Они разобьются на несколько шаек и прежде всего обследуют дом похитителя.
Тут главная загвоздка. В этом доме жила Олива́. Ей расскажут обо всем, может быть, дурно обойдутся с нею. Как знать? Они способны довести свою жестокость до того, чтобы захватить ее в качестве заложницы.
Почему бы этим негодяям не знать, что мадемуазель Олива́ — возлюбленная Босира, а зная это, не спекулировать на его страсти?
Босир едва не сошел с ума, оказавшись на краю этих двух смертельных опасностей.
Но любовь одержала над ним верх.
Он не мог допустить, чтобы кто-нибудь прикоснулся к предмету его страсти, и как стрела пустился к дому на улице Дофины.
Впрочем, Босир безгранично доверял быстроте своего бега: его враги, как бы они ни были проворны, не могли опередить его.
К тому же он вскочил в фиакр и, показав кучеру экю в шесть ливров, сказал:
— К Новому мосту.
Лошади не бежали, а летели.
Уже вечерело.
Босир велел подвезти себя на площадку моста, за статуей Генриха IV. В те времена туда подъезжали в экипажах. Это было место свиданий — достаточно банальное, но обычное.
Осторожно высунув голову из-за занавески, он стал всматриваться в улицу Дофины.
Босир до известной степени приноровился к полицейским: он потратил десять лет, учась их распознавать, чтобы в нужное время и в нужном месте ускользать от них.
На спуске с моста, около улицы Дофины, он увидел двух людей, стоявших на некотором расстоянии друг от друга и вытягивающих шеи по направлению к этой улице, точно приглядываясь к чему-то.
Это были сыщики. Увидеть их на Новом мосту не было редкостью; пословица того времени гласила: «Кто хочет в любую минуту увидеть прелата, женщину легкого поведения и белую лошадь, тому стоит только пройти по Новому мосту».
А белые лошади, священнические сутаны и женщины легкого поведения всегда были предметом особого внимания со стороны господ полицейских.
Босир был смущен и раздосадован; он весь сгорбился и, хромая на обе ноги, чтобы изменить свою походку, пробрался через толпу на улицу Дофины.
На ней не было заметно ничего тревожного. Он уже видел издали дом, в окнах которого так часто показывалась его звезда, красавица Олива́.
Окна были закрыты: без сомнения, она отдыхала на софе, читала какую-нибудь глупую книгу или грызла какое-нибудь лакомство.
Вдруг Босиру почудилось, что в проходе, прямо перед домом, мелькнул стеганый камзол полицейского стражника.
Мало того, другой солдат показался в окне его маленькой гостиной.
У Босира выступил пот на лбу — холодный пот, вредный для здоровья. Но отступать было поздно: надо было пойти к дому.
Босир собрался с духом и, проходя мимо, посмотрел на дом.
Какая картина представилась ему!
Весь проход был забит солдатами парижской полицейской стражи, и среди них находился сам комиссар из Шатле, весь в черном.
Эти люди, как сразу заметил Босир, имели смущенный, растерянный и разочарованный вид. Не у всех есть привычка читать на лицах полицейских; но когда такая привычка есть, как она была у Босира, то одного взгляда достаточно, чтобы догадаться, что у этих господ дело сорвалось.
Босир сказал себе, что г-н де Крон, несомненно предупрежденный — неважно как и кем, — хотел захватить Босира, а нашел одну Олива́. Inde irae[9].
Конечно, они были разочарованы. При обычных обстоятельствах, не имея в кармане ста тысяч ливров, Босир бросился бы в середину альгвасилов и крикнул, как Нис: «Вот я! Вот я, тот, кто сделал все это!»
Но мысль, что эти люди получат его сто тысяч ливров и всю свою жизнь будут потешаться над ним, мысль, что смелая и ловкая проделка его, Босира, послужит на пользу одним только агентам начальника полиции, — эта мысль восторжествовала над всеми его, скажем так, сомнениями и заглушила огорчения любовника.
«Логика такова, — сказал он себе: — я дам схватить себя… Дам захватить сто тысяч ливров. И не помогу Олива́… Я буду разорен… Докажу ей, что люблю ее как безумный… И заслужу, чтобы она сказала мне: «Вы дурак; надо было меньше меня любить и спасти меня». Решительно, надо дать тягу и припрятать в безопасное место деньги, источник всего: свободы, счастья и философии».
С этими словами Босир прижал банковские билеты к сердцу и пустился бежать к Люксембургскому саду: он за этот час руководствовался только своим инстинктом, и так как ему сто раз приходилось ходить за Олива́ в этот сад, то ноги и понесли его туда.
Но для человека, столь упорного в логике, это было не очень разумно.
Действительно, полицейские, которым известны привычки воров, как Босиру были известны привычки полицейских, естественно должны были пойти на розыски Босира в Люксембургский сад.
Но Небо или дьявол решили, чтобы г-ну де Крону не удалось поймать Босира на этот раз.
Едва возлюбленный Николь завернул за угол улицы Сен-Жермен-де-Пре, как чуть не попал под великолепную карету, мчавшуюся к улице Дофины.
Босир едва успел благодаря проворству парижанина, недоступному остальным европейцам, избежать удара дышлом. Правда, ему не удалось избегнуть ругательств кучера и удара кнутом; но обладатель ста тысяч ливров не останавливался из-за пустяков вроде подобного дела чести, особенно когда за ним по пятам гонятся компаньоны с улицы Железной Кружки и полицейская стража города Парижа.
Итак, Босир бросился в сторону, но в эту минуту увидел в карете Олива́ и весьма красивого господина, занятых оживленным разговором.
Он слегка вскрикнул, что лишь еще более разгорячило лошадей. Он охотно побежал бы за каретой, но она ехала к улице Дофины, к той единственной парижской улице, на которой Босиру в эту минуту никак не хотелось оказаться.
И кроме того, если даже ему почудилось, что именно Олива́ сидела в карете, — это все-таки была иллюзия, галлюцинация, нелепость, ведь в глазах у него мутилось и двоилось.
А потом надо было взять в соображение, что Олива́ не могла быть в этой карете, поскольку полицейская стража арестовала ее дома, на улице Дофины.
Несчастный Босир, затравленный нравственно и физически, бросился по улице Фоссе-Месье-ле-Пренс в Люксембург, прошел весь уже опустевший квартал и, миновав заставу, нашел себе убежище в маленькой комнатушке, хозяйка которой выказывала ему всяческое уважение.
Он устроился на ночлег в этом чулане, спрятал банковские билеты под плитой пола, поставил на эту плиту ножку кровати и улегся весь в поту, отчаянно ругаясь; правда, его богохульства перемежались благодарностями Меркурию, а приступы лихорадочного отвращения ко всему — вливаниями подслащенного вина с корицей, напитка вполне пригодного, чтобы избавиться от испарины и вселить в сердце уверенность.
Он был уверен, что полиции уже не найти его. Он был уверен, что никто у него не отнимет его денег.
Он был уверен, что Николь, даже если ее арестовали, не виновна ни в каком преступлении и что прошло время беспричинных вечных заточений.
Он был уверен, наконец, что эти сто тысяч ливров послужат ему даже на то, чтобы освободить из тюрьмы Олива́, свою неразлучную спутницу, если ее оставят там.
Оставались его сообщники из посольства; с ними труднее было свести счеты.
Но Босир придумал искусный ход. Он оставит их всех во Франции, а сам, как только мадемуазель Олива́ будет свободна, уедет в Швейцарию, страну свободную и нравственную.
Но ничто из того, о чем размышлял Босир, попивая горячее вино, не сбылось по его предвидениям: так было предначертано.
Человек почти всегда ошибается, воображая, что видит что-то, когда в действительности этого не видит. И он еще более ошибается, воображая, что не видел чего-то, когда на самом деле видел.
Мы сейчас поясним читателю это рассуждение.
ГЛАВА, В КОТОРОЙ МАДЕМУАЗЕЛЬ ОЛИВА́ НАЧИНАЕТ СПРАШИВАТЬ СЕБЯ, ЧТО ЖЕ С НЕЙ ХОТЯТ СДЕЛАТЬ
Если бы г-н де Босир доверился своим глазам, которые прекрасно видели, вместо того чтобы напрягать ум, который был у него затуманен, то он уберег бы себя от многих огорчений и разочарований.
Действительно, он видел в карете Олива́, а рядом с нею человека, которого не узнал, взглянув на него мельком, но которого, без сомнения, узнал бы, если бы взглянул на него вторично. Олива́, совершив, по своему обыкновению, утреннюю прогулку в Люксембургском саду, не вернулась в два часа к обеду, потому что ее встретил, заговорил с ней и стал задавать вопросы загадочный друг, с которым она познакомилась в день бала в Опере.
Действительно, в ту минуту, когда она, улыбаясь, расплачивалась с хозяином кофейни, где была постоянной клиенткой, к ней подошел появившийся из боковой аллеи Калиостро и взял ее под руку.
Она слегка вскрикнула.
— Куда вы идете? — спросил он.
— К себе, на улицу Дофины.
— Это будет очень на руку людям, ожидающим вас там, — ответил незнакомец.
— Людям… ожидающим меня?.. Что это значит? Меня никто не ждет.
— О нет! Вас ждет дюжина посетителей.
— Дюжина посетителей! — со смехом воскликнула Олива́. — Почему тогда уж не целый полк?
— Да если бы было возможно послать на улицу Дофины целый полк, он был бы там.
— Вы удивляете меня!
— Я удивлю вас еще больше, если позволю вам пойти на улицу Дофины.
— Почему это?
— Потому что вас там арестуют, милая моя.
— Арестуют?! Меня?
— Обязательно. Те двенадцать человек, что ждут вас, — стрелки, посланные господином де Кроном.
Олива́ вздрогнула: некоторые люди всегда боятся некоторых вещей.
Но она тотчас же овладела собой, более или менее старательно проверив свою совесть.
— Я ничего не сделала, — сказала она. — За что же меня могут арестовать?
— За что арестовывают женщин? За интриги, за пустяки.
— У меня нет интриг.
— Но, может быть, были?
— О, этого я не отрицаю.
— Ну, словом, эти господа, безусловно, не правы, собираясь вас арестовывать, но они хотят это сделать… Это несомненно. Так как же? Мы все-таки пойдем на улицу Дофины?
Олива́ остановилась, бледная и взволнованная.
— Вы играете со мной, как кот с бедной мышью, — сказала она. — Послушайте, если вы что-нибудь знаете, скажите мне. Не замешан ли тут Босир?
И она умоляюще взглянула на Калиостро.
— Весьма возможно. Я подозреваю, что его совесть далеко не так чиста, как ваша.
— Бедный малый!..
— Жалейте о нем, но если он попался, то не следуйте его примеру и не позволяйте, чтобы захватили и вас.
— Но что у вас за интерес покровительствовать мне? Что у вас за интерес заниматься мной? Право, — вызывающе продолжала она, — неестественно, чтобы такой человек, как вы…
— Не договаривайте, вы скажете глупость, а минуты дороги, так как агенты господина де Крона, видя, что вы не возвращаетесь, способны прийти за вами сюда.
— Сюда! Они знают, что я здесь?!
— Какая, подумаешь, трудная задача — узнать это! Ведь знаю же я! Итак, продолжаю. Если я интересуюсь вашей особой и желаю вам добра, то остальное вас не касается. Скорее, пойдемте на улицу Анфер. Моя карета ожидает вас там. А, вы еще колеблетесь?
— Да.
— Ну, в таком случае мы совершим довольно неосторожный поступок, но это, надеюсь, окончательно убедит вас. Мы проедем мимо вашего дома в моей карете, и когда вы увидите этих господ — не настолько близко, конечно, чтобы попасться им в руки, но настолько, чтобы судить об их планах, — то оцените по заслугам мои добрые намерения.
С этими словами он повел Олива́ к воротам, выходившим на улицу Анфер. Карета подъехала, Калиостро и Олива́ сели в нее и направились на улицу Дофины, к тому месту, где их увидел Босир.
Конечно, закричи он в этот миг, последуй за каретой, Олива́ сделала бы все возможное, чтобы приблизиться к нему, спасти его, если за ним гонятся, или спастись вместе с ним, если он свободен.
Но Калиостро заметил этого несчастного и отвлек внимание Олива́, показав ей толпу, которая из любопытства собралась вокруг наряда полиции.
Как только Олива́ различила полицейских, вторгшихся в ее дом, она бросилась на грудь своему покровителю в порыве отчаяния, которое растрогало бы всякого другого, но не этого железного человека.
Он удовольствовался тем, что пожал руку молодой женщины и опустил штору, чтобы спрятать свою спутницу от любопытных.
— Спасите меня! Спасите меня! — повторяла между тем бедная Олива́.
— Обещаю вам это, — сказал он.
— Но если вы говорите, что полиция все знает, то она всюду найдет меня.
— Нет, нет; в том месте, куда я вас спрячу, вас никто не найдет… Если они пришли арестовывать вас в вашем доме, то ко мне они не придут.
— О, — с ужасом воскликнула она, — к вам?.. Мы едем к вам?
— Вы с ума сошли! — ответил он. — Можно подумать, вы забыли, о чем мы с вами условились. Я не любовник ваш, красавица моя, и не хочу им быть.
— Значит, вы предлагаете мне тюрьму?
— Если вы предпочитаете больницу, то вы свободны в своем выборе.
— Ну, — испуганно сказала она, — я отдаюсь в ваши руки. Делайте со мной что хотите.
Калиостро отвез ее на улицу Нёв-Сен-Жиль, в дом, где, как мы видели, он принимал Филиппа де Таверне.
Здесь он устроил ее далеко от прислуги и чьих-либо взоров, в маленьком помещении на третьем этаже.
— Нужно, чтобы вы были более счастливой, чем будете здесь.
— Счастливой! Разве это возможно? — со стесненным сердцем спросила она. — Быть счастливой без свободы, без прогулки! Здесь так все уныло. Даже сада нет. Я умру здесь от тоски.
И она бросила кругом рассеянный взгляд, полный отчаяния.
— Вы правы, — сказал он, — я не хочу, чтобы вы терпели в чем-нибудь лишения… Вам здесь будет плохо, и к тому же мои люди в конце концов увидят вас и будут стеснять.
— Или продадут меня, — добавила она.
— Что касается этого, то не бойтесь… Моя прислуга продает только то, что я у нее покупаю, милое дитя мое. Но чтобы вы полностью обрели желанный покой, я постараюсь найти вам другое помещение.
Олива́, по-видимому, немного утешилась этим обещаниям. К тому же обстановка новой квартиры понравилась ей. Она была удобна, здесь были занимательные книги.
— Я вовсе не хочу уморить вас, милое дитя, — сказал Олива́ ее покровитель, уходя. — Если вы пожелаете видеть меня, позвоните, и я явлюсь сейчас же, если буду у себя, или тотчас же по возвращении, если меня не будет дома.
Он поцеловал ей руку и собрался выйти.
— Ах, — воскликнула она, — главное, доставьте мне скорее известия о Босире!
— Это прежде всего, — ответил граф и запер ее в комнате.
«Поселить ее в доме на улице Сен-Клод будет святотатством, — сказал он себе в раздумье, спускаясь с лестницы. — Но надо, чтобы ее никто не видел, а там ее никто не увидит. Если же, наоборот, мне будет необходимо, чтобы одно лицо увидело ее, то оно может увидеть ее только в этом доме на улице Сен-Клод. Принесем еще и эту жертву. Потушим последнюю искру факела, ярко горевшего в былые дни».
Граф надел широкий плащ, взял в секретере ключи, выбрал из них несколько, на которые взглянул растроганно, и вышел из своего дома, направляясь один пешком по улице Сен-Луи-дю-Маре.
ПУСТЫННЫЙ ДОМ
Господин де Калиостро в одиночестве дошел до старинного дома на улице Сен-Клод, который, вероятно, не совсем забыт нашими читателями. Когда он остановился перед его воротами, уже стемнело и на бульваре виднелось всего несколько прохожих.
Цокот лошадиных копыт на улице Сен-Луи, громкий стук старых железных петель захлопнувшегося окна — вот и все звуки, раздававшиеся в этом мирном квартале в тот час, о котором мы говорим.
Собака лаяла, или, скорее, выла, в тесном дворике монастыря, и порыв прохладного ветра доносил до улицы Сен-Клод заунывный бой часов на церкви святого Павла, отбивавших три четверти.
Было без четверти девять.
Граф, как мы сказали, подошел к воротам дома, вынул из-под плаща толстый ключ и вставил его в замочную скважину, разминая скопившийся в ней за многие годы сор, нанесенный ветром.
Сухая соломинка, занесенная в стрельчатое отверстие скважины; маленькое семечко, летевшее на юг, чтобы превратиться в желтый левкой или мальву, и заточенное однажды в это темное вместилище; осколок камня, долетевший с соседней стройки; мошкара, в течение десяти лет размещавшаяся в этом железном приюте и в конце концов заполнившая своими тельцами его глубину, — все это скрипело и перемалывалось в пыль под давлением ключа.
Когда ключ завершил свое движение в замке, оставалось только открыть ворота.
Но время сделало свое дело. Дерево разбухло, ржавчина въелась в петли. Во всех промежутках между плитами выросла трава, и ее влажные испарения покрыли зеленью низ ворот; щели повсюду были словно проконопачены какой-то замазкой, наподобие той, из которой ласточки строят гнезда, и мощные заросли древесных грибов, этих наземных кораллов, скрывали доски под своей многолетней плотью.
Калиостро почувствовал, что ворота не уступают. Он надавил на них сначала кулаком, потом всей рукой, наконец, плечом, и проломил эту баррикаду, которая поддалась с недовольным треском.
Когда ворота раскрылись, перед взором Калиостро предстал печальный двор, заросший мхом, как заброшенное кладбище.
Он закрыл за собой ворота, и его шаги отпечатались на упрямом густом пырее, захватившем поверхность самих плит.
Никто не видел, как он вошел сюда, и никто не видел его за этими высокими стенами. Он мог остановиться на минуту и понемногу вернуться в свою прошлую жизнь, как он вернулся в этот дом.
Его жизнь была теперь пуста и безотрадна, а дом разрушен и необитаем.
Крыльцо, имевшее прежде двенадцать ступенек, сохранило в целости только три из них.
Остальные, подрытые работой дождевых вод, корней постенниц и захватчиков-маков, вначале расшатались, а затем откатились далеко от своих опор. Падая, плиты раскололись, а трава покрыла их обломки и гордо, точно знамена опустошения, распустила над ними свои султаны.
Калиостро взошел на крыльцо, качавшееся у него под ногами, и с помощью второго ключа проник в огромную переднюю.
Там только решился он зажечь фонарь, который предусмотрительно захватил с собой; но когда он, соблюдая все предосторожности, зажег свечу, зловещее дыхание дома сразу потушило ее. Веяние смерти мощно боролось против жизни: тьма убивала свет.
Калиостро снова зажег фонарь и продолжал свой путь.
В столовой поставцы почти потеряли свою первоначальную форму и едва удерживались на скользких плитах пола. Все двери в доме были открыты, давая возможность мыслям и взору свободно охватывать зловещую вереницу комнат, куда они уже впустили смерть.
Граф почувствовал, как по телу его пробежала дрожь: в конце гостиной, там, где некогда начиналась лестница, послышался какой-то шум.
Этот шум, прежде говоривший о присутствии дорогого для него существа, пробуждал во всех чувствах хозяина этого дома жизнь, надежду, счастье. Этот шум, ничего не означавший теперь, напоминал ему обо всем, что было в прошлом.
Калиостро, нахмурив брови, сдерживая дыхание, с похолодевшими руками, направился к статуе Гарпократа, около которой находилась пружина потайной двери — таинственного, неуловимого звена, соединяющего два дома: один — видимый для всех, другой — тайный.
Пружина действовала без труда, хотя источенная червями деревянная обшивка, поворачиваясь, дрожала. И едва граф поставил ногу на потайную лестницу, как снова послышался тот же странный шум. Калиостро вытянул вперед руку с фонарем, желая понять причину, и увидел большого ужа, медленно ползшего вниз по лестнице, хлеща хвостом по гулким ступеням.
Рептилия спокойно устремила на Калиостро свой черный глаз, затем спокойно скользнула в ближайшую дыру обшивки и исчезла.
Без сомнения, то был дух опустевшего дома.
Граф пошел дальше.
Всюду в этом подъеме вслед за ним шло воспоминание, или, вернее, шла тень минувшего; и всякий раз как свет обрисовывал на стене движущийся силуэт, граф вздрагивал, и ему казалось, что это не его тень, а кто-то посторонний, вставший из гроба, тоже намерен посетить это таинственное жилище.
Так, погруженный в раздумье, он дошел до чугунной доски камина, который служил проходом из оружейной комнаты Бальзамо в благовонное убежище Лоренцы Феличиани.
Стены были голы, комнаты пусты. Все так же зиял очаг, где покоилась огромная груда пепла, среди которого мерцало несколько крошечных золотых и серебряных слитков.
Этот тонкий пепел, белый и душистый, был тем, что осталось от обстановки Лоренцы — обстановки, которую Бальзамо сжег до последней частицы. То были шкафы с черепаховой отделкой, клавесин и ларец из розового дерева; дивная кровать, испещренная украшениями из севрского фарфора, от которого осталась слюдистая пыль, похожая на мельчайший мраморный порошок; то были чеканные и резные металлические украшения, расплавившиеся на сильном огне закрытой печи; то были занавески и обои из шелковой парчи; то были шкатулки из алоэ и сандалового дерева, чей резкий запах, вылетавший из труб во время пожара, наполнил благоуханием всю ту часть Парижа, над которой проносился дым, так что в течение двух дней прохожие поднимали головы, чтобы вдохнуть эти необычные ароматы, смешавшиеся с нашим парижским воздухом, и приказчик с Рынка или гризетка из квартала Сент-Оноре жили опьяненные этими неистовыми и пламенными атомами, которые бриз разносит по склонам Ливана и долинам Сирии.
Эти ароматы, говорим мы, еще хранила покинутая и холодная комната. Калиостро нагнулся, взял щепотку пепла и долго, с какой-то дикой страстью вдыхал его.
— Если бы я мог, — прошептал он, — так же впитать то, что осталось от души, когда-то общавшейся с тем, что стало этой золой!
Затем он окинул взором железные решетки, унылый двор соседнего дома и осмотрел с лестницы разрушительные следы пожара, уничтожившего верхний этаж этого потайного помещения.
Зловещее и прекрасное зрелище! Комната Альтотаса исчезла: от стены осталось только семь или восемь зубцов, которые во время пожара лизали огненные, всепожирающие языки, оставляя свой черный след.
Для всякого, кому даже не была известна грустная история Бальзамо и Лоренцы, невозможно было не пожалеть об этом разрушении. Все в этом доме дышало павшим величием, минувшим блеском, потерянным счастьем.
Калиостро между тем погрузился в свои думы. Этот человек сошел с высот своей философии, чтобы на миг возродить в себе ту частицу мягкой человечности, что зовется сердечными чувствами, чуждыми рассудочности.
Но, вызвав из уединения сладостные тени и отдав дань Небу, он решил на этом покончить счеты с человеческой слабостью. Вдруг взор его остановился на каком-то предмете, блеснувшем среди всего этого горестного разгрома.
Он нагнулся и увидел в щели паркета наполовину погребенную в пыли маленькую серебряную стрелку, которая, казалось, только что выпала из волос женщины.
Это была одна из тех итальянских шпилек, которыми тогдашние дамы любили закалывать локоны прически, становившейся слишком тяжелой от пудры.
Философ, ученый, пророк, презиравший человечество и хотевший, чтобы само Небо считалось с ним; человек, сумевший побороть столько душевных мук в себе и исторгший столько капель крови из сердец других, — Калиостро, атеист, шарлатан, насмешливый скептик, поднял эту шпильку, поднес ее к губам и, уверенный, что никто не может видеть его, позволил слезе появиться на глазах.
— Лоренца! — прошептал он.
И больше ничего. В этом человеке было что-то демоническое.
Он искал борьбы, и в ней было для него счастье.
Пылко поцеловав эту священную реликвию, он открыл окно, просунул руку через решетку и бросил хрупкий кусочек металла за ограду соседнего монастыря — на ветки, в воздух, в пыль, неведомо куда.
Он хотел этим наказать себя за то, что дал волю сердцу.
«Прощай! — сказал он крохотному предмету, терявшемуся, может быть, навсегда. — Прощай воспоминание, посланное мне для того, чтобы растрогать меня и, несомненно, ослабить мои силы. Отныне я буду думать только о земном.
Да, этот дом будет осквернен. Что я говорю? Он уже осквернен! Я открыл эти двери, внес свет в эти стены, увидел внутренность гробницы, разрыл пепел смерти.
Поэтому дом осквернен! Пусть же он будет осквернен до конца и для какой-нибудь благой цели!
Другая женщина пройдет по этому двору, ступит ногой на лестницу, быть может, станет петь под этими сводами, где еще звучит последний вздох Лоренцы!
Пусть будет так. Но все эти святотатства совершатся ради одной цели — послужить моему делу. Если Бог здесь теряет, то Сатана только выигрывает».
Он поставил фонарь на лестницу.
— Эта лестничная клетка будет снесена, — сказал он. — Точно так же и все это внутреннее помещение. Тайна рассеется, дом останется скрытым убежищем, но перестанет быть святилищем.
Он наскоро набросал на листке записной книжки несколько слов:
«Господину Ленуару, моему архитектору.
Расчистить двор и вестибюли; поправить каретные сараи и конюшни; сломать внутренний павильон; снизить дом до трех этажей. Срок: неделя».
— Теперь, — сказал он, — посмотрим, хорошо ли видно отсюда окно милейшей графини.
И он подошел к окну на третьем этаже.
Отсюда глаз охватывал все фасады на противоположной стороне улицы Сен-Клод, возвышающиеся над воротами.
Напротив, не дальше как в шестидесяти футах, виднелось жилище Жанны де Ламотт.
— Это неизбежно: обе женщины увидят друг друга, — сказал Калиостро. — Прекрасно.
Он взял фонарь и спустился с лестницы.
Через час с небольшим он вернулся к себе и послал план работ архитектору.
Остается сказать, что на следующий день дом наполнился пятьюдесятью рабочими, молотки, пилы и кирки застучали повсюду; трава, сложенная в большую кучу, дымилась в углу двора; вечером, возвращаясь домой, прохожий, верный привычке к ежедневным наблюдениям, увидел, что большая крыса висит во дворе, повешенная за лапку под кружалом, а вокруг нее собрались каменщики и подручные, потешающиеся над седыми усами и почтенной полнотой своей жертвы.
Эта молчаливая обитательница дома сначала была заживо замурована в своей норе упавшей каменной плитой. Когда же плита была поднята лебедкой, то полумертвую крысу вытащили за хвост и отдали на потеху молодым овернцам — подручным каменщиков. От стыда или от удушья, но крыса тут же закончила свое существование.
А прохожий произнес над ней следующее надгробное слово:
— Вот кто был счастлив в течение десятилетия!transit gloria mundi[10].
Дом через неделю был восстановлен так, как приказал Калиостро архитектору.
ЖАННА В РОЛИ ПОКРОВИТЕЛЬНИЦЫ
Кардинал де Роган получил через два дня после посещения Бёмера записку следующего содержания:
«Его высокопреосвященство господин кардинал де Роган, без сомнения, знает, где он будет ужинать сегодня вечером».
— От прелестной графини, — сказал он, понюхав листок. — Я поеду к ней.
Вот для чего г-жа де Ламотт попросила об этой встрече.
Из пяти лакеев, нанятых к ней на службу его высокопреосвященством, она выделила одного — черноволосого, кареглазого и, судя по цвету лица, сангвиника с изрядной примесью желчи. По мнению наблюдательницы, налицо были все признаки активной, смышленой и упорной натуры.
Она позвала его к себе и в какие-нибудь четверть часа вытянула из его послушания и его проницательности все, что хотела.
Этот человек проследил за кардиналом и донес Жанне, что видел, как его высокопреосвященство дважды за два дня ездил к господам Бёмеру и Боссанжу.
Теперь Жанна знала достаточно. Такой человек, как г-н де Роган, не станет торговаться; такие ловкие купцы, как Бёмер, не упустят покупателя. Ожерелье, должно быть, уже продано.
Продано Бёмером. Куплено г-ном де Роганом! А тот ни звуком не обмолвился о том своей поверенной, своей любовнице!
Это было серьезным знаком. Жанна наморщила лоб, закусила свои тонкие губы и написала кардиналу уже известную записку.
Господин де Роган приехал вечером. Но перед этим он отправил корзинку с токайским вином и разными гастрономическими редкостями, точно ехал на ужин к Гимар или к мадемуазель Данжевиль.
Эта деталь не ускользнула от Жанны, как и ничто не ускользало от нее; она нарочно не велела подавать к столу ничего из присланного кардиналом. Оставшись с ним наедине, она начала разговор в довольно нежном тоне.
— По правде говоря, меня очень огорчает одно, монсеньер, — сказала она.
— О, что именно, графиня? — спросил г-н де Роган с выражением подчеркнутой досады, которое не всегда служит признаком досады действительной.
— Вот в чем причина моей досады, монсеньер: я вижу… нет, речь не о том, что вы больше не любите меня, вы меня никогда не любили…
— Графиня, что вы говорите?!
— Не оправдывайтесь, монсеньер, это было бы потерянным временем.
— Для меня, — любезно подсказал кардинал.
— Нет, для меня, — резко возразила г-жа де Ламотт. — Да к тому же…
— О графиня… — начал кардинал.
— Не приходите в отчаяние, монсеньер: мне это совершенно безразлично.
— Люблю я вас или нет?
— Да.
— А почему же вам это безразлично?
— Да потому, что я вас не люблю.
— Знаете, графиня, то, что я имею честь слышать от вас, не очень любезно.
— Действительно, надо сознаться, что мы начинаем разговор не с нежностей. Это факт — признаем его.
— Какой факт?
— Что я вас никогда не любила, монсеньер, как и вы меня.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 17 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |