиться к журналисту, потребовать от него удовлетворения и поколотить его палкой, если он им не даст его.
Однако, увидев друг друга, каждый из них почувствовал недовольство, так как угадал соперника в человеке, который возмутился тем же, что и он.
Вот почему г-н де Шарни произнес эти четыре слова «Господин де Таверне, вы?» довольно неприветливым тоном.
— Я самый, — отвечал Филипп с такой же недовольной ноткой в голосе, делая шаг к газетчику, который умоляюще протягивал к нему руки сквозь решетку. — Но, кажется, я пришел слишком поздно. Ну что ж, я буду только зрителем на представлении, если, впрочем, вы не будете так добры открыть мне калитку.
— На представлении? — с ужасом повторил газетчик. — На представлении? Что вы такое говорите? Разве вы меня убьете, господа?
— О, это несколько сильное выражение — сказал Шарни. — Нет, сударь, мы вас не убьем, но сначала допросим, а там посмотрим. Вы мне позволите поступать с этим человеком по своему усмотрению, господин де Таверне?
— Конечно, сударь, — отвечал Филипп, — преимущества на вашей стороне, так как вы пришли первым.
— Ну, прислонитесь к стене и не двигайтесь, — сказал Шарни газетчику, жестом поблагодарив Таверне. — Итак, вы сознаетесь, милейший, что написали и напечатали направленную против королевы шуточную сказочку, как вы ее называете, появившуюся сегодня в вашей газете?
— Сударь, она направлена не против королевы.
— Этой лжи еще недоставало!
— Ах, какое у вас терпение, сударь! — воскликнул Филипп, бесновавшийся по ту сторону решетки.
— Будьте спокойны, — отвечал Шарни, — негодяй ничего не потеряет, подождав немного.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |