потрепать его за щечки, мальчик бы сразу же перестроился под такого примерного и культурного,
что убило бы его главную изюминку (но долго бы все равно не протерпел, рано или поздно бы
сорвался).
И все же я благодарен за его жесткость. После Нового года я мог ненадолго подниматься и
меньше кашлял, но одиннадцатого числа ни с того ни с сего подкосился и упал, когда хотел
забрать с подоконника забытый звонивший мобильник. Давление подскочило ввысь, конечности
свело, а в голове зазвенели гонги, и я свернулся клубком на полу. Фантомхайв прибежал почти
мгновенно - именно он и пытался мне дозвониться. Смутная память разрешает мне увидеть лишь
обрывки напряженных фраз демона, сжимающего мою руку как тисками:
- Не смей помирать, сволочь! Я что, зря за тобой три недели носился, таблеточки тебе подносил,
почти на ноги тебя самостоятельно поднял? И после этого ты просто так ни из-за чего сдохнешь?!
- Сиэль, ты же сам... кх... кхм-кха-кха... хотел убить меня три раза! И теперь ты... кха-кха-кха...
говоришь мне не умирать?
- Ты не умрешь, не посмеешь!
- Хм, это еще почему?..
- Да потому что я так сказал!!! Живи, блядь, не думай закрывать глаза! Ты что, оглох?! Я не дам
тебе умереть, ты!.. кх-кх...
Сиэль, прекрати, я не хочу это видеть! Я ненавижу твои истерики, ненавижу, когда ты
отхаркиваешься кровью! Сколько можно, тебе самому не надоело еще? Сиэль! Сиэль! Хватит
кашлять, ты уже все мое одеяло залил, Сиэ-э-эль! Почему теперь я за тебя кричу?
Так в ночь на двенадцатое января я неожиданно излечился от затянувшегося недуга; и только
следующим утром проснулся от нестерпимых хрипов на первом этаже. Демон проспал весь день,
а теперь надрывался от похожих приступов, досаждавших мне прошедшие недели.
Глава 34.
- Выпусти меня! Убери руки свои!
Но я не собирался отпускать Сиэля и позволять ему встать с дивана в таком тщедушном состоянии,
поэтому только крепче сжал его подергивающиеся плечи.
- Себастьян, я же должен работать!
- Ты смеешься? Какая работа, когда ты болеешь?
Мальчик хотел еще что-то возразить, но вырвавшийся кашель перебил его. Я попытался в нужный
момент уложить Сиэля обратно, но он скоро опять взбунтовался и возобновил попытки
ускользнуть из-под моих крепких рук.
- Мне некогда бо... - кха-кха - некогда болеть, понимаешь?
- Сиэль, успокойся! Я никуда не выпущу тебя, пока ты не поправишься!
Настырный племянник сказал бы что-то еще, если бы ему снова не помешали громкие страдания
легких. Более слушать я Сиэля не пожелал и закрыл на ключ входную дверь, чтобы он не подумал
о том, чтобы сбежать, пока я нахожусь где-то в ванной или на втором этаже и якобы его не
замечаю.
У Фантомхайва для его лет было чересчур развито чувство долга и ответственности. Главной
причиной, по которой он не хотел лежать и болеть, была потребность работать и приносить
деньги в дом; меня же больше волновало состояние его здоровья и выпускать его было бы
чревато. Я даже сказал графу, что и работодатели сами бы отправили его домой лечиться, но он
только надулся и отвернулся в обиженной вынужденной покорности. Я уже бывал в библиотеке,
где Сиэль перебирал карточки в детском отделе, и уже заменял его, и меня скоро приняли на
законном основании. Две молодых библиотекарши строят глазки, три пожилых качают головами,
один студент на подработке не выпускает из рук свой дорогущий мобильник; детишки берут
увесистые сборники стихотворений для школы и тоненькие собрания сказок для себя, а модные
подростки только бегут в читальный зал переписывать домашнюю работу и на обратном пути
хватают что-то из жанра блестящей фантастики в нескольких томах или любовного романа с
плоскими рисунками на цветных обложках. Иногда заходят и мамаши, чтобы выбрать для своих
скучающих чад что-то по собственному, несоответствующему вкусу; но споры и советы в мои
обязанности не входят. Пройтись среди пыльных, нечасто тревожимых шкафов, отыскать
названную книгу, карточку с названной фамилией, быстро начеркать наименование и подать
ручку для подписи - вот то, чем занимался до меня Сиэль и в чем приходилось заменять его мне.
Журить меня за то, что я за чтением забываю о работе, занудам-коллегам не случается: не могу
припомнить, чтобы книги когда-то увлекали меня до бешеного стука в груди и напряженного
ступора, сопровождающегося редкими восклицаниями и полным ограждением от окружающего
мира. Литература не открывала передо мной ворот в свои вымышленные или воссозданные из
прошлого миры, не ставила рядом с действующими лицами и никоим образом не скрашивала
обыденности жизни. Может, это оттого, что моя жизнь и не была никогда ординарной и
посредственной?
Оставшееся вечером время я, несомненно, уделял Сиэлю, но своенравному демону будто была
чужда моя опека. Уныние и апатия завладели им, иногда давая волю раздраженным прихотям.
Обычно он лежал спокойно и почти бесшумно, лишь иногда покашливая, звал меня редко, из-за
моих личных проявлений заботы непонятно почему молча сердился (это можно было проследить
по сдвигающимся к переносице бровям). Махнет пальчиком, попросит заварить чаю и сразу
отпихнет, словно совсем не желая меня видеть, а получив свою кружку, еще и накричит, что я
навязываюсь. Шли дни, недели; и физическое, и психическое состояние Сиэля становились все
хуже: температура не спадала, болезненная дрема не выпускала его из себя, а игры в молчанку
сменились откровенными вычурами с повышением осиплого голоса. Он зачем-то убеждал меня,
что чувствует себя терпимо, хотя и сам не верил этим словам, от посещений работников
медицины продолжал отказываться, хотя бы только стыдясь ожогов на спине (гематомы
затянулись бело-розовой кожей еще в период моей болезни). У несчастного Фантомхайва
случались тягостные приступы с кровью, жаром и бредом, он особенно буйствовал в эти моменты,
бился и стонал от горячки, не контролировал своих эмоций и видений, то притягивал меня к себе,
крепко обнимал и прижимался жаркой щекой к плечу или к сердцу, но немногим позже
нелюбезно сталкивал с дивана, где я сидел без возможности шевельнуться, будучи скованным в
его руках. Наутро воспоминания о страдальческой ночи у Сиэля испарялись, как после опьянения,
и он все просил воды и в ответ на мои усмешки понуро и недовольно хмыкал. Меня же вместо
похмелья посещала утомленность от суеты и бессонницы, и днем я буквально спасался от
племянника на работе. Однако крепкого чая и пробежки для придания бодрости было явно мало,
и на меня начинали жаловаться. Второго февраля я вернулся уже безработным, но вместо того,
чтобы последовать злостному совету начальницы и "досыпать дома", мне пришлось кинуться к
Сиэлю, хрипы которого были слышны еще на улице. Я не вытерпел, и через десять минут демона
уже осматривал и ощупывал взрослый поджарый врач в точно таких же очках, как у меня. Он
назначил новые лекарства и отменил все старые (Фантомхайв особенно сердился решением
доктора по поводу тех дорогостоящих "витаминов", которые нам выписывали еще в октябре),
проявлял странное любопытство, счел нужным потрогать больного чуть ли не во всех доступных
местах и поэтому долго упрямился, прежде чем передумать отклеивать новенький пластырь под
левой лопаткой мальчика ("Ах, я сильно обжегся вчера; нет, я уже менял пластырь сегодня; нет, не
отлепляйте, это же может быть опасно; пожалуйста, не надо, не надо"). Вялый Сиэль подрагивал
от озноба, прикосновений чужих холодных рук к оголенным частям тела, а также от негодования,
направленного исключительно на меня.
- Осмотра на дому, конечно, будет мало; Вам бы отвезти его в больницу, сдать кровь, возможно,
положить на обследование, - бормотал врач, застегивая пальто и вручая мне зеленый листок
бумаги с рецептом. Я поблагодарил его, сунул ему в руку положенную сумму за вызов и
проводил; а как только закрыл дверь, мне в уши врезался твердый голос Сиэля:
- Ни в какую больницу я не поеду. Можешь хоть на руках меня из дома вытаскивать.
Возражать ему было себе дороже, но внутри я неудачно пытался гасить в себе огонь нетерпения.
Ослабленный и не всегда руководимый рассудком Сиэль не мог не выводить из себя, хоть я и
решительно убеждал себя в том, что причиной этой неуравновешенности является исключительно
временная инфекция. Запоздавшую повестку от давно забытого психиатра, который в том же
октябре признал мальчишку шизофреником, я тоже не хотел воспринимать всерьез, поскольку
данный диагноз был поставлен поспешно, да и доверия ко всему связанному с школой святой
Джулии у меня никогда не было и не могло появиться. Но и здесь я проиграл, неприятно ошибся -
по мере выздоровления Сиэля та гадкая взбалмошность только укреплялась, и мне уже
надоедало мириться с неадекватной подавленностью, вспышками агрессии и нередким
необъяснимым, хаотическим поведением. Сидит он, бывает, закутанный в одеяло, моментами
оглядывается на меня с подозрением, опять же - отталкивает от себя и, ни о чем не думая,
негативно отзывается на ласку, просьбы, а его бесконечные отказы и отрицания скоро перестали
мне казаться примитивными подростковыми капризами. А почему я, собственно, удивлялся? Пока
первое время я был зациклен на поверхностных, внешних качествах, не проявляя серьезной
заботы, я мог просто-напросто не замечать глубоко изъеденных ран. Да и какой ребенок остался
бы нормальным после всех роковых потрясений, пережитых за такое короткое время? Хотя бы
враждебность и отчужденность были видны в Сиэле всегда, но я не принимал эти черты с
требуемой важностью.
И я струсил. Не справился. Показал несовершенство; впрочем, называйте это как хотите - но
впервые за весь год, пока мы жили вместе, я самостоятельно, по своему недалекому желанию,
нарочно разлучился с Сиэлем. В какой-то степени мой уход был подлым и острым; не до конца
поправившийся, но чем-то взбудораженный демон опять не изъявил желания со мной общаться и
опять отреагировал чересчур громко. Я посчитал, что будет лучше оставить его наедине с собой,
своими якобы прослушиваемыми мыслями и своим сумасбродством, пока он не разберется в
себе без вреда для других, в желаемом одиночестве (это оправдание своему бегству я придумал
уже на половине пути к окончательной точке); если говорить откровенно - заодно и постарался
лично для себя и своей мании. Сиэль еще ребенок, как бы он не доказывал обратное почти с
пеной у рта, несамостоятельный, самоуверенный, склонный к привязанностям, привыкший к
вседозволенности - ну чем не подходящий случай? Ну и напоследок добавлю, что закаченная
мною ответная сцена закончилась еще не похороненными отголосками изуверского ноября и
декабря - несдержимой пощечиной. Я слишком истратился в то время, и чтобы снова не допустить
подобного, не колеблясь, захлопнул снаружи дверь, пока уязвленный мальчишка зачем-то унесся
на второй этаж.
- Себастьян?!
Этот полный шока и замешательства заглушенный стенами вскрик я услышал, когда только
выпустил дверную ручку. Не откликаясь на него, я зашагал прочь по засыпанному тонким слоем
снега сырому асфальту и скоро покинул родной квартал. Возможно, мальчик и выбежал за мной,
и снова окликал меня, но я не оглядывался и шел прямиком к метро. Мне не было жаль его, но я
был излишне убежден, что смогу безмятежно продержаться хотя бы некоторое время без Сиэля.
Но о главном и трагическом заблуждении всей моей жизни я, пожалуй, всегда успею рассказать
позже.
Морозец был совсем легким, и снег падал не тяжелыми слипшимися комьями, а почти
невесомыми, мгновенно тающими снежинками, и ветер не раздражал, и неплотные облака не
затягивали позднее небо полностью, позволяя по-прежнему видеть сотни белых мерцающих
звезд, почти не замечаемых за безумными огнями ночного Лондона. Необычная и благостная
погода для нашей страны. Ни единой мысли о Сиэле.
Я вышел из подземки в одном из самых молодых районов города. Яркие желтые и зеленые
фонари могли освещать площадку почти как днем, и малыши в цветных курточках и резиновых
сапожках все еще носились вокруг мокрых качелей и скользких горок под пристальным
вниманием мамаш - наследниц Цезаря, успевающих одновременно и тараторить друг с дружкой.
Мне следовало пройти к крайней справа отреставрированной многоэтажке и открыть дверь
второго подъезда. Объявление возле лифта обращалось к жителям с извинениями, и с горестным
вздохом я поплелся своими ногами на восьмой этаж. Никаких мыслей о Сиэле.
Поднялся, отряхнулся, позвонил. Вот садовая голова - перед звонком в дверь желательно было бы
еще заранее предупредить по телефону. Но время не терпит слова "бы"; и передо мной открылся
вход в квартиру Клода Фаустуса, где сам Фаустус стоял в полосатой пижаме и с распахнутыми от
изумления глазами.
- Себастьян? Сколько лет; ты что делаешь здесь?
Конечно, он был не особенно рад моему непредвиденному появлению, да и еще вечером, но
старался изобразить радушие мимикой и голосом.
- Уж прости, приятель, что не сообщил раньше... Разрешишь пройти?
- Да заходи, будто я тебя в подъезде держать буду...
Прошел почти год, как я в последний раз посещал скромную квартиру его жены Ханны с
нескончаемыми полосами на стенах, массивными люстрами, обилием деревянной мебели и
такой ненавязчивой атмосферой гармонии и уюта. Места ни в гостиной, ни в столовой не было
много, но благодаря открытости хозяев здесь могла уместиться и целая дружная толпа, как это и
произошло в апреле прошедшего года. О, вот и тот сервант, который я разбил.
- А где твоя жена? - поинтересовался я, усаживаясь на ручку кожаного кресла.
- Как и обычно на выходных, уехала за город к матери, - ответил Клод, накидывая поверх пижамы
черный мужской халат (ни мысли о Сиэле!), чтобы не сливаться с обоями и выглядеть приличнее в
глазах нежданного гостя.
Я ожидал, что он будет раздумывать, прежде чем согласиться впустить меня переночевать. Я
ничуть не сомневался, что его поставит в тупик вопрос о нескольких ночах в его квартире. Мы
никогда не были связаны настолько крепкой дружбой и не виделись уже с момента моего
увольнения, и к тому же, Клода почему-то взволновала причина моего бегства из своего дома.
- Ну, это наши личные проблемы, рассказывать слишком долго... - замямлил я, что-то сочиняя о
ссоре с сестрой, о заключении которой за решетку бывший коллега не знал. Клод не сразу
поверил мне, немного поразмышлял про себя (и в это время я успел кинуть ему требовательный
взгляд), а потом нехотя провел на кухню, где в отсутствии своей благоверной расслаблялся пивом
и домашней колбасой. Мы хлебнули с ним за встречу, и Клод поделился почти знакомыми
историями о самодурстве незабываемого администратора и забавных конфузах с участием
официантов и посетителей. А уже ближе к полуночи я самолично разобрал диван в гостиной,
укрылся выданным пледом (угадайте каким? Полосатым!) и понадеялся скоро уснуть, и все равно
провел всю ночь со злыми открытыми глазами. Не от новой привычки - нет; просто не хотелось
видеть в ночных миражах призрачную копию одного убийственно обаятельного демона.
Глава 35.
Все-таки заснул под утро, когда окрестности в окнах просветлели и начали покрываться сквозным
туманом. Однако скоро пришлось очнуться от насильных сердитых пинков хозяина, о котором я
уже успел позабыть, пока перед глазами у меня не образовалась полосатая стена с фотографиями
в идентичных плоских рамочках.
- Просыпайся! Я не позволю никому спать, пока я сам бодрствую! - пробасил Клод, наклонившись
надо мной так низко, что его отросшая неуложенная челка защекотала мне ухо.
- Как неуважительно, - буркнул я, перевернувшись на другой бок и протерев глаза. Фаустус стоял
возле дивана еще небритый, во вчерашнем халате поверх пижамы, с недопитой кружкой кофе, но
уже в очках.
- Мне бы тогда пришлось ходить на цыпочках, волноваться, не напущу ли лишнего шороха,
беситься из-за этого... - И он махнул рукой и шумно отхлебнул из керамической кружки. - И к тому
же, ты явно не тот человек, на сон которого я мог бы смотреть вечно.
- И у тебя есть такой человек? - спросил я удивленно. Уж от кого, а от мужественного и пафосного
Фаустуса такой сентиментальности я ожидать и не мог.
- Нет, конечно, я же не слюнтяй какой-нибудь!
И Клод удалился в другую комнату, снова крикнув мне уже издалека, чтобы я поднимался. Я
только насупился и как будто назло укрылся пледом с головой - как это бывает всегда, как только
тебе велят то, что ты и так собирался сделать. Уже через пару секунд мне надоело рассматривать
темный узор, и я опять вынырнул.
Пока Клод не окликнул меня еще раз, я принялся за внимательное изучение комнаты, не вставая с
дивана. Год назад я не мог заняться этим среди пьяной толпы, да и если бы вдруг решил - уже мог
бы и не узнать помещение спустя это время. Поразительная штука память, сама избирающая,
какие вещи ей отложить вглубь себя, а какие - отбросить; и зачастую ее выбор кардинально
отличается от нашего желания. Казалось бы: зачем передо взором вдруг всплывают четыре брата-
портрета на стене в гостиной у Фаустуса с изображением его самого и его жены, отличающийся
друг от друга фактически только годом создания? Действительно - на каждом снимке пара хоть и
взрослела, но не меняла одежду, место съемки, позу и выражения лиц - везде мягкие полуулыбки
и чуть прищуренные глаза, черная косуха плюс лиловое платье и бежевая рубашка с развязанным
галстуком-бабочкой, колечко в брови и квадратные очки, откинутые за плечи белые волосы и
зализанные черные, корпус напротив корпуса, руки друг у друга на поясе, какой-то неизвестный
мраморный фонтан, подкрашенные в рыжий осенние деревья и пасмурное небо позади; только
на старшем фото им обоим по семнадцать-восемнадцать, на втором - уже за двадцать, на третьем
- чуть меньше тридцати, а на последнем - примерно столько же, сколько и мне. Все-таки
привязанность к некоторым трогательным мелочам у приятеля имеется.
Едва не забыв надеть футболку, чтобы мое клеймо осталось незаметным, я отправился на кухню.
На белом столе еще стояли вчерашние стеклянные бутылки и тарелка с оставшимися ломтиками
колбасы. Окно на балкон было распахнуто, и слабые потоки прохладного зимнего ветра
смешивались с клубами крепкого дыма. Я молча вынул из пачки Клода одну сигарету (своих не
взял, и вообще я не брал ничего из дома), пощелкал зажигалкой - раз, раз-раз - нет, совсем
выдохлась.
- А попросить сложно? Наглость - второе счастье, да, Себастьян? - усмехнулся Клод.
- Дай от твоей прикурю.
Фаустус приподнялся и нагнулся над столом, чтобы кончики наших сигарет коснулись друг друга.
Рот наполнился слишком кислым (для меня) привкусом, я уселся на стул и выпустил дым.
- Спасибо. У тебя, кстати, фотки красивые в комнате висят.
- Четыре над диваном?
- Именно. Только почему они одинаковые?
- Это традиция такая у нас, Ханна придумала, - начал объяснять Клод, закинув в рот два куска
колбасы. - Первый раз просто так снимались, на день ее восемнадцатилетия, но именно тогда она
мне встречаться предложила. А через пять лет она вдруг захотела еще раз так щелкнуться. Ну и
еще раз спустя следующие пять лет. В этом году в сентябре снова пойдем фоткаться.
- Это сколько уже получается... - взялся за счет я, но Клод сразу меня перебил:
- Двадцать лет. Каково, а?
Он с гордостью хохотнул, а я присвистнул.
- А знакомы-то еще больше? - Сам не знаю, почему я вдруг заинтересовался этими вопросами.
- Не то чтобы... - Клод задумчиво затянулся и уставился в потолок поверх своих очков. - Ну где-то
тем же летом. Но ни я, ни Ханна тебе даже точного месяца не скажем. Мы даже имена свои в тот
день не помнили, что уж говорить о дате.
- Это что же такое могло быть? - Я не переставал поражаться рассказам приятеля, и мои брови то и
дело ползли до самой челки.
- Вечеринка у одногруппника какого-то. Там и выпивка была, и амфетамины, и по крышам мы
лазали, и гонки на мотоциклах устраивали, рок рубили, стриптиз устраивали, и даже кто-то в реку
прыгал. Хорошо еще, что мы за городом были - в столице нас явно не на два дня бы в камере
заперли. Мы, конечно, и этого не помнили, но одна девица из всей компании на камеру все
снимала.
- И как ты, хороший парень из образцовой континентальной семьи, воспитанный в лучших
немецких традициях, вообще оказался там?
- Ой, Себастьян, ты бы еще спустя пятьдесят лет это у меня спросил, - поморщился Клод и смял
сигарету в каменной резной пепельнице. - Зато Ханну встретил. Она там главной заводилой была;
но сейчас гормоны проиграли, конечно же. Хотя если она и сейчас задумает что-то, то все от шока
в обмороке валяться будем...
- Юность прошла, а следы остались, - И я ненавязчиво потер правую бровь.
- На племянника посмотрел бы своего - ребенок совсем, а вместо ушей одни дырки.
Спасибо, Клод, а я только-только перестал о нем думать. Я, правда, не высказал вслух ему своего
угрюмого настроения, но его отпечаток безусловно отобразился у меня на лице. От теснящего
недовольства, с которым я пытался прогнать обратно настырные мысли и стойкие образы,
сильнее хотелось давиться никотином, но мой лживый успокоитель уже догорал до самого
фильтра.
- А ты так и не объяснил вчера толком - чего из дома ушел-то? - тверже надавил на заклеенную
рану Фаустус, стоя ко мне спиной у раковины, где он мыл свою кружку после кофе. - С сестрой
поссорился или опять же с племянником?
Меня не могло не порадовать наивное незнание Клода об аресте Ангелины, и сама собой
зародилась постоянная и почти искренняя версия моего появления в его доме.
- С обоими, к сожалению; но это очень долго рассказывать, да и не особенно есть желание
вспоминать этот скандал, - ответил я, прекратив теребить между пальцами фильтр.
- Даже со скандалом? Что же ты такое устроил?
- Ой, это очень муторно и неприятно. Сиэль серьезно болен, нам не хватает денег, да и сам он
лечиться не желает; ну и я решил, что пусть они оба успокоятся, а потом сами меня требовать
домой будут.
- Какой ты самоуверенный, - отозвался Клод, с грохотом возвращая помытую кружку в верхний
шкафчик, а я тихонько откашлялся и впечатал остаток фильтра в дно пепельницы.
Выходные Клод привык проводить лениво и беззаботно, отдыхая от жены. Но отныне насладиться
одиноким праздным воскресеньем (и другими днями недели) ему мешал я. Все время, пока я жил
у него, я чувствовал его отторжение, утомленность мной, хоть я и не выказывал назойливости. В
ответ на первоначальную бесцеремонность он отвечал мне соответствующе: просил направить
мою чрезмерную самостоятельность в полезное дело; например, в то же февральское
воскресенье я был отправлен не только за зажигалкой в близлежащий минимаркет, но и за
молоком, маслом, брокколи и прочим недостающим содержимым холодильника Фаустусов.
Отговорок приятель не принимал, и я, то и дело повторяя нужное направление (налево-прямо до
крайнего дома-налево-прямо до пешеходного перехода-через пешеходный переход-направо до
красной вывески, именно до красной, а не до белой или золотистой), ступал в магазин и потом
высчитывал те небольшие, но досадные проценты за употребление тех же продуктов.
Возвращался я с полными пакетами вечером, по мерцающей лунной дорожке, совпадающей с
многочисленными смешавшимися следами на рыхлом снегу. Мокрый слепленный комок шустро
прилетел мне прямо в затылок и рассыпался за шиворотом. Смех нескольких пацанят и внезапные
извинения одного. Сделал вид, что не обратил внимания, и пошел в дом, где мне не сразу
открылись двери в подъезд.
- Клод, кто там? Ты кого-то ждешь? - спросил мягкий голос объявившейся Ханны.
- Я тебе разве не сказал про Себастьяна?.. - спохватился Фаустус. - Ну там такая история, в общем,
он пока будет жить с нами...
- Может, вы сначала пустите меня? - заявил я в домофон, и дверь подалась вперед.
На этаже меня уже ждали. Красивая матовая Ханна в пастельной блузке стояла в проходе впереди
мужа и приветствовала меня уважительной улыбкой. Мы не виделись почти год, и эта встреча
стала для нас возобновленным знакомством. Клод усиленно старался не показывать смущения за
то, что прогнал гостя за покупками, хоть и незваного. На кухне Ханна отказалась от предложенного
ужина, и я заново пересказал ей причину, по которой вынужден буду стеснять семейную пару. С
неизменным полупечальным выражением разноцветных глаз миссис Анафелоуз (не меняла
фамилию при замужестве) доброжелательно позволила мне жить в ее квартире, а ее супруг
добавил, что на правах сожителя - хоть и временного - с меня причитается выполнять
установленные нормы (похоже, только что им выдуманные). Ханна посмотрела на Клода с
фальшивым, как мне верно показалось, укором и с надеждой сказала, что в моей семье все
обязательно скоро встанет на свои места. Я поблагодарил ее, хоть и понимал, что уже в первый
день мне здесь не рады.
В понедельник проснулся и увидел сидящую в кресле Ханну, читающую толстую книгу в
шероховатой черной обложке с абсурдным названием "Как правильно любить своего ребенка". К
горлу будто подступила тошнота, когда я остановил на ней свой взгляд - внимательные глаза,
устремленные на страницы псевдопоучительного талмуда, проколотая бровь, овальные очки без
оправ, придающие интеллигентности этой неформальной женщине, домашние клетчатые штаны,
закатанные выше колен и темные отполированные ногти на голых ступнях - даже ее смуглая кожа,
тяжелый белый хвост на макушке, тонкие лиловые губы, возраст, половая принадлежность,
несхожее лицо, многократно корректированная фигура перекрывались теми мельчайшими
кусками паззла, из которых сама собой складывалась картинка Сиэля! Ханна заметила мое
пробуждение и вежливо спросила, как мне спалось. Я что-то буркнул в одеяло, которым опять
прикрыл глаза, чтобы не смотреть на нее. Она захлопнула книгу, поднялась с кресла и ушла,
шаркая надетыми на ходу пушистыми тапками Клода, а я долго не вставал, пока не избавился от
известного видения в голове (хоть так и не выгнал его насовсем). Чувствую подушечками пальцев,
что стоит побриться, но просить предмет личной гигиены у нерадостных хозяев не очень хочется.
Пошел сразу на кухню и прислонился к стене, боком к сидящей за столом и по-прежнему
читающей Ханне. Меня якобы заинтересовала плитка на потолке, и я даже едва услышал
очередной вопрос миссис:
- А Вы на работу не идете, Себастьян?
- Скажу, что безработный, и задам встречный вопрос.
- Клод не разрешает мне. Говорит, что и с его зарплатой мы вполне прилично живем. Раньше я
была горничной, но Клод посчитал, что "его жена не должна тратить время на такое унизительное
занятие". А почему Вы так и не нашли новое место с того времени?
- Меня проводили с очень плохой рекомендацией. Теперь меня нигде не хотят брать.
- Ах, как грустно. И Вы теперь живете только на доход Вашей сестры?
- Племянник тоже сам приносит малую долю. Хоть ему и всего тринадцать, но он очень
ответственен и начальники на него не жалуются.
- Но ребенок ведь не может вечно работать за взрослых. Надеюсь, ему не сложно?
- Нет, что Вы, Сиэль с воодушевлением ходит в свою библиотеку. К тому же, он может свободно
брать оттуда домой книги.
- А ему хватает времени на учебу?
- Он занимается дома.
Последний ответ я выговаривал уже со злостью. Откуда такое любопытство насчет моего
племянника? Меня, как не самого примерного и правильного опекуна, подобные расспросы
заставляют серьезно обеспокоиться. А Анафелоуз продолжала непринужденно спрашивать о том
и о сем, при этом не отрываясь от чтения. Я прервал ее интервью типичной английской фразой о
погоде за окном. Ханна кивнула, что погода действительно замечательная, что солнце
замечательно, что свежий ветерок замечателен и что грязные бурые массы вместо снега на
дорогах тоже несомненно замечательны. Я решил, что смогу наконец замолчать, и двинулся к
кухонной стойке. Ради приличия пришлось снова раскрыть рот и предложить хозяйке пообедать
Дата добавления: 2015-11-05; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |