Но сомнения оставались. В конце концов, разве нельзя попытаться и так, и эдак? Пищалке соорудить романтичный закат на Монмартре, чтобы у нее отшибло мозги от восторга, чмокнуть ее пару раз в мочку уха — при этом, конечно, можно думать о круглой попке Гортензии, — выведать у нее коды… Атам быстренько обернуться верным служакой и явиться к Гробзу с готовым проектом.
В ушах у него гудело от головной боли. Он взглянул на часы: всего полтретьего. Идти домой и ложиться еще рано…FM, classical music, 105.9, New York. The weather today, mostly clear in the morning, partly cloudy this afternoon, a few showers tonight, temperature around 60° F…[59]
Восемь утра. Гэри разбудила пронзительная трель будильника. Он вытянул руку, чтобы ее оборвать. Открыл глаза. И подумал, как думал каждое утро: «Я на Манхэттене, живу на 74-й улице, между Амстердам-авеню и Коламбус-авеню, я зачислен в Джульярдскую школу, и я самый счастливый человек на свете».
Мечта, которая забрезжила там, в Лондоне, в его прежней квартирке, стала явью. Документы, которые он отправил по адресу: 60 Lincoln Center Plaza, New York, NY 10023-6588, приняли. Его запись — фуга Баха и прелюдия из «Хорошо темперированного клавира» — понравилась.
Прослушивание состоялось в большой аудитории. Ему досталась «Пятая симфония» Бетховена. К тому времени он уже знал, что прошел предварительный отбор, и если хорошо сдаст этот последний экзамен, его скорее всего возьмут. И его взяли.
Он зачислен на первый курс престижнейшей Джульярдской школы! Занятия начнутся в сентябре. «Imagine yourself, — гласила официальная джульярдская брошюра, — motivated, innovative, disciplined, energetic, sophisticated, joyous, Creative…»[60] Вот таким он и будет, по всем статьям. Ему не занимать ни решимости, ни увлеченности, он изобретателен, энергичен, оригинален, дисциплинирован, трудолюбив и исполнен радости жизни. Еще бы!
Он ходил по улицам — и вдруг начинал скакать посреди дороги от избытка чувств. «Народ! Меня приняли! Hi, guys! I’m in, I’m in![61] Меня, Гэри Уорда, — да я глазам своим не верю, пальцам, голове своей раздолбайской, — меня зачислили!..spreading the news… I want to be a part of it, New York, New York! If I can make it there, I’ll make it anywhere![62]»
Он помчался в булочную «Левен» и заказал такой раблезианский завтрак, как никогда в жизни. Он хотел съесть все, что было в меню. И cookies, и crispy pizzas, и sweet breads[63], весь этот огромный город, всю эту необъятную жизнь. Ему хотелось расцеловать всех вокруг, объявить первому встречному, что он теперь настоящий студент, а скоро станет знаменитым пианистом, маэстро с именем.spreading the news…
После зачисления одна из студенток, курсом постарше, провела Гэри по зданию и объяснила, что в Джульярдской школе к чему, какие есть занятия. Вот это да!.. Чего тут только не преподавали! Театр, балет, классическую музыку, джаз, современный танец, все сценические дисциплины, — по всему зданию стояло ровное радостное гудение, как в улье. К коридорам, как пузырьки, лепились маленькие аудитории: здесь играли на фортепиано, арфе, контрабасе, кларнете, скрипке, кто-то в черных лосинах упражнялся у станка, кто-то до упаду бил чечетку. Откуда-то доносились голоса теноров: они начинали партию, сбивались и начинали снова. Будущие актеры декламировали стихи. По струнам с визгом сновали смычки, цокали каблуки, по деревянному полу стучали пуанты… Гэри казалось, что он попал в самый центр особого огромного мира: поющего, танцующего, импровизирующего, где все любят, страдают, и так снова и снова…
«I want to be a part of it! New York! New York!»
Ему вспоминалось, как поначалу, когда он только приехал, ему было в Нью-Йорке страшно. Один, совсем один! Гортензия так и не пришла. Он прождал ее в аэропорту до последней минуты, до последнего звонка перед посадкой. Он ступил на трап понурясь, то и дело оборачиваясь в сторону холла. Вдруг она сейчас выбежит из-за угла, запыхавшись, с криком: «Гэри! Гэри! Подожди меня!» — и будет так спешить, что у нее оторвется каблук… А он скажет: «Ты что, не могла ничего другого придумать, как надеть в дорогу розовые каблуки? И какого черта тебе среди зимы соломенная шляпа? И зеленая лакированная сумка? Ну и видок у тебя, Гортензия!..»
Она, конечно, в ответ надменно вздернула бы подбородок: мол, много ты понимаешь, это же последний писк! «Ланвин»! «Я хочу прибыть в Нью-Йорк настоящей дивой!» И ему ничего не оставалось бы, как рассмеяться и обнять ее покрепче. Шляпа бы упала и покатилась по полу, а они пустились бы в пляс прямо в очереди на посадку. Возмущенные пассажиры, конечно, ворчали бы, мол, явилась в последнюю минуту и хоть бы извинилась…
Но и в последнюю минуту Гортензия не явилась. И он не увидел ни ее соломенной шляпы, ни розовых каблуков.
Гэри сжимал в руке билет на ее имя. Он аккуратно сложил его, сунул в карман пиджака и первое, что сделал, когда обосновался в квартирке на 74-й улице, — прилепил на стенку на кухне. Каждое утро билет напоминал: она не пришла. Решила остаться в Лондоне.
«If I can make it there, I'll make it anywhere…»
В первые дни приходилось очень туго.
В Нью-Йорке стояла зима. На каждом перекрестке по щекам хлестал ледяной ветер, безостановочно лил дождь, то и дело начинал сыпать снег, и Гэри в своем черном пиджаке и серой футболке останавливался на тротуаре, промокнув и продрогнув до костей. Из-под колес желтых такси летела грязь. На него то и дело натыкались прохожие — они-то были укутаны по погоде. Водитель не пускал его в автобус, потому что у него не было ни проездного, ни мелочи… Гэри оставался стоять на остановке, ноги в тонюсеньких кожаных ботинках совершенно отмерзали, он поднимал воротник и, дрожа, топтался на месте, недоумевая: что же это за город такой, как они живут, люди тут вообще или кто, и почему он никому не нужен?..
Он купил себе теплые ботинки, пуховик и ушанку: тесемки завязывал под подбородком, когда очень задувал ветер. Нос у него тогда делался красным, как пион: клоун клоуном, — но ему было все равно. В этом городе климат никак нельзя назвать умеренным, и Гэри иногда тосковал по благовоспитанному лондонскому дождичку.
Здесь все было гораздо масштабнее.
Размашистее, сильнее, жестче, как-то по-животному. И куда увлекательнее.
На встрече с первокурсниками завкафедрой музыкальных дисциплин сразу сказал: «Здесь все студенты обязаны быть исключительными. Будьте упорны, трудолюбивы, выносливы, мыслите творчески. Очень скоро вы поймете, что учиться здесь еще сложнее, чем вы думали, и главное — не скукоживайтесь тогда со страху, а, наоборот, начинайте работать еще больше, еще прилежнее. В Нью-Йорке всегда найдется кто-нибудь, кто встанет раньше вас, кто засидится за работой позже, кто выдумает что-нибудь, до чего вы еще не додумались, — и вот этого «кого-то» и нужно обставить во что бы то ни стало. Будьте всегда и везде лучше других! В Джульярдской школе о музыке мало думать: ею нужно жить, и жить всей душой. А если вы не чувствуете в себе сил каждый день выворачиваться наизнанку, превосходить самого себя и при этом не ныть и не жаловаться, скатертью дорожка — на ваше место уйма желающих».
Гэри вернулся тогда к себе в гостиницу «Амстердам», рядом с Линкольн-центром, и повалился на кровать не раздеваясь.
В жизни он этого не осилит!..
Лучше вернуться в Лондон. Там уже все на мази, привычки, друзья, мать, бабушка. Учиться на пианиста можно и дома, в Лондоне масса хороших школ. Зачем его понесло невесть куда, в этот чокнутый город, где никто по ночам не спит?
Он уснул, сжимая в руке билет Гортензии. Завтра обменяет его — и домой!
На следующее утро Гэри взялся за поиски жилья. Хватит разгуливать туристом, он хочет стать полноправным ньюйоркцем. А для этого нужно иметь собственный адрес, свою фамилию на двери, счетчик газа и электричества, полный холодильник, друзей-подруг и значиться в «Желтых страницах». Да, и еще проездной — Metrocard. Чтоб его еще хоть раз не пустили в автобус!.. Он выучил наизусть все маршруты. Аптаун, Даунтаун, Восток, Запад. Вызубрил и линии метро: А, В, С, D, 1, 2, 3, «местные» и «экспресс-поезда». Один-единственный раз перепутал и упилил куда-то в Бронкс.
Гэри был готов вставать раньше всех, заниматься до глубокой ночи, написать музыку неслыханной красоты, обогнать всех, кого можно.
Он стал искать квартиру поближе к месту учебы. Исходил весь район, задрав голову, накупил в магазинчиках, барах, лавках квартальных газеток и старательно обвел объявления, которые подходили ему по цене. Обзвонил, пошел посмотреть одну квартиру, десять, двадцать… Морщил нос, пожимал плечами, мысленно обзывал владельцев жульем. Расстроенный, вернулся в гостиницу. Поди найди тут что-нибудь! Дорого, некрасиво, грязно, тесно. Ему советовали не опускать руки: кризис, цены упали, можно сторговаться. Он снова принялся ходить по объявлениям и наконец нашел: в красном кирпичном доме с высокими окнами и зелеными ставнями, на 74-й улице. Красный с зеленым — понравилось. Квартирка была маленькая, не первой свежести, ковровое покрытие надо было менять, спальня, гостиная, одинокий пожухший фикус в кадке, кухня уголком, ванная размером с платяной шкаф, шестой этаж без лифта, но зато с видом на улицу и развесистые деревья. Цена приемлемая. Ответ требовали сразу. Гэри тут же подписал аренду.
Первым делом он отодрал старый ковер, купил новый, яблочно-зеленый, и наклеил его прямо поверх паркета. Перекрасил стены в белый цвет, помыл оконные рамы и стекла, одно стекло разбил, вставил новое. Вытравил тараканов какой-то едкой дрянью, которую нужно было лить на плинтусы и сырые поверхности. Капля попала в глаз, пришлось мчаться в аптеку за смягчающим лосьоном. Тут обнаружилось, что ключи остались в квартире, и Гэри пробрался к себе через окно, от соседки.
Соседка была в футболке с красноречивой надписью: «I can’t look at you and breathe at the same time»[64]. Гэри решил, что это знак судьбы, и в благодарность одарил девушку поцелуем.
Ее звали Лиз. У нее были карие глаза, сине-зеленая челка и сережка в языке. Рот у нее был большой, смеющийся.
Они стали встречаться.
Лиз училась в Колумбийском университете по специальности «Кинематография». Она показала ему город. Художественные галереи в Челси, кинозальчики, где крутят авторские и экспериментальные фильмы, Сохо, джазовые клубы в Виллидж, дешевые ресторанчики, секонд-хенды. Лиз называла их «thrift shops»[65] и плевалась. В конце мая она собиралась уезжать: у нее дядя был голливудским продюсером, и она собиралась податься на «фабрику грез». «Тоо bad»[66], — говорила она, ухмыляясь во весь свой большой рот, но вид у нее был не особенно огорченный. Она мечтала покорить большой экран: ради этого много чем можно поступиться!..
Гэри не возражал. Он еще не совсем забыл Гортензию. Иногда он еще вспоминал их последнюю ночь, и у него перехватывало дыхание.
Как-то он набрел на магазин роялей, где в заднем помещении стояло несколько старых «Стейнвеев». Хозяин магазина, некто Клусов, разрешил ему приходить поиграть. Там же валялись старые ноты: сонаты Бетховена, Моцарта, Шуберта, Брамса, Шопена. Гэри вставал пораньше, мчался в магазин и усаживался на расшатанный табурет. Воображал себя Гленном Гульдом: ссутуливался и все утро играл не отрываясь, бурча что-то себе под нос. Клусов сидел за длинным черным столом у входа в магазин и смотрел, как он играет. Это был лысый толстяк, кожа на черепе у него всегда была красная, а на шее неизменно болтался громадный галстук-бабочка в нелепый горошек. Клусов слушал, полуприкрыв глаза и урча в такт гаммам: вверх, вниз по клавишам, — ворочался, подпрыгивал, извивался, словно в пляске святого Вита. Лицо у него совершенно пунцовело, и он начинал в разговоре брызгать слюной. А череп едва не дымился.
— Славно, мальчик мой, славно… Уже лучше, уже лучше. Чтобы научиться играть, надо играть. Выбрось из головы сольфеджио, уроки всякие, просто разломи сердце пополам и вылей на клавиши. Пускай струны плачут. В пианино, знаешь ли, главное не пальцы и уж тем более не упражнения. Главное — это нутро, потроха! Будь у тебя хоть по дюжине пальцев на каждой руке, — если сердце не кровоточит, не шепчет, не разрывается на части, то шут с ней, твоей техникой! Надо, понимаешь, гудеть изнутри и вздыхать, и побольше запальчивости, чтобы сердце в пальцах так и плясало. Никакой воспитанности! Ни в коем случае!
Клусов вскакивал, астматически хватая воздух ртом, кашлял, доставал из кармана длинный платок и промокал лоб, нос, шею.
— Давай, — командовал он, — выжимай всю кровь из сердца!
Гэри послушно клал руки на клавиши и играл «Экспромт» Шуберта. Клусов в изнеможении опускался обратно на стул и снова закрывал глаза.
Покупатели к нему почти не заходили, но его это, судя по всему, не беспокоило. Интересно, думал Гэри, на что он живет?
В обед он шел в булочную «Левен» и покупал себе какой-нибудь meat sandwich. Лучше всего с жареной индейкой, огурцом, швейцарским сыром и горчицей, со свежим хрустящим хлебом. Он уплетал сразу два сэндвича с таким аппетитом, что девушка-кассирша не могла удержаться от смеха. Гэри смотрел, как она месит тесто для печенья, и ему захотелось этому научиться. Она показала ему, как месить. Дело у него пошло так проворно, что девушка предложила поступить к ней на полставки помощником. Но у него не было разрешения на работу. Не беда: нагрянет полиция, можно сбежать через черный ход. Но это вряд ли, прибавила она, нам бояться нечего: мы вроде как знамениты, нас даже показывали в шоу Опры. «Вот это да!..» — восхитился Гэри. Надо бы выяснить, отметил он про себя, кто такая эта Опра, что даже полиция к ней не лезет.
Понемногу в жизни устанавливался какой-то уклад. Фортепиано, замешивание теста, а вечером — смех большеротой Лиз, сине-зеленая челка на белой подушке и этот ее гвоздик на языке, когда они целовались…
По дороге туда и обратно у него завелось несколько знакомых.
Как-то раз он шел мимо универмага «Брукс Бразерс», на 65-й улице, между Бродвеем и западной частью Центрального парка, и увидел рекламу: специальное предложение, три сорочки по цене одной! Гэри скрипнул зубами, но осмотрительность взяла верх: в Джульярдской школе лишняя пара рубашек не помешает, к тому же эти вроде и гладить не надо — повесил на вешалку, и никаких складок. Он зашел, выбрал пару белых и одну в голубую полоску. Продавца звали Жером. Откуда у него французское имя, полюбопытствовал Гэри. Оказалось, мать парнишки большая поклонница Джерома Дэвида Сэлинджера. «Ты читал «Над пропастью во ржи»?» — «Нет», — честно ответил Гэри. «Как же так можно!» — возмутился Жером. Впрочем, потом выяснилось, что все приятели называют его просто Джерри. Чтобы уж совсем доконать нового знакомца, он спросил, слыхал ли Гэри о таком художнике — Гюставе Кайботте. «Да!» — с гордостью отозвался тот. «Значит, ты и музей Орсе в Париже знаешь?» — «Еще бы, я туда часто ходил!» Он стремительно отыгрывал у Жерома очко за очком. «Я летом поеду в Париж, — заявил тот. — Специально пойду в музей Орсе, я обожаю Гюстава Кайботта. По-моему, его вопиюще недооценивают. Все только и говорят, что об импрессионистах, а о Кайботте ни слова!» И он разразился целой речью в защиту художника, которого французы не сумели оценить по достоинству: тот обрел известность, лишь перебравшись в США.
— Кайботт очень повлиял на одного из наших самых великих художников, Эдварда Хоппера. И кстати, почти все его полотна купил один американский коллекционер. Ты знаешь такую его картину — «Парижская улица в дождь»? Меня от нее прямо в дрожь кидает…
Гэри кивнул, чтобы не расстраивать Жерома.
— Она висит в Чикагском музее. Настоящий шедевр! Это был выдающийся коллекционер. Он завещал государству семьдесят семь полотен. Дега, Писсарро, Моне, Сезанн… Французы от них отказались! Дескать, «непристойные»! Нет, ну ты представляешь, чем надо было думать?..
Жером был вне себя. На Гэри это произвело сильное впечатление. Они стали друзьями. Ну, точнее… приятелями. В том смысле, что по утрам, проходя мимо универмага, Гэри теперь кивал Жерому: тот сидел за кассой, уткнувшись в очередную книгу про непризнанного гения Кайботта.
— Здорово, Жером! — окликал его Гэри с порога.
— Здорово, британец!
И Гэри шел дальше. Какая-никакая, а лишняя маленькая привычка. Чувство, что он чужой в городе, понемногу отступало…
Подальше, в кафе «Хлеб насущный», была Барби. Лакрично-черная кожа, рост — метр с кепкой, на голове дреды с разноцветными бусинами. В ней было что-то резкое, как боксерский хук. По воскресеньям она пела в хоре реформатской церкви Элмендорф, в Верхнем Ист-Сайде, почти у самого Гарлема. Барби настойчиво уговаривала Гэри зайти как-нибудь на воскресную службу послушать, как она поет, и он всякий раз отвечал, что зайдет непременно…
Но по воскресеньям Гэри отсыпался. Без будильника он мог проспать до одиннадцати-полдвенадцатого. Только громкий хохот Лиз побуждал его наконец выбраться из постели и спуститься за воскресным выпуском «Нью-Йорк Таймс». Они читали его вместе в постели, с большой чашкой кофе и печеньем, и вырывали друг у друга страницы рубрики «Искусство и развлечения». Это был их ритуал.
Барби каждое воскресенье ждала, что он придет, и по понедельникам напускала на себя обиженный вид. Она выдавала ему выпечку и отсчитывала сдачу, не поднимая глаз, и сразу обращалась к следующему покупателю. Тогда Гэри покупал еще две булочки, заворачивал их в красивую бумагу, как цветы, и с поклоном подносил Барби, расшаркиваясь. Он глядел сконфуженно, и она наконец отвечала улыбкой — словно поневоле, опустив голову. Так и быть, она его прощает. На сей раз. До следующего воскресенья.
— Ну елки-палки, тебе что, приспичило обратить меня в свою веру? — взмолился он как-то с набитым ртом. Он жевал круассан и запивал его крепким кофе.
Барби в ответ пожала плечами. Бог сам его найдет. Он скоро станет у него, Гэри, на пути, и тогда ноги сами принесут его в церковь. Они будут вместе петь в хоре, и она познакомит его со своими родителями. Они еще никогда не встречали настоящего английского пианиста!
— То еще чудо природы, да? — поддел ее Гэри, вытирая губы.
Раз в месяц Барби вплетала в волосы новые бусины, и если он этого не замечал, тоже обижалась. Сложно с ней было.
Кстати, полное ее имя было Барбара.
А еще был парк. Центральный парк. Гэри обзавелся картой и заходил туда каждый день после магазина роялей. И всякий раз обнаруживал что-нибудь новое.
Парк был целым миром в миниатюре. Там можно было увидеть мужчин в костюме и при галстуке, деловых леди в строгих костюмах — каких-нибудь директрис компаний, толстяков в шортах по колено, детей в школьной форме, спортсменов, которые приходили в парк бегать трусцой, атлетов с громадными мускулами, рикш, любителей бейсбола и петанка, подвыпивших матросов, бомжих с вязаньем в руках, карусели, лотки со сладкой ватой, саксофонистов, буддийского монаха, который не отнимал от уха мобильный телефон, в небе — воздушные змеи и вертолеты, а также мостики, пруды, островки, вековые дубы, бревенчатые избушки, деревянные скамейки с позолоченными табличками. На табличках значилось что-нибудь вроде: «Здесь Карен подарила мне поцелуй — залог бессмертия», или «Будьте жизни благодарны, и она воздаст вам сторицей».
И разумеется, там были белки. Сотни белок. Они пробирались через металлическую сетку, останавливались поглодать желудей, гонялись друг за другом, шумно скандалили, разбрасывали жестянки, пытались на них взобраться на ходу, падали, лезли снова, даже хватали их лапами. У них были тонкие, длинные пальцы, как у пианистов.
Первая белка, которую увидел Гэри, была занята тем, что закапывала под деревом еду про запас. Он подступил на шаг ближе — белка продолжала рыть как ни в чем не бывало. Наконец, умаявшись, вскарабкалась на ветку и разлеглась, растопырив лапы. Гэри засмеялся и сфотографировал ее.
Похоже, здесь у него заведется немало приятелей.
В выходные белки катались как сыр в масле. Гуляющие не давали им проходу. Дети со смехом бегали за ними по лужайкам, но стоило им оказаться слишком близко, белки в страхе отскакивали. Влюбленные, лежа в обнимку на широких газонах, бросали им крошки бутербродов. Белки перебегали от одних к другим в ожидании еды и одобрительных возгласов: пышный хвост торчком, вострые глазки. Они стаскивали добычу в дупла, в канавы, под кучу палой листвы и бежали обратно. И клянчили без устали.
Туристы даже протягивали белкам долларовые купюры. Но те, обнюхав ассигнации, в разочаровании удалялись короткими скачками, всем своим видом выражая презрение. За кого их принимают?
В выходные на белок валилось столько подарков — только поспевай запасать впрок. Зато по понедельникам…
По понедельникам они поспешно спускались с деревьев в поисках вчерашних знакомцев. Но лужайки были безлюдны, все друзья разошлись. Белки прыгали, коротко взвизгивали, вертели во все стороны головой, ждали, ждали и наконец убирались восвояси, поджав хвост, забирались обратно на деревья несолоно хлебавши. Их больше не любят. Они больше никому не нужны. Они сидели на ветках и таращились на пустые лужайки. Ни детей, ни бейсболистов… Никто не бросает им соленые орешки. Они свое отслужили. Занавес. Такова жизнь… Все-то думаешь, что тебе отмерена целая вечность, а тебя меж тем уже и забыли.
Поэтому по понедельникам, заходя размяться после долгого сидения на расшатанном табурете, Гэри кормил белок хлебным мякишем и орехами, чтобы хоть немного их подбодрить. Им ведь, наверное, тоже бывает одиноко, думал он, им тоже нужны друзья. Собственно, у нас, людей, с этими хвостатыми хулиганами много общего…
Он протягивал им руку, высматривал: с кем из них ему суждено сдружиться? Которая из этих одинаковых серых белок окажется самой нахальной, самой хитрой, чтобы стать ему другом?
Ему вспоминались рыжие белки из замка Кричтон. Миссис Хауэлл больше не звонила. И шут с ней!
Все это, казалось, было так давно, так неправдоподобно… Эти воспоминания относились к кому-то другому. К кому-то прежнему — тому, кем он уже давно не был. Он растягивался на лужайке и катал по траве последние орехи.
Иногда звонил бабушке и бодро докладывал: «Порядок, ба, большой город меня еще не подмял. И я трачу не все твои деньги». Про себя он добавлял: «Не очень-то мне нравится жить на эти деньги…» Конечно, нужно признать, что без этого пособия ему пришлось бы туго, но он твердо знал: в один прекрасный день он вернет этот долг до последнего гроша.
— Можешь мной гордиться! Утром я занимаюсь на фортепиано, а после обеда работаю в булочной, мешу тесто.
— У тебя же нет разрешения на работу! — ужасалась бабушка.
— Смотри-ка, ты в курсе, что здесь нужно разрешение на работу! Скажи на милость, ба, откуда ты такая подкованная?
— Знаешь, между прочим, мне в войну приходилось затягивать пояс, как и всем… У меня тоже была продуктовая карточка, и с маслом для кексов было не разгуляться.
— Вот поэтому тебя и любит твой добрый народ, ба. У тебя живое сердце, не протокольное.
В ответ раздавался короткий сухой смешок.
— Вот выставят тебя из страны с волчьим билетом!.. И плакали тогда твоя учеба и планы на будущее.
— Там есть черный ход. Заявится полиция — смоюсь.
Бабушка откашливалась и говорила: «Спасибо, что не забываешь. Матери тоже позваниваешь?..»
С матерью Гэри говорить пока не мог. Он писал ей, конечно, по электронной почте, рассказывал, как ему живется, и добавлял: «Скоро смогу и разговаривать нормально, когда избуду всю злость». Но он и сам толком не понимал, на что злится. Непонятно было даже, на мать ли он злится на самом деле.
Жозефина все читала дневник Юноши, читала не отрываясь.
Она осторожно отклеивала над чайником страницу за страницей, поддевая их кончиком ножа и следя, чтобы чернила не размазались от пара. Каждый лист осторожно разглаживала и сушила, переложив промокашками, и переходила к следующему, лишь когда предыдущий высыхал. Настоящая археологическая операция.
Она медленно разбирала записи. Наслаждалась каждой фразой. Подолгу разглядывала помарки, кляксы, старалась рассмотреть зачеркнутые слова. Когда Юноше случалось что-то зачеркнуть, прочесть то, что он захотел скрыть, было почти невозможно. Жозефина считала страницы: до конца оставалось совсем немного. Кэри Грант вот-вот сядет в самолет и улетит обратно в Лос-Анджелес.
И останется она, как этот Юноша, одна-одинешенька.
Юноша, судя по записям, тоже чувствовал, что близится развязка. В его словах зазвучала меланхолическая нотка. У него словно все скукожилось в душе. Он считал дни, часы, забросил занятия, по утрам поджидал Кэри Гранта у входа в отель, шел за ним по пятам, не спуская глаз с поднятого воротника его белого плаща и начищенных до блеска башмаков, подавал ему бутерброд, приносил кофе, отходил в сторонку, но ни на минуту не отрывал от него взгляда.
Они провели еще один вечер в номере.
На сей раз Юноша заранее договорился с Женевьевой, что она прикроет его перед родителями — скажет, что они ходили в кино. Девочка обиженно выпятила губу: «Ты меня никогда не зовешь в кино!» — «Вот он уедет, и сходим, честное слово!» — «Когда он там уже уедет?»
«Я закрыл глаза, чтобы не слышать этого вопроса».
Одна эта фраза занимала целую страницу. Под ней Юноша нарисовал лицо с повязкой на глазах. Оно было похоже на лицо приговоренного к смерти.
«Он снова пригласил меня к себе в номер. Я так удивился, что спросил:
— Почему вы тратите на меня столько времени? Вы кинозвезда, а я кто? Никто…
— Как это никто? Ты мой друг.
И он накрыл мою руку своей.
Одна его улыбка — и страх превращается в уверенность, вся скованность куда-то исчезает, и я уже не боюсь задавать ему в открытую вопросы, которые меня мучают, когда его нет рядом.
Он сказал, что хочет познакомиться с Женевьевой. Мне стало смешно. Представляю, как бы они смотрелись! Она — вся из себя правильная девочка, усики, трескучие рыжие кудряшки. И он — такой элегантный, непринужденный! Я так и рассмеялся, мол, да что вы! А он в ответ: «А что такого, my boy? Можешь положиться на мое суждение. Я ее внимательно рассмотрю и скажу тебе, будешь ты с ней счастлив или нет…» Мне сразу стало сумрачно. Я-то хочу быть счастлив с ним…
— Я, знаешь ли, по части браков хорошо подкован! Трижды был женат. Кстати, каждый раз уходила жена, не я. Сам не знаю почему… Может, все мои браки развалились из-за того, что было у меня с матерью… Вполне возможно. А может, со мной просто дико скучно! Беда в том, что когда я женат, мечтаю снова быть холостяком, а когда один, хочу опять жениться…
Он встал и поставил пластинку Коула Портера. Песня называлась «Ночь и день». Напил мне и себе шампанского.
— В одном фильме я как раз играл Коула Портера. Сыграл, должно быть, безобразно, но я так люблю его песни!
И тогда я набрался храбрости и все ему выложил. Я сказал, что всем кажется странным, что мы с ним друзья. Что на съемочной площадке надо мной смеются, над тем, как я к нему «липну». Я говорил торопливо, сбивался, конфузился…
— Ну и что с того? Не обращай внимания, мало ли кто что болтает! Знаешь, чего я только о себе не наслушался!
У меня, наверное, на лице было написано, что я не понимаю, о чем он. Он объяснил:
— Вот смотри. Я всегда старался быть элегантным, хорошо одеваться, пользовался успехом, любил женщин… Совершенно великолепных женщин! А все равно, я знаю, многие думают, что мне нравятся мужчины. Что тут сделаешь?..
Он развел руками.
— Я думаю, это цена успеха. О тех, кто чего-то добился, всегда рассказывают черт знает что. Но я не собираюсь огорчаться из-за всякой чепухи. И не допущу, чтобы эти остолопы указывали мне, как жить. Пускай воображают что хотят и пишут что им вздумается! Мне важно только одно: самому знать, кто я. На то, что думают другие, мне плевать с высокой колокольни. И ты тоже плюй.
Он снова завел ту же пластинку и принялся тихонько подпевать: «Night and day, you are the one, only you beneath the moon or under the s un…»[67] — сделал несколько па и повалился на диван.
Он еще долго со мной говорил. Он был в этот вечер красноречив и выглядел счастливым.
Может, это потому, что съемки подходят к концу и он скоро снова увидит Дайан Кэннон? Мне она не нравится. Она вся — сплошная копна волос, зубы да косметика. Всю неделю, что она провела в Париже, я за ней наблюдал, и она мне совсем не понравилась. Вдобавок она держится так, будто он ее собственность. Да кто она такая? Можно подумать, она единственная его любит! Какая наглость, какая самонадеянность!
Он объяснил, что никогда никому не старался нравиться специально. Никогда не испытывал потребности оправдываться, объяснять. Его кумир — Ингрид Бергман.
Он нарисовал на полях портрет Ингрид Бергман с короткой стрижкой. Но вышло совсем не похоже. Тогда он приписал рядом: не ахти. Еще учиться и учиться. Может, мне поступить вместо Политеха в Академию искусств? Если я стану художником, может, буду выглядеть в его глазах оригинальнее?
— Это невероятная женщина. Упорная, нежная, никогда не боялась жить в ладу с самой собой, — а против нее было все общество: закомплексованное, глупое, запуганное! Я всегда был на ее стороне. Защищал ее ото всех. Ненавижу лицемерие!
Не знаю, было ли у них что-нибудь, но он и правда всегда просто дрался за нее.
Я снова набрался храбрости и спросил у него про мать. Раз он первый про нее упомянул, значит, ничего, если я спрошу. Но у меня не получалось подобрать слова.
— Какая была ваша мама? — спросил я наконец довольно неуклюже.
— Чудная была мама! А я был чудный малыш! — засмеялся он. И скроил «умилительную» физиономию. — Она меня одевала в длинные платья, как девочку, с белым воротничком, завивала мне щипцами красивые длинные локоны. И все время обжигала мне уши, как сейчас помню. Надо думать, я у нее был вроде куклы. Она приучила меня держаться как подобает, вежливо разговаривать, когда с кем-нибудь встречаешься, — приподнимать шляпу, мыть руки перед едой, играть на фортепиано, говорить «добрый день», «добрый вечер», «большое спасибо», «как поживаете»…
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |