Жанна сделала сначала общий обзор своих владений, пересчитала число комнат, а затем принялась внимательно разглядывать все вещи.
А так как домино и корсет мешали ей, то она вошла к себе в спальню, быстро разделась и накинула стеганый пеньюар.
Это было прелестное одеяние, которому наши матери, не очень щепетильные, когда нужно было именовать используемые ими вещи, дали такое название, что мы не решаемся написать его.
Полуобнаженная, слегка вздрагивая под атласом, складки которого ласкали ей грудь и стан своими мягкими прикосновениями, она стала смело подниматься по лестнице, сама освещая себе дорогу и уверенно ступая своими сильными и изящными ножками, красивые контуры которых виднелись из-под короткого платья.
Чувствуя себя совершенно свободной благодаря полному одиночеству и зная, что ей нечего опасаться ничьих нескромных взоров — будь то даже взоры лакея, — она носилась из комнаты в комнату, ничуть не заботясь, что гуляющие из двери в дверь сквозняки десять раз за десять минут приподнимали пеньюар, нескромно выставляя напоказ ее прелестное колено.
Когда же, собираясь открыть какой-нибудь шкаф, она поднимала руку и из-под распахнувшегося пеньюара можно было видеть до самой подмышки ее белое круглое плечо, окрашенное сверкающим отблеском огня в те золотистые тона, которые можно так часто встретить у Рубенса, тогда невидимые духи, спрятавшиеся за драпировками и притаившиеся за живописью простенков, справедливо могли торжествовать, завладев такой очаровательной гостьей, воображавшей, что она стала их хозяйкой.
Осмотрев все, обессилев и задохнувшись от долгой беготни, во время которой свечи ее канделябра сгорели на три четверти, Жанна вернулась в свою спальню, затянутую голубым атласом с вышитыми на нем крупными фантастическими цветами.
Она все видела, все сосчитала, все обласкала взглядом и прикосновением; ей осталось только восхищаться самой собой. Она поставила канделябр на столик севрского фарфора с золотой решеткой, и вдруг глаза ее остановились на мраморном Эндимионе — изящной, дышавшей чувственной негой статуэтке Бушардона, изображавшей юношу, опьяненного любовью и падающего на пьедестал из красновато-коричневого порфира.
Жанна плотно закрыла двери, опустила портьеры, задернула толстые занавеси и снова стала перед статуэткой, пожирая глазами этого красавца, возлюбленного Фебы, которая одарила его прощальным поцелуем перед тем, как возвратиться на небо.
Угли в камине горели красноватым пламенем и согревали комнату, где жило все, кроме наслаждения.
Но вот Жанна почувствовала, что ноги ее мало-помалу все глубже уходят в пушистый ковер, что они дрожат и подгибаются под ней; какая-то сладкая истома — но не усталость и не сонливость — стесняла ей грудь и смыкала веки, словно нежное прикосновение возлюбленного. Какой-то странный жар — но не от горевшего в камине огня — охватывал ее всю с головы до ног, и по жилам ее пробегал электрический ток, зажигая в ней жгучее желание того, что у животных называется чувственным наслаждением, а у людей — любовью.
Находясь во власти этих странных ощущений, Жанна вдруг увидела себя в трюмо, стоявшем позади Эндимиона. Ее пеньюар соскользнул с плеча на ковер, и тонкая батистовая рубашка, которую более тяжелый пеньюар увлек за собой в своем падении, спустилась до половины ее белых и округленных рук.
Два черных, томных глаза, горевших жаждой наслаждения, поразившей ее до глубины сердца, смотрели на Жанну из зеркала. Она нашла себя красивой, почувствовала молодой, полной страсти и решила, что из всего окружавшего ее, ничто, даже сама Феба, не было столь достойно любви, как она. Тогда она подошла к скульптуре, чтобы посмотреть, не оживет ли Эндимион и не бросит ли богиню для смертной.
Этот экстаз опьянил ее, она склонила голову себе на плечо, вся объятая каким-то новым для нее ощущением сладостного трепета, прикоснулась губами к своему телу, не отрывая взгляда от глаз, притягивающих ее к себе в зеркале; но глаза ее неожиданно затуманились, голова со вздохом опустилась на грудь, и Жанна, погруженная в глубокий сон, упала на кровать, занавеси которой тотчас же сомкнулись над ней.
Свеча, фитиль которой плавал в растопленном воске, в последний раз ярко вспыхнула и затем разом потухла, распространив в воздухе тонкую струю аромата.
АКАДЕМИЯ ГОСПОДИНА ДЕ БОСИРА
Босир в точности исполнил совет голубого домино и отправился в так называемую академию.
Достойный друг Олива́, привлеченный названной ему огромной цифрой в два миллиона, сильно тревожился, раздумывая о том, что его собратья как бы исключили его, так как даже не сообщили ему о таком выгодном проекте.
Он знал, что члены академии не отличаются особенной щепетильностью, и это представляло для него лишний повод торопиться: те, кто отсутствует — даже случайно, — всегда не правы, но они становятся еще больше не правы, когда другие намерены воспользоваться этим обстоятельством.
Босир заслужил между членами академии репутацию опасного человека. Это не было ни удивительно, ни трудно. Босир был прежде младшим офицером в кавалерии и носил мундир; он умел, гордо уперев одну руку в бок, положить другую на эфес шпаги. У него была привычка, услышав что-нибудь неприятное, надвигать себе шляпу на глаза. Все эти манеры казались весьма устрашающими для людей сомнительной храбрости, особенно если они имеют причины опасаться огласки при дуэли или любопытства правосудия.
Поэтому Босир рассчитывал отомстить за пренебрежение к нему, нагнав страху на своих товарищей по притону на улице Железной Кружки.
От ворот Сен-Мартен до церкви святого Сюльпиция путь неблизкий. Но Босир был богат: он прыгнул в фиакр и пообещал кучеру пятьдесят су, то есть ливр сверх положенного, так как в то время стоимость проезда в один конец ночью была приблизительно та же, что теперь днем.
Лошади бежали быстро, а Босир постарался принять грозный вид и за неимением как шляпы (ибо он был в домино), так и шпаги все же сумел придать своему лицу выражение настолько злобное, что легко мог напугать всякого запоздалого прохожего.
Его появление в академии произвело достаточно большой эффект.
Там в первой гостиной, красивой комнате, окрашенной в серый цвет, с люстрой и множеством карточных столов, находилось человек двадцать игроков, которые прихлебывали пиво и сиропы и вяло улыбались семи-восьми ужасающе накрашенным женщинам, заглядывавшим в карты.
На главном столе играли в фараон, ставки были мелкие, и оживление поэтому небольшое.
При появлении домино, которое высоко несло голову в капюшоне и горделиво выпячивало грудь под складками своего маскарадного платья, несколько женщин полушутливо, полукокетливо засмеялись. Господин Босир был красив, и эти дамы относились к нему благосклонно.
Он между тем подвигался вперед, будто ничего не слыша и не видя, и, оказавшись у самого стола, стал молча ждать повода проявить свое дурное расположение духа.
Один из играющих, пожилой человек с довольно добродушной физиономией, смахивающий на темного дельца, первый обратился к Босиру.
— Черт возьми, шевалье, — сказал этот достойный господин, — вы возвратились с бала с очень расстроенным лицом.
— Это правда, — подтвердили дамы.
— Дорогой шевалье, — спросил другой игрок, — может быть, домино поранило вам голову?
— Мне причиняет боль не домино, — отвечал грубо Босир.
— Ну-ну, — сказал банкомет, который только что сгреб дюжину луидоров, — господин шевалье де Босир изменил нам. Разве вы не видите, что он был на балу в Опере, нашел случай где-нибудь там поблизости поставить на карту и проиграл.
Это вызвало у кого смех, у кого участие; особенно сочувствовали женщины.
— Это неправда, что я изменил своим друзьям, — отвечал Босир, — я не способен на предательство, я! Изменять друзьям больше к лицу моим знакомым…
И, желая придать своим словам еще больший вес, он прибегнул к обычному своему жесту: хотел надвинуть шляпу на глаза. К несчастью, он только приплюснул у себя на голове кусок шелковой материи, отчего капюшон расширился, приняв уродливую форму, и эффект вместо угрожающего получился комический.
— Что вы хотите этим сказать, дорогой шевалье? — спросили двое или трое присутствующих.
— Я знаю, что хочу сказать, — отвечал Босир.
— Но этого нам недостаточно, — заметил веселый старик.
— Это вас не касается, господин финансист, — последовал неловкий ответ Босира.
Довольно выразительный взгляд банкомета показал Босиру, что его фраза неуместна. Действительно, здесь, в этой компании, не следовало делать разницу между теми, кто платит, и теми, кто кладет себе деньги в карман.
Босир понял это, но он уже разошелся: людям с напускной храбростью остановиться труднее, чем испытанным храбрецам.
— Я полагал, что у меня здесь есть друзья, — сказал он.
— Да… конечно, — ответило несколько голосов.
— Но я ошибся.
— Почему вы так считаете?
— А потому, что многие вещи делаются без меня.
Это заявление вызвало новый сигнал банкомета и новые протесты присутствующих компаньонов.
— Достаточно того, что мне это известно, — продолжал Босир, — и неверные друзья будут наказаны.
Он поискал эфес своей шпаги, но только хлопнул себя по карману, который был полон золота и издал предательский звук.
— Ого, — воскликнули две дамы, — господин де Босир, кажется, богат сегодня!
— Ну да, — с притворным добродушием сказал банкомет, — мне кажется, что если он и проигрался, то не совсем, и что если он проявил неверность по отношению к своим законным партнерам, то это поправимо. Ну, поставьте-ка что-нибудь, дорогой шевалье.
— Благодарю! — сухо отрезал Босир. — Раз всякий хранит то, что имеет, я тоже последую этому примеру.
— Что ты хочешь сказать этим, черт возьми? — шепнул ему на ухо один из играющих.
— Сейчас мы объяснимся.
— Играйте же, — сказал банкомет.
— Ну, один только луидор, — сказала одна из женщин, гладя Босира по плечу, чтобы быть как можно ближе к его карману.
— Я играю только на миллионы, — смело сказал Босир, — я положительно не понимаю, как можно играть на какие-то несчастные луидоры. Ну же, господа с улицы Железной Кружки, раз тут по секрету говорят о миллионах, так долой ставки в луидоры! Ставьте же миллионы, миллионеры!
Босир находился в эту минуту в таком взвинченном состоянии, когда человек переступает границу здравого смысла. Его побуждало к безумным выходкам возбуждение более опасное, чем опьянение от вина. Вдруг он получил сзади настолько сильный удар, что сразу замолчал.
Он обернулся и увидел около себя высокую фигуру с неподвижным, оливкового цвета лицом в шрамах, на котором горели, как два раскаленных угля, черные блестящие глаза.
На гневный жест Босира этот странный субъект ответил церемонным поклоном, сопровождая его долгим и пронзительным, как острие шпаги, взглядом.
— Португалец! — воскликнул Босир, пораженный таким поклоном со стороны человека, только что давшего ему хорошего тумака.
— Португалец! — повторили дамы, оставив Босира, чтобы увиваться вокруг иностранца.
Португалец действительно был любимцем этих дам, которым он под предлогом своего неумения изъясняться по-французски постоянно приносил разные лакомства, иногда завернутые в банковские билеты по пятьдесят и шестьдесят ливров.
Босир знал, что Португалец принадлежит к членам их общества. Он обычно проигрывал завсегдатаям притона. Он неизменно ставил до ста луидоров в неделю, и завсегдатаи столь же неизменно их у него выигрывали.
Португалец служил, таким образом, приманкой: пока он давал щипать свои сто золотых перьев, остальные его сотоварищи ощипывали простаков.
Поэтому члены общества считали Португальца полезным человеком, а постоянные посетители — приятным. Босир чувствовал к нему то безмолвное уважение, которое всегда сопутствует неведомому, даже если к этому уважению примешивается недоверие.
Вот почему Босир, получив от Португальца удар ногой, остановился, замолк и сел к столу.
Португалец принял участие в игре, положил перед собой двадцать луидоров и за двадцать ходов, на которые потребовалось четверть часа, был освобожден от своих денег шестью уже проигравшимися партнерами, забывшими в это время о своих луидорах, что они оставили в когтях банкомета и его сообщников.
Часы пробили три часа ночи, когда Босир допивал свой последний стакан пива.
В гостиную вошли два лакея, и банкомет опустил лежавшие перед ним деньги в потайной ящик в глубине стола: устав общества дышал таким доверием к своим членам, что фондами товарищества никогда не распоряжался кто-нибудь один из компаньонов.
Поэтому деньги в конце вечера опускались через маленькое отверстие в потайной ящик, устроенный в двойном дне стола, а в примечании к соответствующему параграфу устава было добавлено, что банкометы не должны носить длинных рукавов и иметь при себе деньги.
Это означало, что запрещалось прибирать себе в рукава штук двадцать луидоров и собрание оставляло за собой право обыскивать банкомета и отнимать у него то золото, которое он сумел бы переправить себе в карман.
Лакеи принесли членам кружка плащи, накидки и шпаги; счастливые игроки предложили дамам руку, а неудачливые водворились в портшезы, которые были еще в употреблении в этих мирных кварталах, и в карточной комнате наступила ночь.
Босир также сделал вид, что крепко закутывается в свое домино, как в саван, точно собираясь в последний путь, но не спустился на нижний этаж и, как только дверь захлопнулась, как только фиакры, портшезы и пешеходы исчезли из виду, вернулся в гостиную, так же как и двенадцать членов товарищества.
— Ну, теперь мы наконец объяснимся, — сказал Босир.
— Зажгите лампу и не говорите так громко, — отвечал ему Португалец на прекрасном французском языке, в свою очередь зажигая стоявшую на столе свечу.
Босир пробормотал несколько слов, на которые никто не обратил внимания. Португалец сел на место банкомета. Все проверили, хорошо ли закрыты ставни, занавеси и двери; затем молча расселись по местам, поставив локти на сукно стола и приготовившись жадно слушать.
— Я должен сделать одно сообщение, — начал Португалец, — к счастью, я подоспел вовремя, так как господин де Босир сегодня вечером был настолько болтлив и невоздержан на язык…
Босир хотел протестовать.
— Ну, тихо! — сказал Португалец. — Нечего говорить попусту. Вы сказали сегодня много слов более чем неосторожных. Вы проведали про мою идею — прекрасно. Вы человек умный и могли угадать ее. Но мне кажется, что самолюбие никогда не должно брать верх над выгодой.
— Я не понимаю вас, — отвечал Босир.
— Мы не понимаем, — повторило, как эхо, почтенное собрание.
— Именно так. Господин де Босир пожелал доказать, что он первый придумал это дело.
— Какое дело? — спросили заинтересованные слушатели.
— Дело о двух миллионах! — напыщенным тоном воскликнул Босир.
— О двух миллионах! — повторили все.
— Прежде всего, — поспешил заметить Португалец, — вы преувеличиваете… Дело не может быть настолько крупным, и я вам это сейчас докажу.
— Никто здесь не понимает, что вы хотите сказать! — добавил банкомет.
— Да, но мы тем не менее все обратились в слух, — добавил другой член шайки.
— Говорите первый, — сказал Босир.
— Охотно.
И Португалец налил себе большой стакан оршада и спокойно выпил его, ни на минуту не изменяя своим повадкам хладнокровного человека.
— Знайте, — начал он, — я говорю это не для господина де Босира, что ожерелье стоит не больше полутора миллионов ливров.
— А! Дело касается ожерелья, — сказал Босир.
— Да, разве не его вы имели в виду?
— Может быть, и его.
— Ну вот он теперь будет скрытничать, после того как был нескромен!
И Португалец пожал плечами.
— Я с сожалением вижу, что вы говорите тоном, который мне не нравится, — сказал Босир с задором петуха, рвущегося в бой.
— Постойте, постойте, — отвечал Португалец, по-прежнему сохраняя хладнокровие, точно он был из мрамора. — Вы потом сообщите нам то, что имеете сказать, а я буду говорить первым… Время не терпит, так как вам должно быть известно, что посол приезжает самое позднее через неделю.
«Дело запутывается, — мелькнуло в мозгу остальных членов, которые слушали с трепетным интересом. — Ожерелье, полтора миллиона ливров, какой-то посол… Что все это значит?»
— Вот все дело в двух словах, — продолжал Португалец. — Господа Бёмер и Боссанж предложили королеве бриллиантовое ожерелье в полтора миллиона ливров. Королева отказалась от него. Ювелиры не знают, что с ним делать, и прячут его. Они находятся в большом затруднении, так как, чтобы купить ожерелье, надо обладать королевским состоянием. Ну а я нашел августейшую особу, которая купит это ожерелье и извлечет его на свет из сундука господ Бёмера и Боссанжа.
— И это?.. — спросили члены общества.
— Это моя всемилостивейшая государыня королева Португальская.
И Португалец гордо приосанился.
— Мы понимаем теперь еще меньше, чем прежде, — заявило собрание.
«А я не понимаю решительно ничего», — подумал Босир.
— Объяснитесь определеннее, дорогой господин Мануэл, — сказал он. — Наши частные расхождения должны отступить перед общей выгодой. Вы отец этой идеи, я искренне признаю это. Я отказываюсь от всех отеческих прав на нее, но, ради Бога, говорите яснее.
— В добрый час, — сказал Мануэл, осушая второй стакан оршада. — Я сейчас объясню, в чем дело.
— Мы уже знаем, что существует ожерелье, стоящее полтора миллиона ливров, — заметил банкомет. — Это важный пункт.
— И что это ожерелье находится в сундуке господ Бёмера и Боссанжа, — продолжал Босир. — Вот второй пункт.
— Но дон Мануэл сказал, что ожерелье покупает ее величество королева Португальская. Вот что нас сбивает с толку.
— А между тем ничего не может быть яснее, — отвечал Португалец. — Надо только хорошенько вникнуть в мои слова. Место посла свободно и еще никем не занято. Новый посол господин да Суза приедет самое раннее через неделю.
— Хорошо! — сказал Босир.
— А за эту неделю кто может помешать послу, которому не терпится поскорее увидеть Париж, приехать и водвориться в посольстве?
Слушатели переглянулись, открыв от изумления рты.
— Да поймите же, — поспешно воскликнул Босир, — дон Мануэл хочет сказать, что может приехать настоящий посол, а может и фальшивый!
— Вот именно, — подхватил Португалец. — Если посол, который явится, пожелает приобрести ожерелье для ее величества королевы Португалии, разве он не имеет на это права?
— Черт возьми, конечно! — воскликнули слушатели.
— И тогда он вступит в переговоры с господами Бёмером и Боссанжем. Вот и все.
— Действительно, это так.
— Но только после переговоров надо платить, — заметил банкомет, который вел игру в фараон.
— Да, несомненно, — отвечал Португалец.
— Господа Бёмер и Боссанж не допустят, чтобы это ожерелье оказалось в руках посла, будь он даже настоящий Суза, не обеспечив себя солидными гарантиями.
— О, я уже подумал об одной гарантии, — заметил будущий посол.
— О какой же?
— Мы ведь сказали, что посольство пустует?
— Да.
— В нем остался один только правитель канцелярии, добродушный француз, который говорит по-португальски так же плохо, как и светские люди, и поэтому приходит в восторг, когда португальцы говорят с ним по-французски, ибо он тогда не страдает, не понимая их. А когда французы говорят с ним по-португальски, тогда он может блеснуть.
— Так что же? — спросил Босир.
— Так вот, господа, мы явимся к этому добряку под видом нового состава посольства.
— Под видом — это хорошо, — заметил Босир, — но грамоты значат больше.
— Будут и грамоты, — лаконично заметил дон Мануэл.
— Нельзя не признать, что дон Мануэл — неоценимый человек, — заметил Босир.
— Когда наше обличье и необходимые бумаги заставят канцеляриста поверить в подлинность явившегося персонала, мы поселимся в доме посольства.
— О, это уж чересчур! — прервал Босир.
— Это необходимо, — продолжал Португалец.
— Это очень просто, — поддержали его остальные.
— А этот канцелярист? — заметил Босир.
— Мы уже сказали, что он поверит.
— Ну а если он случайно выкажет наклонность стать менее доверчивым, то мы уволим его за десять минут до того, как у него возникнут сомнения. Я полагаю, что посол имеет право сменить своего чиновника?
— Очевидно.
— Итак, мы занимаем дом посольства, и нашим первым делом будет нанести визит господам Бёмеру и Боссанжу.
— Нет, нет, — с живостью перебил Босир, — вы, по-видимому, не знаете одного главного условия, которое я, бывавший при дворе, знаю хорошо. Оно заключается в том, что подобная операция не может быть проделана послом, прежде чем он предварительно не будет принят на торжественной аудиенции, а здесь-то, клянусь честью, и таится опасность. Знаменитый Риза-бей, который был принят Людовиком XIV в качестве посла шаха персидского и имел наглость предложить его христианнейшему величеству в дар бирюзы на тридцать франков, — этот Риза-бей, говорю я, был очень силен в персидском языке, и пусть черт возьмет меня, если во Франции нашлись бы ученые, способные показать ему, что он приехал не из Исфахана. А нас сейчас же узнают и скажут, что мы говорим по-португальски на чистом галльском наречии, и вместо того, чтобы принять наши верительные грамоты, нас отправят в Бастилию. Будем же осторожны.
— Ваша фантазия завлекает вас слишком далеко, дорогой коллега, — сказал Португалец. — Мы не станем подвергать себя всем этим опасностям и останемся в своем особняке.
— Тогда господин Бёмер не поверит, что мы португальцы и послы…
— Господин Бёмер поймет, что мы явились во Францию с единственной миссией: купить ожерелье. Посол был сменен, пока мы были в дороге, и нам был вручен простой приказ — ехать и заменить его. Этот приказ можно будет в случае надобности показать господину Боссанжу, раз мы его предъявим правителю канцелярии посольства… Только министрам короля надо будет стараться не показывать его, так как они очень любопытны и недоверчивы и стали бы надоедать нам по поводу множества различных деталей.
— О да, — воскликнуло сборище, — не будем вступать в сношения с министерством!
— А если господа Бёмер и Боссанж потребуют…
— Что? — спросил дон Мануэл.
— Задаток, — сказал Босир.
— Это усложнит дело, — заметил Португалец, поставленный в тупик.
— Вообще принято, — продолжал Босир, — чтобы посол приезжал с аккредитивами, если уж не с наличными деньгами.
— Это верно, — подтвердили остальные.
— Здесь дело может сорваться, — продолжал Босир.
— Вы будто нарочно изыскиваете разные поводы провалить дело, — заметил ледяным и язвительным тоном дон Мануэл, — но вовсе не ищете меры для его удачного завершения.
— Вот именно потому я и указываю на все затруднения, что хочу найти средство удачно обставить это дело, — отвечал Босир. — Постойте-ка, постойте, я что-то придумал.
Все головы повернулись к нему.
— В каждой канцелярии есть касса.
— Да, касса и кредит.
— Не будем говорить о кредите, — продолжал Босир, — так как будет очень дорого стоить получить его. Для этого нам потребовались бы лошади, экипажи, слуги, мебель — в общем, та обстановка, которая служит основанием для всякого кредита. Поговорим о кассе. Какое ваше мнение о кассе вашего посольства?
— Я всегда считал ее величество португальскую королеву превосходной государыней. Надо полагать, что она обо всем позаботилась.
— Мы увидим это; но допустим, что в кассе не окажется ничего.
— Это возможно, — заметили с улыбкой сообщники.
— И в таком случае никаких затруднений: мы тут же в качестве послов осведомимся у господ Бёмера и Боссанжа, кто их корреспондент в Лиссабоне, и подписываем на имя этого корреспондента скрепленный печатью вексель на требуемую сумму.
— А, это хорошо, — величественно заявил дон Мануэл, — будучи занят основной идеей, я не входил в детали.
— Которые все же продуманы превосходно, — заметил банкомет, проводя кончиком языка по губам.
— А теперь приступим к распределению ролей, — начал Босир. — Я думаю, что дон Мануэл будет послом.
— Да, конечно, — хором подхватили все.
— А господин де Босир моим секретарем и переводчиком, — продолжал дон Мануэл.
— Как так? — с некоторой тревогой спросил Босир.
— Я, господин да Суза, не должен знать ни слова по-французски… Я знаю этого сеньора, и если он и говорит что-нибудь, что бывает очень редко, то разве только по-португальски, на своем родном языке. Вы же, господин де Босир, наоборот, много путешествовали, хорошо знакомы с обычаями торговых сделок в Париже, недурно говорите по-португальски…
— Плохо, — вставил Босир.
— Но вполне достаточно для того, чтобы вас не сочли парижанином.
— Это правда… Но…
— И кроме того, — добавил дон Мануэл, устремляя свои черные глаза на Босира, — кто больше поработает, тому будет и большая часть из прибыли.
— Конечно, — подтвердили другие.
— Хорошо, значит, решено: я буду секретарем-переводчиком.
— Поговорим же сейчас же о том, как мы разделим добычу, — прервал банкомет.
— Очень просто, — отвечал дон Мануэл, — нас двенадцать?
— Двенадцать, — подтвердили сообщники, пересчитав друг друга.
— Значит, на двенадцать частей, — добавил дон Мануэл, — с той оговоркой, однако, что некоторые из нас получат полуторную долю… Я, например, в качестве отца этой идеи и посла, затем господин де Босир, так как он проведал о задуманном деле и заговорил о миллионах, придя сюда.
Босир утвердительно кивнул головой.
— И наконец, — продолжал Португалец, — полуторная доля тому, кто продаст бриллианты.
— О, — воскликнули в один голос сообщники, — нет, только половину доли!
— Почему же? — спросил с удивлением дон Мануэл. — Мне кажется, он многим рискует.
— Да, — сказал банкомет, — но плата за услуги, премия, комиссионные — все это составит хороший кусочек!
Все рассмеялись: эти достойные люди прекрасно понимали друг друга.
— Итак, все устроено, — сказал Босир, — а подробности завтра: уже поздно.
Он думал об Олива́, оставшейся на балу вдвоем с голубым домино, к которому, невзирая на легкость, с какой тот раздавал луидоры, любовник Николь не питал слепого доверия.
— Нет, нет, закончим сегодня, — возразили остальные. — Какие подробности еще остаются?
— Дорожный экипаж с гербом да Суза, — сказал Босир.
— Герб придется рисовать слишком долго, — заметил дон Мануэл, — а главное, пройдет слишком много времени, пока он будет сохнуть.
— Тогда придумаем что-нибудь другое! — воскликнул Босир. — Экипаж посла, скажем, сломался в дороге, и он был вынужден пересесть в карету своего секретаря.
— А у вас есть экипаж? — спросил Португалец.
— Я возьму первый попавшийся.
— А герб?
— Также первый попавшийся.
— О, это сильно упрощает дело. Когда много пыли и комков грязи на дверцах и задке экипажа, на том месте, где помещается герб, то наш правитель канцелярии только и заметит эту грязь и пыль.
— А остальной состав посольства? — спросил банкомет.
— Мы приедем вечером: это удобнее для начала… А вы приедете на следующий день, когда мы уже все подготовим.
— Прекрасно.
— Всякому послу, кроме секретаря, нужен камердинер, — заметил дон Мануэл, — обязанности которого будут весьма деликатными.
— Господин командор, — обратился банкомет к одному из пройдох, — вы возьмете на себя роль камердинера.
Командор поклонился.
— А средства на расходы? — сказал дон Мануэл. — Я без гроша.
— Что у нас в кассе? — спросили сообщники.
— Ваши ключи, господа, — ответил банкомет.
Каждый из членов общества вынул маленький ключ, открывавший один из двенадцати замков, на которые запирался потайной ящик знаменитого стола, так что ни один из членов этого почтенного общества не мог открыть кассу без согласия одиннадцати своих товарищей.
Приступили к проверке.
— Сто девяносто восемь луидоров, не считая резервного фонда, — сказал банкомет, за которым все следили, пока он считал.
— Дайте их господину де Босиру и мне. Это не слишком много, — потребовал дон Мануэл.
— Дайте нам две трети, а треть оставьте для прочего персонала посольства, — сказал Босир с великодушием, примирившим всех.
Таким образом дон Мануэл и Босир получили сто тридцать два луидора, а шестьдесят шесть пришлось на долю прочих.
После этого все разошлись по домам, назначив свидание на завтра. Босир поспешил свернуть свое домино и, сунув его под мышку, побежал на улицу Дофины, где надеялся вновь обрести мадемуазель Олива́ с ее давними достоинствами и благоприобретенными луидорами.
ПОСОЛ
На следующий день к вечеру через заставу Анфер въехала дорожная карета, сильно запыленная и забрызганная грязью так, что герб на ней никто не мог рассмотреть.
Четверка коней так и стлалась по земле, как будто везла принца.
Карета остановилась перед довольно красивым особняком на улице Жюсьен.
У двери дома ожидали два человека: один был одет в парадное платье, указывавшее на то, что он приготовился к какой-то торжественной церемонии; на другом красовалось нечто вроде ливреи, составлявшей во все времена форменную одежду прислуги всевозможных парижских учреждений.
Иначе говоря, последний походил на швейцара в парадном одеянии.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |