Остин и сам понимал, что не стоило, потому что как бы он ни развлекся с кем-то из них, весь ужас ситуации упадет на несчастного только сначала, а вот уже потом ответственность догонит самого Остина и ударит так, что хоть лицом поворачивайся, хоть беги со всех ног – свалит и на части разорвет.
Анна, вообще-то, не собиралась потакать его порыву, который плавно перетек из жалоб в настойчивые просьбы его утешить. Но Остин напомнил ей, что она, начиная с первых выходных учебного года, проводит уикенды в академии и не уезжает в город надолго. Неужели ей совсем не одиноко, совсем не хочется?..
Конечно, это было неправильно.
Но святой Анна себя никогда и не считала, быстро придумав отговорку для директрисы на случай, если той поступит жалоба на закрытую посреди дня дверь кабинета.
«Болела голова» - универсальная отмазка для человека любого возраста. Она могла пойти к медсестре, но она ведь взрослый человек, а не ученик академии, на которого за ложь наорали бы в назидание.
У нее свой врач за пределами академии, у нее свои лекарства, у нее свои методы лечения. Она просто решила полежать четверть часа в своей комнате, а жилой корпус работников академии находится слишком далеко от кабинета психолога, поэтому…
Ведь не стал бы какой-то наивный ученик, которому пришло в голову стучаться в дверь психолога со своими проблемами, ждать целых полчаса, а потом бежать и жаловаться завучу, к примеру.
Остин рыдал и целовал, капая слезами на лицо, на шею и плечо, в которое то и дело утыкался, не сбиваясь с ритма движений, продолжая крепко обнимать уже ставшее непривычным тело. Никаких жестких мышц, большая грудь, которую трогать и целовать – одно наслаждение. Нежные и кажущиеся слабыми руки, обнимающие его мягко, успокаивающе. Никаких вскриков, стонов и, тем более, рычания, как могло бы быть с любым одноклассником.
Любой из них, в том числе и Нил, казался неприступной крепостью, а вовсе не подарочным цветком. Остин чувствовал себя не садовником, а захватчиком, которому не хватало наглости и сил броситься на защищенные стены целых городов, боялся упасть в ров или наткнуться на колья. С другой стороны, помня Николаса и Мориса, он знал, что ничего невозможного нет. Если это возможно с Бедетти, это возможно с кем угодно, потому что он легко не сдавался.
У Остина были отличные доспехи в виде таблеток, которые могли убедить практически любого. Вот только Нил не повелся бы на это, и для его захвата, чтобы проучить, как следует, за дурацкие игры, из-за которых Остин выставил сам себя дураком, понадобились бы просто силы.
Сил у Остина не было. Их можно было набраться только в «родной крепости», где его накормили бы, обогрели и подбодрили. Накормили добрыми словами, обогрели лаской и подбодрили нежным взглядом, которым на него смотрела Анна. Еще чуть-чуть, еще немного, и он смог бы снова встать, вооружиться и пройти что угодно, преодолеть любые препятствия, чтобы захватить любой город и сделать его, возможно, столицей, в которой поселится, как король.
Раньше крепостью, пожалуй, был Олли. Не было ласки, конечно, и нежных взглядов. Добрые слова иногда проскальзывали, но сутью был сам Олли, который хоть и казался слабаком, но твердо стоял на земле обеими ногами, прекрасно понимая жизнь.
Каково ему теперь пытаться вскарабкаться на облака, в которых Бедетти жил постоянно? Бедетти не верил в землю, вообще, ненавидел прогибаться под обстоятельства, ненавидел несвободу и попытки строить его против его воли. Мягкие приемы, которые использовали, чтобы его направить – пожалуйста, он любил, когда его убеждали в том, что ему стоит поступить определенным образом. Он любил верить в то, что он делает то, что ему хочется делать, но не иначе. Это был вопрос этический, скорее, но он делал многое, превращая его не просто в мечтателя, а в мечтателя с возможностями.
Остин думал об этом и продолжал рыдать, трахаясь со взрослой женщиной, которой, может, и плевать на его проблемы было, он сам понимал, но которая не лезла ему в душу.
Она – психолог, ей платят за копание в душах, но по собственной воле она предпочитает не строить из себя гения, если от этого не зависит ее собственное благополучие.
Очень хотелось после всего этого допросить ее по поводу Бедетти. Какой он? Почему даже Морис так парился из-за него? Почему настолько хотел дружить, быть близким ему, что переживал из-за отсутствия взаимности в этом желании? Почему, вообще?
Он даже от отчаяния вены пытался вскрыть, подумать только. Остин не знал точно, было ли это связано с Николасом, но стоило представить, что это именно так, становилось еще больнее.
Остин поверить не мог, но приходилось, так или иначе. Он ревновал, он завидовал, просто умирал от боли, сжимавшей все внутри от того, что ему не доставалось ничего, он терял все с каждым днем, а Бедетти только приобретал. Самовлюбленный кретин, забавный идиот, выпендрежник и маменькин сынок, над которым даже младшеклассники издевались. Подумать только, сколько изменилось за лето. Стал выше, красивее, сильнее, умнее, хитрее, и даже то, что любит надраться, наглотаться чего-нибудь и даже под Остина дважды лег, ему не помешало показаться Олли замечательным.
Что за несправедливость.
Остин не хотел Олли, он даже не ненавидел самого Николаса, он ненавидел себя за то, что он так не умел. Почему? Почему если он пьет, Олли это бесит, почему он курит, и Олли морщится, почему он светит таблетками, и Олли просто в ярости? Почему все это в исполнении Бедетти его не раздражает?
«Чего мне не хватает?.. Что за фигня со мной? Что не так?! Почему ему никто не говорит, что он делает это, чтобы казаться круче?! Почему мне говорят, что я делаю это не потому, что сам хочу, а потому, что считаю, что так буду выглядеть круче?! Да почему все так?!»
Слезы стали уже не отчаянными, а злыми, и Анна, лежа на кушетке, пытаясь отдышаться и застегивая пуговицы на блузке, успевала гладить его успокаивающе ладонью по мокрой от слез щеке. Остин и сам понимал, держась за ее руку, чтобы не убрала вдруг, что все в порядке, но раздражало жутко.
«Сладкая парочка, блин… как все расчудесно, розовые пони, радуга и звезды. Радуйтесь, блин. Наслаждайтесь. Мне плевать», - думал он, прекрасно понимая, что это жестокая ирония, и ему вовсе не плевать.
То есть, ему было плевать на то, что у них все было хорошо, в его представлении, но не плевать было на то, что у него ничего такого не было и даже не намечалось. Что у него есть? Ничего. Никого. Анна, которую убеждать надо переспать с ним посреди дня в рабочем кабинете, прячась ото всех. Анна, которой он не нужен, которая не воспринимает его всерьез, которая жалеет.
Еще есть Макмиррен с жуткой хренью в его перепутанных мозгах, которая заставляет его откалывать такие вещи, что Остина тянет повеситься по-настоящему.
«Успокойся, завистливый ты ублюдок», - думал он сам о себе, отлично понимая, что выглядит жалко и отвратительно. Анна не стала его выгонять, открыла дверь, как только привела себя в порядок. По ней даже не сказать было, что что-то действительно случилось, она села в кресло и что-то стала делать, посоветовав Остину поспать. Обычное дело – ученик выговорился и заснул во время беседы на кушетке.
Но даже заснуть было мучительно сложно, несмотря на горящие после слез глаза. Губы дрожали, то и дело обнажая стиснутые от злости зубы. Еще час назад Остину казалось, что он готов душу продать за объятия. Оказалось, что даже они не лечили от холода, который сжигал все изнутри и заставлял давиться собственным дыханием, задерживать его и жмуриться, выдавливая слезы снова и снова. Хотелось кого-нибудь, кто прятал бы взгляд от него, на самом деле сгорая от желания на него посмотреть, кто краснел бы в надежде на его взгляд, у кого от волнения потели бы ладони при одной мысли о том, чтобы к нему прикоснуться. Кто почти до обморока доходил бы от фантазий о том, как прикоснется сам Остин. Пусть это будет даже не девчонка, пусть будет сложно, постоянно на грани нервного срыва и с кучей препятствий со стороны. Он все равно хотел, очень хотел, почти до потери пульса.
Именно так он представлял себе отношения «сладкой парочки» - бросившего его раз и навсегда Олина и чертового Бедетти, который из всего умел выходить если и с потерями, то театрально красиво. Потери его даже радовали, придавали театру одного актера особой остроты. И все это сводило с ума старосту, которого Остин, даже считая другом на протяжении стольких лет, как выяснилось, совершенно не знал. Его раздражало хвастовство и истории о достижениях Остина? Зато его не раздражал весь из себя пафосный, в стразах и перьях, политый одеколоном и лаком для волос Бедетти. Он говорил столько лет гадости о нем, хамил в лицо, получал то же самое в ответ, а оказалось, что они друг друга на сувениры готовы разорвать голыми руками, стоило только дать повод, оставить вдвоем за закрытой дверью.
Остин о таком только мечтал, искренне мечтал и стирал зубы в порошок, пока скрипел ими от зависти. Почему никто не сходил по нему с ума? Почему те, кто сходил, ему были безразличны или даже отвратительны?
Он устал ждать, он устал психовать и мучиться, притворяться, что он спокоен, и его это вовсе не волнует. Он устал пытаться быть взрослым и мыслить рационально, устал искать способы расслабиться, жаловаться Анне и по ночам не спать от ненависти к жизни, которая у кого-то была идеальной, но только не у него.
Поступок Мориса уже даже не казался таким глупым, ужасным и бессмысленным. Вот только резать вены как-то глупо, если даже не знаешь, где именно они расположены, если есть риск промахнуться, если есть риск быть спасенным, но лишиться рук, к примеру. Нет, Остин выбрал бы что-то другое, если бы вдруг решился на подобное. Что-нибудь понадежнее.
Глава 49
Место за озером, чуть в стороне от того, где произошла одна из ошибок его буйной юности, Морис выбрал не случайно. За озером лес был не такой ухоженный, как вблизи, и случайно заметить их с Питером было просто невозможно. Идти, опять же, было недалеко, если знать тропинки и не переть напролом.
«Вот брехло», - думал он, только распаляясь еще больше от возмущения. Уиллсон даже дыхание перевести ни разу не остановился, шагая следом за ним и не отставая ни на шаг, доверившись знанию Мориса дорожек в лесу.
«Астматик, как же…» - Морис мысленно хмыкнул, заметив, что извечный ингалятор, даже полный в этот раз, Питер с собой прихватить не забыл. То ли ради образа, то ли просто подстраховался.
- Где ты его только взял-то… - он с сомнением смотрел на свои руки, разглядывая накрашенные красным лаком ногти. На это Морис истратил второе желание, звучавшее, как «Накрась и не смей стирать, пока я не разрешу. Если сотрется, накрасишь снова. Закончится – купишь еще».
- У медсестры купил… - отрешенно ответил он, оглядываясь по сторонам и пытаясь найти подходящее дерево взглядом. – В смысле, пока там был, заметил, что она красит постоянно, так что воняет им дико.
- Как же она теперь без него, - фальшиво вздохнул Пит, трогая ногти на левой руке правым указательным пальцем. Он, кажется, высох, пока они шли.
- У нее найдется еще. А нам нужно было срочно.
- Ты прямо удержаться не можешь, смотри, потратишь все в один день, - Пит издевался, кривляясь и передразнивая.
- Оно того стоит, - заверил Морис так же ехидно, подмигнув и вытащив из кармана прочный на вид, хоть и из скользкой ткани, пояс от халата. Он перекинул его через ветку дерева, до которой как раз дотягивался, мог коснуться запястьями. Пит был немного ниже, поэтому ветка была на самой идеальной высоте. – Раздевайся.
- Это третье желание? – Пит с сомнением уточнил, начиная раздеваться и не испытывая от этого особого стеснения.
- Хм… кстати, да. Третье желание, - возвестил Морис серьезным голосом. – Раздевайся, обувь и трусы оставь, если хочешь, роли не играет. Вставай к ветке и поднимай руки. Ты будешь читать мне стишок.
- Стишок?! – Пит засмеялся, не успев вовремя закрыть рот и сдержать этот порыв. – Чудесно. А зачем было ногти красить?
- А мне смешно смотреть будет до конца года, как на тебя все пялятся из-за них.
- До конца года?.. – Пит смеяться перестал и заметно поник. Он мучился, сидя на бревне, пытаясь стянуть очень уж узкую штанину, не снимая при этом кеды. Получалось ужасно, и Морис решил помочь, взялся за штанину и резко сдернул ее, чуть не стащив и Пита заодно с бревна. Вторую он стягивал, предусмотрительно скинув кед, а потом снова его надев. Пачкать белые носки о грязную землю жутко не хотелось. Морис не отвечал, спокойно глядя на него и почти не моргая, перемалывая мятную жвачку челюстями. Пит закатил глаза, когда встал и подошел к дереву. – Что за стишок-то хоть.
- Помнишь, читали классе в восьмом… ммм… «Ясным днем, посреди ночи, два мертвеца из гроба встали…»
- «Встав лицом, спиной друг к другу, из ружья ножом стреляли», - фыркнув, закончил за него Пит и сдвинул брови. Морис на него особого внимания не обращал, сначала связывая ему руки, а потом привязывая их покрепче к самой ветке. Несколько узлов он украсил еще и бантиком на всякий случай, чтобы в процессе не развязались.
- Так вот, - сделав шаг назад и окинув получившуюся картину взглядом, продолжил Морис. – Блин, как можно быть таким… костлявым… - он поморщился даже, потому что вид был тот еще, и даже староста на фоне Пита выглядел бы вполне спортивно. Бледность отдавала синевой, но это, скорее всего, было из-за холода. Губы у Пита тоже посинели, а по телу мурашки пошли. Вид у него, тем не менее, был спокойнее некуда, он немного согнул руки в локтях и прижался к ним щекой, болтаясь, как груша для битья. – Вспоминай этот стишок полностью. Не вслух, - сразу уточнил Морис, едва Пит открыл рот, чтобы начать. – И рассказывай его задом наперед.
- По буквам, что ли, - Уиллсон вздохнул.
- Нет, просто по строчкам. Начиная с последней и, как бы, в обратном порядке, до первой.
- Их там дофига, - Пит напомнил.
- Я знаю. До ужина, надеюсь, успеем? – Морис пожал плечами и начал расстегивать ремень на штанах. Они держались и без него, узкие и плотно обтягивающие, но без ремня смотрелись не так дорого.
- Ммм… я знаю, что ты не страдаешь провалами в памяти, но все же напомню, что никаких ваших… пидорских штучек, - напомнил Пит, покосившись на это.
- Ты себя хоть видел? – Морис скорчил гримасу. Единственным порывом, который Пит вызывал своим голым видом, было пощекотать его. Бритые из соображений свойственного ему чистоплюйства подмышки добавляли виду какой-то даже беспомощности.
Если, конечно, можно было усилить беспомощность человека, привязанного почти голым к дереву и неспособного в случае нападения защититься.
- Я просто напомнил, - невинно улыбнулся Пит, а потом тоже скорчил морду и отвернулся, чтобы оглянуться через плечо и проверить, точно ли никого нет на тропинке.
Никого и быть не могло, никому бы в голову не пришло шататься по лесу в это время.
- Максимум, что я могу сделать – пощекотать тебя, поржать просто, - Морис честно признался и пошарил в карманах. – О, вспомнил. У меня же есть еще кое-что. Это уже не от медсестры, а из театрального кружка, так что надейся, что ей не пользовался никто с герпесом, - он вздохнул и вытащил из кармана маленький футлярчик с довольно дешевой красной помадой.
- Оборжаться, - Пит всерьез захрюкал от смеха, снова повернувшись к нему. – Да ты извращенец.
- Да я просто тебя сфоткаю сейчас, и у меня будет намного больше интересных снимков, - пообещал Морис.
- Даже не знаю, как мои родители отреагируют на подобные снимки. Особенно, учитывая веревку… дерево это… лес… ноябрь…
- А ты будешь улыбаться на снимках, синяков на тебе, смотрю, нет, трусы на месте, в чем проблема? Просто шутка. Ты же сам в столовке всех убеждал, что все нормально.
Пит улыбаться опять перестал, осознав, что это было ошибкой. Маленькие слабости, которые у него появлялись, когда им начинали командовать, тянули за собой просто ужасные последствия для его склонности все контролировать.
Либо шутки с желаниями, которые он проиграл, либо контроль. То есть, теперь уже о выборе речи не шло, выбор он сделал в столовой за обедом.
- Не дергайся, а то криво получится, а у меня с собой салфеток нет.
- У меня есть, - Пит ответил, но предпочел и правда не дергаться, пока Морис держал его пальцами за подбородок, а второй рукой водил по губам помадой.
- Тебе же лучше. Заткнись и замри, вообще. Это не желание, это просто сделай, а то напишу тебе на лбу что-нибудь, и я не знаю, сотрется ли это.
Пит застыл, позволив художественно провести пахнущей чем-то сладким помадой по верхней губе.
- Зубы облизни.
- Да какая разница.
- Облизал! – Морис рявкнул, и Пит закатил глаза с видом «ну ладно-ладно», облизнул передние зубы, запачканные помадой.
- Можно начинать?
- Конечно, - Грэйсли улыбнулся, будучи в полном восторге, но подумав, что туши не хватало. Надо было захватить и ее из гримерки за актовым залом.
- Зачем ты ремень снял, кстати, - напомнил Пит, чтобы просто убедиться, что орать на весь лес «Отстань, чертов гомик» не придется.
- А я просто не думаю, что ты с первого раза расскажешь правильно. Без ошибок.
- И что?
- А вот и узнаешь заодно, что.
Пит застыл, думая над этим, а потом осклабился умиленно, как жаба.
- А-а-а… боже мой, ты меня отшлепаешь! Какая прелесть. Я рассказываю стишок, а за ошибки меня шлепают ремнем. Боже, да меня даже в детстве не пороли, а тут…
- Надо же когда-то наверстывать, - Морис ему в тон тоже посмеялся, сжав в кулаке пряжку и наматывая ремень, натянув его второй рукой так, что на тыльной стороне кулака он заскрипел.
- Оке-е-ей… - Питу было невыносимо смешно, и он вдохновенно облизнулся, продолжая болтаться, но потом встал ровно и задумался, уставившись куда-то вдаль. – Спроси слепца, он видел тоже, если не веришь в то, что правда – моя ложь. Пришел арестовать двух мертвецов тот полицейский, что оглох… нет, не так. Тот полицейский, что услышал шум и оглох. Блин. Тот глухой полицейский, что услышал шу… мать твою! – Пит не договорил, а потом дернулся, стиснув кулаки, так что накрашенные ногти впились в ладони. На бедре загорелась быстро покрасневшая полоса от ремня, щелкнувшего по телу со всего размаха.
Морис осклабился довольнее некуда, обходя его и остановившись за спиной, чтобы заранее было удобно.
- Окей. Смешно, да. Я въехал. Угарай дальше. Спроси слепца, он видел тоже, если не веришь в то, что правда – моя ложь. Пришел арестовать двух мертвецов тот коп, услышавший стрельбу, что десять лет назад оглох, - выпалил Пит, прикусывая губу и выдыхая с торжеством, что подобрал нужную строчку. – Ммм… утопил в сухом ручье их всех, перебросив через трехметровую ограду, парализованный ослик…
В этот раз он успел стиснуть зубы и зажмуриться, когда ремень хлестнул прямо по тощей заднице, символически прикрытой черными хипсами.
- Окей… утопил в сухом ручье их всех, перебросив через трехметровую ограду, перед этим пнув слепого в глаз, парализованный осел, что мимо проходил. Немой пришел кричать «Ура!» Слепой пришел смотреть на честную дуэль. А… блин…
- Вспоминай, - Морис посоветовал, ударив от всей души, так что у Пита ноги подкосились от желания потереть новую горящую полосу. Руки затекли, а запястья вообще онемели от крепко перетянувшего их пояса.
Не вспоминалась нужная строчка никак абсолютно. После «клинков» в первой строфе шло еще что-то, но Пит в упор не помнил даже оригинальную версию, где строчки были в нужном порядке, не говоря уже о перевернутых задом наперед словах.
Морису нравилось, как он вздрагивал каждый раз всем телом, стоило ударить по бедрам, а не по заднице. Нравилось, как начинал подгибать ноги и задевать одним коленом другое, будто стоял в очереди к уборной, стоило отвесить ремнем по заднице еще раз. Бледная до синевы кожа стала красной, а кое-где оставались бордовые тонкие линии от прикоснувшегося краем ремня.
Смешно Питу уже совсем не было, он усиленно вспоминал, но каждые две минуты ловил себя на том, что снова отвлекся на обжигающую боль ниже пояса. Морис перестал бить по бедрам и поверх белья, ударил с выдохом по спине, и Пит вздрогнул уже не от ощущений, а от подозрения.
Выражение лица Грэйсли он себе представил даже слишком хорошо, да и понять его мог. Когда начинаешь выплескивать гнев, видя чью-то беспомощность, просто не можешь остановиться.
На затылке у него глаз не было, но и без того нетрудно было представить, как у Мориса горели глаза, а на скулах выступил румянец. Натянутым на кулаке ремнем он вытер лоб с едва выступившими каплями пота.
«По-моему, он все прекрасно помнит, ему просто… нравится», - подумал Морис из-за справедливо закравшегося подозрения и снова хлестнул по спине, так что полоса украсила ее по диагонали – от левого плеча к правой ягодице.
Пит был от себя в шоке, но вспоминать расхотелось, он бросил даже попытки, просто стиснув зубы и уткнувшись лицом в онемевшие руки, не заметив, что запачкал их помадой с губ. Если сначала было терпимо, а потом – больно до такой степени, что казалось, будто это невыносимо, то с каждым новым щелчком по разгоряченному телу становилось больнее, чем «слишком». Сильнее, чем «чересчур», и от этого почему-то становилось легче. Чем больнее, тем приятнее. Жар сильнее стать просто не мог, а после каждого нового удара все немело, хуже стать просто не могло.
Он ради шутки решил сказать еще раз неправильно, но вдруг понял, что вспомнил нужную строчку.
- В секунданты выбрали придурка, потому что один не мог видеть, а второй был слепым.
Морис замахнулся было, но замер с занесенной рукой, ремень безжизненно болтался, уже не выглядел таким опасным предметом. Морис заметил, что даже задыхался, попытался отдышаться, шмыгнув носом и вдохнув поглубже, медленно выдохнув. Рукавом он вытер пот над верхней губой и облизнулся, пытаясь сфокусировать взгляд на чем-нибудь другом, а не на жутко красной спине и таким же ногам. Скорее всего, такой была и задница, если стянуть с Пита белье и проверить.
Подул ветер, Морису стало холодно, он понял, что весь взмок, пока с остервенением хлестал костлявого одноклассника с целью только довести его до истерики. Пит все равно не просил остановиться, будто получал удовольствие, и это доводило до исступления, лишало здравого смысла, провоцировало вынудить его наконец умолять о пощаде.
Не получалось.
Пит же почувствовал, как наплыв удовольствия отступает, все болит и горит, а руки измазаны помадой и слезами. Он даже не заметил когда начал всхлипывать, сам не слышал за шумом щелчков ремня о тело.
- Достали клинки и друг в друга стреляли. Лицами к спинам друг друга встали. Два мертвеца из гроба поднялись. В один ясный день, когда ночь начиналась, - закончил он гнусавым голосом, и Морис обошел его снова, чтобы проверить, не показалось ли ему.
Пит то ли смущенно, то ли ехидно усмехнулся, довольный тем, что все вспомнил и смог рассказать. Морис на него пялился, не моргая, и это убивало каждый раз, хотелось отвернуться или опустить взгляд, закрыть глаза просто, но не видеть этого. Как будто он пытался прочесть мысли.
Питеру не хотелось бы, чтобы Грэйсли читал его мысли, которые его самого не устраивали. Наверное, это было жутко глупо нарочно не говорить правильную строчку, чтобы позлить и вынудить буквально избить его.
Стало холодно из-за ветра, шевелившего оставшиеся на деревьях листья, еще не до конца облетевшие почти к концу осени. Холодно везде, даже на раздраженных ударами спине, ногах и заднице. Только не чуть ниже пояса, в самом низу живота.
Когда Пит это понял, лицо у него вспыхнуло красным, будто бил Морис по щекам, а сам Грэйсли опустил взгляд на его трусы, оттопыренные и чуть сползшие по «личным обстоятельствам».
Пит зажмурился, чуть не начав молиться, чтобы об этом Грэйсли никому в академии не рассказал. Он готов был на еще десять желаний, только бы никто не узнал. А Морис только выдохнул с усмешкой.
- И это я извращенец?..
- Блин, ну не говори никому, ладно?.. Пожалуйста. Правда, это же твое желание было. Я же не…
- Заткнись, - Морис поморщился и посмотрел на него с раздражением, начал развязывать пояс от халата на его руках. Он успел даже пожалеть, что кроме бантика там были три узла, которые распутать оказалось жутко сложно. Пит стоически терпел мятное от жвачки дыхание в лицо, глядя ему за плечо, а потом руки упали вдоль тела, как мертвые. Контролировать их было невозможно, и уже начали внутри плавать «иголочки», из-за которых даже пальцем шевельнуть неприятно.
Морис хотел ему ехидным голосом посоветовать подрочить в кустах, а потом заметил, что руками крысенок Уиллсон точно не владел в идеале именно сейчас.
- Да ладно. Я никому не скажу, - пообещал он, сдув с лица упавшую на глаз прядь и хмыкнув, сматывая пояс от халата в клубок и запихивая в карман.
- Да… как же, - Пит закатил глаза, все же подняв руки и пытаясь стереть помаду, но только размазывая ее еще больше по щекам. Выглядел он обиженно и жалко, но убийственно только из-за того, что у него предательски встал.
- И что ревешь ты, как девчонка, тоже никому не скажу, - пообещал Морис снова, надевая своей ремень и застегивая его.
Пит молчал, время от времени что-то неразборчиво бормотал себе под нос и пошел к бревну, за одеждой. Посмотрев на узкие до ужаса штаны, он отчаялся натянуть их и застегнуть так, чтобы никто не заметил кое-чего. Да и просто застегнуть их отчаялся. «Проходить» проблема не торопилась, стоял так, что почти до боли. Пит сел на бревно, не обращая внимания на то, что задница горела от боли, и задумался почти о смысле жизни и о том, что привело его в такую дерьмовую ситуацию. Морис собираться закончил, скрестил руки на груди и уставился на него сверху вниз оценивающе. Даже с сочувствием. Из-за того, что сидел Пит на бревне, колени задраны были высоко, и ноги казались не только тощими, как палки, но и кривыми, с неестественно большими на их фоне ступнями в белых носках и черных кедах.
- Четвертое желание, - вдруг протянул Морис своим противным, слащавым до липкости голосом. – Ложись и заткнись, не шевелись, пока не разрешу.
- Да-а-а, конечно! – Пит вскочил тут же, гневно сверкая глазами. – Раком не встать?! Нет, вот так и знал же! Иди… - начал он, шагнул назад, споткнулся о то же самое бревно и упал с высоты собственного роста в опавшие листья, вскрикнув. За криком последовал мучительный стон от того, какая боль настигла его обожженную ударами спину, да и задницу тоже.
- В принципе, и так сойдет, - Морис пожал плечами в ответ на предложение встать раком. Это было не так уж необходимо, и отползти на локтях, перебирая ногами, Пит не успел.
- Я сказал не шевелиться, пока не разрешу. Четвертое желание.
- Мы договаривались, чтобы никаких пидорских потрахушек в них не было! – напомнил Пит гневно.
- А какие потрахушки в желании «не шевелиться»? – Морис парировал, выплюнул жвачку и устроился у него между ног, подхватив их под коленками и подтянув Питера к себе поближе. Тот снова завыл, обтеревшись горящей спиной о листья.
- Замри, в последний раз говорю, или все узнают, что у тебя встает, когда…
Пит замер и даже зажмурился, руки поднял и закрыл ладонями лицо, чтобы не видеть всего ужаса.
Морис не хотел сам себе признаваться, но ему ситуация нравилась до безумия. Ни единой мысли о брезгливости, даже тени. Сплошное вожделение, так что чуть слюни не текли, а глаза уж точно горели нездоровым огнем.
Трусы он с Питера стащил и не оставил болтаться на одной ноге, а отшвырнул подальше, назад, не глядя, снова обхватил его за тощие бедра, крепко прижав их к своим бокам. Пит все жмурился, так что перед глазами расплывались цветные круги, ждал самого худшего, почти молился, и когда голой задницей прижался к жесткой ткани чужих штанов, чуть сознание не потерял.
Морис чувствовал себя не столько извращенцем, сколько хозяином ситуации. У него компромат был круче, и стыда за то, что он вытворял, он не испытывал абсолютно. Пит все равно опозорился перед ним сильнее, так что с какой стати мнение какого-то тощего крысенка-извращенца его должно волновать?
Морис же и так признался ему еще в больничном крыле, что любит «такое».
Он поцеловал впалый, бледный живот, прижавшись к нему влажными губами, с чувством и с нажимом провел языком по нему, ткнувшись кончиком языка во впадину пупка, вдохнул запах кожи и потерся носом о живот Пита, крепче обнимая его ноги и задрав их себе на плечи, стоя на коленях и согнувшись.
Пит на неудобство, не считая болевшей спины и холодных, грязных листьев, пожаловаться точно не мог. Ноги удобно закинуты были на чужие плечи, лежали буквально на согнутой спине Мориса, теплой и вполне широкой.
А вот рот у него был не просто теплым, а горячим. Пит прижал ладони к лицу плотнее, а ноги пришлось раздвинуть шире, потому что едва Морис согнулся сильнее, с его плеч ноги Пита свалились и упирались теперь ступнями в бревно у Мориса за спиной.
Пит мычал и пыхтел сквозь ладони, пытаясь не издавать вообще ни звука, но сгорая от стыда не столько за происходящее, сколько за то, что ему это тоже нравилось. Теперь несложно было поверить в то, что Морис никому не расскажет про этот маленький инцидент.
Теперь сложно было поверить только в то, что это когда-нибудь получится забыть.
Грэйсли сосал увлеченно и с заметным удовольствием, постанывая, одной рукой снова обхватив бедро Пита, а второй гладя его по торсу, и поцарапал нарочно грудь, оставив пять красных линий от коротких ногтей. Чтобы придушить его немного, нужно было не только дотянуться до горла, но и сжать его. Морис ограничился тем, что основанием ладони пихнул разомлевшего одноклассника в подбородок и заставил его запрокинуть голову, выгибая шею. Пит убрал руки от лица и оставил их расслабленно лежать полусогнутыми возле головы, на разметавшихся по листьям волосах.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |