— Потому что вам это важно. Вон вы как размякли.
— Может быть.
— У каждого свой кошмар. На всех что-нибудь такое накатывает по ночам, когда этого не ждешь.
И тут Филипп решился. Он сам от себя такого не ожидал. Потом он даже недоумевал: как его угораздило, откуда такая прыть, такая храбрость?.. Словом, он уселся на стул и, пока Бекка обжаривала на сковородке лук, помешивая его деревянной ложкой, чтобы все кусочки прожарились до золотистой корочки, рассказал ей про собственный кошмар.
— Мне сегодня тоже снился сон, Бекка. Точнее, тоже не сон, потому что я не спал. Скорее, какая-то жуткая тоска схватила прямо за горло.
— Вам было страшно старости и одиночества?
— И бесполезности. Просто ужас. Но это был не сон. Это было как будто я что-то ясно увидел, и от этой ясности у меня просто-таки кровь застыла в жилах.
Филипп вскинул глаза на Бекку, будто она могла его вылечить.
— Выходит, вы сами себе за призрака, — проговорила Бекка, не опуская ложки.
— Призрак собственной жизни. Живой призрак. Какой все-таки кошмар видеть в себе привидение!
Он вздрогнул и передернул плечами.
— Но ведь Дотти вас любит! Вам от этого не легче? — Теперь она укладывала один за другим в кастрюлю ломтики тыквы.
— Не легче.
— Я так и думала. Вы по сравнению с ней — бледная спирохета. Она в вас души не чает, только вам с этого толку чуть.
Бекка солила, перчила, медленно помешивала суп деревянной ложкой, разминала тающие ломтики тыквы. В кастрюле взбухали и лопались большие оранжевые пузыри.
— Любовь дает краски. А вы совершенно бесцветный.
— А ведь я люблю одну женщину. Но сижу сложа руки.
— Почему?
— Не знаю. Чувствую себя стариком. Как будто у меня вышел срок годности.
Бекка в сердцах хлопнула ложкой по плите.
— Не смейте так говорить! Вы не знаете, что такое старость!..
Филипп растерянно молчал.
— Старость — это когда до вас никому больше нет дела. Вот тогда можно чувствовать себя бесполезным. Когда никто вас вечером не ждет, когда никто не встречает вас дома и не слушает, как вы жалуетесь, что вам жмут ботинки. Но до этого вам еще далеко. До тех пор столько всего можно переделать! Как вы смеете ныть?!
Бекка смотрела на него строго, с укором.
— Что делать со своей жизнью — решать вам и только вам. Кое-что вы сделать вполне можете.
— И что же? — с любопытством спросил он.
— Я знаю что, — ответила Бекка, не переставая помешивать суп. — Я вообще немало о вас знаю. Я к вам присматриваюсь, смотрю, как вы живете…
— И ничего мне не говорите!
Она глянула на него лукаво:
— А зачем все сразу выбалтывать? Надо дождаться, пока человек дозреет вас слушать. Иначе что толку болтать впустую?
— Но когда-нибудь вы мне все-таки скажете?
— Скажу обязательно.
Бекка аккуратно положила ложку на кастрюлю и обернулась.
— Где же она живет, та, кого вы любите?
— В Париже.
— Так езжайте в Париж! Скажите ей о своей любви.
— Она и так знает.
— Вы уже сказали?
— Нет. Но она знает. Просто дело в том…
Он оборвал себя на полуслове. Слишком тяжело было выговорить эти слова, а без них не объяснить: «Это сестра моей покойной жены Ирис… Ирис погибла. Жозефина словно умерла вместе с ней. Теперь нужно подождать, чтобы она в каком-то смысле снова ожила…»
— Все не так просто? — Бекка, казалось, читала его мысли за нахмуренными бровями.
— Да уж.
— Вам трудно об этом говорить?
— Я сегодня и так уже наговорил порядком, нет? Знаете, у нас в семье не принято ничего проговаривать. Вроде как это невоспитанность. Свои проблемы надо держать при себе: загнать поглубже и запереть на пару оборотов. А потом смотришь — да живешь-то уже не сам! Живет кто-то вместо тебя, такой правильный, безупречный, никогда ни на что не жалуется… И в конце концов этот кто-то тебя настоящего просто душит!
Бекка протянула руку, коснулась его сплетенных пальцев. У нее была морщинистая, почти прозрачная кожа и взбухшие фиолетовые вены.
— Правда, мы порядком наговорились. Поговорить иногда хорошо. Мне вот как-то полегчало. Может, он за этим и приходил сегодня, чтобы мы поговорили. Он никогда просто так не приходит.
Тыквенные пузыри теперь булькали все громче и выплескивались из кастрюли. На белой эмалированной плите оставались оранжевые брызги. Бекка обернулась убавить газ и вытерла плиту тряпкой. Филипп так и сидел, положив руки на стол, крепко переплетя пальцы.
— Что-то она почти не пахнет, ваша тыква, Бекка.
— Это очень вкусно, вот увидите. Еще ложку сметаны, и милое дело. Когда-то я очень часто варила такой суп…
«Ее парализовал ужас. Она была всецело в его власти. Все зависело от него: ее будущее, вся ее жизнь. Но внезапно страх вытеснило необоримое, пылкое, разрушительное влечение. Теперь ей хотелось лишь одного: ощутить его в себе. Чтобы он возобладал ею, разбил ее на части, наполнил ее своей мужественной силой, преодолел последний рубеж.
Она раскинулась на кровати, и он навалился на нее, вобрав ее губы в страстном, горячем, влажном поцелуе. Она обвила ногами его бедра, чтобы он погрузился еще глубже, чтобы взметнулся наконец вихрь наслаждения, который она призывала всем своим существом.
Но он не хотел сразу утолять ее жажду. Наоборот, ему доставляло удовольствие терзать ее, медленно двигаться вперед и назад, в собственном темпе. Каждое движение порождало в ней новое ощущение, еще слаще прежнего, и с каждым разом она словно взлетала все выше. Он принудил ее стенать, рыдать, умолять, и лишь когда она полностью сдалась на его милость, наконец сжалился и принялся наносить ей глубокие, сильные удары, повергшие ее в неописуемый экстаз. Его и самого уже наконец захватило наслаждение; он как зачарованный вслушивался в нечеловеческий крик восторга, родившийся под его напором…»
Дениза Тромпе опустила книгу на колени. «Идеальная пара» некоей Шерри Томас. Метро тряслось и ходило ходуном в такт кульбитам персонажей. Филиппа Роуленд и лорд Тремейн наконец воссоединились. Они поняли, что любят друг друга и созданы друг для друга. Долго же они канителились!.. Но теперь — прочь сомнения. Теперь они будут вместе, никогда не расстанутся, и у них родятся красивые детки. У непокорной Филиппы поубавится спеси, а лорд Тремейн, побежденный любовью, откажется от помыслов о мести.
Дениза снова перечла сцену, смакуя каждое слово. Дойдя до «глубоких, сильных ударов, повергших ее в неописуемый экстаз», невольно подумала о Брюно Шавале. Он заходил к ней в кабинет, усаживался напротив, вручал ей розу, коробку дорогих шоколадных конфет, зеленую веточку из парка Монсо — и смотрел на нее настойчивым, внимательным взглядом. Он интересовался, как она себя чувствует, хорошо ли ей спалось, что она вчера смотрела по телевизору и не слишком ли много народу в метро?.. «Как, должно быть, досаждает вам эта давка, вы ведь такая хрупкая, изящная…»
Он говорил в точности так, как герои в книжке.
Она жадно впивала каждое его слово, чтобы ни одного не забыть, и потом, после его ухода, подолгу перебирала их в памяти.
Шаваль никогда не засиживался. Он говорил, что его ждет мсье Гробз, и поднимался с места, обдав ее на прощание жарким взглядом. У Денизы ухало сердце. Она едва могла скрыть, как дрожат ее руки. Хватала ручку, скрепку, опускала голову, чтобы не выдать, как пылают щеки, и бормотала какую-нибудь ерунду. Точь-в-точь как в книжках! «Ее бросало в жар и тут же в холод. Становилось трудно дышать. Он стоял прямо, непринужденно скрестив ноги. Он походил на Адама Микеланджело во всем своем великолепии: словно сошел с потолка Сикстинской капеллы и только заглянул к портному на Сэвил-роу, чтобы явиться перед ней облаченным в пиджак безупречного покроя. Хищная улыбка. Темно-зеленые, как уральский малахит, глаза. В пройме белоснежной рубашки мелькает загорелая кожа. Широкие плечи, длинные мускулистые руки. А когда он наклонялся к ней в разговоре, она чувствовала, как волос касается его горячее дыхание…»
Всякий раз, как Шаваль заходил в кабинет, на нее накатывала слабость. Она ждала, что по телу пробежит сладкое, теплое дуновение. «Она любит его! Она поняла это не внезапно, как разражается летом гроза, а медленно, неспешно, как шуршит весенний дождь. Когда он уходил, она невыносимо страдала. К нему взывало ее тело…»
На работе все называли его просто Шавалем, но она выведала, как его зовут. Этот маленький секрет грел ей душу. Брюно. Брюно Шаваль. «Брюно, Брюно», — шептала она по ночам в постели, ворочаясь без сна в комнатушке под самой крышей. Ей мечталось, как он стиснет ее в объятиях, подымет на руки и бережно опустит на мягкую упругую постель с толстым покрывалом из синего бархата, с золотой вышивкой. А дальше она могла только догадываться: «Твердая выпуклость обрисовывалась у него под одеждой. Вся ее женская сущность стремилась слиться с этим крепким мужским телом, вручить ему свое самое драгоценное достояние, полностью раствориться в его желании…»
Станция «Курсель». Дениза убрала книгу, прижала сумку покрепче локтем, чтобы не вырвал какой-нибудь хулиган, и вышла из поезда.
Ей было и радостно, и грустно. Радостно оттого, что хоть на несколько секунд ей удалось вообразить себя в этом пылком единении плоти и страсти, а грустно — потому что ей никогда не доводилось испытать такое единение чувств, ощущений наяву. Никогда у нее не будет красивых детей. Никогда никакой лорд Тремейн не посмотрит на нее влюбленными глазами. Жизнь распорядилась иначе.
«Тебе пятьдесят два года, Дениза, — увещевала она себя, поднимаясь по лестнице и убирая проездной в корочку. — Раскрой глаза! Тело у тебя дряблое, лицо в морщинах, за что в тебя влюбляться? Прошло то время, когда ты могла понравиться мужчине. Брось эти волнения. Это не про тебя».
Каждый вечер она повторяла это себе, раздеваясь в крохотной ванной в своей квартирке на улице Пали-Као, в двадцатом округе, на севере Парижа.
И тем не менее Шаваль заходил к ней почти каждый день.
Он просто возник в один прекрасный день из ниоткуда.
«Его горделивая красота озарила холодное серое зимнее утро, и в приливе жаркого желания она совершенно потеряла голову. На щеках у нее запылал яркий румянец. Рассудок напрочь отказал, сердце застучало как бешеное. Воздух вокруг словно загустел, стало трудно дышать. С первого же взгляда он захватил над ней власть, которая не укладывалась ни в никакие рамки приличий».
У Шаваля была назначена встреча с мсье Гробзом, но он перепутал дверь. Увидев, что ошибся, остановился на пороге и вежливо, даже изысканно, извинился. И поклонился. «Она украдкой вдохнула его аромат: сандаловое дерево и мелисса. Эти запахи у нее всегда ассоциировались со счастьем».
Она объяснила, где кабинет мсье Гробза, и он вышел словно поневоле.
И вот с тех пор он заходит, кладет ей на стол какое-нибудь подношение, кружит вокруг, распространяя тонкий пьянящий запах сандала и лимонной мяты. Как в книжках, заходилась Дениза, ну точь-в-точь как в книжках!.. Такая же повадка, такой же нежный, стойкий аромат, такая же ослепительная сорочка с расстегнутым воротом, треугольник загорелой кожи, такая же продуманная, жестокая сдержанность. И вся ее жизнь превращалась в форменный роман.
«— Скажи мне, Дениза, кому ты принадлежишь душой и телом?
— Тебе, Брюно, только тебе…
— Какая у тебя гладкая, нежная кожа… Почему ты не выходила замуж?
— Тебя ждала, Брюно…
— Меня, голубка моя персиковая?..
— Да, — вздохнула она, опуская глаза. Внизу живота, через серые ситцевые брюки, она ощутила прикосновение мощной выпуклости и сладострастно замерла.
Их губы слились в экстазе…»
Шаваль находился, как сам он застенчиво выражался, в поисках работы и питал надежду вернуться в компанию Гробза. Он работал здесь прежде, но тогда он Денизу не замечал: вел десятки проектов, разъезжал, председательствовал на совещаниях, водил великолепный кабриолет. Тогда он все время куда-то спешил и обращался с ней едва ли не грубо: сухо, как нарядчик на стройке, требовал какую-то бумагу, ксерокопию, счет. Перед этими мужланскими ухватками она в страхе дрожала, но никакого смятения чувств не испытывала. Шаваль не обращал на нее ни малейшего внимания.
Однако за несколько лет он настрадался от бездействия, и «его душу избороздила тоска». То был уже не молодой, энергичный, блестящий топ-менеджер, вокруг которого кипят сотни дел, а «бледная, скорбная тень, в страхе ищущая смысла жизни». Он стал добрее, и взгляд его зеленых, как уральский малахит, глаз наконец остановился на Денизе. Иногда ему, будто в оправдание, случалось обмолвиться: «Я уже не тот, что раньше, Дениза, я очень переменился, жизнь научила меня скромности», — и ей приходилось сдерживаться, чтобы не пуститься его утешать. Кто она такая, чтобы возомнить, будто может понравиться такому красавцу?
«В душе у нее разверзалась пучина отчаяния — едкого, всепожирающего. Она никогда бы не подумала, что можно так страдать. Она едва могла устоять на ногах. Брюно никогда ее не полюбит. Это из области фантастики. И все же ей мечталось: он рядом, верный, надежный, и любит ее так сильно, что никакой даже самый гнусный скандал его не замарает. Скандал, который давным-давно запятнал доброе имя ее семьи, о котором раструбили в газетах…
Но так ли крепко он ее любит? Ах, знать бы!..
И неизвестность мучительно сжимала сердце…»
А ведь жизнь пятьдесят два года назад начиналась совсем не плохо.
Дениза была единственным ребенком. Ее родители, мсье и мадам Тромпе, овернцы, держали мясную лавку в Сен-Жермен-ан-Ле — зажиточном, зеленом, приятном предместье, где все одевались опрятно и изъяснялись на прекрасном французском языке. Покупатели были с мадам Тромпе приветливы и любезны: «Здравствуйте, как поживаете? Что у вас сегодня вкусненького? Мы ждем к ужину зятя, банкира, с родителями, так уж не осталось ли у вас еще того дивного свиного паштета? Я, пожалуй, возьму кусочек поувесистее!»
Родительская лавка «Золотая свинья» пользовалось прекрасной репутацией. Тромпе торговали мясными деликатесами, рубцом по-овернски, утиным, гусиным и прочими паштетами, муссом из куриной печенки, сосисками «Морто» и «Монбельяр», ветчиной сырой и варенной по-деревенски, и в студне, и приправленной петрушкой и перцем, и плоскими сосисками, и холодцом, и заливным, и белой, и черной кровяной колбасой, и салями, и мортаделлой, и великолепными фуа-гра под Рождество, и еще множеством разных кулинарных находок, которые готовил отец Денизы, облаченный в белоснежный фартук, а мать продавала в лавке — в розовом халате, который выгодно оттенял ее изумрудно-зеленые глаза, перламутровые зубки, золотистую кожу и медно-каштановые кудри, спадавшие на красивые округлые плечи. Покупатели-мужчины так и пожирали ее глазами, а женщинам она нравилась, потому что держалась скромно и не строила из себя Брижит Бардо.
В лавку Тромпе приезжали со всей округи. Отец, Гюстав, долго надеялся, что у него родится сын, наследник. Но в конце концов примирился с судьбой и перенес свои упования на дочь — маленькую Денизу. В школе она была на прекрасном счету. Гюстав тыкал пальцем в овернский герб на дверях своей лавки — в золотом поле красная хоругвь с зеленой каймой — и громогласно заявлял с гордостью, какой позавидовал бы его достойный предок Верцингеторикс: «Дениза продолжит мое дело, подыщем ей хорошего, работящего мужа из Клермон-Феррана, и они вместе будут управляться на славу». Он потирал руки, представляя, как будет обучать выводок внучат премудростям ремесла. Мадам Тромпе слушала мужа, кивая и разглаживая складки на розовом халате, а Дениза смотрела на родителей — добрых, суливших ей безмятежную, добродетельную и сытую будущность, — и была вполне счастлива.
После уроков, когда не было заданий, ей разрешали посидеть за кассой. Она стучала по клавишам, щелчком открывала ящик, четко объявляла покупателю, сколько с него, протягивала ручку за монетами и ассигнациями и аккуратно убирала их в кассу. На тринадцатилетие родители подарили ей золотой кулончик: ключ на длинной цепочке.
Дениза пошла не в красавицу мать, а скорее в отца, а тот был на вид куда невзрачнее: жидкие волосы, близко посаженные глаза, невысокий, пухленький. «Ну и ничего, дорогой, — говорила мать, — меньше соблазнов на ее долю! Ее мужу будет спокойнее, да и нам тоже».
Будущее сулило Тромпе радость и процветание, пока не пришел роковой день, когда разразился чудовищный скандал. Кто-то из конкурентов донес из зависти, что Гюстав покупает мясо из-под полы, без накладных. И как-то ранним утром, в феврале 1969 года, в лавку нагрянула финансовая инспекция. Гюстава забрали в участок. Он немедленно во всем сознался: да, смухлевал, да, поступил дурно, да, незаконно… Он не жулик по натуре, ну, хотел отложить в кубышку сотенку-другую, расширить торговлю для дочки и будущего зятя…
Скандал вышел знатный. Об этой истории написали все местные газеты.
О Тромпе пошли самые несуразные слухи. Поддельные накладные, денежные махинации — это-то, мол, ладно, говорили злые языки, но самого худшего в газетах не пишут! Тут сплетники переходили на шепот. Подпольная торговля мясом: а каким, собственно, мясом? Тромпе охоч до маленьких девочек, и эта грязная похоть влетает ему в копеечку. «Розовые балеты»[58], а там, глядишь, и до «голубых» недалеко!.. Подумать, а какие приличные, казалось, люди!.. Вот уж, вестимо, не все то золото, что блестит, и не всякий мясник в чистеньком фартуке — порядочный человек. Мадам Тромпе, ясное дело, закрывала на это глаза, чтобы вести торговлю, но теперь-то понятно, откуда у нее под глазами круги! Несчастная женщина по ночам рыдает до изнеможения! А муж, говорят, чуть ли не собственную дочку Денизу пытался продать развратникам. До чего только порок не дойдет!..
Тромпе обвинили во всех смертных грехах, оклеветали, облили ушатом помоев. Прекрасную лавку пришлось продать, чтобы уплатить штраф. Из преуспевающих коммерсантов Тромпе в считаные дни превратились в нищих. Они спешно покинули Сен-Жермен-ан-Ле и перебрались в Париж, на северную окраину города — в двадцатый округ.
Там они купили крошечную бакалейную лавку, из тех, которые держат арабы. Арабская бакалея! При одной мысли об этом мадам Тромпе роняла слезы. После благоденствия, элегантных покупателей, дорогих машин, которые выстраивались у порога в два ряда, после изобилия деликатесов в витрине — какой удар, какое бедствие! И где им теперь приходится жить? Весь район — сплошные женщины в арабских шлепанцах, сопливые дети, мужчины в балахонах, да и улица-то называется в честь какой-то занюханной алжирской деревушки — Пали-Као. Упирается в бульвар Бельвиль. Метро «Короны».
Денизе было тогда четырнадцать. Как-то вечером по дороге домой она швырнула кулончик-ключ в канаву.
Родители запретили ей заводить друзей в новом районе, разговаривать с соседями. Нечего якшаться с кем попало! Гордость надо иметь! Да ей, собственно, не очень-то и хотелось. В этой алжирской земле она чувствовала себя чужестранкой. Она была отрезана от всех, ее не понимали и чурались, все планы на будущее рассеялись как дым. Что ей оставалось? Она погрузилась с головой в любовные романы, выдумала себе мир прекрасных принцев, принцесс, любовных приключений. Она читала взахлеб, по ночам, под одеялом, с фонариком. Только так ей удавалось сносить свою горькую участь и позор семьи.
Весть о скандале дошла до Клермон-Феррана. От них отвернулась вся родня — и по отцу, и по матери. У Денизы не осталось ни бабушек-дедушек, ни теток-дядей, ни двоюродных братьев и сестер. На рождественские и летние каникулы ей теперь некуда было поехать. Она залезала под одеяло и читала. Родители тем временем загораживали двери мебелью, вдруг «эти черномазые» полезут.
Дениза окончила школу и пошла учиться на бухгалтера. Стала лучшей студенткой на курсе. Все свободное время она проводила, уткнувшись либо в колонки цифр, либо в книжки про любимых героев.
Первую должность она получила в конторе на авеню Опера. Отец воспрял духом. Опера — район хороший, деловой. Ему уже рисовалось в воображении, как в Денизу влюбится какой-нибудь бодрый, подающий надежды юный клерк. Мать кивала: «Хороший район». Тогда они продадут эту несчастную бакалею на улице Пали-Као, переберутся поближе к центру и вернут себе хоть чуток былого блеска.
По воскресеньям после обеда они втроем ходили гулять на кладбище Пер-Лашез, читали надписи на надгробиях: какую все-таки славную жизнь прожили бедняги, что лежат сейчас у них под ногами!.. «Видишь, — говорил отец, — не мы одни обделены судьбой; когда-нибудь и мы за все отыграемся!» — «Надеюсь только, — робко вставляла мадам Тромпе, — это будет при нашей жизни…»
Но реабилитация, как часто бывает, состоялась посмертно.
Ни один мужчина не увлекся Денизой. Никто не попросил ее руки. Каждое утро она отправлялась на службу, садилась в метро на станции «Короны», раскрывала очередной роман и погружалась в захватывающие приключения. Вечером возвращалась домой, так и не закрутив ни единой интрижки. Отец приходил в отчаяние. Мать грустно качала головой. «Ах, ну почему она не пошла в меня красотой, — сокрушалась мадам Тромпе, глядя на дочь, — мы бы теперь и горя не знали… Пока у нас была мясная лавка, еще можно было рассчитывать, что мы ее пристроим, но сейчас, когда у нее за душой ни гроша, кому она нужна? Никогда нам не выбраться из этих трущоб…»
Увы, чутье мадам Тромпе не обмануло. Дениза так и осталась старой девой. С годами она лишилась и обыкновенного обаяния юности. Родители умерли, когда ей сравнялось сорок два. Теперь она жила в квартирке на улице Пали-Као одна и все так же каждое утро спускалась в метро на станции «Короны».
Дениза перешла в другую контору: устроилась в «Казамию». На работу ей теперь ездить по прямой, и можно всю дорогу читать не отрываясь. Ее жизнь строго поделена пополам: по одну сторону — волнительные авантюры, прекрасные замки, ложа под балдахинами и неистовые совокупления; по другую — калькулятор, накладные, сухие и унылые столбцы цифр. Иногда ей казалось, что это вообще две разные жизни, одна цветная, на большом экране, а другая — скукоженная, черно-белая. Она и сама толком не знала, какая из них подлинная.
— Ну что, что? — нетерпеливо, притопывая каблуком, допытывалась Анриетта. Они сидели с Шавалем в кафе, где регулярно встречались по поводу «дела». — Как у вас подвигается с Пищалкой?
— Подвигается, подвигается, — вяло отвечал Шаваль.
— Ну что же вы! Сколько вы уже ее обхаживаете? За это время уже сто раз бы уложили ее в койку и ублажили!
— Она меня не особенно вдохновляет.
— А вы не о ней думайте! Думайте о деньгах! Думайте о малышке Гортензии, о ее круглой попке, упругой грудке…
— Мадам Гробз! Как вы говорите о собственной внучке?!
— Она сама виновата, ведет себя как шлюшка. Порок призывает порок…
— Как у нее дела, не знаете? — раззадоривался Шаваль.
— Еще бы не знать! И неплохо бы вам, между прочим, поднажать, Гортензия вас долго ждать не будет.
— Пищалка вся рыхлая, квелая… С ней целоваться — да меня от одной мысли с души воротит!
— Господи, вы лучше думайте, сколько денег на вас свалится, вам и делать-то ничего не придется. Марселя мы обчистим в два счета. Он ничего не заметит. А своей бухгалтерше он слепо доверяет. Вы уж определитесь, чего хотите…
«В том-то и дело, — возразил про себя Шаваль, — я уже не больно-то хочу кувыркаться с Пищалкой. Планы изменились». Но сказать об этом Анриетте он не решался.
Та смотрела на него, по своему обыкновению, пронзительно и гнула свое:
— Таких баб, сладкоежек, надо брать силой. Это же у них в эротической подкорке! В этих ее романчиках любовь не снимают, как пенки, а выдирают зубами!
— Эк вы забираете!
— А то. Я специально начиталась таких книжонок, чтобы помочь вам в операции. Я теперь всю эту структуру вижу насквозь. Героине полагается трепетать перед самцом. Самец в ее представлении — пылкий, властный, бесцеремонный. Его плотская страсть внушает ей страх, но она жаждет познать восторг совокупления, не решаясь, разумеется, себе в том признаться. Вот оно, главное: сладкое содрогание страха и влечения. Шаг вперед, шаг назад, вперед, назад… С ними надо напористо! Либо с наскока, либо подпоить. От спиртного их развозит…
Шаваль отхлебнул воды с мятным сиропом и посмотрел на старуху с сомнением. Лучше уж в лотерею сыграть…
— Пробовали вы ее напоить?
— Да я с ней никуда не хожу. Иначе плакали последние крохи моего доброго имени. Что обо мне подумают, если увидят с этой курицей?
— Подумают, что у вас деловая встреча. И потом, дорогой Шаваль, папарацци за вами, прямо скажем, не бегают.
— Вот именно. Когда у тебя ничего не осталось, тогда-то и начинаешь больше всего щепетильничать, выверяешь каждую мелочь.
— Чушь собачья! Ерунда! Вот что. Пригласите-ка вы ее в какое-нибудь изысканное, романтичное заведение, скажем, в бар дорогого отеля. Идеально, если с камином, чтобы потрескивал огонь и все такое…
— Какой огонь в мае месяце?
— Ну вы сами виноваты, что так копаетесь! Всю зиму прохлопали! Ладно, камин отставить. Закажите шампанского, угостите, положите ей руку на колено, тихонечко поглаживайте, шепчите всякие нежности, дуйте в волосы… Это тоже отметьте, у них принято в этих книжках: дуть в волосы. Потом на прощание впиваетесь ей в губы страстным поцелуем. Найдите какую-нибудь подворотню, не знаю, тупик потемнее, если боитесь, что вас кто-нибудь увидит…
— А дальше что?
— Дальше сами разберетесь. Я думаю, переходить сразу к неистовствам не придется. Можете немножко потянуть время. Но не слишком! Нам нужны эти пароли!
— И как же, по-вашему, мне их добыть? Думаете, она мне их принесет на блюдечке?
— Наводящие вопросы, любезный! Чем она занимается на работе, куда прячет всякие свои секретики, ну и, конечно, не только свои, но и компании… И не забывайте при этом на нее дышать! Горячее дыхание, поцелуй в запястье, вздыхайте почаще, называйте ее «сокровищем», «стрекозкой»… Хотите, я вам целый список таких слов напишу?
— Обойдусь! — содрогнулся Шаваль. — Лучше я буду разыгрывать суровость и непроницаемость. Это мне больше к лицу.
— Как угодно. Главное — добудьте пароли. Женщины иногда записывают важные вещи на клочке бумажки и прячут в ящик стола, в записную книжку, в карман сумочки… Или записывают на обороте папки… Словом, обольстите ее, обласкайте, пусть она потеряет голову — и код ваш!
Шаваль состроил недоверчивую гримасу.
— А вы думаете, как я обошла старика Гробза? — возмутилась Анриетта. — Мне тоже пришлось платить натурой, дорогой Шаваль. А вы как хотели — снимать сливки, а рук не замарать? Не так уж много я от вас требую, достаньте мне код — и бросайте Пищалку хоть в тот же день! Выдумаете какой-нибудь благовидный предлог, даже если совсем притянутый за уши, — она все сглотнет и только рада будет. Наоборот, еще будет вам всю жизнь благодарна. За лучезарный проблеск в ее унылом прозябании. Будет что вспомнить на старости лет!.. Да вы меня не слушаете, Шаваль! О чем вы там задумались?
— О Пищалке.
Но это была неправда. Шаваль размышлял, нет ли другого средства набить карманы. С тех пор как он стал снова захаживать на фирму к Марселю Гробзу, ему все больше казалось, что там есть чем поживиться. Старик порядком сдает. Везти все на себе ему уже невмоготу. Он совсем один. Ему определено требуется приток молодой крови: бодрый деловитый помощник, чтобы разъезжать, разнюхивать, приносить идеи, проекты, с цифрами, разумеется. А Шавалю куда больше улыбается обтяпывать дела, чем обхаживать дебелую Пищалку. Пока все это, конечно, из области предчувствий и догадок, с уверенностью еще ни на что рассчитывать не приходится. Но не сегодня-завтра все станет ясно… Из разговоров в «Казамии» Шаваль узнал, что там ищут, какие бы новые товары включить в линейку. Нужно все время придумывать что-то новое, разнообразить, менять. Побивать конкурентов скидками, новыми продуктами и специальными предложениями. Нужно снова стать незаменимым! Как — Шаваль еще не придумал. Но если он явится к Марселю Гробзу с готовым, под ключ, проектом, тот, возможно, возьмет его обратно.
Главное — чтобы об этом не проведала Жозиана. Она сама горазда находить новые идеи, в свое время нарыла порядочно. И всякий раз их присваивал он, Шаваль. Ему доставались лавры, премии и благодарность начальника. Если Жозиана пронюхает, что он крутится вокруг Марселя, живо настроит своего благоверного против него… Да, чем возиться с Пищалкой, лучше заняться Жозианой, усыпить ее недоверие. Позвонить, предложить мировую, обаять…
Невероятно, сколько у него появилось сложностей в жизни с тех пор, как он согласился на предложение Анриетты! Непонятно, за что и хвататься! Что ни вечер — мигрень. Матери приходится заваривать ему ромашку и массировать виски «звездочкой».
— Шаваль! — вскричала Анриетта. Она так дернула коленом, что зацепила столик. Шаваль едва успел подхватить свой стакан. — Вы не отвечаете! Сдается мне, вы вообще в последнее время что-то темните. Вынуждена вам напомнить: я могу поговорить с Марселем и сообщить ему, между прочим, что вы, старый извращенец, спали с Гортензией. Ему, увальню, такого и в голову не могло прийти! Но тогда он, уж будьте уверены, посмотрит на вас другими глазами, и в его офис вам будет дорожка заказана. Влить в его сердце яд подозрения мне ничего не стоит!..
Анриетта запнулась на полуслове.
— Что это я сама заговорила, как в этих грошовых книжонках?.. Вот же липкая зараза! Словом, берегитесь, кусаться я еще могу и навредить вам сумею!
Шаваля передернуло от страха. И правда ведь сумеет! Раз так, если выбирать между тем, чтобы перепихнуться с Пищалкой, и тем, чтобы его подставила эта чертова ведьма, — уж лучше Пищалка.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |