Услышав слово «посол», королева снова разразилась смехом.
— Восхитительнее всего в Бёмере то, — сказала она, повернувшись к г-же де Ламотт, — что он сам способен поверить тому, что сейчас сказал мне. Ну, Бёмер, назовите мне хотя бы страну, откуда явился этот посол? Нет, это уж слишком, — смеясь, продолжала она, — скажите мне первую букву ее названия, больше мне ничего не надо.
И она продолжала неудержимо хохотать.
— Это господин посол Португалии, — сказал Бёмер, понизив голос словно для того, чтобы спасти этот секрет, по крайней мере, от ушей г-жи де Ламотт.
При этом точном и определенном указании королева сразу перестала смеяться.
— Португальский посол! — повторила она. — Но у нас нет здесь такого, Бёмер.
— Он специально приехал, ваше величество.
— К вам… инкогнито?
— Да, ваше величество.
— Кто же?
— Господин да Суза.
Королева молчала, покачивая головой; через несколько мгновений она сказала, по-видимому приняв решение:
— Ну что же, тем лучше для ее величества португальской королевы; бриллианты очень хороши. Не будем больше говорить об этом.
— Напротив, если ваше величество соблаговолит позволить мне говорить… Позволит нам… — поправился Бёмер, взглянув на своего компаньона.
Боссанж поклонился.
— Вы не видели эти бриллианты, графиня? — воскликнула королева, взглянув на Жанну.
— Нет, ваше величество.
— Великолепные бриллианты!.. Жаль, что эти господа не принесли их.
— Вот они, — поспешно произнес Боссанж.
И он вынул из недр шляпы, которую держал под мышкой, маленький плоский футляр, в котором лежало ожерелье.
— Посмотрите, посмотрите, графиня… Вы женщина, вас это развлечет, — сказала королева.
И она немного отодвинулась от севрского столика, на который Бёмер положил камни так искусно, что дневной свет, падая на них, заиграл на их гранях еще ярче.
Жанна вскрикнула от восхищения. И действительно, ничто не могло быть великолепнее: перед ней сверкали как бы огненные языки, то зеленые, то красные, то подобные самому свету. Бёмер слегка покачивал футляр, заставляя струиться самые прекрасные из этих текучих огней.
— Бесподобно! Бесподобно! — воскликнула Жанна, вся во власти исступленного восторга.
— Полтора миллиона ливров, которые могут поместиться на ладони, — произнесла королева с напускным философским спокойствием, какое г-н Руссо из Женевы проявил бы в подобных обстоятельствах.
Но Жанна увидела в этом пренебрежении нечто другое, так как не теряла надежды убедить королеву.
— Господин ювелир был прав, — сказала она, вдоволь налюбовавшись бриллиантами, — на свете есть только одна королева, достойная носить это ожерелье: это ваше величество.
— И тем не менее мое величество не будет его носить, — ответила Мария Антуанетта.
— Мы не могли позволить ему уйти из Франции, ваше величество, не повергнув к вашим стопам наше глубокое сожаление. Это драгоценность, которую знает теперь вся Европа и которую все оспаривают друг у друга. Наша национальная гордость смирится с тем, что после отказа от него французской королевы им украсит себя та или иная государыня, только в том случае, если мы получим от вас, ваше величество, вторичный, окончательный, бесповоротный отказ.
— Я уже раз произнесла этот отказ, и он был предан гласности, — отвечала королева. — Меня слишком превозносили за это, чтобы я могла раскаиваться в своем поступке.
— Ваше величество, — сказал Бёмер, — если народ нашел прекрасным, что вы предпочли корабль ожерелью, дворянство — а ведь это также французы — ничего не нашло бы удивительного в том, что французская королева купила и ожерелье и корабль.
— Не будем больше говорить об этом, — сказала Мария Антуанетта, бросая последний взгляд на футляр.
Жанна вздохнула, чтобы поддержать вздох королевы.
— А, вы вздыхаете, графиня. Но будь вы на моем месте, вы поступили бы как я.
— Не знаю, — прошептала Жанна.
— Вы довольно налюбовались? — поспешно спросила королева.
— Я любовалась бы вечно, ваше величество.
— Не мешайте этой любопытной, господа: она восхищается. Ведь это ничего не отнимает у бриллиантов, которые, к несчастью, стоят по-прежнему полтора миллиона ливров.
Эти слова подсказали графине, что представился удобный случай.
Королева жалеет, значит, ей хотелось купить ожерелье. А если ей хотелось этого, значит, хочется и теперь, так как желание ее не было осуществлено. Такова была, вероятно, логика Жанны, так как она добавила:
— Полтора миллиона ливров, ваше величество, которые на вашей шее заставили бы умереть от зависти каждую женщину, будь она Клеопатрой или Венерой.
И, выхватив из футляра великолепное ожерелье, она так ловко, так искусно застегнула его на атласной нежной шее Марии Антуанетты, что последняя мгновенно оказалась охваченной фосфорическим пламенем, отливавшим всеми цветами.
— О, ваше величество, как вы великолепны! — воскликнула Жанна.
Мария Антуанетта поспешно подошла к зеркалу: она была ослепительна.
Ее тонкая, гибкая, как у Джейн Грей, шея, эта нежная, изящная, как стебель лилии, шея, которой, как и цветку у Вергилия, было предназначено пасть под ножом, грациозно поднималась, обрамленная золотистыми завитыми локонами, над светящимся потоком бриллиантов.
Жанна осмелилась приоткрыть плечи королевы, так что последние ряды ожерелья легли на перламутр груди. Королева была лучезарна, женщина была великолепна. Влюбленные или подданные — все поверглись бы перед ней в прах.
Мария Антуанетта, забывшись, с минуту любовалась собой. Но тотчас же, охваченная испугом, хотела сорвать ожерелье с своих плеч.
— Довольно, — сказала она, — довольно!
— Оно коснулось вашего величества, — воскликнул Бёмер, — и теперь не может более принадлежать никому другому.
— Это невозможно, — решительно сказала королева. — Господа, я немного поиграла с этими бриллиантами, но продолжать игру было бы уже ошибкой.
— У вашего величества есть время, чтобы свыкнуться с этой мыслью, — вкрадчиво заметил Бёмер, — мы вернемся завтра.
— Платить позже — все равно платить. И затем, к чему это делать с отсрочкой? Вы, наверное, торопитесь. Вам, без сомнения, другие заплатят на более выгодных условиях.
— Да, ваше величество, наличными, — ответил торговец, снова становясь торговцем.
— Уберите, уберите! — воскликнула королева. — Спрячьте в футляр бриллианты. Скорее, скорее!
— Ваше величество, может быть, забывает, что такая драгоценность — деньги и что через сто лет это ожерелье будет стоить то же, что и теперь.
— Дайте мне полтора миллиона ливров, графиня, — натянуто улыбаясь, сказала королева, — тогда мы посмотрим.
— Если бы я их имела, о!..
Жанна замолчала. Длинные фразы всегда стоят меньше удачной недомолвки.
Тщетно Бёмер и Боссанж целых четверть часа упаковывали и запирали свои бриллианты: королева не шелохнулась.
По ее напускному спокойствию и молчанию видно было, что впечатление было сильным и она выдерживает мучительную борьбу.
По своему обыкновению, королева, как всегда в минуты досады, протянула руку к книге и перелистала несколько страниц, не читая.
Ювелиры откланялись со словами:
— Ваше величество отказывается?
— Да… и да, — вздохнула королева, причем на этот раз во всеуслышание.
Ювелиры вышли.
Жанна заметила, что Мария Антуанетта нервно постукивает ногой по бархатной подушке, оставляя на ней вдавленный след.
«Она страдает!» — подумала графиня, не двигаясь с места.
Королева внезапно встала, прошлась по комнате и остановилась перед Жанной, взгляд которой притягивал ее.
— Графиня, — отрывистым тоном сказала она, — король, по-видимому, не придет. Наша маленькая просьба откладывается до следующей аудиенции.
Жанна почтительно поклонилась и стала пятиться к двери.
— Но я подумаю о вас, — милостиво добавила королева.
Жанна прижалась губами к ее руке, будто вручая королеве свое сердце, и вышла, оставив Марию Антуанетту во власти досады и смятения.
«Досада от своего бессилия, смятение от желания! — сказала себе Жанна. — И это королева! О нет, она женщина!»
И графиня удалилась.
ЧЕСТОЛЮБИЕ, ЧТО ХОЧЕТ ПРОСЛЫТЬ ЛЮБОВЬЮ
Жанна также была женщиной, хотя не была королевой.
Вследствие этого обстоятельства, сев в карету, она сразу стала сравнивать прекрасный Версальский дворец, его богатую, пышную обстановку со своим пятым этажом на улице Сен-Клод, а великолепных лакеев — со своей старой служанкой.
Но почти тотчас же убогая мансарда и старуха-служанка скрылись в тени минувшего, подобно одному из тех видений, что исчезают, словно никогда не существовали; и Жанна увидела свой маленький домик в Сент-Антуанском предместье, такой изысканный, изящный, такой комфортабельный, как сказали бы в наше время, с лакеями хоть не в таких расшитых ливреях, как у версальских слуг, но столь же почтительными и исполнительными.
Этот дом и эти лакеи были ее Версалем; она была там королевой не меньше, чем Мария Антуанетта, и ее желания (при единственном условии — уметь ограничивать их рамками пусть не необходимого, а разумного), исполнялись так же хорошо и быстро, как если бы она держала скипетр.
Жанна вернулась к себе поэтому с сияющим лицом и улыбкой на устах. Было еще довольно рано; она взяла бумагу, перо и чернила, написала несколько строк, вложила листок в тонкий надушенный конверт, надписала адрес и позвонила.
Еще последняя волна звука не успела замереть, как дверь открылась и на пороге показался лакей, молча ожидая приказаний.
— Я была права, — прошептала Жанна, — самой королеве не служат лучше. Это письмо монсеньеру кардиналу де Рогану, — сказала она, протягивая руку.
Лакей подошел, взял письмо и вышел, не проронив ни слова, с тем безмолвным повиновением, какое подобает слуге в хорошем доме.
Графиня погрузилась в глубокую задумчивость, которая не явилась только что, а была продолжением ее размышлений во время пути.
Не прошло и пяти минут, как в дверь легко постучали.
— Войдите, — сказала госпожа де Ламотт.
На пороге появился тот же лакей.
— Ну что? — спросила г-жа де Ламотт с легким нетерпеливым жестом, видя, что ее приказание не исполнено.
— В ту минуту как я выходил из дому, чтобы исполнить приказание госпожи графини, — сказал лакей, — монсеньер подъехал к воротам. Я сказал, что шел к нему. Он взял письмо графини, прочел его и вышел из кареты, сказав: «Хорошо; доложите обо мне!»
— А затем?
— Монсеньер здесь, он ожидает, когда госпоже угодно будет принять его.
Легкая улыбка мелькнула на губах графини. Она помедлила с ответом.
— Попросите войти, — сказала она через несколько секунд с явным удовлетворением.
Для чего ей были нужны эти несколько секунд? Для того, чтобы заставить князя Церкви ждать в передней, или для того, чтобы обдумать до конца свой план?
Принц показался на пороге.
Итак, вернувшись к себе, послав за кардиналом, почувствовав такую сильную радость при известии, что кардинал приехал к ней, Жанна действовала по заранее обдуманному плану?
Да, ибо прихоть королевы, подобная одному из тех блуждающих огоньков, которые озаряют целую долину во время мрачных событий, эта прихоть королевы и прежде всего женщины, обнажила перед взорами интриганки-графини все тайные изгибы души Марии Антуанетты — души, слишком гордой к тому же, чтобы принимать большие предосторожности из опасения быть разгаданной.
Из Версаля в Париж путь долгий, и когда его совершаешь в обществе демона алчности, то у него хватит времени на то, чтобы нашептать вам на ухо самые смелые расчеты.
Жанну совершенно опьянила эта цифра в полтора миллиона ливров, расцветшая в бриллиантах, покоившихся на белом атласе футляра господ Бёмера и Боссанжа.
Полтора миллиона ливров! Разве это не княжеское богатство, особенно для бедной нищенки, которая всего месяц тому назад протягивала руку к великим мира сего за подаянием?
Конечно, Жанну де Валуа с улицы Сен-Клод от Жанны де Валуа Сент-Антуанского предместья отделяло большее расстояние, чем Жанну де Валуа Сент-Антуанского предместья от Жанны де Валуа, обладательницы ожерелья.
Следовательно, она прошла уже больше половины пути, ведущего к богатству.
И это богатство, которого так страстно желала Жанна, было не иллюзией наподобие слова в контракте или владения землей: это вещи, конечно, первостепенные, но чтобы ощутить их, требуется дополнительное усилие умственных способностей или зрения.
Нет, это ожерелье было совсем не то, что контракт или земля: это ожерелье было зримым богатством. Поэтому-то оно неотступно стояло перед ней, сверкая огнями и чаруя ее. Если королева желала его, то Жанне де Валуа позволительно было помечтать о нем; если королева смогла отказаться от него, то г-жа де Ламотт могла ограничить свое честолюбие им одним.
Поэтому тысяча бессвязных мыслей, тех причудливых призраков с туманными контурами, которые, по словам Аристофана, уподобляются людям в минуты страстей, тысяча желаний, тысяча нестерпимых мук, рожденных стремлением владеть, терзали Жанну во время этой дороги из Версаля в Париж подобно волкам, лисицам и крылатым змеям.
Кардинал, который должен был привести эти мечты в исполнение, прервал их, ответив своим неожиданным появлением на желание г-жи де Ламотт видеть его.
У него также были свои мечты и свое честолюбие, которое он таил под маской предупредительности, под видом любви.
— А, милая Жанна, — сказал он, — вот и вы. Вы, право, стали мне так необходимы, что для меня весь день был омрачен мыслью, что вы далеко от меня. Вернулись ли вы, по крайней мере, совершенно здоровой из Версаля?
— Как видите, монсеньер.
— И довольной?
— В восторге.
— Значит, королева приняла вас?
— Как только я приехала, меня провели к ней.
— Вам повезло. Бьюсь об заклад, судя по вашему торжествующему виду, что королева говорила с вами.
— Я провела около трех часов в кабинете ее величества.
Кардинал вздрогнул и едва удержался, чтобы не повторить вслед за Жанной с таким пафосом, как она: «Около трех часов!»
— Вы положительно волшебница, — сказал он, — и никто не может устоять против вас.
— О, вы преувеличиваете, принц.
— Нет, нисколько. Так вы говорите, что провели три часа с королевой?
Жанна утвердительно кивнула головой.
— Три часа! — с улыбкой повторил кардинал. — Сколько всего может сказать за три часа умная женщина, как вы!
— О, ручаюсь вам, монсеньер, что не потеряла времени даром.
— Держу пари, — отважился спросить кардинал, — что за эти три часа вы ни одной минуты не думали обо мне?
— Неблагодарный!
— Неужели! — воскликнул кардинал.
— Я не только думала о вас, но сделала еще больше.
— Что же именно?
— Я говорила о вас.
— Говорили обо мне? Кому же? — спросил прелат с бьющимся сердцем. В голосе его, несмотря на все его самообладание, послышалось волнение.
— Кому же, как не королеве!
И, произнося столь драгоценные для кардинала слова, Жанна было настолько умна, что не смотрела на него, точно ее мало заботил эффект, который должны были они вызвать.
Господин де Роган весь затрепетал.
— А! — сказал он. — Ну же, дорогая графиня, расскажите мне об этом. Право, я интересуюсь всем, что происходит с вами, и не хочу, чтобы вы опускали даже малейшую подробность.
Жанна улыбнулась: она так же хорошо знала, что́ интересует кардинала, как и он сам.
Но так как она заранее приготовила в уме подробнейший рассказ и сама приступила бы к нему, если даже кардинал не просил бы ее об этом, то начала не торопясь, растягивая каждое слово; она рассказала все о свидании и разговоре, доказывая каждым своим словом, что по одной из тех счастливых случайностей, которые создают придворную карьеру, она попала в Версаль при таких исключительных обстоятельствах, когда посторонняя особа обращается за один день в почти необходимую приятельницу. Действительно, в один день Жанна де Ламотт оказалась посвященной во все горести королевы, во все бессилие королевского сана.
Господин де Роган, казалось, запоминал во всем рассказе только то, что королева говорила по адресу Жанны.
А Жанна исключительно упирала на то, что королева сказала по адресу г-на де Рогана.
Рассказ только что был окончен, когда вошел все тот же лакей и доложил, что ужин подан.
Жанна взглядом пригласила кардинала; тот знаком принял приглашение.
Он предложил руку хозяйке дома, весьма быстро освоившейся со своим положением, и провел Жанну в столовую.
Когда ужин был завершен, когда прелат медленными глотками отведал надежду и любовь из двадцать раз возобновляемых и двадцать раз прерываемых рассказов обольстительницы, он понял, что ему придется поневоле считаться с этой женщиной, державшей теперь в своих руках сердца сильных мира сего.
Он с изумлением, похожим на испуг, заметил, что, вместо того чтобы держаться с самомнением особы, в ком нуждаются и перед кем заискивают, Жанна сама шла навстречу желаниям своего собеседника с обходительностью, весьма отличной от облика гордой львицы, в котором она явилась на последнем ужине на том же месте и в том же доме.
На этот раз Жанна играла роль хозяйки как женщина, не только вполне владеющая собой, но и имеющая власть над другими. Никакого замешательства во взгляде, никакой сдержанности в голосе. Разве не вращалась она целый день в обществе цвета французской знати, которая могла преподать ей высшую школу аристократизма; разве королева, не имевшая себе равных, не звала ее «милая графиня»?
Кардинал, сам человек выдающийся, подчинился ее превосходству, даже не пытаясь сопротивляться.
— Графиня, — сказал он, взяв ее руку, — в вас две женщины.
— Как так? — спросила графиня.
— Вчерашняя и сегодняшняя.
— И какую же предпочитает ваше высокопреосвященство?
— Не знаю. Но сегодняшняя — это Армида, Цирцея, женщина, которой нельзя сопротивляться.
— И которой вы, монсеньер, надеюсь, не будете пытаться сопротивляться, хоть вы и принц?
Принц, соскользнув со стула, упал к ногам г-жи де Ламотт.
— Вы просите милостыни? — спросила она.
— И жду, чтобы вы подали мне ее.
— Сегодня день щедрот, — ответила Жанна, — графиня де Валуа заняла подобающее ей положение в обществе, она стала придворной дамой; в скором времени она будет считаться одной из самых благородных женщин в Версале. Поэтому она может разжать руку и протянуть ее кому ей заблагорассудится.
— Хотя бы и принцу? — спросил г-н де Роган.
— Хотя бы и кардиналу, — отвечала Жанна.
Кардинал запечатлел долгий и страстный поцелуй на ее хорошенькой капризной ручке и затем встал, чтобы найти ответ на свой немой вопрос во взгляде и улыбке графини. Пройдя в переднюю, он сказал два слова своему скороходу.
Через две минуты послышался стук отъезжавшей кареты.
Графиня подняла голову.
— Клянусь честью, графиня, — сказал кардинал, — я сжег свои корабли.
— И в этом нет большой заслуги, — отвечала графиня, — так как вы в гавани.
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ИЗ-ПОД МАСОК НАЧИНАЮТ ПОЯВЛЯТЬСЯ ЛИЦА
Продолжительные беседы составляют счастливую привилегию людей, которым нечего сказать друг другу. После счастья молчать или выражать желание междометием, бесспорно, самое большое счастье — долго разговаривать без слов.
Через два часа после того, как карета была отослана, кардинал и графиня дошли именно до той точки, о которой мы говорим. Графиня уступила, кардинал победил; однако кардинал был рабом, а триумфатором была графиня.
Двое мужчин обманывают друг друга, обмениваясь рукопожатием. Мужчина и женщина обманывают друг друга, обмениваясь поцелуем.
Но в данном случае обман произошел только потому, что обе стороны желали быть обманутыми.
Каждый имел свою цель. Чтобы достичь ее, необходимо было сближение. Таким образом каждый достигал своей цели.
Поэтому кардинал даже не трудился скрывать своего нетерпения. Он ограничился маленькой уловкой, чтобы снова перевести разговор на Версаль и на почести, ожидавшие там новую любимицу королевы.
— Она щедра, — сказал он, — и ни за чем не постоит для тех, кого любит. У нее есть редкое умение давать немного многим и давать много немногим друзьям.
— Вы, значит, считаете ее богатой? — спросила г-жа Ламотт.
— Она умеет изыскивать себе средства одним словом, жестом, улыбкой. Никогда ни один министр, кроме разве одного Тюрго, не имел мужества отказать королеве в том, что она просила.
— Ну, а я, — сказала г-жа де Ламотт, — вижу, что она менее богата, чем вы думаете, эта бедная королева, или, вернее, бедная женщина!
— Почему так?
— Разве человек может называться богатым, если ему приходится подвергать себя лишениям?
— Лишениям! Расскажите, в чем дело, милая Жанна.
— О Боже мой, я вам передам только то, что видела, ни больше ни меньше.
— Говорите, я вас слушаю.
— Вообразите себе два ужасных мучения, которые пришлось вынести этой несчастной королеве.
— Два мучения? Какие же?
— Знаете ли вы, что такое женское желание, милый принц?
— Нет, не знаю, но очень хотел бы, чтобы вы обучили меня, графиня.
— Так вот, у королевы есть одно желание, которое она не может удовлетворить.
— Желание кого-то?
— Нет, чего-то.
— Какое же?
— Бриллиантовое ожерелье.
— Подождите-ка, я знаю. Не хотите ли вы сказать о бриллиантах Бёмера и Боссанжа?
— Вот именно.
— О, это старая история, графиня.
— Стара она или нова, но скажите, разве не приводит королеву в настоящее отчаяние невозможность владеть тем, что едва не досталось простой фаворитке? Проживи Людовик XV еще две недели, и Жанна Вобернье получила бы то, чего не может иметь Мария Антуанетта.
— Вот в этом вы ошибаетесь, милая графиня: королева имела уже пять или шесть случаев получить эти бриллианты и всякий раз отказывалась от них.
— О!
— Я же говорю вам, что король предлагал ей бриллианты и она отказалась принять их из рук самого короля.
И кардинал рассказал ей историю про корабль.
Жанна с жадностью выслушала ее.
— Ну и что же из этого? — спросила она, когда кардинал кончил.
— Как что из этого?
— Ну да, что это доказывает?
— Что она не пожелала ожерелья, так мне кажется.
Жанна пожала плечами.
— Вы знаете женщин, вы знаете двор, вы знаете королей и даете провести себя таким образом?
— Но я просто свидетельствую отказ.
— Мой дорогой принц, это свидетельство только одного: королеве надо было произнести блестящее, приносящее популярность слово, и она сделала это.
— Прекрасно, — сказал кардинал, — вот как вы верите в королевские добродетели! Ах, скептик! Да апостол Фома был верующим по сравнению с вами!
— Пускай я буду скептиком или верующей, но я хочу убедить вас в одном.
— В чем же именно?
— Что королева едва успела отказаться от ожерелья, как ее охватило безумное желание иметь его.
— Вы все это выдумываете, милая моя; прежде всего знайте одно: при всех недостатках у королевы есть неоценимое достоинство.
— Какое же?
— Она бескорыстна! Она не любит ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней. Она ценит минералы по их достоинствам; для нее цветок у корсажа равноценен бриллиантам в ушах.
— Не спорю. Но только в данном случае я утверждаю, что королеве хочется надеть себе на шею несколько бриллиантов.
— О! Докажите, графиня.
— Нет ничего легче: только что я видела это ожерелье.
— Вы?
— Да, и не только видела, но и прикасалась к нему.
— Где?
— Все там же, в Версале.
— В Версале?
— Да, его привозили туда ювелиры, пытаясь в последний раз соблазнить королеву.
— И оно красиво?
— Оно удивительно.
— И вы, как истинная женщина, понимаете, что о нем можно мечтать?
— Я понимаю, что оно может отнять сон и аппетит.
— Увы, почему я не могу подарить королю корабль?
— Корабль?
— Да, тогда он подарил бы мне ожерелье, а получи я его, вы могли бы спать и есть спокойно.
— Вы смеетесь?
— Нет, клянусь вам.
— В таком случае я сейчас скажу вам одну вещь, которая вас очень удивит.
— Скажите.
— Я не хотела бы иметь это ожерелье!
— Тем лучше, графиня, так как я не мог бы подарить вам его.
— Увы, ни вы, ни кто-нибудь другой; это сознает королева, потому-то и желает его.
— Но я повторяю вам, что король предлагал ей его.
Жанна сделала быстрый жест, как бы говоря, что ей надоело это слушать.
— А я, — сказала она, — говорю вам, что женщины особенно ценят такие подарки от тех, кто не заставляет принимать их.
Кардинал внимательнее поглядел на Жанну.
— Я вас не совсем понимаю, — сказал он.
— Тем лучше; прекратим разговор. И прежде всего что вам за дело до этого ожерелья, раз мы не можем его иметь?
— О, будь я королем, а вы королевой, я бы заставил вас принять его!
— Ну вот, не будучи королем, заставьте королеву взять его, и вы увидите, так ли она рассердится на это насилие, как вы думаете!
Кардинал снова посмотрел на Жанну.
— Право, — сказал он, — вы уверены, что не ошибаетесь и что у королевы есть это желание?
— Страстное. Послушайте, милый принц, не говорили ли вы мне — или от кого-то я это слышала, — что вы были бы не прочь стать министром?
— Очень возможно, что я говорил это, графиня.
— В таком случае побьемся об заклад, милый принц…
— Относительно чего?
— Что королева сделает министром того человека, который сумеет повести дело так, чтобы это ожерелье через неделю лежало на ее туалетном столе.
— О, графиня!
— Я знаю, что говорю. Или вы предпочитаете, чтобы я думала про себя?
— О нет, конечно.
— К тому же то, что я говорю, не касается вас. Вполне понятно, что вы не бросите полтора миллиона на удовлетворение прихоти королевы; это значило бы, право, слишком дорого заплатить за портфель, который вы получите даром и на который имеете право. Примите же все сказанное мною за пустую болтовню. Я как попугай: меня ослепил солнечный свет, вот я все и твержу, что мне жарко. Ах, монсеньер, какое это тяжелое испытание для скромной провинциалки пользоваться целый день высочайшей милостью! Надо быть орлом, как вы, чтобы, не опуская глаз, смотреть на это ослепительное солнце.
Кардинал погрузился в раздумье.
— Ну вот, — сказала Жанна, — вы теперь плохо обо мне думаете и находите меня такой жалкой и вульгарной, что даже не удостаиваете говорить со мной.
— Это почему?
— Мое суждение о королеве основано на личном взгляде.
— Графиня!
— Что вы хотите? Мне показалось, что она желает иметь бриллианты, потому что она вздохнула, увидев их… А показалось мне это потому, что, будь я на ее месте, я желала бы иметь их. Простите мне эту слабость.
— Вы очаровательная женщина, графиня… Вы по какому-то странному совпадению одарены слабостью сердца, как вы признались, и вместе с тем силой ума; в иные минуты вы так мало напоминаете женщину, что это страшит меня. В другие же минуты вы бываете так очаровательны, что я благословляю Небо и вас.
И галантный кардинал заключил эту любезность поцелуем.
— Ну перестанем говорить об этом, — сказал он.
«Хорошо, — прошептала про себя Жанна, — но, кажется рыба клюнула».
Сказав только что: «Перестанем говорить об этом» — кардинал между тем первый вернулся к этой же теме.
— Так вы думаете, что Бёмер сделал новую попытку? — спросил он.
— Вместе с Боссанжем, — невинным голосом подтвердила г-жа де Ламотт.
— Боссанжем? Погодите-ка, — сказал кардинал, точно что-то соображая, — кажется, Боссанж — его компаньон?
— Да, такой высокий, худой.
— Вот-вот.
— И живет он…
— Где-то на набережной Железного Лома или на Школьной набережной, право, не знаю… Во всяком случае в окрестностях Нового моста.
— Нового моста, да, вы правы… Я прочла их имена над дверью одного дома, проезжая мимо в карете.
«Ну-ну, — сказала себе Жанна, — рыба клюет все сильнее и сильнее».
Жанна не ошибалась: крючок был проглочен весьма глубоко.
На другой день, выйдя из маленького домика в Сент-Антуанском предместье, кардинал приказал вести себя прямо к Бёмеру. Он рассчитывал остаться неузнанным, но Бёмер и Боссанж были придворными ювелирами и поэтому при первых же произнесенных им словах стали величать его монсеньером.
— Ну да, я монсеньер, — сказал кардинал, — но если вы меня узнали, то примите, по крайней мере, предосторожности, чтобы другие не узнали меня.
— Монсеньер может быть спокоен. Мы ожидаем ваших приказаний, монсеньер.
— Я приехал к вам затем, чтобы купить бриллиантовое ожерелье, которые вы показывали королеве.
— Мы поистине в отчаянии, монсеньер, но вы опоздали.
— Как так?
— Оно продано.
— Этого не может быть, так как еще вчера вы его снова предлагали ее величеству.
— Которая снова отказалась от него, монсеньер, и поэтому прежняя сделка остается в силе.
— А с кем была заключена сделка? — спросил кардинал.
— Это секрет, монсеньер.
— Слишком много секретов, господин Бёмер.
И кардинал встал.
— Но, монсеньер…
— Я полагал, сударь, — продолжал кардинал, — что ювелир французского двора должен быть довольным, продав эти чудесные камни во Франции. Вы предпочитаете Португалию… Как вам угодно, господин Бёмер.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 17 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |