Его просто захлестывало, внутри все переворачивалось и взрывалось, будто в грудной клетке кто-то взрывал фейерверки. Восторг грозил вырваться либо смехом, либо просто улыбкой, которую он не мог уже сдержать, вздыхая и постанывая наконец от удовольствия. Староста не вырывался, и это дорогого стоило, перекрывало все доводы, которые его волновали еще минут двадцать назад. Зачем кто-то еще, если есть он? Зачем, если он согласен принадлежать только ему, не удостоив этой возможности еще никого?
Безусловно, это было еще одним огромным плюсом, отличавшим его от Мориса, который растоптал волшебство собственным поступком. Это выглядело так, будто он позволил Остину надругаться над чувствами, которые должны были быть подарены вовсе не ему. Дал развернуть подарок для одного совершенно другому. Такое не прощают, а подарок такой уже не нужен. Если и оставить, то задвинуть на полку, подальше от взгляда, чтобы на видное место поставить что-то более важное.
Бедетти особо не трепыхался, даже когда обнаружил, что на нижнюю полку кровати опрокинули именно его. Ничего не поделать, ведь это он стоял спиной к комнате, постепенно отступая и утягивая старосту за собой.
Олли и тащить было не нужно, он сам толкнул, сам взобрался верхом и стоял на четвереньках, упираясь локтями в подушку над чужими плечами, придавив волосы Николаса, но не в силах оторваться от распухших и уже не кровоточащих губ.
Староста явно любил раздеваться и раздевать сам, потому что рубашку с одноклассника стащил в считанные секунды, а потом отодвинулся, умудрившись не приложиться макушкой о верхнюю полку, снял футболку с себя и бросил вещи на пол. Опуститься, чтобы прижаться грудью к чужому торсу, он не успел, Николас его схватил и перевернул, придавив, целуя беспорядочно то в лицо, попадая в губы, то в шею, то в плечи и плоскую грудь, которой Олли уже не так сильно стеснялся.
Руки у него все равно покоя не знали, потянувшись к чужому ремню, как в Хэллоуин, расстегивая его, только иногда путаясь, а потом рывком вырвав ремень совсем и тоже отбросив. Он не заметил, что Бедетти перестал двигаться, что он смотрел на его сосредоточенное и серьезное лицо. Николасу было не то смешно, не то просто интересно наблюдать за увлеченным выражением лица старосты, который медленно расстегнул его штаны и начал их стаскивать. Щеки у него горели, но взгляд был увереннее и решительнее некуда. Опомнился он только через несколько секунд, посмотрев вверх и побагровев от стыда, наткнувшись на чужой взгляд.
Николас все же не понимал, как Остин мог сказать, что целоваться скучно. Если бы можно было назвать самую вкусную вещь на свете, и ее мог бы заполучить человек, она все равно не сравнилась бы со вкусом поцелуя того, кого по-настоящему хотелось завоевать. Ведь все это было похоже на войну, когда два фронта сражались друг с другом за право объявить союз, а не выиграть. Где победа равнялась поражению и поднятию белого флага. Главным было – подобраться как можно ближе, заманивая и строя хитроумные стратегии.
В штанах путались, как в ногах, пока сидели в библиотеке, но когда они наконец остались лежать на полу, поверх остальных вещей, дурацким и нервным поскуливаниям не видно было конца. У старосты это вызывало смех, Бедетти тоже еле мог сдержать желание посмеяться над тем, как это все выглядело и звучало. Понимать, что вытворяешь, но все равно продолжать, потому что желание пересиливает стыд. Смешно, но не менее стыдно. Вера в то, что удовольствие перекроет любой стыд, и что это того стоит.
Олли от чужого тела не мог оторваться, трогая, хватаясь, царапая иногда случайно, а иногда и нарочно, приподнимаясь и прогибаясь, чтобы только задеть лишний раз, со вздохом отстраниться. Особого волнения у него не вызвал даже шелест упаковки, коварное и внезапное появление которой он не успел заметить. Когда Николас вытащил яркий квадратик из кармана штанов, он не видел, но когда он прижал его ладонью с растопыренными пальцами к подушке рядом с головой старосты, увлекшись снова его шеей, Олли испытал скорее восторг, чем недовольство.
Значит, он не липучка, которая все лезет и лезет, которой невтерпеж затащить Бедетти в постель. Значит, Николасу тоже не терпится, иначе откуда, зачем, почему, когда успел.
Срочно нужно было что-то сказать, иначе староста уже представлял себе силу стыда, который его захватит после. К тому же, еще только час дня, не больше, все только заканчивают обедать, а они вдруг решили… да еще абсолютно трезвые и адекватные.
Кошмар, ужаснее не придумать.
«Господи, да что же такого сказать», - попытался он включить мозг, но получалось едва ли, слишком хотелось выть от радости, что совершенно голое, горячее, такое идеальное тело Бедетти прикасалось к нему.
Николас его опередил, когда зубами оторвал один край упаковки и снова прижал ее ладонью к подушке.
- Как я понимаю… это значит, что пресвятой староста как-то не торопится убегать?
- Да-а-а… - Олли протянул глупо, немного округлив глаза. – Типа того, - он усмехнулся. – В смысле… а почему бы и нет?..
- Это не страшно, - Николас его заверил, глядя только вниз, туда же, куда смотрел и «пресвятой староста», то ли леденея от волнения, то ли сгорая от нетерпения.
Убежать, как ни странно, именно сейчас хотелось. Но в то же время хотелось уже скорее сделать, чтобы не осталось пути назад, чтобы бежать стало некуда.
- Меня бы больше порадовало, если бы ты сказал, что это приятно, - заметил он, сидя с раздвинутыми и согнутыми в коленях ногами, опираясь на отставленную назад руку, а второй держась за плечо Николаса. Он поднял взгляд от его рук, занимавшихся не совсем тем, что психика готова была воспринять без волны смущения.
- Меня тоже порадует, если ты скажешь, что это приятно, - заверил его Николас, прижавшись губами к его губам раньше, чем староста успел ответить, наклонившись к нему и вставая на одно колено. Олли так и не лег, сидя в напряженной позе, прогнув спину и крепко прижимая его к себе за шею, не давая возможности разорвать глубокий поцелуй. Он отвлекал на все сто баллов, так что происходящее ниже шеи казалось нереальным, не так смущало. Бедетти от удовольствия и напряжения жмурился, то и дело забывая, что нужно успевать целовать в ответ, потому что одной рукой держал старосту, обхватив за пояс, притягивая к себе, будто собираясь усадить на свои колени лицом к себе, а второй все еще нервно проверяя, как натянул украденный у Остина презерватив.
«Нет, правда, если он после этого не начнет рвать на себе волосы и орать на всю академию, какой я мудак, будет прекрасно», - признался он мысленно только сам себе и к поцелую отнесся гораздо внимательнее, потому что староста замер и полностью подчинился мгновению, готовясь к худшему.
Еще не было такого уж чувства власти и обладания, потому что Олли будто окаменел, выдыхая очень медленно и с беззвучным, недовольным стоном, морщась. Николас прихватывал его губы своими, которые из-за разодранной вконец ссадины перестал уже чувствовать, обнимая обеими руками поперек спины и прижимая к себе. Одну руку он вдруг убрал, приподнимаясь на коленях и наклоняясь вперед, укладывая старосту на спину, но подтянув к себе подушку поближе и положив ее под поясницу Олли за секунду до того, как его уложить.
- Не так уж… не так плохо, как я думал, - заметил староста, все еще стараясь дышать глубоко и ровно, не сосредотачиваться на мерзком ощущении тупой боли, одной рукой упираясь Николасу в бедро, а второй по-прежнему обхватив его за шею.
- Отлично, - Бедетти усмехнулся, но на полном серьезе, сам себе мысленно повесив медаль на шею, как минимум.
- Я же не телка, - напомнил Олли, облизнувшись, а потом ухмыльнувшись так паскудно, что прижавшемуся лбом к его лбу Николасу стало не по себе. Он держался рукой теперь уже за спинку кровати, а второй придерживал одну ногу старосты, согнутую и доставшую коленкой почти до подушки.
«Я правильно понял?..» - подумал он, когда староста закрыл глаза и запрокинул голову, чтобы дотянуться до его губ своими, провел языком между них и медленно чмокнул. Коленом он толкнул его в бок, как будто подстегнул, тонко намекая на то, что долго ждать необязательно.
Будь это мультик, у Николаса из ушей пошел бы дым, потому что толкнуть старосту посильнее нижней частью тела, перестав сдерживаться, означало сбросить с себя всю ответственность за чужое удобство.
Олли о своем удобстве будто и не беспокоился, вцепившись ему одной рукой в волосы, а пальцами второй впившись в спину, проводя со всей силы ногтями по влажной коже.
Совсем не так плохо, как он представлял.
Совсем не так больно, как мог себе вообразить.
Наверное, всему виной возбуждение, которое становилось сильнее, если становилось чуть больнее. Потянув Николаса за волосы, вынудив его уткнуться лицом в подушку, кусая его за шею совсем не ласково, вздыхая со звуками, похожими на рычание, староста чувствовал, что вот-вот кончит, даже пальцем не коснувшись собственного тела. Отпустил он чужие волосы, только когда начал стонать с короткими и задушенными криками, запрокинув голову назад и выгибая шею, упираясь одной ногой в лестницу на верхнюю полку, а второй ногой – в дно верхней полки.
Николас боролся с неадекватным и не подлежащим воплощению желанием старосту стиснуть до такой степени, чтобы у него сломались, как минимум, ребра, раздавить в объятиях, таким он казался податливым, захваченным и даже ненасытным.
Подумать только, вечно зажатый и с напряженными плечами Олин Чендлер теперь лежал, раскинув ноги, придавленный не кем-то там, не каким-то Остином, а им самим. Он так оскорблял все эти годы, так отталкивал, а что в итоге?..
Появилось злорадство, и Николас уже с трудом вдыхал через нос, скаля зубы, жмурясь от удовольствия, нарастающего с каждым толчком. Вся злоба, вся ненависть, вся лишняя энергия, что по ночам не позволяла спокойно спать, не передернув напоследок, получила возможность вырваться.
Даже без таблеток, о действии которых Олли знал только по чужим словам, он испытывал то же, что чувствовал Николас в библиотеке с Остином. Ему хотелось не просто вздыхать и вскрикивать с рычанием, двигаясь навстречу, чтобы было еще резче, больнее и глубже, ему хотелось намотать чужие волосы на кулак и шипеть в ухо Николасу, чтобы он наконец начал его трахать, а не придуривался.
Хотелось его просто позлить, хотелось довести до истерики, чтобы не осталось никакой жалости и бережности, хотелось ляпнуть что-то в духе «Ха, вот, значит, какой я стремный замарашка, как я тебя раздражаю, да?..»
Он даже не знал, что Николас думал о том же, кусая его за то место, где шея переходила в плечо, уткнувшись носом в эту влажную шею, вдыхая неповторимый запах именно его кожи.
«Вот, значит, какой я тупой гомик, да, размазня и мудак, как ты меня презираешь. Да-а-а, конечно, то-то ты так классно ноги раздвинул, весь такой мужик настоящий, конечно…» - злобно думал он, сдавленно выдыхая, будто не старосту в кровать вбивал, а дрова колол, постанывая при каждом движении.
- И как?.. – запыхавшись, с прорвавшимся в голосе ехидством уточнил Олли, все еще жмурясь, но схватив пальцами Николаса за челюсть, сжав посильнее, не давая отвернуться. – Хорошо?.. – спросил он даже не шепотом.
- А тебе?.. Нравится?.. – Бедетти навалился сильнее, так что второй ногой Олли перестал дотягиваться до ступенек лестницы, согнул и ее тоже, прижав к чужому боку. Держался он теперь, царапая со всей силы, уже за руки Николаса, выше локтей, но не доставая до плеч, уже расцарапав их до крови, не меньше. Макушкой он упирался в спинку кровати, каждый раз прикладываясь о нее и стараясь не ойкать, как идиот.
- Обалденно просто!.. – заверил он, назло укусив за разбитую губу, и у Николаса на глазах сквозь ресницы проступили слезы.
- Чудесно, мать твою… - ответил он, укусив в ответ ничуть не ласковее, а потом просунув язык в рот старосты, не встретив никакого сопротивления и застонав глухо. Староста подхватил стон почти в унисон, вцепившись в Николаса руками и ногами, почувствовав сначала какие-то странные судороги, острые уколы в позвоночник и где-то внутри, а потом – уже привычно подступающую волну напряжения, с силой и непередаваемым удовлетворением выплеснувшуюся наружу. Совсем не так, как обычно, несравнимо с какой-то там дрочкой наедине с собой. Даже несравнимо с тем, что они делали вместе в Хэллоуин и той ночью.
Николас чуть не заплакал от удовольствия, в очередной раз поддаваясь чувству власти и победы, настоящего обладания. Как иначе, если прямо под ним, обнимая его, без стыда и совести кончал никто иной, как сам староста. Староста, который его до безумия хотел, которому все было мало, который совсем обезумел, уподобляясь даже не девчонке, а животному.
Николасу тоже было мало. Если пружина внутри и распрямилась, вырвав из него стон, то желание меньше не стало, пожар внутри горел по-прежнему, а искры трещали от каждого прикосновения.
Староста пытался отдышаться, но тоже вымотанным не выглядел. Стоило ему открыть глаза, как стала заметной все та же злоба, с которой он готов был делать то же самое еще и еще, снова и снова, с каким-то неуловимым подтекстом, типа «на, получи, мать твою».
- А больше гондонов нет, - сообщил Николас, засмеявшись, как идиот, уткнувшись лбом в стену над спинкой кровати.
Олли уже не задыхался, а просто тяжело дышал, чувствуя теперь, как взмокли простыни.
- Ну и что, - он выдохнул наконец. – Я не против. Я же не телка.
Глава 42
Не пропадало ощущение медвежьего капкана, захлопнувшегося на грудной клетке вместо ребер. Тяжело дышать, а само дыхание вырывается чуть ли не с хрипом.
Староста с главным красавчиком курса всего лишь стояли перед линией раздачи, отгороженной от общего зала только витиеватой решеткой, обмотанной искусственной виноградной лозой. К чему она была в столовой – оставалось тайной. Вероятно, такая обстановка должна была будить аппетит.
Сосредоточиться на том, что предлагалось на ужин, ни Олли, ни Николас не могли, упорно таращась на полки и морщась. Даже после предпринятых мер по возвращению приличного вида, оставался какой-то элемент потрепанности. Вроде бы, волосы были расчесаны, одежда свежая, даже не та, в которой они были до этого, душный запах смешанного пота замаскирован одеколоном.
Олли снова поморщился, глядя на салаты, и понял, что было не так. Слишком аккуратная одежда с жестким воротником сильно контрастировала с телом, которое, мягко говоря, от чистоты не скрипнуло бы, проведи по коже кто-нибудь пальцем. Да и одеколоном Николас уже забыл пользоваться, перестал требовать его возвращения, а теперь вдруг получил без уговоров, а староста еще и сам им облился.
«Великолепно», - подумал он, осознав, что теперь от них даже пахнет одинаково сильно этим резким «ароматом».
Фраза «трахаться до исступления» уже не казалась типичной для дешевого романа карманного формата. Четверть часа назад Олли даже забыл, что такое «стыдно», вцепившись одной рукой в перекладину лестницы, согнувшись, стоя на коленях перед Бедетти или, точнее, над ним, просунув вторую руку между телами и держась за член, который уже почти не чувствовал.
Казалось, кончить не получилось бы в который раз подряд, но тело тонко намекало на обратное. Приходилось прилагать больше усилий, двигаться быстрее и резче, перестав думать, забивать голову ненужными мыслями, перестать стесняться и постанывать, чтобы завести не только себя.
С каждой минутой мысль «О, боги, это же Бедетти, а я перед ним тут… да я же голый… да я же… да он же… да у меня в заднице его… о, мой бог» приносила не негативные ощущения, а вполне позитивные. Олли торжествовал, получая удовольствие от одного лишь понимания, что весь Бедетти, которого даже некоторые преподаватели считают красавчиком, в которого по уши влюблен Морис, которого первым выбрал для своих похождений даже Остин… принадлежит ему. Неясно было, что именно круче – то, как Николас был в него влюблен, или право обладать тем, кого Олли сам же считал круче некуда.
Обожать его или быть обожаемым им?
Они занимались этим в третий раз, перерывы делая короткие и только на бессмысленные, но бесконечные попытки потрогать друг друга даже под кожей, если можно, прокусить и облизать по поверхности нервов, сосудов, поцеловать прямо в сердце, окунуться в кровь, захлебнуться друг другом и умереть. Олли гладил одной рукой его бок, Николас целовал его в запястье, гладя онемевшими и горячими губами просвечивающую вену. Староста выгибал шею, Бедетти рычал, задыхаясь, сдвинув брови и нахмурив лоб, когда кончал, скалил зубы, любил, когда его целовали в челюсть или в шею прямо под ней. Он обожал обтираться о тело старосты, крепко вжавшись в него и целуя под ухом в этот момент.
Староста обожал, когда он это делал. Личные фетиши, о которых он раньше даже не подозревал, превращались в общие, смешивались и становились секретными, которые никто больше не сможет повторить. Может быть, Николас и мог бы сделать так с другими, но другие ответили бы не так, он точно знал, не проверяя. Может, Олли и мог бы так ответить на что угодно, но никто бы не сделал это в порыве, как Николас, он тоже был уверен.
Каждое движение уже приносило только удовольствие, даже удовлетворение не от понимания происходящего, а от самих действий.
«О, как он это делает», - было самой частой, а может, единственной мыслью Николаса, когда появлялось время для мыслей. Она стиралась тут же, потому что не трогать старосту было невозможно, лизнуть в сосок, прикусить, ущипнуть за бедро, сжать крепко, впиваясь в него пальцами и так сильно, что даже следы от коротких ногтей умудрялись проступить полумесяцами.
Что было точным – он ни разу не подумал о том, что староста похож был на девчонку даже во всей своей безумной тяге к получению удовольствия. Когда он открывал глаза, он смотрел высокомерно, сверху вниз, натыкался на ехидный взгляд в духе «Ах, вот как», усмехался и прогибался, подставляя грудь или шею.
Если и можно было отдаваться так, будто это он брал и захватывал, староста это делать умел, будто делал каждый день. Не так зажато и осторожно, беспокоясь о чужом впечатлении, контролируя угол раздвинутых бедер, лишь бы не раздвинуть слишком широко и не показаться каким-то неправильным. Под конец, ближе к звонку на ужин, Олли стало наплевать. Он даже подумал в какой-то момент, что любому стало бы наплевать, будь он трижды брутальным самцом, если бы с ним обращались так. Бедетти хватал резко, но не больно, сжимал крепко, но не чересчур, опрокидывал настойчиво, но будто в шутку, и наслаждался этим искренне, судя по улыбкам, ухмылкам и смешкам, постанываниям. Нельзя было подделать что-то такое, и у него не оставалось времени скрыть что-то, что ему не нравилось.
Ему нравилось все, и Олли внимательно за этим следил почти все время, пока не убедился, что ему не делают одолжений, что не притворяются, чтобы не ранить его чувства.
Конечно, Бедетти не был бесцеремонным ублюдком, он не стал бы в лицо говорить о недостатках в такие моменты. Но он был слишком самодовольным и честным, чтобы о них умолчать и не упомянуть хоть как-то.
А еще он слишком простой, чтобы умудряться скрывать это так хорошо, делая вид, что наслаждается, если бы это было не так.
В столовой стыд нагнал, весело напрыгнув невидимым лепреконом, рассевшись на плечах старосты и обхватив его голову маленькими руками и ногами. Цвет его лица становился все более и более красным, да и вообще было неловко, но незримые нити не разорвались до сих пор, не успели растянуться даже.
Николас стоял прямо за спиной с таким же пустым подносом. Вот только у старосты на нем стоял пакет молока, а Бедетти в руке держал ледяную банку газировки, обернув ее салфеткой и приложив к губам. Соболезнования о ранении во время соревнований он от преподавателей и поварих уже выслушал, стараясь не подать вида, что ему ужасно стыдно.
Зато он знал, что если бы никого рядом не было, он мог бы запросто просунуть руку старосте под одежду и не встретить никакого сопротивления, наоборот, получить самый настоящий, откровенный восторг в ответ.
Грела эта мысль ужасно, и на его лице расплывалась паскудная ухмылка, несмотря на замерзшие из-за банки губы.
- Можно быстрее? – спросил кто-то раздраженно у него из-за спины, но Николасу было лень даже оглянуться, чтобы уничтожить взглядом явно новенького с предпоследнего курса. Он шагнул вперед, но наткнулся на старосту, который торопиться из-за просьбы какого-то сопляка явно не собирался.
Олли высунулся из стройного ряда очереди, повернул голову назад и убил его взглядом.
- Ты меня, может, еще поторопишь? – он поднял брови, которые тут же скрылись под челкой, уложенной идеально. По ней и не сказать было, что минут двадцать назад она была насквозь мокрая.
- Нет, подожду, - процедил недовольно новенький, чтобы не показаться тряпкой, но испытав настоящее смущение. Олли вперед не двигался, Николас отодвигаться тоже не собирался. Он, может, и умудрился бы сделать шаг назад, подвинув всю очередь, но не хотел, прикасаясь грудью к спине старосты и испытывая дикое желание забить на поднос, схватить старосту и продолжить прямо на полу.
Нельзя было даже наклониться, чтобы ткнуться носом ему в волосы, нельзя было потрогать рукой за плечо. Сердце билось не в ребрах, а в стальном капкане, зубы стирались в порошок от злобы.
- Ты не обедал. Побольше мяса?.. – предложила ему повариха с тяжелым взглядом, с круглым лицом и спрятанными под сетку волосами. Бедетти жалобно на нее посмотрел, понимая, что его мужественности в этом году пока слишком мало, чтобы взаимодействовать с суровыми женскими феромонами.
Перед поварихами он оставался мальчишкой, ребенком, учеником, над которым можно посмеяться, и который не имеет пола.
- Когда-нибудь я ей отомщу… - шепотом сказал он старосте в ухо, когда они продвинулись дальше. Олли хмыкнул, снова остановившись нарочно, отставив локоть, так что Николас на него налетел, и воздух выбило у него из легких случайным тычком. К спине старосты он из-за этого снова прижался грудью, и Олли сдержал порыв пошевелить плечами, поежиться, устраиваясь поудобнее.
«О, господи, что я делаю». – подумал он, как только сам себя на этом поймал, и рванулся вперед, больше не задерживаясь, чтобы пройти быстрее к столу.
- Что там у тебя с губой-то? – спросила та повариха, что стояла ближе к салатам. Она была моложе первой, но отличалась от нее мало.
Николас медленно отодвинул банку с салфеткой, которая прилипла из-за крови, и поварихи поморщились.
- Ужас-то какой. С разбегу в дерево, что ли, - одна не удержалась и хмыкнула. Николас поморщился, передразнив ее, а потом поморщился по-другому из-за того, как болью отозвалась губа на кривляния.
- Послезавтра уже ничего и не будет, - успокоили его, но он особого восторга не испытал, взял свой поднос и пошел следом за старостой.
- Красавчик уже не красавчик, - прокомментировал его появление Алан, сидевший недалеко от центрального стола. Приезжавшие «в гости» ученики других академий обычно рассаживались за столом вдоль целой стены, который обычно пустовал, использовался для подносов и служил пристанищем для неудачников.
Одиночки, не любившие сидеть со своим курсом, себя неудачниками, конечно, не считали, но их такими считали все остальные, поэтому разницы особой не наблюдалось.
- За вашим столом обычно лохи сидят, так что я даже не притворюсь, что мне обидно, - ответил Бедетти заклятому «другу», от которого схватил затрещину, и сел рядом со старостой.
Пит не удержался и засмеялся, испытав откровенное наслаждение от того, как изменилось выражение лица здоровенного Мерфи.
Он не рассчитал только то, что во рту у него в этот момент было молоко, и оно полилось в тарелку через нос.
Заржал, как конь, уже сам Мерфи, сменив жертву, а Пит мучительно покраснел, прижав ладонь к лицу, закрыв нос и рот.
Нил еле сдержался от смешка, Остин не отреагировал вообще никак, мрачно ковыряясь в своей тарелке и поджав недовольно губы.
Бедетти и посмеялся бы с удовольствием, но пялился на старосту, стараясь делать это не слишком заметно, чтобы не показаться самому же старосте слащавым размазней.
«Нет, нельзя. Фу, нельзя. Подумаешь, потрахались. Нет, чудесно потрахались, но это не значит, что он будет в восторге ото всяких там… фу, нет, он же не баба, с ним не посюсюкаешься».
Кто-то громко, надрывно рыгнул, потом откашлялся, сказал «извините» в адрес учителей. Те не успели даже начать упрекать, как махнули рукой и решили не обращать внимания.
- А ты так не можешь, - Морис осклабился, с мерзким выражением лица глядя на Алана. Во взгляде был явный вызов, Грэйсли поставил на место свою банку газировки.
Пит почти вернул лицу прежний цвет, почти сидя под столом и все время дергая салфетки, обещая себе больше никогда не пить молоко и не смеяться. Особенно, не делать все это одновременно.
- Я не могу? Что это было, соревнования девочек по плевкам в длину? – Алан хмыкнул и схватил стеклянную бутылку колы, набрал побольше воздуха в легкие и на одном дыхании ее опустошил.
Весь стол Дарремвофта ждал чего-то феерического, но не получилось.
- Он все равно громче всех, мудак такой, - Николас признал даже собственное поражение, заметив сначала с испугом, а потом с настороженностью присутствие бывшего друга за столом. Морис пересел, оказавшись рядом с Питером неожиданно для всех. И никто из них почему-то не торопился занимать место возле Остина, чему тот если и был рад, то все равно удивился.
Морис довольно усмехнулся, двинув бровями. С Николасом они в чем только не соревновались, пока были друзьями.
Алан себя чувствовал оплеванным, хмурясь, а потом убийственно взглянув на кого-то из «своих», кто посмел обсуждать это.
Раньше Олли не удержался бы и сострил на эту тему «милой дружбы» Николаса и Мориса, сказав нечто в духе «Как мило, дрочили тоже наперегонки?»
Теперь же пришлось промолчать, понимая, что это будет совсем неуместно при том, что бинты на руках Мориса были спрятаны длинными рукавами, а его отношения с Бедетти едва ли начали налаживаться, да и сам Олли с Николасом уже не то чтобы враждовал.
Но удержаться он не смог все равно, смягчив ассоциацию.
- Членами не мерились в сортире, нет? – он усмехнулся.
За столом повисла тишина, Пит опять засмеялся где-то почти под столом, стесняясь вылезти, и подавился смехом уже Нил, который до сих пор дрожал, будто замерз. Приходил в себя он медленно, но верно, и когда услышал смех с глупым хрюканьем в исполнении Уиллсона, просто не смог себя усмирить.
- У меня больше, - Морис пожал плечами, глядя куда-то в сторону невинным взглядом. Бедетти, улыбавшийся до этого как-то загадочно, уронил вилку и вытаращил глаза, уставился на него через весь стол, поставил свою банку уже нагревшейся газировки.
- У тебя?
Морис на него в недоумении уставился в ответ, забыв про всю свою безответную любовь. Дух соревнования уничтожал любую привязанность, пусть и ненадолго.
- А что, не так?
- Вообще-то, никогда не было так, - Бедетти поморщился с видом «да бросьте, вы же ему не верите», оглядываясь на одноклассников и надеясь увидеть в их глазах согласие, поддержку.
- Ну, в последний раз мерились год… нет, полтора года назад. И тогда это было так, - Морис ему вежливо напомнил, не удержавшись от ехидства.
- Вот только ты как был коротышкой, так и остался, а я-то – нет, - Николас прищурился.
- Типа, член тоже больше стал? – голосом «это абсурд», переспросил Морис скорее риторически, чем всерьез.
- Ты сомневаешься? Нет, ты хочешь сказать сейчас, при всех, что у тебя больше? – Бедетти начал закипать.
- Нет, но я думал до этого момента, что у меня больше. В смысле, мы мылись вместе, и…
- Куда ты смотрел, мать твою, когда мы мылись вместе?! – Николас наконец дошел до кондиции и начал таращить глаза.
- А ты куда? – Морис хмыкнул. – С чего ты тогда взял, что у тебя больше?
- Мы едим, - напомнил Остин мрачно.
- Вы еще пойдите, проверьте, - Олли посоветовал, пытаясь задушить смех еще в горле, не дать ему вырваться.
- Я тоже пойду, хочу посмотреть, - Пит с ехидством на Мориса уставился.
- Заткнись, я выиграл вчера четырнадцать раз.
- Это я выиграл четырнадцать, ты выиграл девять.
- Что вы делали?.. – Николас поморщился.
- Играли в карты, - хором ответили Уиллсон и Грэйсли, а потом Морис с неприязнью на Питера посмотрел. – Мне просто нечем было заняться, там было скучно, - он намекал на больничное крыло. – А он приперся и предложил.
- Вот, видишь! Он всегда гонит! Он выиграл девять, а говорит, что четырнадцать, у него меньше, а он говорит, что больше, - Николас повысил голос, победно сверкая глазами. – Он всегда все переиначивает в свою пользу, а потом не доказать!
- Доказать, - напомнил Олли ненавязчиво, подталкивая к идиотскому решению.
- А вы как мерились, сначала друг перед другом, что ли, дро… - начал Питер все тем же наивным голосом, округлив глаза. Морис зажал ему рот рукой, скорчив при этом брезгливую гримасу, борясь с желанием тощего одноклассника просто придушить.
- Пойдем, с тобой лучше померяемся, - прошипел он, встряхивая его, встал, и Питеру тоже пришлось встать. – Мы так шутим, - посмеялся он в ответ на настороженные взгляды учительниц биологии и литературы. Питер покивал, судорожно дыша носом и отступая, на цыпочках семеня за Морисом и даже не думая вырываться, чтобы не задеть забинтованные руки и не оказаться виноватым.
Он даже не уверен был, что сильно против, на самом деле.
Глава 43
Наткнуться в темном коридоре на кого-то, типа Алана Мерфи, не хотел бы ни один здравомыслящий ученик Паддингтона. Он не был таким уж страшным, таким уж по-настоящему огромным, но по его виду можно было с легкостью сказать – вырваться если и получится, то с большим трудом и потерями.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |