— Вы действительно готовы избавиться от этого хлама?
— По-моему, готов. Но вы все-таки начинайте потихоньку.
Жозефина встретила мсье Буассона в аптеке.
Он стоял в очереди, опустив глаза. Щеки у него были бледные, почти белые. Жозефина оказалась прямо за ним. Дю Геклен ждал на тротуаре, караулил тележку. «Я стою в очереди из-за тебя, чтобы купить тебе лекарство для уха, так что ты уж, будь добр, сиди смирно и не скули!»
Она подняла глаза от рецепта и только тогда заметила затылок мужчины, который стоял перед ней. Ей всегда нравилось рассматривать мужские затылки. Она считала, что по ним можно все понять о душе человека. Этот затылок чем-то ее растрогал. Такой затылок, казалось, может принадлежать только человеку сломленному. Ровная, в струнку, как прочерченная скальпелем, кромка волос, кожа покрасневшая, раздраженная, уши тонкие, полупрозрачные, а голова опущена. Мужчина кашлянул. Кашель у него был глухой и словно разрывал ему нутро. Он поднес руку к губам, отвернул голову в сторону, и Жозефина узнала мсье Буассона. Плотно сжатые губы, на которых никогда не мелькнет улыбка… На миг ей захотелось положить руку ему на плечо и сказать: «Мы с вами знакомы, правда, вы об этом не знаете, но на самом деле мы с вами знакомы. Я уже несколько месяцев делю вашу жизнь, читаю о ваших горестях и волнениях…» Но она сдержалась. Хотя было странно вот так оказаться вплотную к человеку, о котором она столько знала по черной тетрадке: в каждом слове ей слышалось, как бьется его сердце. Сколько раз ей хотелось дать ему совет, приласкать, утешить!
Но теперь Жозефина лишь молча смотрела ему в затылок. Он продолжал кашлять в кулак. Ей бросилось в глаза, что рукава сорочки у него заколоты элегантными жемчужными запонками. Подарок Кэри Гранта?
Мсье Буассон подступил к прилавку. На нем был весенне-летний плащ — бежевый, легкий. В точности такой, как у мадам Буассон. Он держал в руке длиннющий рецепт — как три страницы из требника. Аптекарша спросила, сразу ли ему нужны все лекарства или он может зайти попозже? Мсье Буассон ответил, что лучше сразу, он готов немножко подождать, — и отошел в сторонку. Жозефина встретилась с ним взглядом и улыбнулась. Он посмотрел на нее удивленно и поспешил поднять воротник, словно не хотел, чтобы его кто-нибудь заметил. Жозефина обратила внимание на то, что он очень худой, прямо ходячие мощи.
Гарибальди подтвердил ее догадку: Юноша — не кто иной, как мсье Буассон.
Он зачитал ей по телефону справку на мсье Буассона, которую передал ему сослуживец из отдела внутренней разведки.
— Там ничего особенного, мадам Кортес. По-моему, на него и нашлось что-то только потому, что он два года был в правительстве Балладюра, а потом у Жюппе. Так что вот, чем богаты… Буассон Поль, дата рождения — 8 мая 1945 года, место рождения — Мон-де-Марсан. Отец — директор компании «Французские угольные шахты». Мать — домохозяйка. Окончил Политехническую школу, год 1964-й. Это значит, что он поступил в 1964-м.
— А окончил в каком?
— В 1967-м, в июне. И сразу поступил на работу во «Французские угольные шахты». Не иначе как папаша подсуетился. Не авантюрист ваш герой, что и говорить! Так и дышит папе в затылок…
— Он тогда, наверное, окончательно во всем разуверился.
— Во всяком случае, держался всегда тише воды, ниже травы. Не входил ни в какую партию, организацию, в профсоюзе и то не состоял. У него даже абонемента в библиотеку не было! Ему что, совсем жить опротивело?
— Бедный, — сочувственно проговорила Жозефина.
— Так, дальше… В 1973-м на встрече выпускников он сходится с Антуаном Бреннером, восходящей звездой партии ЮДР[70]. Красавец мужчина, между прочим. Высокий, атлетически сложенный, элегантный… Вашему подопечному нравятся привлекательные мужчины, да?
Жозефина в ответ промолчала.
— Бреннер обращает на него внимание. Они встречаются еще несколько раз. Вместе ведут несколько проектов, сближаются, но продолжают обращаться друг к другу исключительно на «вы». Домами не дружат. В 1993-м Бреннер становится министром экологии и приглашает нашего друга на должность директора канцелярии. Мсье Буассон отработал при нем два года, в общей сложности — неплохих. Судя по всему, он был всецело предан Бреннеру. Потом, в 1995-м, премьер-министром становится Жюппе. Бреннер в новом правительстве занимает должность уполномоченного по делам Европейского союза. Мсье Буассон остается при нем. Затем их дороги расходятся. Буассон назначается… Здесь попрошу вас не смеяться…
— Постараюсь.
— Техническим директором компании «Тарма», офис которой находится в славном городе Гренобле.
— Что же тут смешного?
— Компания занимается производством пассажирских и грузовых канатных транспортеров.
— Ну и что?
— Перевожу: выпускает лыжные подъемники. Мсье Буассон у нас, как видите, не честолюбец и не интриган. Вчера служил народу и отечеству, а сегодня переключается на ржавые тросы. Как-то негламурно. Да и на продвижение по службе не тянет.
— Не вижу в этом ничего удивительного. Он очень сентиментальный человек, живет чувствами.
— Кстати, о чувствах. Личная жизнь.
— Его жену, я полагаю, зовут Женевьевой?
— Звали. Первую. Он женился двадцати двух лет от роду на некоей Женевьеве Люзиньи. Через десять лет она умерла от рака крови. Детей у них не было. В 1978-м женился вторично, на Алисе Гоше. У них двое сыновей.
— Да, я их знаю в лицо.
— Вроде все. Тусклая жизнь, тусклая карьера, унылая равнина, безрадостный удел. Как сосед он вам, надо полагать, хлопот не доставляет. На него ни разу не подавались жалобы, скажем, на шум в неурочное время. Знаете, мадам Кортес, мне кажется, этот ваш Юноша толком прожил в своей жизни только эти три месяца на съемках «Шарады», а все остальное время провел в спячке. В семнадцать лет вышел на пенсию! Не понимаю, как вы собираетесь из этого сделать роман?
— Вы же не читали его дневник. И про жизнь Кэри Гранта вы вряд ли наслышаны.
— Ну, так или иначе, рад был вам помочь. Если что — обращайтесь. Я всегда к вашим услугам.
Жозефина купила в аптеке ушные капли для Дю Геклена, вернулась домой и раскрыла черную тетрадку. Теперь за неуверенным рассказом Юноши ей отчетливо виделась тонкая, хрупкая шея мсье Буассона, его склоненная голова, и слышалось, как он хрипло кашляет в перчатку.
«Сегодня 18 апреля — день его рождения. Ему исполняется пятьдесят девять. Отмечали на съемочной площадке. Ему поднесли торт с двадцатью свечами. Всего двадцать! «Потому что для нас, Кэри, — объяснил продюсер, — вы всегда будете молодым!» Он в ответ произнес коротенький благодарственный спич, очень смешной. Сначала сказал так: «Вот, я достиг того почтенного возраста, когда уже не я бегаю за женщинами, а женщины бегают за мной, и это очень приятно». Все засмеялись. Он добавил, что ему уже без малого шестьдесят, а он по-прежнему простофиля простофилей, и непонятно, как он вообще умудрился сделать карьеру. Вот недавно отказался от роли, которая в итоге досталась Рексу Харрисону, в «Моей прекрасной леди», потом от той, что сыграл Джеймс Мейсон в «Звезда родилась», потом от роли Грегори Пека в «Римских каникулах», от роли Хамфри Богарта в «Сабрине», от еще одной роли Мейсона — в «Лолите»… «На этом, — сказал он, — я, пожалуй, поставлю точку, иначе вы решите, что я вопиюще старомодный зануда!» Тут все, конечно, захлопали и завозражали. Опять он всех обаял…
С тех пор как он рассказал мне о себе столько личного, он переменился. По-моему, он стал меня избегать. Может кивнуть или издали помахать рукой, но всегда так устраивает, чтобы не оставаться со мной наедине. Я ломал-ломал голову, что ему подарить, и в итоге, кажется, выбрал подарок — глупее не придумаешь: шарф. Красивый кашемировый шарф «Шарве», все мои сбережения.
Шарф! Человеку, который живет в Лос-Анжделесе!
В съемочной группе некоторые, я видел, ухмыльнулись насмешливо.
А он поблагодарил, свернул шарф и положил его обратно в коробку.
Я пробормотал что-то в оправдание. Он улыбнулся и сказал: «Don’t worry, my boy! В Голливуде тоже бывает прохладно. И потом, я буду носить его в Париже».
Я знаю, он скоро уезжает. Я видел график съемок. Осталось всего два дня.
Мне наконец удалось подойти к нему. Вид у меня, должно быть, был мрачный, потому что он накрыл мою руку своей и спросил:
— Что с тобой, my boy, у тебя что-то не ладится?
— Вы скоро уезжаете…
— Не грусти. Ты ведь грустишь, правда?
— Почему вы спрашиваете?
— Это ты зря, my boy. Я возвращаюсь к своей обычной жизни, а ты к своей. Перед тобой еще знаешь какой путь!.. Нет, слушай, так с тобой и я посерьезнею, того гляди. Ну!..
Я чувствовал, как сердце у меня медленно скукоживается.
— Вы правда уезжаете?
Он удивленно вздернул бровь, как в кино. Мне показалось, будто он продолжает играть какую-то роль.
— Уезжаю, а ты остаешься. Но нам обоим потом будет приятно вспомнить нашу дружбу.
Я, должно быть, выглядел до того убитым, что это стало его раздражать.
— Соте on, smile!
— Не хочу я ничего вспоминать! Мне еще рано вспоминать! Я хочу остаться с вами. Возьмите меня с собой! Я могу быть вашим секретарем, носить чемоданы, водить автомобиль, рубашки гладить, не знаю… Все что угодно! Я выучусь! Мне всего семнадцать, в мои годы учишься быстро.
— Ну-ну, не драматизируй. Это было замечательное знакомство, мы чудесно провели вместе несколько дней. Не надо сейчас все портить.
От этих его слов мне показалось, что я прыгнул с обрыва и лечу вниз, ищу какую-нибудь корягу, чтобы зацепиться, и не нахожу. Он уезжает, уезжает, а я остаюсь. Что меня ждет? Политехническая школа, женитьба? На ком? Да какая теперь, собственно, разница… Пусть будет Женевьева, она хоть все знает, обо всем догадалась. С ней у меня останется хоть какой-то флер этой избытой любви. Ей я смогу рассказывать и пересказывать, как мы сидели с ним, разговаривали, пили шампанское, смотрели на парижские крыши… Да, я поступлю в Политехническую школу и женюсь на Женевьеве. Ведь он уезжает, и ему от этого ни больно, ни грустно.
— Come on, my boy! — повторил он досадливо.
Будто я сделал какой-то жуткий ляп. Мне было так стыдно, словно я вывалялся в грязи.
За ним пришел шофер, пора было ехать обратно в гостиницу. А я так и стоял, как последний болван, со слезами на глазах.
До чего же я был себе противен! Увалень! Тюфяк! Никакой элегантности!
Я смотрел ему в спину. В эту минуту я больше ничего о нем не знал. Как будто все, что было между нами, все эти доверительные разговоры мне приснились. Будто их не было вовсе. Все, он об этом забыл, для него это кончено.
Впервые в жизни я почувствовал себя лишним. Не у дел. Страшное чувство, будто моя жизнь прожита.
Ужасно.
Я уже собирался уходить, как заметил на каком-то столе коробку из-под шарфа. Я заглянул: шарф был на месте.
января 1963 г.
Самый печальный день в моей жизни. Сам не знаю, как у меня еще хватает сил писать…
Когда я вернулся с его дня рождения, дома меня ждал жуткий скандал. Директор подготовительных курсов позвонил родителям и рассказал им про мои прогулы. Ваш сын, дескать, перестал заниматься, вечно пропускает без уважительной причины, словом, нам придется его исключить. Отец был в бешенстве. Он так стиснул зубы, что чуть не стер себе челюсть в порошок. Мама плакала и твердила, что я загубил свою жизнь, из меня ничего не выйдет, одна дорога — в армию. Меня заперли в комнате и два дня не разрешали выходить, ни с кем встречаться, никаких звонков. А это были последние два дня, что он был в Париже. Я чуть не умер! Через окно я выбраться не мог, мы живем на седьмом этаже. Я ровно ничего не мог поделать.
Это было все равно что попасть в тюрьму.
Папа пошел к директору. Не знаю, что он ему наплел, но вроде как мне дали последний шанс. Тоже мне, шанс!
Мне разрешили выходить из дома, но строго запретили возвращаться на съемки. Хотя я бы и так не пошел, съемки уже закончились.
Я только не знал, уехал он или задержался на пару дней в Париже. Может, решил еще погулять по набережной Флер, это был его любимый маршрут…
Поэтому вчера после занятий я помчался в его гостиницу.
Консьерж сказал, что он уехал, но оставил мне записку. И протянул мне конверт со штампом отеля.
Я не сразу его распечатал. Слишком сильно стучало сердце.
Я прочитал это письмо вечером у себя в комнате.
«Му boy, запомни: каждый сам несет ответственность за свою жизнь. Не нужно никого винить за свои ошибки. Каждый сам кузнец своего счастья, а порой — и главная преграда на пути к нему. Ты сейчас только начинаешь свою жизнь; моя клонится к концу. Я могу дать тебе только один совет: слушай, слушай тихий голосок внутри себя, прежде чем отправишься по дороге жизни… А когда расслышишь, следуй ему слепо, без колебаний. Не давай никому сбить себя с толку. Никогда не бойся требовать и добиваться того, к чему у тебя лежит душа.
Вот это и будет тебе труднее всего, my boy. Ты так вбил себе в голову, что ничего не стоишь, что не можешь вообразить себе действительно яркое, счастливое будущее, в котором оставишь свой след. Но ты молод, ты еще можешь стать другим, и ты не обязан жить так, как живут твои родители.you, my boy…»
Я перечитал это письмо несколько раз. Не верилось, что я его больше не увижу. Я не хотел в это верить! Он ничего не оставил, ни адреса, ни телефона, ни почты до востребования. Теперь мне его не разыскать.
Как я плакал!..
Я подумал: моя жизнь кончена.
И правда, кончена.
декабря 1963 г.
Премьера «Шарады» в США. В газетах пишут — огромный успех. Перед мюзик-холлом «Радио-сити» на Шестой авеню с шести утра выстроились тысячные очереди за билетами. Холод, дождь, а они стояли и ждали…
В одной газете напечатали интервью со Стэнли Доненом, в котором тот говорит о нем: «Среди актеров нет равных Кэри Гранту. Он бесподобен. Его игра выверена до мелочей. Он излучает непринужденность и уверенность в себе, выглядит на редкость естественно — но это результат величайшей сосредоточенности. Все продумано до мелочей. В его игре не чувствуется ни тени страха. Когда он читает сценарий, то исписывает его пометками вдоль и поперек. Все рассчитано поминутно. Он виртуозно владеет искусством детали. Его дарование — не от бога: это плод колоссального труда».
И мне показалось, что на этот раз он ускользает от меня окончательно.
И еще мне попалось такое замечание" Тони Кертиса: «Когда Кэри Грант подносит к губам чашку кофе, на этом можно научиться большему, чем за полгода на любых актерских курсах».
А чему я у него научился?
Чему я у него научился?»
На этом черная тетрадка закончилось. Жозефина перевернула последнюю страницу и подумала, что уж она-то у Кэри Гранта научилась многому.
Зоэ закрылась у себя в комнате с подругами: Эммой, Полиной и Ноэми. Они готовили доклад по Дидро. Завтра им представлять его перед всем классом и учительницей, мадам Шокар.
Зоэ очень старалась, чтобы не ударить в грязь лицом. Мадам Шокар такая славная!
Полулежа на кровати, она думала про Дидро.
И про Гаэтана.
Гаэтан!.. С того серьезного разговора у них был совет да любовь. Зоэ мысленно составляла список: «Чего я хочу и чего не хочу». Это была такая игра. Чем длиннее список, казалось ей, тем крепче, сильнее, долговечнее ее любовь. «Я не хочу, чтобы наша любовь ослабела. Я хочу, чтобы всегда было как в самом начале, когда в душе звучат песни, сердце взмывает вверх и вся жизнь — в розовом свете. Я не хочу, чтобы мне надоело. Я хочу любить его как можно дольше. Я не хочу «падений и взлетов». Я хочу, чтобы у нас всегда все было на стокилометровой высоте. «Twist and shout, corne on, corne on, baby now…»[71] Я хочу, чтобы у нас была настоящая великая любовь, как у Джонни Деппа и Ванессы Паради, in love на всю жизнь».
Подружки старательно писали карточки.
Они сами выбрали тему по Дидро: нонконформист, резкий на язык.
«Обожаю Дидро, — повторяла про себя Зоэ, перечитывая свои записи. — Как он всех уделывает!.. Люлли, Мариво… Расина, по крайней мере как человека, обзывает последними словами: «обманщиком, предателем, честолюбцем, завистником, злым». Но при этом прибавляет: «Он и через тысячу лет будет исторгать слезы; он будет вызывать восхищение во всех частях земного шара; он будет учить человечности, состраданию, нежности. Спросят, кто он был, из какой страны, и позавидуют Франции. Он заставил страдать нескольких людей, которых больше нет, которые почти и не вызывают в нас участия; нам нечего опасаться ни его пороков, ни его недостатков. Конечно, лучше было бы, если бы вместе с талантами великого человека природа наделила его добродетелями. Он — дерево, из-за которого засохло несколько других деревьев, посаженных в его соседстве, и погибли растения, гнездившиеся у его подножия, но свою вершину он вознес к облакам, ветви свои простер вдаль; он уделял и уделяет свою тень тем, что приходили, приходят и будут приходить отдыхать вокруг его величественного ствола; он приносил плоды, чудесные на вкус, которые обновляются непрестанно…»[72]
Ей нравился слог Дидро. И то, что он везде ставит точки с запятой.
— С чего начнем? С «Салонов»? — спросила Эмма.
— Давайте. Фрагонар?
— Ага, и пока Полина говорит, я буду показывать репродукции.
— «Это хороший, большой омлет из детей, — зачитывала Полина, — здесь таких сотни, все перемешано друг с другом — головы, икры, бедра, тела, руки — с искусством совершенно необычайным, но все это лишено силы, красок, глубины, понимания плана. Господин Фрагонар, это дьявольски безвкусно — хороший омлет, очень мягкий, желтый и поджаренный». Как зло сказано, правда?.. — У Полины был мягкий характер, и осуждать она не любила.
— Вот он небось скис-то, Фрагонар!
— Я, наверное, куплю все тома «Салонов». Там каждое слово супер, каждая фраза! Читаешь и думаешь: хоть бы оно не заканчивалось, — и оно не заканчивается, потому что это совершенно отпадная книга! — воскликнула Зоэ.
— Ну, ты известное дело, тебе дай волю, ты бы из книжек не вылезала, — съехидничала Эмма.
— Зоэ неведомо чувство меры, — провозгласила Ноэми, прикуривая.
— Только не у меня в комнате! — крикнула Зоэ. — Мне мама запрещает курить!
— Да ладно, проветрим.
— Тогда я тоже закурю, ладно? — подхватила Эмма.
Зоэ промолчала. Их три, она одна.
Гаэтан обещал сегодня длинное письмо…
Дидро, Гаэтан, длинное письмо… Какая же она счастливица! Самая счастливая девчонка на свете!
Когда девочки ушли, она широко распахнула окно, переоделась в другую блузку и посмотрелась в зеркало. Отражение ей понравилось. Хороший знак. Бывает, смотришься в зеркало и напеваешь, даже пританцовываешь с расческой в руке, а на следующий день смотришь — выглядишь как опавшее суфле.
Зоэ уселась за компьютер и открыла почту. Первое же письмо было от Гаэтана.
О серьезных вещах Гаэтан предпочитал не говорить, а писать. Говорить было трудно. Разговор — это когда сидишь друг напротив друга и вываливаешь все человеку глаза в глаза. А когда пишешь, все-таки можно представить себе, что ты один, беседуешь тихонько сам с собой и никто тебя не слышит.
У Гаэтана тоже в конце учебного года были экзамены. Как раз сегодня утром — по географии.
«Сдал я не ахти, но это не важно. География — не мое. Что мог, я сделал, не халтурил, чего уж теперь жалеть. Главное, я теперь знаю, что могу заниматься помногу, и мне это нравится. Чего еще? Я все-таки в состоянии сдать экзамен, понимаешь? Ну что, и об остальном рассказывать? Ладно… Сегодня утром просыпаюсь, а мама уже встала, просит к ней зайти. Наговорила мне такого, у меня прямо все в душе перевернулось. Так она со мной никогда не разговаривала. Не знаю, может, просто это я меняюсь… В общем, ух!.. Смотрит, значит, на меня, пьет кофе и говорит: я, говорит, больше не хочу, чтобы ты обо мне заботился, у меня все в порядке, я, говорит, хочу только, чтобы тебе было хорошо, чтобы ты был счастлив, а иначе мне самой счастья не будет. Представляешь?! Это же как свобода! И что мама сама со мной об этом заговорила — это супер, просто супер. Не знаю, как объяснить, это как, ну, вроде как теперь я действительно могу стать взрослым, по-настоящему. Это фантастика! Конечно, за маму я все равно буду волноваться, но уже не как раньше, не так, будто она от меня зависит. Шарль-Анри навострил лыжи. Домитиль тоже уезжает, ее на будущий год отправляют в пансионат, это решено. То есть она-то кричит, что не поедет, а если поедет, все равно убежит, но это решено. Так что мы с мамой остаемся одни. И хотя она говорит, что сама может за себя постоять, я знаю, что без меня она никуда. Сама, одна она ничего не может. Она этого не понимает, зато я понимаю. Я не только за свою жизнь отвечаю: если я оставлю маму одну, ей кранты.
Поэтому я хочу, чтобы мы вернулись в Париж. Сил моих больше нет жить здесь, с бабушкой и дедушкой, в этом городишке, когда шаг вправо, шаг влево — и на тебя уже все таращатся. Им тут больше делать нечего, как перемывать друг другу кости. И стоит кому оступиться, как над ним сразу измываются. Но ведь оступаться — это нормально, правда, Зоэ? Даже взрослые, как мама, и те оступаются… Короче; мы с мамой уедем. Вернемся в Париж. Где будем жить, пока не знаю, у мамы с деньгами довольно напряженно. Она говорит, что пойдет работать продавщицей в какой-нибудь бутик, мол, у нее и воспитание, и все, мол, она может продавать, не знаю, украшения, часы… Она почему-то очень любит всякие часы. Может, ее это успокаивает. В смысле часовой механизм, тиканье… Ну вот, она постарается найти работу где-нибудь в ювелирном магазине, снять небольшую квартирку, и мы с тобой будем видеться сколько захотим. Вот тогда я действительно буду счастлив…»
У Зоэ от радости екнуло сердце. Он вернется в Париж! Twist and shout, come on, come on!.. Они смогут встречаться каждый день! «Жить мы сможем у нас. В комнате Гортензии… А когда Гортензия будет приезжать домой, в мамином кабинете. Все равно Гортензия приезжает редко. Вся ее жизнь — в Лондоне. Или где-нибудь еще. И потом, она и сама все талдычит, что Париж для нее — дело прошлое…
Надо поговорить с мамой».
Но мама сказала — нет. Категорически.
Такого резкого отказа Зоэ от матери в жизни не слышала.
— Нет, Зоэ, и речи быть не может!
— Ну зачем нам двоим такая громадная квартира?..
— Я сказала: нет! — повторила Жозефина.
— Но ты ведь приглашала мадам Бартийе и Макса!..[73]
— Это раньше. Теперь я другая.
— Да, теперь ты настоящая эгоистка!
— Неправда. Послушай, Зоэ… У меня в голове растет книга. Желание, нет, потребность писать, и с каждым днем это все более отчетливое ощущение. Мне нужно много места, спокойствие, тишина, пустота, быть одной…
— Да они же не займут много места! Они не будут тебе мешать. Его мать собирается найти работу, а он будет ходить со мной в школу. Ну, мам! Ну, пожалуйста!
— Нет, нет и еще раз нет! С этим покончено.
— Куда же им деваться? — Рот у Зоэ скривился, она готова была расплакаться.
— Не знаю, и меня это не касается. Я не собираюсь жертвовать этой книгой. Детка, для меня это очень важно, пойми. Очень важно. Понимаешь?
Зоэ помотала головой. Все это было совершенно непонятно.
— Кто тебе мешает писать?
— Зоэ… Как тебе объяснить? Ты просто не знаешь, что значит «писать». Это значит, что ты все свои силы, время, внимание посвящаешь только одному. Ты думаешь только об этом, постоянно. Нельзя, чтобы тебя хоть на секунду что-то отвлекало. Это не так, что на тебя вдруг находит вдохновение, черкнешь пару строчек и переключаешься. Нет, надо работать, работать, работать беспрерывно, надо сеять мысли, ждать, пока они взойдут, и только когда созреют — пожинать. Ни раньше, иначе вырвешь с корнем, ни позже, иначе они сгниют на корню. Надо все время быть начеку, это форменная одержимость, ты как маньяк… Жить с таким человеком очень трудно!
— А как же я?
— Ты — часть творческого процесса. Но только ты, а не кто попало.
— Значит, когда пишешь, надо вообще жить одной?
— В идеале да. Но у меня есть ты. И я тебя люблю больше всего на свете. Ты и моя радость, и сила, эта любовь — часть меня. С тобой я могу говорить, ты меня слышишь, понимаешь, ты умеешь слушать. Ты — да. Другие — нет.
— Так что… — Зоэ опустила глаза и спросила уже покорно: — Ты правда собираешься писать про своего Скромного Юношу?
Жозефина обняла ее и шепнула:
— Да, собираюсь! И напишу!
— А ты уже знаешь, кто это? — спросила Зоэ, уткнувшись подбородком матери в плечо.
И Жозефина снова шепнула:
— Да, теперь знаю!
Она поговорит с ним и спросит, можно ли написать его историю. Объяснит ему, как ей самой удалось выбраться из тумана благодаря его черной тетрадке и Кэри Гранту. Расскажет про шторм, про Анриетту и Люсьена Плиссонье, про корзинку с едой на пляже, Ирис, полотняный тент, как ей не терпелось вырасти, стать взрослой, стать наконец кем-то другим — кем-то, кто твердо стоит на ногах, кто уже не блуждает в тумане.
А потом она позвонит Серюрье и скажет ему…
Что у нее наконец появилась задумка. Нет, не задумка, лучше. Завязка книги. А в голове уже выстраивается вся книга целиком. Складывается кусочек к кусочку.
Кстати, она уже знает, какой будет первая фраза. Но Серюрье она об этом не скажет.
Эту фразу она будет держать про себя, чтобы слова сохранили свою силу, не выдохлись.
«Писать как никто — словами, которые принадлежат всем»[74].
Слова, которыми собираешься писать, нельзя произносить вслух. Они должны сохранить свою первозданную свежесть. Когда их будут читать, нужно, чтобы они звучали словно впервые, будто никто и никогда еще не писал их вот так, на листе бумаги.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Ширли положила переходник на прилавок и спросила, сколько стоит.
Переходник она взяла с полки последний. На нем не было ни ярлыка, ни штрих-кода, упаковка помятая и потрепанная, со сбитыми уголками. И не скажешь, что новый.
Мужчина за прилавком, в черной футболке с оскаленной волчьей мордой, помедлил с ответом. Сначала он внимательно осмотрел покупательницу: сумка, часы, сережки с бриллиантами, кожаная куртка, — и лишь затем объявил:
— Пятнадцать фунтов.
— Пятнадцать фунтов за переходник?! — изумилась Ширли.
— Именно, — подтвердил продавец, — пятнадцать фунтов.
Взгляд у него был совершенно тусклый. Ей нужен переходник, у него он есть, он назначает цену, не нравится — скатертью дорога. Ширли отметила, какое у него круглое пузо, туго обтянутое футболкой, — как пивной бочонок.
— Разрешите, я загляну в ваш каталог, проверю цену.
— Цена — пятнадцать фунтов.
— Вызовите главного!
— Я главный и есть.
— Жулик вы, вот кто!
— Пятнадцать фунтов…
Ширли взяла переходник, подбросила его несколько раз на ладони, потом положила обратно на прилавок и решительно развернулась к выходу.
— Ну и черт с тобой, придурок!
«Пятнадцать фунтов, это ж надо! — негодовала она, шагая по Риджент-стрит. — Конечно пятнадцать фунтов: сначала осмотрел меня, эту, мол, грех не обчистить! Не на ту напал! Что я ему, туристка какая-нибудь, приспичило воткнуть в розетку фен или фотоаппарат? Я англичанка, в Лондоне не первый год, цены я знаю, так что нечего! И переходник мне нужен только потому, что подруга из Франции подарила мне на Рождество щипцы для завивки волос. Щипцы стоят тридцать евро, так что без переходника за пятнадцать фунтов я уж как-нибудь обойдусь». Ширли шла широким шагом, и у нее зудели руки надавать по физиономии всем встречным мужчинам. Ишь, вышагивают, самцы, хозяева мира! И морды-то какие наглые! Эта властность выводила Ширли из себя. Только и умеют что бросать приказания направо и налево, будто все вокруг — крепостные крестьяне.
У нее внутри все так и клокотало от ярости, как бурлит в жерле вулкана раскаленная лава: вот-вот разорвет вершину кратера и хлынет наружу, топя все в огне.
Вулкан проснулся нынче утром.
Ширли зашла на работу, в офис своего фонда Fight the fat[75], и наткнулась на свежий доклад. В нем обстоятельно, с цифрами и графиками, доказывалось, что в ряде наименований детского питания содержится не меньше сахара, жира и соли, чем в обычном фастфуде. Подумать только! Грудных детей пичкают с пеленок всякой дрянью, чтобы они потом сами тянулись к этой мерзости, когда вырастут! Ширли выругалась.
Она так разозлилась, что потеряла самообладание. Это называется — слепое бешенство.
— Что будем делать?! — заорала она на Бетти, секретаршу и помощницу.
— Составим список этих продуктов и вывесим его на сайт, заодно дадим ссылки на сайты союзов потребителей. — Бетти никогда не изменяла выдержка, и у нее неизменно находилось готовое решение. — Остальные перепечатают. Поднимется буча.
— Вот мерзавцы, вот мерзавцы! — шумела Ширли, запуская пальцы в волосы. — Это же преступники! Они измываются над грудными детьми! А мы еще удивляемся, что процент ожирения растет. Их бы самих заставить есть эту гадость! Своих-то детей они небось этим не кормят!
Спокойно, спокойно. Хватит психовать. Нельзя, чтобы от ярости сносило внутри все перегородки. Ведь гнев бьет не только по тому, на кого он направлен: он разрушает и того, кто носит его в себе. Кому, как не Ширли, это знать!
Она хотела научиться держать себя в руках. Злишься — отвлекись, займись чем-нибудь спокойным, умиротворяющим. Тут-то она и вспомнила про щипцы для завивки. Как раз сегодня утром убирала в ванной, и ей попалась на глаза коробка, еще в оберточной бумаге и с открыткой, на которой рукой Жозефины было выведено: «Моей красавице подруге с короткой стрижкой, по настроению — кудрявой».
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |