— Как, государь?
— Да разве вы не сделали кое-чего, чтобы я услышал про эту выдумку?
— Я?
— Вы.
— А что же я такое сделал, государь?
— Написали четверостишие, которое было напечатано в «Меркурии».
— Четверостишие! — повторил граф, ставший краснее, чем был при входе в комнату.
— Ведь известно, что вы любимец муз.
— Но не настолько, чтобы…
— Сочинить четверостишие, кончающееся стихом:
Супругу доброму Елена не призналась.
— Я, государь?!
— Не отрицайте, вот автограф четверостишия. Это ваш почерк. О, я плохой знаток поэзии, но зато в почерках я эксперт.
— Государь, одно безумие влечет за собой другое.
— Граф Прованский, могу вас уверить, что безумие проявили вы один, и я удивляюсь, как мог философ совершить такое безумие; оставим этот эпитет вашему четверостишию.
— Ваше величество, вы суровы ко мне.
— Око за око, зуб за зуб, брат мой. Вместо того, чтобы сочинять свое четверостишие, вы могли бы осведомиться, где была королева, как то сделал я; и вместо четверостишия, направленного против нее, а следовательно, и против меня, вы сочинили бы какой-нибудь мадригал в честь вашей невестки. Вы возразите на это, что такая тема не располагает к вдохновению, но я предпочитаю плохие хвалебные стихи хорошей сатире. Это же сказал и Гораций, ваш любимый поэт.
— Государь, вы безжалостны…
— Если вы не были уверены в невиновности королевы, как уверен я, — продолжал с твердостью король, — то хорошо бы сделали, если бы перечитали своего Горация. Разве не он изрек эти прекрасные слова — простите, что я коверкаю латынь:hoc est:faciens vivam melius, sic dulcis amicis occurram.
Это значит: «Так оно лучше; именно так поступая, буду достойнее жить, стану приятен друзьям». Вы сделали бы более изящный перевод, брат мой; но, по-моему, смысл изречения именно таков.
И добрый король после этого урока, данного скорее по-отцовски, нежели по-братски, стал ждать, чтобы виновный начал свои оправдания.
Граф некоторое время обдумывал ответ; но у него был вид не столько человека, попавшего в затруднительное положение, сколько оратора, подыскивающего тонкий оборот речи.
— Государь, — начал он, — как ни сурово сделанное вашим величеством заключение, я имею средство оправдаться и надежду быть прощенным.
— Говорите, брат мой.
— Вы обвиняете меня в том, что я ошибся, не правда ли, а не в том, что у меня были дурные намерения?
— Согласен.
— Если это так, то ваше величество, понимая, что тот не человек, кто никогда не ошибается, можете признать, что я ошибся не без некоторого основания.
— Я не могу сомневаться в вашем уме, который считаю выдающимся, брат мой.
— В таком случае, государь, как мне не впасть в заблуждение, слыша все, что говорится кругом? Мы, принцы, постоянно дышим воздухом, насыщенным клеветой, мы сами пропитались им. Я не говорю, что я поверил этому, я говорю, что мне это передали.
— В добрый час, если это так, но…
— Четверостишие? О, поэты ведь странные существа, и, кроме того, не лучше ли было ответить на это мягкой критикой (что может служить предостережением), чем нахмурить брови? Грозные выражения в стихах не могут оскорблять, государь: это не то что памфлеты; недаром все собираются просить ваше величество запретить их. Памфлеты, вроде того, что я принес вам показать.
— Памфлет!
— Да, ваше величество, я убедительно прошу приказа, чтобы засадить в Бастилию презренного автора этой гнусности.
Король быстро поднялся с места.
— Посмотрим! — сказал он.
— Не знаю, должен ли я, государь…
— Конечно, должны, в таких случаях нельзя никого щадить. Памфлет с вами?
— Да, государь.
— Дайте!
Граф Прованский вынул из кармана экземпляр «Истории Аттенаутны», роковой оттиск, которому не помешали дойти до публики ни палка Шарни, ни шпага Филиппа, ни устроенный в доме Калиостро костер.
Король быстро пробежал номер, как человек, привыкший находить интересные места в книге или газете.
— Подлость! — воскликнул он. — Подлость!
— Вы видите, государь, уверяют, что сестра моя была у чана Месмера.
— Ну да, она была там!
— Была! — воскликнул граф Прованский.
— С моего разрешения.
— О, государь!
— И на основании того, что она была у Месмера, я не стану выводить заключение о ее неблагоразумии, так как я позволил ей поехать на Вандомскую площадь.
— Но ваше величество не позволяли королеве приближаться к чану для совершения опыта над своей особой…
Король топнул ногой. Граф произнес эти слова как раз в ту минуту, когда глаза Людовика XVI пробегали наиболее оскорбительное для Марии Антуанетты место, содержащее описание ее мнимого припадка, судорог, нескромного беспорядка в одежде — словом, всего, чем было отмечено пребывание мадемуазель Олива́ у Месмера.
— Этого не может быть, не может! — сказал король, побледнев. — Полиция должна знать, в чем тут дело.
Он позвонил.
— Мне нужен господин де Крон, — сказал он, — пусть пойдут за ним.
— Ваше величество, сегодня день его еженедельного доклада, и господин де Крон ожидает в Бычьем глазу.
— Пусть войдет.
— Позвольте мне, брат мой… — начал граф Прованский лицемерным тоном.
И сделал вид, будто собирается уходить.
— Останьтесь, — сказал ему Людовик XVI. — Если королева виновна — что ж, вы, как член семьи, можете знать это; если невиновна — то вы также должны узнать это, так как заподозрили ее.
Господин де Крон вошел.
Увидев графа Прованского в обществе короля, начальник полиции прежде всего засвидетельствовал свое глубочайшее почтение двум первым особам в государстве и затем обратился к королю:
— Доклад готов, ваше величество, — сказал он.
— Прежде всего, сударь, — обратился к нему Людовик XVI, — объясните мне, как мог быть напечатан в Париже такой позорный памфлет против королевы?
— «Аттенаутна»? — спросил господин де Крон.
— Да.
— Ваше величество, это дело рук газетчика по имени Рето.
— Вам известно его имя и вы не помешали публикации или не арестовали его после того, как памфлет был напечатан!
— Ваше величество, не было ничего легче этой меры; у меня даже в портфеле — я сейчас покажу вашему величеству — лежит готовый приказ о заключении его в тюрьму.
— В таком случае, отчего же он не был арестован?
Господин де Крон обернулся в сторону графа Прованского.
— Позвольте мне удалиться, ваше величество, — преднамеренно неторопливо начал последний.
— Нет, нет, — возразил король, — я вам велел остаться, так оставайтесь.
Граф поклонился.
— Говорите, господин де Крон, говорите откровенно и без утаек; говорите скорее и яснее.
— Вот в чем дело, — отвечал начальник полиции, — я не велел арестовать этого газетчика Рето потому, что предварительно мне необходимо переговорить с вашим величеством.
— Прошу вас, говорите.
— Может быть, ваше величество, лучше будет дать этому газетчику мешок с деньгами и отправить его искать виселицу в другом месте, где-нибудь подальше?
— Почему так?
— Потому, ваше величество, что когда эти негодяи пишут ложь, то публика, если ей докажут это, бывает очень довольна, видя, как виновных наказывают плетью, режут им уши и даже вешают. Но когда, на несчастье, они затронут истину…
— Истину?
Господин де Крон поклонился.
— Да, я знаю. Королева действительно была у Месмера. Это несчастье, как вы вполне справедливо сказали; но я ей позволил это.
— О ваше величество! — пробормотал г-н де Крон.
Эта растерянность почтительного подданного поразила короля еще более, чем подобное восклицание, вырвавшееся раньше из уст завистливого родственника.
— Но ведь королева, я полагаю, не погубила себя этим? — спросил он.
— Нет, ваше величество, но ее репутация пострадала.
— Господин де Крон, скажите, что вам сообщила ваша полиция?
— Ваше величество, многое, что, при всем почтении к вам и при всем благоговейном преклонении перед королевой, согласуется с некоторыми сведениями, помешенными в памфлете.
— Согласуется, говорите вы?
— И вот в чем: французская королева, в одежде обыкновенной женщины, в обществе того сомнительного люда, который привлекают магнетические фокусы Месмера, появляется одна…
— Одна! — воскликнул король.
— Да, ваше величество.
— Вы ошибаетесь, господин де Крон.
— Не думаю, ваше величество.
— Вы получили неверное донесение.
— Настолько точное, ваше величество, что я могу описать вам во всех подробностях костюм ее величества, весь ее внешний облик, каждый ее шаг, ее жесты, ее крики.
— Ее крики!
И король, побледнев, смял газетный лист.
— Даже вздохи ее были замечены моими агентами, — робко добавил г-н де Крон.
— Вздохи! Королева могла забыться до такой степени! Королева могла так легко отнестись к моей королевской чести, к своей чести женщины!
— Этого не может быть, — сказал граф Прованский, — это было бы более чем скандалом, а ее величество не способна на такой поступок.
Эта фраза заключала в себе скорее тяжкое обвинение, чем оправдание. Король почувствовал это; все существо его возмущалось.
— Сударь, — сказал он начальнику полиции, — вы настаиваете на том, что сказали?
— Увы, от первого до последнего слова, ваше величество.
— Я обязан, брат мой, — начал Людовик XVI, проводя платком по покрытому испариной лбу, — дать вам доказательство того, что я сказал ранее. Честь королевы — честь и всего моего дома. Я никогда не стану ею рисковать. Я позволил королеве поехать к Месмеру, но приказал ей взять с собой верную, безупречную, даже святую особу.
— Ах, — сказал г-н де Крон, — будь это так…
— Да, — заметил граф Прованский, — если бы такая женщина, как госпожа де Ламбаль, например…
— Вот именно, брат мой, я указал королеве на принцессу Ламбаль.
— К несчастью, государь, принцессу не взяли.
— Ну, — произнес, дрожа всем телом, король, — если таково было непослушание, то я должен строго взыскать за него и взыщу.
И глубокий вздох, отдавшийся мучительной болью у него в сердце, прервал его речь.
— Но, — понизив голос, продолжал он, — я все же сомневаюсь. Вы не разделяете моего сомнения, и это естественно: вы не король, не супруг, не друг той, которую обвиняют… А я желаю это сомнение разъяснить.
Он позвонил; явился дежурный офицер.
— Пусть узнают, госпожа принцесса де Ламбаль — у королевы или в своих апартаментах, — сказал король.
— Ваше величество, госпожа де Ламбаль прогуливается в Малом саду с ее величеством и другой дамой.
— Попросите госпожу принцессу прийти ко мне немедленно.
Офицер вышел.
— Прошу у вас еще десять минут, господа: я не могу до этого принять никакого решения.
И Людовик XVI, против своего обыкновения, нахмурил брови, бросив на двух свидетелей его глубокой скорби почти угрожающий взгляд.
Оба свидетеля хранили молчание. Господин де Крон был действительно опечален, а граф Прованский изобразил всем своим существом притворную скорбь, которая могла бы быть к лицу самому богу Мому.
Легкое шуршание шелка за дверью возвестило о приближении принцессы де Ламбаль.
ПРИНЦЕССА ДЕ ЛАМБАЛЬ
Принцесса де Ламбаль вошла, прекрасная и спокойная. Открытый лоб, гордо отброшенные к вискам непокорные локоны высокой прически; черные и тонкие брови, подобные двум черточкам сепии; голубые, прозрачные, широко открытые глаза с перламутровым отливом; прямой и правильный нос; выражение губ, одновременно целомудренное и полное неги, — вся эта красота, соединенная с несравненной красотой фигуры, очаровывала и внушала почтение.
Принцесса вносила с собой какое-то благоухание чистоты и прелести, свойственное неземному существу, напоминая этим Лавальер до возвеличения и после опалы.
Когда король увидел, что она входит, улыбающаяся и скромная, его сердце сжалось от боли.
«Увы, — подумал он, — то, что слетит с этих уст, будет бесповоротным приговором».
— Садитесь, принцесса, — сказал он ей с глубоким поклоном.
Граф Прованский подошел поцеловать ей руку.
Король молчал, собираясь с мыслями.
— Что угодно вашему величеству? — произнесла своим ангельским голосом принцесса.
— Сведений, принцесса, точных сведений, кузина.
— Я жду, ваше величество.
— В какой день вы ездили в обществе королевы в Париж? Вспомните хорошенько.
Господин де Крон и граф Прованский удивленно переглянулись.
— Понимаете, господа, — сказал им король, — вы не сомневаетесь, а я еще сомневаюсь, поэтому-то я и ставлю вопрос, как человек сомневающийся.
— В среду, государь, — ответила принцесса.
— Вы меня простите, — продолжал Людовик XVI, — но я желаю знать истину, кузина.
— Вы узнаете ее, предлагая вопросы, ваше величество, — просто отвечала г-жа де Ламбаль.
— Зачем вы ездили в Париж, кузина?
— Я ездила к господину Месмеру на Вандомскую площадь, ваше величество.
Оба свидетеля вздрогнули; король покраснел от волнения.
— Одна?
— Нет, государь, с ее величеством королевой.
— С королевой? Вы сказали, с королевой? — воскликнул Людовик XVI, жадно схватив ее руку.
— Да, ваше величество.
Граф Прованский и г-н де Крон приблизились, пораженные.
— Ваше величество разрешили это королеве, — продолжала г-жа де Ламбаль, — по крайней мере, так сказала мне ее величество.
— И ее величество сказала правду, кузина. Теперь… теперь я, кажется, могу свободно вздохнуть, так как госпожа де Ламбаль никогда не лжет.
— Никогда, ваше величество, — кротко подтвердила принцесса.
— О, никогда! — повторил г-н де Крон тоном самой почтительной уверенности. — Но в таком случае, ваше величество, позвольте мне…
— О да, позволяю, господин де Крон! Спрашивайте, допытывайтесь, я сажаю милую мою принцессу на скамью подсудимых и отдаю ее в ваши руки.
Госпожа де Ламбаль улыбнулась.
— Я готова, — сказала она, — но, ваше величество, пытки отменены.
— Да, я отменил их для других, — сказал с улыбкой король, — но их не отменили для меня.
— Ваше высочество, — сказал начальник полиции, — будьте так добры сообщить королю, что вы делали с ее величеством у господина Месмера и, прежде всего, как была одета ее величество?
— На ее величестве было жемчужно-серое платье из тафты, кисейная вышитая мантилья, горностаевая муфта, розовая бархатная шляпа с большими черными лентами.
Это были приметы, совершенно несходные с приметами Олива́.
Господин де Крон выказал живейшее удивление, а граф Прованский стал кусать губы.
Король радостно потер руки.
— И что сделала королева, войдя? — спросил он.
— Ваше величество, вы правы, употребив слово «войдя», так как мы только что успели войти…
— Вместе?
— Да, ваше величество, вместе… Итак, мы только успели войти в первую комнату, где никто не мог нас видеть, вследствие того что общее внимание было приковано к таинственным магнетическим опытам, как какая-то женщина приблизилась к ее величеству и предложила ей маску, умоляя не ходить дальше.
— И вы не пошли? — с живостью спросил граф Прованский.
— Нет, ваше высочество.
— И не переступали порога первой комнаты? — спросил г-н де Крон.
— Нет, сударь.
— И не оставляли руки королевы? — спросил король с остатком тревоги.
— Ни на секунду: рука ее величества все время опиралась на мою.
— Ну! — воскликнул король. — Что вы об этом думаете, господин де Крон? Брат мой, что вы скажете?
— Это удивительно, это сверхъестественно, — сказал месье с напускной веселостью, которая яснее всякого недоверия обнаруживала всю его досаду от услышанного.
— В этом нет ничего сверхъестественного, — поспешил ответить г-н де Крон, у которого вполне понятная радость короля вызывала некоторые угрызения совести, — все, что сказала ее высочество, не может быть ничем, кроме истины.
— Из этого вытекает?.. — спросил граф Прованский.
— Из этого вытекает, монсеньер, что мои агенты ошиблись.
— Вы говорите это серьезно? — спросил граф Прованский с нервной дрожью.
— Совершенно серьезно: мои агенты ошиблись. Ее величество ничего другого не делала, кроме только что сказанного принцессой де Ламбаль. Что касается газетчика, то, если я убежден в высшей степени правдивыми словами принцессы, так и этот негодяй, думаю, обязан поверить ей. Я сейчас же отдам приказ засадить его в тюрьму.
Госпожа де Ламбаль смотрела поочередно на всех присутствующих с полной безмятежностью невинности, желая получить разъяснение, но не выказывая ни любопытства, ни страха.
— Одну минуту, — сказал король, — одну минуту; всегда будет время повесить этого газетчика. Вы упоминали, принцесса, про женщину, остановившую королеву у входа в зал. Скажите нам, кто она такая?
— Королева, по-видимому, знает ее, государь. Я скажу даже, — так как никогда не лгу, — мне известно, что королева знает ее.
— Видите ли, кузина, я должен поговорить с этой женщиной, это необходимо. Ей известна вся истина, и только у нее ключ загадки.
— Это и мое мнение, — сказал г-н де Крон, к которому обернулся король.
— Пустые россказни… — пробормотал граф Прованский. — Эта женщина мне сильно напоминает богов трагедии, нужных для развязки. Кузина, — продолжал он громко, — королева вам созналась, что знает эту женщину?
— Ее величество не созналась, а сказала это мне, монсеньер.
— Да, да, простите.
— Мой брат хочет сказать, — вмешался король, — что если королеве эта женщина известна, то вы тоже знаете ее имя.
— Это госпожа ле Ламотт-Валуа.
— Эта интриганка! — с неудовольствием воскликнул король.
— Эта попрошайка! — сказал граф. — Черт возьми, ее будет нелегко допросить: она хитрая особа.
— Мы постараемся не уступить ей в хитрости, — сказал г-н де Крон. — К тому же всякие хитрости излишни после свидетельства принцессы де Ламбаль. И по первому же слову короля…
— Нет, нет, — уныло сказал король, — мне надоела видеть около королевы это дурное общество. Она так добра, что под предлогом своей нищеты к ней стекаются все сомнительные лица, принадлежащие к ничтожнейшим дворянским фамилиям королевства.
— Но госпожа де Ламотт действительно происходит из дома Валуа, — сказала г-жа де Ламбаль.
— Пусть она будет кем ей угодно, кузина, но я не хочу, чтобы ее нога была здесь. Я предпочитаю лучше отказаться от той безграничной радости, которую мне доставило бы полное оправдание королевы, — да, я предпочитаю отказаться от этой радости, чем видеть перед собой подобную особу.
— А между тем вы увидите ее! — воскликнула бледная от гнева и прекрасная в своем благородном негодовании королева, неожиданно появившаяся на пороге кабинета перед взором пораженного графа Прованского; он неуклюже поклонился, очутившись за створкой распахнувшейся в его сторону двери.
— Да, государь, — продолжала королева, — дело не в том, желаете вы или боитесь видеть эту особу; она свидетель, у которого ум моих обвинителей… — она взглянула на своего деверя, — … и прямота моих судей… — при этом она обернулась в сторону короля и г-на де Крона, — … наконец, ее собственная совесть, как бы ни была она извращена, должны извлечь истину. Я, обвиняемая, требую, чтобы выслушали эту женщину, и ее выслушают.
— Мадам, — с живостью сказал король, — вы понимаете, что мы не пошлем за госпожой де Ламотт, чтобы оказать ей честь дать свое показание за или против вас. Я не могу положить вашу честь на одни весы с правдивостью этой женщины.
— За госпожой де Ламотт не надо посылать, ваше величество, ибо она здесь.
— Здесь! — воскликнул король, резко оборачиваясь, точно наступил на змею. — Здесь!
— Государь, я, как вам известно, посетила эту несчастную женщину, носительницу славного имени. Это было в тот самый день, о котором так много рассказывают…
И она через плечо пристально взглянула на графа Прованского, который желал бы в ту минуту очутиться на сто футов под землей, но широкое и улыбающееся лицо его силилось выразить полное согласие со словами королевы.
— И что же? — спросил Людовик XVI.
— И в тот день я забыла у госпожи де Ламотт бонбоньерку с портретом. Она мне ее привезла сегодня; поэтому она приехала, и…
— Нет, нет… Я и без того убежден, — сказал король, — я готов удовлетвориться этим.
— Но я не удовлетворена, — подхватила королева, — я сейчас введу ее. К тому же откуда это отвращение? Что она сделала? Кто она такая? Если я не знаю этого, сообщите мне. Ну, господин де Крон, вы знаете все и вся, скажите…
— Я не знаю ничего, что говорило бы не в пользу этой дамы, — сказал начальник полиции.
— Правда?
— Совершенная правда. Она бедна, вот и все; еще, пожалуй, немножко честолюбива.
— Честолюбие — голос крови. Если вы ничего не имеете сказать против нее, кроме этого, то король может позволить ей дать свое показание.
— Не знаю, — отвечал Людовик XVI, — но я вообще подвержен предчувствиям, голосу инстинкта; я чувствую, что эта женщина принесет в мою жизнь несчастье, какую-то неприятность… Этого вполне достаточно.
— О государь, это суеверие! Позови ее, — сказала королева принцессе де Ламбаль.
Пять минут спустя Жанна — воплощение скромности и застенчивости в сочетании с изяществом манер и туалета — медленно вошла в кабинет короля.
Людовик XVI, антипатию которого к Жанне невозможно было сломить, повернулся к двери спиной. Поставив локти на письменный стол и опустив голову на руки, он казался посторонним зрителем между остальными присутствующими.
Граф Прованский впился в Жанну таким тягостным инквизиторским взглядом, что, будь скромность Жанны настоящей, эта женщина была бы парализована и ни одно слово не слетело бы с ее уст…
Но чтобы смутить Жанну, надо было нечто большее. Ни король, ни император со своими скипетрами, ни папа со своей тиарой, ни небесные силы, ни силы ада не могли бы взволновать эту железную натуру чувством страха или благоговения.
— Сударыня, — сказала ей королева, подводя ее к столу сзади короля, — потрудитесь, прошу вас, рассказать, что вы делали в день моего посещения господина Месмера; потрудитесь рассказать все подробно.
Жанна молчала.
— Не надо ни недомолвок, ни осторожных подходов. Одну только правду, точно и ясно, как вам подсказывает ваша память.
И королева села в кресло, чтобы не смущать свидетельницу взглядом.
Какая роль для Жанны! Для Жанны, которая, со свойственной ей проницательностью, угадала, что ее повелительница нуждается в ней; для Жанны, которая чувствовала, что Марию Антуанетту подозревают несправедливо и что можно опровергнуть обвинение, не уклоняясь от истины!
Всякая другая, сознавая это, непременно уступила бы приятной возможности засвидетельствовать невиновность королевы, приведя доказательств больше, чем даже нужно. Но Жанна, будучи натурой проницательной, тонкой и сильной, ограничилась голым изложением факта.
— Ваше величество, — начала она, — я отправилась к господину Месмеру из любопытства, как и все в Париже. Зрелище мне показалось несколько грубым. Я собиралась уже уходить, когда вдруг на пороге входной двери увидела ее величество, с которой имела честь встречаться два дня тому назад, не зная, кто она, но щедрость и великодушие ее величества открыли мне ее сан. Когда я увидела августейшие черты ее лица, которые никогда не изгладятся из моей памяти, мне показалось, что присутствие ее величества королевы было, быть может, не совсем удобно в таком месте, где выставлялось напоказ зрелище разных страданий и смехотворных исцелений. Я смиренно прошу прощения у ее величества за то, что осмелилась так свободно обсуждать ее способ действий, но мной руководило первое впечатление, женский инстинкт; я на коленях умоляю простить меня, если я нарушила этим почтение, которое должен возбуждать во мне всякий шаг ее величества.
Тут она остановилась, прикинувшись взволнованной, опустив голову и с неслыханным искусством изобразив удушье, предшествующее слезам.
Господин де Крон попался на эту удочку, а г-жа де Ламбаль почувствовала сердечное влечение к этой женщине, показавшейся одновременно такой деликатной, застенчивой, умной и доброй.
Граф Прованский был совершенно сбит с толку.
Королева поблагодарила Жанну взглядом, которого та просила или, скорее, исподтишка подстерегала.
— Ну, — сказала королева, — вы слышали, ваше величество?
Король не шелохнулся.
— Мне не нужно было свидетельства этой дамы, — сказал он.
— Мне велели говорить, — робко заметила Жанна, — и я обязана была повиноваться.
— Довольно! — резко сказал Людовик XVI. — Когда королева говорит что-нибудь, она не нуждается в свидетелях, чтобы проверить ее слова. Когда у королевы есть мое одобрение, ей ни от кого ничего не нужно, а мое одобрение у нее есть.
И, оканчивая эту фразу, которая совершенно уничтожила графа Прованского, он встал.
Королева не преминула присоединить к его словам презрительную улыбку. Король повернулся спиной к брату и подошел поцеловать руку у Марии Антуанетты и принцессы де Ламбаль.
Последнюю он отпустил, попросив у нее извинения за то, что напрасно побеспокоил ее.
Он не удостоил Жанну ни словом, ни взглядом, но так как ему неминуемо нужно было пройти перед ней, чтобы вернуться к своему креслу, и так как он боялся оскорбить королеву, выказав невежливое отношение к особе, которую она принимала, то он принудил себя слегка кивнуть Жанне, на что она отвечала неторопливым и глубоким реверансом, позволявшим оценить ее грациозность.
Госпожа де Ламбаль вышла из кабинета первой, за ней шла Жанна, которую королева пропустила перед собой, и, наконец, сама королева, обменявшаяся с королем почти нежным взглядом.
Через секунду в коридоре послышались голоса трех женщин, на ходу о чем-то тихо переговаривающихся между собой.
— Брат мой, — обратился тогда Людовик XVI к графу Прованскому, — я вас больше не задерживаю. Мне нужно закончить дела за истекшую неделю с господином начальником полиции. Благодарю вас за внимание, с которым вы отнеслись к доказательству полного, всецелого и неопровержимого оправдания вашей сестры. Нетрудно видеть, что вы ему радуетесь, так же как и я, а этим сказано немало. Ну, теперь приступим к делу, господин де Крон. Садитесь сюда, прошу вас.
Граф Прованский поклонился, сохраняя на губах улыбку, и вышел из кабинета, когда смолкли шаги трех дам и он мог считать себя вне риска получить насмешливый взгляд или услышать неприятное словечко.
У КОРОЛЕВЫ
Королева, выйдя из кабинета Людовика XVI, поняла, какой серьезной опасности она только что избежала.
Она сумела оценить, сколько деликатности и сдержанности вложила Жанна в свое неожиданное показание и с каким поистине замечательным тактом она после достигнутого ею успешного результата оставалась в тени.
Действительно, Жанна, благодаря какому-то небывало счастливому случаю сразу же посвященная в такие интимные тайны, за которыми самые ловкие придворные напрасно охотятся десятки лет, и имевшая отныне основание быть уверенной, что сыграла видную роль в этот важный для королевы день, не гордилась этим и не проявляла своего тщеславия разными мелкими внешними признаками, которые надменная подозрительность великих мира сего умеет угадывать на лицах тех, кто стоит ниже их.
Поэтому королева, вместо того чтобы согласиться на выраженную Жанной готовность откланяться и уйти, удержала ее любезной улыбкой.
— Право, это очень удачно случилось, графиня, — сказала она Жанне, — что вы помешали мне и принцессе де Ламбаль войти к Месмеру. Посмотрите, какая гнусность: меня видели у двери или в передней и, основываясь на этом, стали говорить, что я была в зале кризисов… Так, кажется, его называют?
— Да, зал кризисов, ваше величество.
— Но, — заметила принцесса де Ламбаль, — как могло случиться, что, хотя публика знала, где находится королева, агенты господина де Крона могли так ошибиться? На мой взгляд, в этом кроется какая-то тайна. Агенты начальника полиции уверяют, что королева действительно была в зале кризисов.
— Правда, — задумчиво произнесла королева. — Тут нет никакой предвзятости со стороны господина де Крона, он честный человек и любит меня; но агенты могли быть подкуплены, милая Ламбаль. У меня есть враги, как вы видите. Но этот слух должен основываться на чем-нибудь. Расскажите нам все подробно, графиня. Прежде всего гнусный памфлет рисует меня опьяненной, зачарованной, замагнетизированной до такой степени, что я будто бы забыла всякое женское достоинство. Что тут есть правдоподобного? Действительно ли в тот день там была какая-нибудь женщина?
Жанна покраснела. Перед ней опять встала та тайна, роковое влияние которой на судьбу королевы она могла пресечь одним словом.
Но, открывая эту тайну, Жанна теряла удобный случай быть полезной, даже незаменимой ее величеству. Это губило все ее планы на будущее; поэтому она не изменила и на этот раз своей осторожности.
— Ваше величество, — сказала она, — там действительно была одна женщина, которая привлекла всеобщее внимание своими судорогами и возбужденным состоянием. Но мне кажется…
— Вам кажется, — с живостью подхватила королева, — что это была какая-нибудь актриса или, как их называют, особа свободного поведения, но не французская королева, не правда ли?
— Да, конечно, ваше величество.
— Графиня, вы очень хорошо говорили перед королем, а теперь моя очередь поговорить о вас. В каком положении ваши дела? Когда вы надеетесь добиться признания ваших прав? Но, кажется, кто-то сюда идет, принцесса?
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |