Дойдя до этажа, где его ждала Олива́, он вложил шпагу в ножны и мысленно стал готовить речь.
Олива́ взяла его за плечи, втолкнула в переднюю и заперла дверь на два оборота, как и обещала.
Незнакомец, спускаясь с лестницы, мог слышать шум завязавшейся битвы, в котором громко, как медь в оркестре, выделялся тот вид рукоприкладства, который вульгарно и звукоподражательно зовется оплеухами.
Они сопровождались криком и попреками. Голос Босира оглушал, а голос Олива́ заглушал его. Пусть нам простят эту плохую игру слов, которая, однако, точно передает смысл описанной сцены.
«Действительно, — подумал, удаляясь незнакомец, — никто бы не поверил, чтобы женщина, которую так напугал приход ее повелителя, могла проявить такую способность к сопротивлению».
Незнакомец не стал терять времени, ожидая окончания этой сцены.
«Начало так горячо, — размышлял он, — что развязка не может быть далека».
Он завернул за угол маленькой улицы Анжуйского Дофина, где его ожидала карета, въехавшая в эту уличку задом.
Незнакомец сказал несколько слов одному из своих людей, и тот немедленно занял позицию под окнами Олива́, притаившись в густой тени маленькой аркады у входа старинного дома.
Слуга мог видеть отсюда освещенные окна и судить по движению силуэтов о том, что происходило в комнатах.
В первые минуты быстро двигавшиеся взад и вперед, оба силуэта постепенно стали спокойнее, и наконец из двух остался только один.
ЗОЛОТО
Вот что произошло за занавесками окна.
Сначала Босир удивился, увидев, что за ним запирают дверь на ключ; затем изумился тому, что мадемуазель Олива́ кричит так громко, и, наконец, еще более был поражен, когда, войдя в комнату, не нашел там своего страшного соперника.
Он стал искать его, грозил, кричал: если этот человек прячется, то, значит, боится его, а если он боится, то победа на стороне Босира.
Олива́ заставляла его прекратить эти поиски и отвечать на ее вопросы.
Босир, видя, что с ним грубо обращаются, в свою очередь повысил голос.
Олива́, уже не чувствовавшая себя виновной, так как доказательства исчезли — quia corpus delicti aberat, по выражению закона, — стала громко кричать; Босир, решив заставить ее замолчать, хотел закрыть ей рот рукой или, вернее, попытался показать, что хочет это сделать.
Но эта была его ошибка: Олива́ поняла по-своему этот примирительный жест Босира. Навстречу его руке, приближавшейся к ее лицу, она выставила свою руку, столь же ловкую и быструю, какой была недавно шпага незнакомца.
Эта рука внезапной квартой и терцией парировала движение противника и, размахнувшись, ударила Босира по щеке.
Босир ответил боковым ударом правой руки, который заставил опуститься обе руки Олива́ и скандальным образом вызвал яркую краску на ее левой щеке.
Вот это-то момент их беседы и уловил незнакомец, спускаясь с лестницы.
Объяснение, начатое таким образом, всегда влечет за собой скорую развязку; но тем не менее всякая развязка, — даже самая хорошая, — чтобы быть драматичной, требует долгих приготовлений.
Олива́ в ответ на пощечину Босира пустила в него тяжелым и опасным метательным снарядом — фаянсовым кувшином; Босир ответил ей на это при помощи мулине тростью, которая разбила на пути несколько чашек, сломала свечу и наконец опустилась на плечо молодой женщины.
Взбешенная, она прыгнула на Босира и схватила его за горло. Несчастному поневоле пришлось ухватиться за то, что ему попалось под руку на угрожавшей его жизни Олива́.
Он разорвал ее платье. Олива́, оскорбясь за себя и жалея платье, выпустила добычу; Босир не устоял на ногах и отлетел на самую середину комнаты. Естественно, он поднялся с пола еще более рассерженный.
Но так как сила неприятеля измеряется его способностью к самообороне и даже победитель уважает ее в противнике, то Босир, возымевший немалое почтение к Олива́, снова вернулся к словесной форме переговоров.
— Вы зловредное создание, — начал он, — вы разоряете меня.
— Нет, это вы меня разоряете, — ответила Олива́.
— О, я ее разоряю, когда у нее ничего нет!
— Скажите лучше, что у меня теперь больше ничего нет. Скажите, что это вы продали, проели, пропили и проиграли все, что у меня было.
— И вы смеете попрекать меня моей бедностью?
— А почему вы бедны? Это порок.
— Я сумею разом избавить вас от всех ваших пороков.
— Побоями?
И Олива́ потрясла в воздухе тяжелыми каминными щипцами, что вынудило Босира отступить назад.
— Вам не хватало только одного: взять себе любовников, — продолжал он.
— А как вы назовете тех негодниц, которые сидят около вас в притонах, где вы проводите дни и ночи?
— Я играю, чтобы иметь средства к жизни.
— И вы делаете это очень удачно: мы умираем с голоду. Прекрасное ремесло, нечего сказать!
— А вы, с вашим ремеслом, рыдаете, когда вам порвут платье, так как у вас нет денег, чтобы купить другое. Прекрасное ремесло, черт возьми!
— Получше вашего! — в бешенстве воскликнула Олива́. — И вот вам доказательство.
И она выхватила из кармана горсть золота, которую швырнула на пол.
Луидоры покатились со звоном и рассыпались в разные стороны: одни запрятались под мебель, другие продолжали катиться ребром до самых дверей, третьи, наконец, сразу, как бы обессилев, упали плашмя; изображенные на них лица сверкали золотыми блестками.
Когда Босир услышал этот металлический дождь, застучавший по дереву мебели и полу комнаты, он почувствовал нечто вроде головокружения; пожалуй, было бы вернее сказать, нечто вроде угрызений совести.
— Луидоры, двойные луидоры! — воскликнул он, остолбенев.
Олива́ держала в руке другую пригоршню монет. Она швырнула их в лицо и в протянутые руки Босира, совершенно ослепленного этим потоком золота.
— О-о! — воскликнул он. — Да она богата, эта Олива́!
— Вот что мне приносит мое ремесло, — цинично произнесла она, отталкивая резким ударом туфли золото, которым был усеян пол, и Босира, ставшего на колени, чтобы подобрать монеты.
— Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать… — считал он, весь дрожа от радости.
— Негодяй! — произнесла Олива́.
— …девятнадцать… двадцать один, двадцать два…
— Трус!
— … двадцать три, двадцать четыре… двадцать шесть.
— Подлец!
Слышал ли Босир эти слова или покраснел сам по себе, но он поднялся с пола.
— Итак, — сказал он настолько серьезным тоном, что ничто не могло быть комичнее, — итак, мадемуазель, вы делали сбережения, лишая меня самого необходимого?
Олива́, смутившись, не нашлась, что ответить.
— Итак, — продолжал негодяй, — вы предоставляли мне ходить в изношенных чулках, в порыжевшей шляпе, в платье с вытертой и разорванной подкладкой, а сами берегли эти луидоры в своей шкатулке? Откуда у вас эти деньги? Они остались от распродажи моих вещей, когда я соединил свою злосчастную судьбу с вашей!
— Мошенник! — прошептала тихо Олива́.
И она бросила на него взгляд, исполненный презрения. Но Босир нисколько не смутился.
— Я прощаю вам, — сказал он, — не вашу жадность, но вашу бережливость.
— А вы только что хотели меня убить!
— Я был прав тогда, но был бы не прав теперь.
— Почему это, скажите на милость?
— Потому что теперь вы настоящая хозяйка, вы вносите свою долю в хозяйственные расходы.
— Я вам повторяю, что вы негодяй!
— Моя маленькая Олива́!
— И вы отдадите мне назад это золото!
— О, дорогая моя!
— Вы мне отдадите его, или я вас проколю насквозь вашей же шпагой.
— Олива́!
— Да или нет?
— Нет, Олива́; я никогда не соглашусь на то, чтобы ты проколола меня шпагой.
— Не двигайтесь же, или вы погибли. Деньги!
— Отдай мне их.
— А, подлец, а, низкое созданье! Вы выпрашиваете, вымаливаете у меня плоды моего дурного поведения! И он называет себя мужчиной! Я всегда их презирала, презирала всех, слышите? И того, кто дает, еще больше, чем того, кто получает.
— Тот, кто дает, — торжественно вставил Босир, — может давать и счастлив этим. Я тоже вам давал, Николь.
— Я не хочу, чтобы меня называли Николь.
— Простите, Олива́. Итак, я говорил, что я давал вам, когда мог.
— Необыкновенная щедрость! Серебряные серьги, шесть луидоров, два шелковых платья, три вышитых платка.
— Это много для солдата.
— Молчите… Эти серьги вы украли у кого-нибудь, чтобы подарить мне; луидоры вы взяли в долг без отдачи; шелковые платья…
— Олива́, Олива́!
— Отдайте мне мои деньги.
— Что ты желаешь взамен их?
— Вдвое больше.
— Хорошо, — серьезным тоном сказал негодяй. — Я иду играть на улицу Бюсси и принесу тебе не только вдвое, а впятеро больше.
И он сделал два шага к двери. Но Олива́ схватила его за полу поношенного кафтана.
— Ну, — сказал он, — вот кафтан и разорван.
— Тем лучше, вы достанете себе новый.
— Шесть луидоров, Олива́, шесть луидоров! К счастью, банкометы и игроки на улице Бюсси не очень строги насчет одежды.
Олива́ спокойно взялась за другую полу его платья и оторвала ее. Босир пришел в ярость.
— Тысяча дьяволов! — воскликнул он. — Ты наконец дождешься, что я тебя убью! Хорошенькое дело, эта негодяйка еще будет раздевать меня! Я не могу выйти из дому.
— Наоборот, вы сейчас же уйдете.
— Это было бы интересно: без кафтана?
— Наденьте зимний плащ.
— Он в дырах, весь залатан!
— Так не надевайте его, если не хотите, но вы должны уйти.
— Никогда.
Олива́ взяла оставшиеся у нее в кармане золото, приблизительно сорок луидоров, и стала подбрасывать их в руках.
Босир едва не потерял рассудка. Он снова стал на колени.
— Приказывай, — сказал он, — приказывай.
— Вы сейчас же и быстро отправитесь в лавку «Капуцин-волшебник» на улице Сены; там продают домино для маскарадов.
— Ну?
— Вы купите мне полный костюм, маску и чулки под цвет.
— Хорошо.
— Для себя возьмете черное домино, а для меня — белое атласное.
— Да.
— Я даю вам на это только двадцать минут.
— Мы пойдем на бал?
— Да, на бал.
— А затем ты меня поведешь ужинать на бульвар?
— Конечно, но с одним условием.
— Каким?
— Вы будете мне повиноваться.
— О, всегда и во всем!
— Ну так покажите ваше усердие.
— Бегу.
— Как, вы еще не ушли?
— А деньги на расход?..
— У вас есть двадцать пять луидоров.
— Как двадцать пять луидоров? Откуда вы это взяли?
— Да те, которые вы подобрали с полу.
— Олива́, Олива́, это нехорошо.
— Что вы хотите этим сказать?
— Олива́, вы мне их подарили.
— Я не говорю, что вы их не получите; но если бы я вам их дала сейчас, вы больше не вернулись бы. Ну, идите и возвращайтесь скорее.
— Она права, черт возьми! — сказал несколько сконфуженный мошенник. — Я действительно не хотел больше возвращаться.
— Через двадцать пять минут, слышите? — крикнула она.
— Повинуюсь.
В это-то время лакей, стоявший на своем наблюдательном посту под аркой, находившейся против окон, увидел, что один из силуэтов исчез.
Это удалился г-н Босир, который вышел из дому в платье с оторванными полами, но с дерзко раскачивавшейся шпагой; рубашка выбивалась у него из камзола, как было принято во времена Людовика XIII.
Пока этот бездельник шел к улице Сены, Олива́ поспешно набросала записочку с кратким отчетом о всем происшедшем:
«Мир подписан, раздел произведен, бал принят. В два часа мы будем в Опере. У меня будет белое домино, а на левом плече бант из голубых шелковых лент».
Олива́ обернула этой бумажкой обломок разбитого фаянсового кувшина, высунулась в окно и бросила записку на улицу.
Слуга бросился к ней и, подняв ее, убежал.
Между тем г-н Босир вернулся не более как через полчаса в сопровождении двух приказчиков, которые несли купленные за восемнадцать луидоров два очень изящных домино из магазина Капуцина-волшебника, искусного мастера, поставщика ее величества королевы и придворных дам.
ДОМИК
Мы оставили г-жу де Ламотт у двери особняка Месмера, когда она следила глазами за быстро удалявшейся каретой королевы. Как только очертания ее стали невидимы и стук колес умолк, Жанна, в свою очередь, сама села в свой наемный экипаж и вернулась к себе взять домино и другую маску, а заодно посмотреть, не произошло ли за это время у нее дома чего-нибудь нового.
Госпожа де Ламотт собиралась в эту столь удачную для нее ночь отдохнуть и отвлечься от всех волнений дня. Она, со свойственной ей храбростью, решила хоть немножко кутнуть, выражаясь вульгарно, и насладиться всей прелестью неожиданных приключений.
Однако на первых же шагах этого пути, столь соблазнительного для людей с пылким, но все время сдерживаемым воображением, она встретила препятствие.
У привратника ее ожидал посыльный в сером. Он состоял на службе у г-на принца де Рогана и принес от его высокопреосвященства записку следующего содержания:
«Госпожа графиня,
Вы, без сомнения, не забыли, что мы с Вами должны покончить с кое-какими делами. Быть может, у Вас короткая память, но я никогда не забываю того, что мне понравилось. Имею честь ждать Вас там, куда Вас доставит предъявитель этого письма, если вы ничего не будете иметь против».
Вместо подписи стоял пастырский крест.
Госпожа де Ламотт, которую вначале раздосадовала эта помеха, немного подумала и, со свойственной ей быстротой, приняла решение.
— Садитесь рядом с кучером, — сказала она посыльному, — или дайте ему адрес.
Серокафтанник сел на козлы, а г-жа де Ламотт — в карету.
Через десять минут графиня приехала в предместье Сент-Антуан, в один из тех недавно благоустроенных уголков, где высокие деревья, такие же старые, как и само предместье, закрывали красивый домик, выстроенный при Людовике XV в стиле шестнадцатого века. Однако внутри дом отличался несравненным комфортом века восемнадцатого.
— О! Домик для свиданий! — пробормотала графиня. — Вполне естественно для такого знатного вельможи принимать меня здесь, но это унизительно для меня, урожденной Валуа. Однако что делать…
В этих словах, выражавших не то раздражение, не то покорность судьбе, сосредоточилось все ее неутомимое честолюбие, все безумные желания, таившиеся в ее душе.
Но едва только она переступила порог особняка, как уже приняла определенное решение.
Ее вели из комнаты в комнату, и каждой из них она удивлялась все больше, пока не дошла до маленькой столовой, обставленной с необыкновенным вкусом.
Там сидел кардинал, ожидавший ее в одиночестве.
Его высокопреосвященство перелистывал какие-то брошюры, очень похожие на собрание памфлетов, которые тысячами обрушивались в то время на Францию, как дождь, стоило только ветру подуть из Англии или Голландии.
Увидев графиню, он встал.
— А, вот и вы! Благодарю, госпожа графиня, — обратился он к ней и подошел, чтобы поцеловать ей руку.
Но графиня отступила на шаг с презрительным и оскорбленным видом.
— Что такое? Что с вами, сударыня? — спросил кардинал.
— Вы не привыкли, не правда ли, монсеньер, к такому обращению со стороны женщин, которых ваше высокопреосвященство удостаивает чести быть приглашенными сюда?
— О, госпожа графиня…
— Мы в вашем домике для свиданий, не правда ли, монсеньер? — продолжала графиня, бросая вокруг себя презрительный взгляд.
— Но, сударыня…
— Я надеялась, монсеньер, что ваше высокопреосвященство соблаговолит вспомнить о моем происхождении. Я надеялась, ваше высокопреосвященство соблаговолит вспомнить и другое: хотя Бог осудил меня на бедность, он, по крайней мере, оставил мне гордость, приличествующую мне по моему происхождению.
— Ну-ну, графиня, я вас считал умной женщиной, — сказал кардинал.
— Вы, монсеньер, называете, по-видимому, умной любую женщину, равнодушную ко всему, которая смеется над всем и даже над позором… Но таких женщин, — извините меня, ваше высокопреосвященство, — я привыкла называть иначе.
— Нет, графиня, вы ошибаетесь; я называю умной любую женщину, которая умеет слушать, что ей говорят, и не высказывается раньше, чем выслушает своего собеседника.
— Я слушаю вас.
— Я желал бы поговорить с вами о серьезном деле.
— И вы для этого заставили меня прийти в столовую?
— Да… Или вы, может быть, предпочли бы, чтобы я вас принял в будуаре, графиня?
— В этом есть, действительно, некоторая разница.
— Я того же мнения, графиня.
— Итак, речь идет только об ужине с вами, монсеньер?
— Ни о чем больше.
— Тогда, ваше высокопреосвященство, будьте уверены, что я очень чувствительна к такой чести, как это мне и подобает.
— Вы смеетесь надо мной, графиня?
— Нет, я просто смеюсь.
— Смеетесь?
— Да. Вы предпочли бы, может быть, чтобы я сердилась? На вас, однако, трудно угодить, монсеньер.
— Нет, вы очаровательны, когда смеетесь, и я ничего так не желал бы, как видеть вас всегда смеющейся. Но вы не смеетесь в данную минуту. О нет, нет… Эти полуоткрытые губки, за которыми виднеются прелестные белые зубы, говорят скорее о гневе.
— Нисколько, монсеньер… Меня совершенно успокоила эта столовая.
— Очень рад.
— И я надеюсь, что вы здесь хорошо поужинаете.
— Я хорошо поужинаю? А вы?
— Я не голодна.
— Как, сударыня, вы отказываетесь угостить меня ужином?
— Я не понимаю вас.
— Вы меня прогоняете?
— Я не понимаю вас, монсеньер.
— Выслушайте меня, дорогая графиня.
— Слушаю.
— Если бы вы не были так разгневаны, то я сказал бы вам, что, как бы вы ни старались, вы не сделаетесь от этого менее очаровательной… но так как всякий комплимент подвергает меня риску быть изгнанным, то я молчу.
— Риску быть изгнанным? Право, монсеньер, прошу вас извинить меня, ваши слова становятся все более непонятными.
— А между тем все, что здесь происходит, совершенно ясно.
— Извините, монсеньер, но у меня голова идет кругом.
— Хорошо. Прошлый раз вы принимали меня у себя, по-видимому, в несколько тесном помещении; вы находили, что оно не вполне подходяще для особы с вашим именем и рангом. Это заставило меня сократить свой визит и, кроме того, вызвало ко мне некоторую холодность с вашей стороны… Тогда я подумал, что вернуть вас в вашу среду, в подобающие вам условия жизни — то же, что дать подышать птичке, которую ученый держит под колпаком, где нет воздуха.
— И что же? — с беспокойством спросила графиня, которая начинала понимать, в чем дело.
— Тогда, прелестная графиня, для того чтобы вы могли без стеснения принимать меня и чтобы я, с своей стороны, мог приезжать к вам без неприятной огласки для себя или для вас…
Кардинал при этом пристально посмотрел на графиню.
— И тогда? — спросила она.
— И тогда я подумал, что вы согласитесь принять от меня этот небольшой домик. Вы понимаете, графиня, что речь идет не о домике для свиданий.
— Принять? Вы дарите мне этот дом, монсеньер? — воскликнула графиня, сердце которой сильно забилось от гордости и алчности.
— Это пустяк, графиня, совершенный пустяк; но если бы я подарил вам что-нибудь более значительное, вы не приняли бы.
— О, я ничего не могу принять, монсеньер, — сказала графиня.
— О, что вы говорите, сударыня?
— Я говорю, что мне невозможно принять такой подарок.
— Невозможно? Но почему?
— Потому что невозможно, вот и все.
— Не произносите это слово, говоря со мной, графиня.
— Почему?
— Потому что, находясь около вас, я не хочу ему верить.
— Монсеньер!..
— Графиня, этот дом принадлежит вам: ключи лежат здесь на золоченом блюде. Я поступаю с вами как с победительницей. Или вы и в этом видите оскорбление?
— Нет, но…
— Ну, согласитесь.
— Монсеньер, я уже сказала вам.
— Как, сударыня! Вы пишете министрам, прося их выхлопотать вам пенсию; вы принимаете сто луидоров от двух незнакомых дам, вы!
— О монсеньер, это совершенно другое дело. Тот, кто принимает…
— Тот, кто принимает дар, сам оказывает услугу дающему, графиня, — с достоинством ответил принц. — Видите, я ждал вас в вашей столовой и даже не видел еще ни будуара, ни гостиных, ни других комнат… Но я предполагаю, что все это имеется в доме.
— О монсеньер, простите; вы вынуждаете меня признать, что на свете нет более деликатного человека, чем вы.
И графиня, долго сдерживавшая свои истинные чувства, покраснела от радости при мысли, что может назвать этот дом своим.
Потом, заметив, что она слишком увлеклась, графиня в ответ на движение принца сделала шаг назад и сказала:
— Монсеньер, прошу ваше высокопреосвященство угостить меня ужином.
Кардинал снял плащ, в котором сидел до этой минуты, пододвинул графине стул и, оставшись в светском платье, которое удивительно шло ему, стал угощать свою гостью.
Ужин был подан в одну минуту.
Когда лакеи были уже у двери столовой, Жанна снова надела на лицо маску.
— Надеть маску должен был бы скорее я, — сказал кардинал, — так как вы у себя дома, среди вашей прислуги. Это я здесь в гостях.
Жанна рассмеялась, но все же не сняла маску и, несмотря на переполнявшую ее сердце радость и изумление, воздала должное ужину.
Кардинал, как мы уже не раз упоминали, был человеком благородным и по-настоящему умным.
Долгое и привычное пребывание при самых просвещенных европейских дворах, управляемых королевами, привычка вращаться среди женщин, которые в то время усложняли, но часто и разрешали все политические вопросы, а также опытность дипломата, бывшая у него, так сказать, в крови и приумноженная личной практикой, — все эти свойства, столь редкие теперь и уже редкие тогда, — приучили принца скрывать чувства и мысли как от дипломатов, своих противников, так и от женщин, своих любовниц.
Его всегда изысканная любезность и светские манеры служили ему броней, под которой он скрывал свои истинные чувства.
Кардинал считал, что превосходит Жанну во всех отношениях. В этой полной претензий провинциалке, которая под напускной гордостью не смогла скрыть от него своей алчности, он видел для себя добычу легкую, но привлекательную благодаря красоте, уму и чему-то вызывающему, что очаровывает людей пресыщенных гораздо больше, чем неопытных. Может быть, на этот раз кардинал, более непроницаемый, нежели проницательный, и ошибался; но дело было в том, что красавица Жанна не внушала ему ни малейшего недоверия.
В этом и была причина гибели этого выдающегося человека.
Он стал не только менее сильным, чем был; он обратил себя в пигмея. Но между Марией Терезией и Жанной де Ламотт разница была слишком велика, чтобы один из Роганов, и к тому же человек такого закала, как кардинал, стал бороться с Жанной.
Однако когда эти противники все же вступили в борьбу между собой, Жанна, казавшаяся более слабым бойцом по сравнению с кардиналом, постаралась не дать ему заметить, как она сильна в действительности. Она продолжала разыгрывать роль провинциальной кокетки, притворялась ничтожной и легкомысленной женщиной для того, чтобы сохранить у соперника уверенность в своих силах и, как следствие, ослабить его атаки.
Кардинал, внимательно следивший за всеми ее движениями, которые Жанна не могла сдержать, решил, что она совершенно опьянена подарком, который он ей сделал. Она и была действительно опьянена, так как этот дар превосходил не только ее надежды, но и все мечты.
Кардинал упустил из виду только одно: даже он сам стоял недостаточно высоко, чтобы удовлетворить претензии и честолюбие такой женщины, как Жанна.
У нее же, впрочем, радостное опьянение быстро рассеялось под влиянием новых желаний, сразу вступивших на место прежних.
— Ну, — сказал кардинал, наливая графине кипрского вина в маленький хрустальный бокал с золотыми звездочками, — так как вы подписали договор со мной, не дуйтесь на меня больше, графиня.
— Дуться на вас, о нет!
— Вы меня будете иногда принимать здесь без особенного отвращения?
— Я никогда не буду настолько неблагодарной, чтобы забыть, что вы здесь у себя, монсеньер.
— У себя! Что за вздор!
— Нет, у себя, всецело у себя.
— Если вы будете спорить со мной, берегитесь!
— А что случится тогда?
— Я предложу вам другие условия.
— Тогда берегитесь в свою очередь.
— Чего?
— Всего.
— Так скажите.
— Я здесь у себя.
— И…
— И если я найду эти условия неразумными, то призову своих слуг.
Кардинал рассмеялся.
— Ну вот, видите? — сказала графиня.
— Ничего не вижу, — отвечал кардинал.
— Вы видите, что вы смеялись надо мной?
— Почему?
— Однако вы смеетесь!
— Но это мне сейчас кажется вполне уместным.
— Да, вполне уместным, так как вы прекрасно знаете, что если я позову слуг, то они не явятся, — сказала графиня.
— Нет, явятся, черт подери!
— Фи, монсеньер!
— Что я такое сделал?
— Вы помянули черта, монсеньер.
— Но здесь я не кардинал, графиня; я здесь у вас, так сказать, в роли ухаживателя.
И он снова рассмеялся.
«Право, — сказала себе графиня, — это несомненно превосходный человек».
— Кстати, — сказал кардинал, как будто бы у него только что неожиданно мелькнула другая мысль, — что вы рассказывали мне прошлый раз о двух дамах-благотворительницах, о двух немках?
— О дамах, у которых был тот портрет? — переспросила Жанна, которая после того, как увидела королеву, была готова отразить неожиданное нападение.
— Да, именно о дамах с портретом.
— Монсеньер, — сказала г-жа де Ламотт, устремив взор на кардинала, — вы знаете их так же хорошо, как и я, держу пари, что даже лучше.
— Я? О графиня, вы обижаете меня! Разве вы не выразили желания узнать, кто они?
— Конечно. Ведь, мне кажется, вполне естественно желать узнать имя своих благодетельниц.
— Ну, если бы я знал, кто они, вы бы также знали это.
— Господин кардинал, я вам говорю, что вы знаете этих дам.
— Нет.
— Повторите свое «нет» еще раз, и я назову вас лжецом.
— О! А я отомщу вам за оскорбление.
— Каким это образом?
— Поцеловав вас.
— Господин посланник при венском дворе! Большой друг императрицы Марии Терезии! Мне кажется, что вы, хотя сходство невелико, должны были узнать портрет вашей приятельницы.
— Так это действительно был портрет Марии Терезии, графиня?
— Продолжайте притворяться, что не знали этого, господин дипломат!
— Ну хорошо… Если бы я, положим, и узнал императрицу Марию Терезию, то что же бы это доказывало?
— То, что, узнав портрет Марии Терезии, вы должны были догадаться, кто те женщины, которым принадлежал портрет.
— Но как я могу догадаться об этом? — спросил с некоторым беспокойством кардинал.
— Да просто потому, что портрет матери — а это портрет матери, а не императрицы, заметьте, — довольно необычно увидеть в иных руках, кроме как…
— Договаривайте.
— … кроме как в руках дочери.
— Королева! — воскликнул Луи де Роган с такой искренней интонацией, что обманул Жанну. — Королева! Ее величество была у вас!
— Как, сударь, вы не догадались, что это была она?
— Боже мой, нет, — отвечал кардинал совершенно естественным тоном, — нет. В Венгрии портреты коронованных особ обыкновенно передаются из семьи в семью. Так, например, я, присутствующий здесь, не сын, не дочь и даже не родственник Марии Терезии, а между тем у меня есть ее портрет.
— Он при вас, монсеньер?
— Смотрите, — холодно отвечал кардинал.
И, вынув из кармана табакерку, он показал ее озадаченной Жанне.
— Итак, вы видите, — прибавил он, — что если этот портрет может быть у меня, не имеющего чести принадлежать к императорской семье, то его мог забыть у вас и кто-нибудь другой, не принадлежащий к австрийскому августейшему дому.
Жанна замолчала. Она имела все задатки дипломата, но ей не хватало практики.
— Итак, по вашему мнению, — продолжал принц Луи, — у вас была королева Мария Антуанетта?
— Да, королева с другой дамой.
— С госпожой де Полиньяк?
— Не знаю.
— С госпожой де Ламбаль?
— С красивой и очень серьезной молодой женщиной.
— Может быть, с мадемуазель де Таверне?
— Возможно; я ее не знаю.
— Но если ее величество посетила вас, то вы, значит, можете быть уверены в покровительстве королевы. Это для вас большой шаг к удаче.
— Я тоже так думаю, монсеньер.
— Ее величество, простите мой вопрос, была щедра к вам?
— Она мне дала, кажется, сто луидоров.
— О! Но ее величество не богата, особенно сейчас.
— Это лишь удваивает мою благодарность.
— И что же, она проявила к вам особый интерес?
— Да, и довольно живой!
— В таком случае все обстоит благополучно, — сказал прелат, забывая на время о покровительствуемой и задумавшись о покровительнице. — Вам, значит, остается добиться еще только одного.
— Чего именно?
— Проникнуть в Версаль.
Графиня улыбнулась.
— Не будем обманывать себя, графиня: в этом-то и заключается главная трудность.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |