По всему было заметно, что эти слова произвели сильное впечатление на того, к кому они были обращены.
— Вы знаете, — начал король изменившимся голосом, — что я человек искренний и всегда признаюсь в своих ошибках. Можете ли вы доказать мне, мадам, что вы правы, уезжая из Версаля с вашими дворянами? С этой безумной свитой, которая губит вашу репутацию при тех тяжелых обстоятельствах, в каких мы живем! Можете ли вы доказать мне, что вы поступили разумно, когда исчезли с ними в Париже, как маски на балу, и возвратились назад уже ночью, скандально поздно, когда моя лампа догорала после моих продолжительных занятий и все кругом спали? Вы упомянули о достоинстве брака, о величии престола и о вашем материнском достоинстве. А разве то, что вы сделали, достойно жены, королевы и матери?
— Я вам отвечу в двух словах и заранее предупреждаю, отвечу с еще большим презрением, чем говорила до сих пор, так как, право, некоторые пункты ваших обвинений заслуживают только одного презрения. Я выехала из Версаля в санях, для того чтобы приехать в Париж; я ездила с мадемуазель де Таверне, чья репутация, слава Богу, одна из самых безупречных при дворе; я была в Париже для того, чтобы проверить, правда ли, что французский король, отец огромной семьи, король-философ, нравственная опора совести каждого, кормивший иностранцев, согревавший нищих и заслуживший своей благотворительностью любовь народа, — правда ли, что этот король оставляет умирать от голода, прозябать в неизвестности, среди всех ужасов порока и нищеты, одного из членов своей королевской семьи — потомка королей, правивших Францией?
— Я? — с изумлением спросил король.
— Я поднялась, — продолжала королева, — на какое-то подобие чердака и увидела в нищете, лишенную дров, света и денег правнучку великого государя; я дала сто луидоров этой жертве забывчивости и небрежности короля. И так как замешкалась, раздумывая о ничтожестве нашего величия — ведь и я иногда становлюсь философом, — так как была сильная гололедица, когда лошадям трудно бежать, а особенно наемным…
— Наемным! — воскликнул король. — Вы вернулись в фиакре?
— Да, ваше величество, под номером 107.
— О! — пробормотал король, качая правой ногой, положенной на левую, что у него было признаком сильного волнения. — В фиакре!
— Да, и я еще сочла себя очень счастливой, что нашла его, — отвечала королева.
— Мадам, — прервал король, — вы поступили прекрасно; ваши побуждения всегда благородны, хотя, может быть, созревают несколько поспешно… Но в этом надо винить присущий вам великодушный пыл.
— Благодарю вас, государь, — отвечала королева насмешливо.
— Заметьте, — продолжал король, — я не заподозрил вас ни в чем, что не отвечало бы правилам чести и порядочности; мне не понравился только поступок и несколько эксцентричный образ действий королевы. Вы, как всегда, делали добро, но, воздавая другим добро, вы нашли возможность причинить себе самой зло. Вот в чем я упрекаю вас. Теперь я должен исправить свою забывчивость, позаботиться о судьбе потомков королей… Я готов. Расскажите мне об этих несчастных, и мои щедроты не заставят себя ждать.
— Имя Валуа, государь, как мне кажется, достаточно славно, чтобы вы могли его держать в своей памяти.
— А! — воскликнул с громким взрывом смеха Людовик XVI. — Я теперь знаю, что вас занимает маленькая Валуа, не правда ли? Графиня… Подождите, как ее?..
— Де Ламотт.
— Вот именно, де Ламотт; ее муж жандарм?
— Да, государь.
— А жена — интриганка? О, не сердитесь: она переворачивает вверх дном и небо и землю, надоедает министрам, пристает к моим теткам, засыпает меня прошениями, ходатайствами, доказательствами своего происхождения.
— Что ж, государь, это только доказывает, что до сих пор она просила безуспешно.
— Я не оспариваю этого.
— Она по происхождению Валуа или нет?
— Полагаю, что да.
— Так что же? Дайте ей приличную пенсию, а мужу — полк; словом, создайте какое-нибудь положение отпрыскам королевского дома.
— О, полегче, мадам. Черт возьми, как вы скоры! Маленькая Валуа выщиплет у меня достаточно перьев и без вашей помощи; у нее цепкий клюв, у маленькой Валуа, не бойтесь!
— О, я не боюсь за вас, государь, ваши перья держатся крепко.
— Приличную пенсию… Боже мой! Как вы мало просите! Известно ли вам, какое обильное кровопускание сделала зима в моей казне? Полк этому дворянчику, который решил спекулировать своим положением мужа одной из Валуа!.. Да у меня нет больше полков для раздачи тем, кто может заплатить за них или кто заслужил это отличие. Положение, достойное потомков королей, — этим нищим! Полноте! Когда мы сами, короли, не имеем возможности жить так же, как богатые частные лица! Герцог Орлеанский послал в Англию своих лошадей и мулов на продажу и урезал на две трети штат своих слуг. Я упразднил свою волчью охоту. Господин де Сен-Жермен заставил меня сократить мою гвардию. Мы все, от мала до велика, живем в лишениях, дорогая моя.
— Но, государь, ведь члены дома Валуа не могут умирать с голоду!
— Вы кажется, сказали мне, что дали сто луидоров?
— Это просто подаяние.
— Вполне королевское.
— В таком случае, дайте и вы столько же.
— И не подумаю. Того, что вы дали, вполне достаточно от нас двоих.
— В таком случае маленькую пенсию.
— Нет, нет, ничего постоянного. Эти люди и так достаточно выманят у вас: они из породы грызунов. Если у меня появится желание давать, я дам им известную сумму без всяких счетов с прошедшим, без всяких обязательств в будущем. Эта маленькая Валуа… право, я вам не могу и пересказать всего, что знаю о ней. Ваше доброе сердце попалось в ловушку, милая Антуанетта. Я прошу за это прощения у него.
С этими словами Людовик протянул руку, и королева, уступая первому побуждению, поднесла ее к губам, но тотчас же оттолкнула.
— Вы, — сказала она, — недобры ко мне. Я сердита на вас.
— Сердиты, — сказал король, — вы! Но я же…
— О да, скажите, что вы не сердитесь на меня, после того как закрыли передо мной двери Версаля, после того как пришли в половине седьмого в мою переднюю и силой ворвались ко мне, бросая на меня сердитые взгляды.
Король рассмеялся.
— Нет, — сказал он, — я не сержусь на вас.
— Больше не сердитесь! Ну, в добрый час!
— А что вы мне дадите, если я вам докажу, что не сердился на вас, когда шел сюда?
— Посмотрим сначала то доказательство, о котором вы говорите.
— О, это нетрудно, — возразил король, — это доказательство у меня в кармане.
— А! — с любопытством воскликнула королева, приподымаясь. — Вы хотите что-нибудь подарить мне? О, в таком случае вы действительно очень любезны; но вы понимаете, что я только тогда вам поверю, если вы сейчас же выложите это доказательство. Без обмана. Бьюсь об заклад, что вы мне только пообещаете что-нибудь.
Король, услышав эти слова, с доброй улыбкой порылся в кармане, с преднамеренной медлительностью, которая заставляет сгорать от нетерпения ребенка в ожидании игрушки, животное — в ожидании лакомого куска, а женщину — в ожидании подарка. Наконец он вытащил из кармана красный сафьяновый футляр с великолепными золотыми украшениями.
— Футляр! — сказала королева. — Посмотрим.
Король положил футляр на кровать.
Королева поспешно схватила подарок и потянула к себе.
— Как это прелестно! Боже мой! Как это восхитительно! — воскликнула она, открыв крышку, ослепленная и очарованная.
Король почувствовал, что у него сердце дрогнуло от радости.
— Вы находите? — спросил он.
Королева не могла отвечать, она задыхалась от восторга.
Она достала из футляра ожерелье из таких крупных, таких чистых и так искусно подобранных бриллиантов, что по ее красивым рукам, казалось, потекли волны сверкающего фосфора и пламени.
Ожерелье все струилось и переливалось, точно свернувшаяся кольцом змея с чешуей, подобной молнии.
— Какое великолепие! — сказала наконец королева, к которой вернулся дар слова. — Да, великолепие, — повторила она.
Ее глаза разгорелись, быть может, от прикосновения к этим чудным бриллиантам, а быть может, от мысли, что ни одна женщина на свете не могла бы иметь подобного ожерелья.
— Так, значит, вы довольны? — спросил король.
— Я в восторге, государь. Вы меня осчастливили.
— Право?
— Взгляните на первый ряд: в нем бриллианты величиной с орех.
— Действительно.
— А как подобраны! Не отличишь один бриллиант от другого! Как искусно соблюдены в нем пропорции! Какая соразмерность между рядами — первым и вторым, вторым и третьим! Ювелир, подобравший эти бриллианты и сделавший это ожерелье, — настоящий художник.
— Их двое.
— Бьюсь об заклад, что это Бёмер и Боссанж.
— Вы угадали.
— Действительно, только они и могут рисковать делать такие драгоценности. Но что это за восторг, государь!
— Мадам, мадам, — сказал король, — берегитесь, вы оплачиваете это ожерелье дороже, чем оно стоит.
— О! — воскликнула королева. — О, государь!
Но вдруг ее сияющее чело омрачилось и голова склонилась.
Это изменение в выражении лица королевы промелькнуло и исчезло с такой быстротой, что король даже не успел заметить его.
— Ну, — сказал он, — доставьте же мне теперь удовольствие.
— Какое?
— Надеть это ожерелье вам на шею.
Королева остановила его.
— Это очень дорого, не правда ли? — спросила она с грустью.
— Признаться, да, — отвечал со смехом король, — но, как я вам только что сказал, вы заплатили больше, чем оно стоит, и только на своем месте, то есть на вашей шее, оно обретет свою настоящую ценность.
И с этими словами Людовик нагнулся к королеве, держа за оба конца великолепное ожерелье и собираясь застегнуть аграф, также сделанный из крупного бриллианта.
— Нет, нет, — сказала королева, — без ребячества… Положите ожерелье обратно в футляр, государь.
И она покачала головой.
— Вы мне отказываете в удовольствии первому надеть его на вас?
— Боже меня сохрани от намерения лишить вас такого удовольствия, государь, но если бы я взяла ожерелье…
— Но?.. — с изумлением спросил король.
— Ни вы, государь, и никто другой не увидит на моей шее такое дорогое ожерелье.
— Вы не будете носить его, мадам?
— Никогда!
— Вы отказываетесь принять его от меня?
— Я отказываюсь повесить на шею миллион, а может быть, и полтора, так как я оцениваю это ожерелье в полтора миллиона и вряд ли ошибаюсь.
— Я не отрицаю этого, — отвечал король.
— Так я отказываюсь носить на шее вещь в полтора миллиона, когда казна короля пуста, когда король вынужден ограничивать себя, раздавая пособия бедным, и говорить им: «У меня нет больше денег, Бог вам подаст!»
— Как, вы это говорите серьезно?
— Знаете, государь, господин де Сартин мне как-то говорил, что за полтора миллиона можно соорудить линейный корабль, и, поистине, французскому королю он нужнее, чем ожерелье королеве.
— О, — воскликнул король, в полном восторге и со слезами на глазах, — ваше решение так благородно, так прекрасно! Благодарю, благодарю… Антуанетта, вы добрая женщина!
И, желая достойным образом выразить свой сердечный порыв, добрый король обнял Марию Антуанетту обеими руками и поцеловал ее.
— Как вас будут благословлять во Франции, мадам, — воскликнул он, — когда узнают о только что сказанных вами словах!
Королева вздохнула.
— Еще есть время, — с живостью сказал король. — Вздох сожаления!
— Нет, государь, вздох облегчения; закройте этот футляр и возвратите его ювелирам.
— Я уже распределил плату на несколько взносов; деньги готовы. Ну что мне с ними делать? Не будьте слишком бескорыстны, мадам.
— Нет, я все хорошо взвесила. Нет, решительно я не хочу этого ожерелья, но я хочу другого.
— Черт возьми! Вот и пропали мои миллион шестьсот тысяч ливров!
— Миллион шестьсот тысяч ливров? Видите! Неужели оно стоит так дорого?
— Да, мадам, раз уж я обмолвился, то не отрекаюсь от своих слов.
— Успокойтесь; то, что я прошу у вас, будет стоить дешевле.
— А что вы просите?
— Отпустить меня еще раз в Париж.
— Это очень легко и стоит вовсе не дорого.
— Погодите! Погодите!
— Черт возьми!
— В Париж, на Вандомскую площадь.
— А, черт возьми!
— К господину Месмеру.
Король почесал у себя за ухом.
— Ну, — сказал он, — вы только что отказались от прихоти, стоящей миллион шестьсот тысяч ливров; я могу позволить вам другую прихоть. Поезжайте к господину Месмеру. Но, в свою очередь, я ставлю вам условие.
— Какое?
— Пусть вас сопровождает принцесса крови.
Королева задумалась.
— Согласны вы на госпожу де Ламбаль? — спросил она.
— Пусть так, госпожа де Ламбаль.
— Договорились.
— Я подписываю соглашение.
— Благодарю вас.
— А я, ни минуты не медля, закажу линейный корабль, — сказал король, — и окрещу его «Ожерелье королевы». Вы будете его восприемницей, ваше величество, а затем я пошлю его Лаперузу.
Король поцеловал жене руку и в отличном настроении вышел из ее апартаментов.
МАЛЫЙ УТРЕННИЙ ВЫХОД КОРОЛЕВЫ
Как только король вышел, королева встала с постели и подошла к окну, чтобы подышать ледяным, бодрящим утренним воздухом.
День обещал быть прекрасным и полным той прелести, которую близость весны придает некоторым апрельским дням: ночной мороз сменила приятная и уже ощутимая солнечная теплота; ветер со вчерашнего дня переменился с северного на восточный.
Если он не изменит своего направления, то зиме, этой ужасной зиме 1784 года, настал конец.
На розовом небосклоне уже поднялось облако сероватого пара: это была сырость, испарявшаяся от действия солнечных лучей.
В садах с веток деревьев начинал осыпаться иней, и маленькие птички, садясь на ветки, с большей непринужденностью и доверчивостью опирались своими тонкими лапками на образовавшиеся почки.
Апрельский цветок, подснежник, съежившийся от мороза, как те бедные цветы, о которых говорит Данте, поднимал свою темную головку из начинавшего таять снега, а из-под листьев фиалки, толстых, крепких и широких, продолговатый бутон будущего цветка уже выпустил два овальных лепестка, предвестников расцвета и аромата.
В аллеях, на статуях и на решетках, сверкали недолговечные алмазы; они еще не обратились в воду, но не были более и ледяными сосульками.
Все указывало на незримую борьбу весны с холодами и предвещало близкое поражение зимы.
— Если мы хотим воспользоваться льдом, — воскликнула королева, увидев, какая стоит погода, — то нам, кажется, надо поторопиться! Не правда ли, госпожа де Мизери? — прибавила она, отворачиваясь от окна. — Весна приближается.
— Вашему величеству уже давно хотелось покататься по льду на пруду Швейцарцев, — отвечала первая дама покоев.
— Да, и сегодня мы это устроим, — сказала королева, — потому что завтра, быть может, будет поздно.
— К какому же часу прикажет ваше величество приготовить туалет?
— Сейчас же. Я слегка позавтракаю и выйду.
— Больше королева не даст никаких приказаний?
— Пусть узнают, встала ли мадемуазель де Таверне, и скажут ей, что я хочу ее видеть.
— Мадемуазель де Таверне уже в будуаре вашего величества, — отвечала придворная дама.
— Уже? — спросила королева, которой лучше, чем кому-либо другому, было известно, в котором часу могла лечь Андре.
— О ваше величество, она ожидает уже двадцать минут.
— Пусть войдет.
Андре вошла к королеве в ту минуту, как часы на Мраморном дворе пробили первый удар девяти часов.
Мадемуазель де Таверне, уже тщательно одетая, как подобало придворной даме, не имеющей право являться к королеве в небрежном туалете, вошла, улыбаясь, но с некоторой тревогой.
Королева также улыбалась, что успокоило Андре.
— Идите, милая Мизери, — сказала она, — пошлите мне Леонара и моего портного. Ничего, — сказала она Андре, проследив глазами за г-жой Мизери и выждала, пока за ней опустилась портьера, — король был очень мил, он смеялся и ушел обезоруженным.
— Но он узнал? — спросила Андре.
— Вы понимаете, Андре, что лгать недопустимо, в особенности, когда ты права и именуешься французской королевой.
— Правда, ваше величество, — ответила, покраснев, Андре.
— А между тем, милая Андре, мы, по-видимому, сделали ошибку.
— Ошибку, государыня? — спросила Андре. — И, вероятно, не одну?
— Возможно. Вот наша первая ошибка: мы пожалели госпожу де Ламотт, король недолюбливает ее. Но мне она, признаюсь, понравилась.
— Ваше величество слишком хороший судья, и нельзя не преклониться перед вашими суждениями.
— Леонар здесь, ваше величество, — сказала, входя, г-жа де Мизери.
Королева села перед туалетным столиком из вызолоченного серебра, и знаменитый парикмахер принялся за свое дело.
У королевы были самые роскошные волосы на свете, и она находила отраду в том, чтобы давать всем возможность восхищаться ими.
Леонару это было известно, и, вместо того, чтобы действовать с тем проворством, которое он проявил бы по отношению ко всякой другой женщине, он предоставлял королеве и время и удовольствие любоваться собой.
В этот день Мария Антуанетта была в хорошем, даже радостном настроении; она была необыкновенно красива и только затем отрывала глаза от зеркала, чтобы послать Андре ласковый взгляд.
— Вас не бранили, Андре, — сказала она, — вас, свободную и гордую, которую все немножко боятся, так как, подобно богине Минерве, вы слишком мудры.
— Я, ваше величество? — прошептала Андре.
— Да, вы, наводящая уныние на всех придворных ветреников! О Боже мой, как вы счастливы, Андре, что вы девушка и, главное, что чувствуете себя таким образом счастливой.
Андре покраснела и грустно улыбнулась.
— Это обет, данный мною, — сказала она.
— И который вы сдержите, моя прелестная весталка? — спросила королева.
— Надеюсь.
— Кстати, — воскликнула королева, — я вспомнила…
— Что, ваше величество?
— Что, хотя вы и не замужем, со вчерашнего дня у вас появился повелитель.
— Повелитель, ваше величество?
— Да, ваш любимый брат… Как его зовут? Кажется, Филиппом?
— Да, ваше величество, Филиппом.
— Он приехал?
— Вчера, как ваше величество сделали мне честь сказать.
— И вы его еще не видели? Какая я эгоистка, что похитила вас вчера и увезла в Париж; право, это непростительно!
— О ваше величество, — с улыбкой возразила Андре, — я прощаю вам от всего сердца, и Филипп также.
— Правда?
— Ручаюсь вам.
— За себя?
— За себя и за него.
— Каков он собой?
— Все такой же красивый и добрый, мадам.
— А сколько ему теперь лет?
— Тридцать два года.
— Бедный Филипп! Подумайте, я знаю его уже четырнадцать лет и из них не видела его уже лет девять или десять!
— Когда вашему величеству будет угодно принять его, он будет счастлив уверить вас, что разлука не внесла никакой перемены в чувство почтительной преданности, которое он питает к королеве.
— Могу я его видеть теперь же?
— Через четверть часа он будет у ног вашего величества, если вы разрешите.
— Хорошо, я позволяю, я даже хочу этого.
Королева кончила говорить, когда кто-то шумный, подвижный, проворный проскользнул, или скорее прыгнул, на ковер туалетной и тотчас же чье-то смеющееся и лукавое лицо отразилось в зеркале, в котором Мария Антуанетта улыбалась своему отражению.
— Мой брат д’Артуа! — воскликнула королева. — Ну, право, вы испугали меня.
— Доброе утро, ваше величество, — сказал молодой принц. — Как вы провели ночь?
— Благодарю вас, брат мой, очень плохо.
— А утро?
— Прекрасно.
— Это самое главное. Я только что догадался об успешном исходе опыта, так как встретил короля, который одарил меня очаровательной улыбкой. Что значит доверие!
Королева рассмеялась. Граф д’Артуа, который ничего не знал, засмеялся также, но по другой причине.
— Но как же я, право, невнимателен, — продолжал он, — я и не спросил бедную мадемуазель де Таверне, как провела время она.
Королева снова устремила глаза в зеркало, которое давало ей возможность видеть все, что происходило в комнате.
Леонар только что закончил свою работу, и королева, скинув пеньюар из индийской кисеи, облачилась в утреннее платье.
Дверь открылась.
— Вот, — сказала королева графу д’Артуа, — если вы желаете спросить что-нибудь у Андре, она здесь.
Действительно, в эту минуту вошла Андре, держа за руку красивого дворянина со смуглым лицом, умными черными глазами, полными выражения благородства и грусти, и в то же время настоящего солдата, сурового и сильного, всей своей наружностью напоминавшего один из прекрасных фамильных портретов кисти Куапеля или Гейнсборо.
На Филиппе де Таверне был темно-серый костюм с тонкой серебряной вышивкой; но этот серый цвет казался черным, а серебро казалось железом; белый галстук и белое, матового оттенка, жабо резко выделялось на его темном камзоле, а пудра прически оттеняла мужественность и энергию лица.
Филипп приблизился, вложив одну руку в руку сестры, а другой изящно держа шляпу.
— Ваше величество, — сказала с почтительным поклоном Андре, — вот мой брат.
Филипп медленно и торжественно склонился перед королевой.
Когда он поднял голову, королева все еще продолжала смотреть в зеркало. Правда, она видела Филиппа в зеркале так же хорошо, как если бы глядела ему прямо в лицо.
— Здравствуйте, господин де Таверне, — сказала она.
И обернулась.
Она была прекрасна той царственной лучезарной красотой, которая собирала около престола как сторонников монархии, так и поклонников королевы; как женщина она была одарена могуществом красоты и — да простят нам эту перестановку слов — вместе с тем красотой могущества.
Филипп, увидев ее улыбку, почувствовал на себе взгляд ее чистых, горделивых и в то же время кротких глаз, побледнел и проявил все признаки глубокого волнения.
— По-видимому, господин де Таверне, — продолжала королева, — вы первый свой визит наносите нам? Благодарю вас.
— Ваше величество изволили забыть, что благодарить должен я, — отвечал Филипп.
— Сколько лет, — сказала королева, — сколько времени прошло с тех пор, как мы виделись с вами… Самое лучшее время жизни, увы!
— Для меня — да, ваше величество, но не для вас, для которой все дни лучшие.
— Вам, значит, так понравилось в Америке, господин де Таверне, что вы там остались, когда все возвращались оттуда?
— Ваше величество, — сказал Филипп, — господину де Лафайету, покидавшему Новый Свет, нужен был офицер, которому он доверял бы и мог поручить командование некоторой частью союзных войск. Поэтому господин де Лафайет рекомендовал меня генералу Вашингтону, и тот изволил назначить меня на эту должность.
— Из этого Нового Света, о котором вы говорите, к нам, по-видимому, возвращаются герой за героем.
— Конечно, ваше величество говорит это не обо мне, — отвечал с улыбкой Филипп.
— Почему же не о вас? — спросила королева. — Взгляните, брат мой, — продолжала она, обернувшись к графу д’Артуа, — на прекрасную внешность и воинственную осанку господина де Таверне.
Филипп, увидев, что ему дают возможность представиться графу д’Артуа, с которым он не был знаком, сделал шаг по направлению к нему, испрашивая тем самым у принца позволения его приветствовать.
Граф сделал знак рукой, и Филипп склонился перед ним.
— Красивый офицер! — воскликнул молодой принц. — Благородный дворянин, я счастлив с вами познакомиться! Каковы ваши намерения теперь, по возвращении во Францию?
Филипп взглянул на свою сестру.
— Монсеньер, — сказал он, — интересы моей сестры для меня важнее моих собственных; я сделаю то, что она пожелает.
— Но ведь, кажется, еще есть господин де Таверне-отец? — спросил граф д’Артуа.
— Да, монсеньер, наш отец, к счастью, жив, — отвечал Филипп.
— Не в этом дело, — с живостью перебила королева. — Я предпочитаю видеть Андре на попечении ее брата, а ее брата — на вашем, граф. Итак, вы берете на себя устройство его судьбы, не правда ли?
Граф д’Артуа сделал утвердительный жест.
— Известно ли вам, — продолжала королева, — что нас с ним соединяют очень тесные узы?
— Тесные узы? Вас, сестра моя? О, расскажите мне об этом, прошу вас,
— Да, господин Филипп де Таверне был первым французом, которого я увидела, въехав во Францию, и я тогда дала себе твердое обещание устроить счастье первого француза, которого встречу.
Филипп почувствовал, что лицо его залилось краской. Он закусил губы, чтобы заставить себя казаться спокойным.
Андре взглянула на него и опустила голову.
Королева перехватила взгляд, которым обменялись брат с сестрой; но как могла она разгадать, сколько затаенной скорби было в этом взгляде!
Мария Антуанетта ничего не знала о событиях, изложенных нами в первой части этой истории.
Она приписала совершенно другой причине подмеченную ею грусть во взгляде Филиппа. Почему бы, если столько людей влюбилось в дофину в 1774 году, и господину де Таверне не помучиться немного этой всеобщей любовью французов к дочери Марии Терезии?
У королевы не было никакого основания считать это предположение неправдоподобным, решительно никакого, даже после тщательной оценки себя: в зеркале отразилась красота женщины и королевы, когда-то очаровательной девушки.
Таким образом, Мария Антуанетта приписала вздох Филиппа сердечной тайне, поведанной братом сестре. Она улыбнулась брату и обласкала сестру одним из своих самых приветливых взглядов; она догадалась не обо всем, но и не во всем ошиблась; так пусть же никто не усмотрит преступления в этом невинном кокетстве. Королева всегда оставалась женщиной и гордилась тем, что вызывала любовь. У некоторых людей есть врожденная потребность завоевывать симпатию всех окружающих, но от этого их душа не должна непременно отличаться меньшим благородством.
Увы, настанет время, бедная королева, когда эту улыбку, которую ставят тебе в упрек как дар любящим тебя людям, ты будешь тщетно обращать к людям, тебя разлюбившим!
Граф д’Артуа подошел к Филиппу, пока королева советовалась с Андре относительно отделки для охотничьего платья.
— Действительно ли, — спросил он, — господин Вашингтон такой великий генерал?
— Великий человек, монсеньер.
— А как показали там себя французы?
— Хорошо. А англичане, наоборот, плохо.
— Согласен. Вы сторонник новых идей, дорогой мой господин Филипп де Таверне; но поразмыслили ли вы об одной вещи?
— О какой, монсеньер? Я должен сознаться вам, что там, в лагерях, саваннах, на берегу Великих озер, я имел время подумать о многом.
— Да вот подумали ли вы, например, о том, что, воюя там, вы вели войну не с индейцами и не с англичанами.
— А с кем же?
— Сами с собой.
— Монсеньер, я не стану оспаривать ваших слов… Это весьма возможно.
— Вы признаете…
— Я признаю, что событие, благодаря которому была спасена монархия, может иметь печальные последствия.
— Да, но эти последствия могут стать смертельными для тех, кто пережил первый незначительный инцидент.
— Увы, монсеньер!
— Вот почему я нахожу, что победы господина Вашингтона и маркиза де Лафайета не принесли нам особенной пользы. Так считать — это эгоизм, я согласен… Но не сетуйте: это эгоизм не личный.
— О, монсеньер…
— А знаете ли, почему я стал бы вам помогать всеми силами?
— Монсеньер, какова бы ни была причина, я буду питать за это живейшую признательность вашему королевскому высочеству.
— Ведь вы, дорогой мой де Таверне, не принадлежите к тем, кому трубят славу на каждом перекрестке; вы храбро исполняли свою службу, но фанфары вас не привлекают. Вас не знают в Париже, вот за это я вас и люблю; в противном случае, клянусь честью, господин де Таверне… Я эгоист, видите ли!
После этих слов принц со смехом поцеловал руку королеве и поклонился Андре любезно и с большей почтительностью, чем обыкновенно кланялся женщинам. Затем открылась дверь и он исчез.
Тогда королева разом оборвала разговор с Андре и обернулась к Филиппу.
— Видели ли вы своего отца, сударь?
— Я его видел в приемной, когда шел сюда; моя сестра предупредила его.
— Но почему же вы не отправились прежде повидаться с отцом?
— Я послал к нему своего камердинера, ваше величество, и свой небольшой багаж, но господин де Таверне прислал ко мне обратно этого человека с приказанием представиться сначала королю или вашему величеству.
— И вы повиновались?
— С восторгом, ваше величество, и таким образом мне удалось обнять сестру.
— Сегодня чудная погода! — воскликнула королева в радостном возбуждении. — Госпожа де Мизери, завтра лед растает, мне сейчас же нужны мои сани.
Первая дама покоев собралась уйти, чтобы выполнить приказание.
— Пусть мне подадут шоколад сюда, — прибавила королева.
— Ваше величество, вы не будете завтракать? — спросила г-жа де Мизери. — Ведь и так уже вы не ужинали вчера.
— Вот и ошибаетесь, добрая моя Мизери, мы ужинали. Спросите мадемуазель де Таверне.
— И очень хорошо, — отвечала Андре.
— Но это не помешает мне выпить шоколад, — прибавила королева. — Скорее, скорее, милая Мизери, это чудное солнце соблазняет меня; сегодня будет много народа на пруду Швейцарцев.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |