При мысли о том, как мать нагоняла ужас на тихий пансиончик миссис Хауэлл, Гэри не мог сдержать улыбку.
— Когда она втрескалась в твоего отца, я пыталась ее урезонить. Говорила ей, что у Маккаллумов нечистая кровь и ничего путного из этого не выйдет. Но она меня, само собой, не послушала. Влюбленная девушка!.. К тому же я тогда начала выпивать. Одно дело вернуться домой, а другое — прижиться там заново… В общем, я осталась, по сути, одна. Даже домашние на меня смотрели косо! Понимаешь, в Шотландии сильно недолюбливают англичан. Хочешь обидеть шотландца — назови его англичанином!
— Даже так?
Она кивнула:
— Надо сказать, англичане, конечно, сами хороши. Сколько они унижали шотландцев! А ведь шотландцы народ гордый. Например, одно время по телевизору, когда показывали погоду, карту страны специально делали такой, что Шотландия на ней была размером с горошину. В регби, когда англичане играют против французов, шотландцы всегда болеют против англичан… Это давняя ненависть, она еще не скоро выдохнется. Сейчас у нас свой парламент, свои законы, своя валюта, некоторые вообще мечтают о полной независимости… Так что с английской фамилией у меня была жизнь не сахар. Фактически в изоляции. Вот я и пила. Вечерами. Чтобы забыть, не думать, как я одинока… Твой отец тоже был человек одинокий. Он ухлестывал за девицами, шлялся по кабакам, охотился на оленей, рыбачил. В жизни не работал! Понемногу распродал все угодья вокруг замка. Мы с тобой сходим к замку, посмотришь, будешь гордиться. Правда, теперь там только и осталось, что голые камни. Серые, старые, того и гляди вывалятся… Стены осыпаются, не знаю, как он там живет, что ему до сих пор какой-нибудь балкой по голове не шарахнуло…
— Он так и не женился?
— Нет. Времена сейчас не те, девушки уже не такие смирные и послушные. Они учатся, работают, разъезжают. Кому теперь охота жить в замке?
Ресницы у нее дрожали, и во взгляде читалось робкое одобрение: эти девушки не боятся сбросить иго Маккаллумов и иже с ними. Она отхлебнула чаю, но к пирогу с толстым слоем крема не притронулась. У нее были тонкие пальцы, сморщенная, почти прозрачная кожа, и она все возила ими по кругу, словно собирала по столу крохи воспоминаний.
— Он живет по старинке, только состояния, как у дедов, у него больше нет. Недавно ему сказали, что у него рак. Врачи запретили ему пить, отправили лечиться. Так он отказался! Мыкается по пабам, ему наливают задаром — вроде как местный шут, колорит создает. Поет шотландские гимны, горланит… Грустно, конечно, а вообще — не это самое грустное.
— Он скоро умрет? — спросил Гэри и крепко оперся локтями о стол, чтобы не дрожали.
Она кивнула:
— Умрет, а замок перейдет к его двоюродному брату Там такое родство — седьмая вода на киселе… Брат этот англичанин. Работает в Лондоне, в Сити. Думает только о деньгах. На землю предков ему наплевать. Твой отец от этого сам не свой. Мечется как муха в паутине, все пытается судьбу перебороть…
— Вы за этим меня вызвали? Вся срочность из-за этого, да?
— Да, сынок… Если он не образумится, не бросит пить, то так и умрет, а за ним и замок. Братишка этот устроит там гостиницу для каких-нибудь богатых американцев или русских… Самый красивый замок во всем крае! Стыд какой, на всю страну!
— Эк вы заговорили, шотландская кровь!
Она слабо улыбнулась. Пальцы перестали бегать по столу, она посмотрела ему прямо в глаза.
— От себя не уйдешь. Кто шотландцем родился, тот шотландцем и умрет.
Гэри выпрямился. Он тоже все больше чувствовал себя шотландцем.
— Вот я и подумала: может, если он тебя увидит, узнает родного сына, может, тогда… Но я толком не знаю. С Маккаллумами никогда не знаешь, чего ждать. Судьба у них черная-пречерная, а мозгов ни крупинки…
— Так когда же я могу его увидеть? — нетерпеливо перебил Гэри.
Он выручит отца, образумит его, вылечит. Он уже представлял, как будет жить с Дунканом Маккаллумом в фамильном замке, узнает его ближе, выучит шотландскую историю. Ему вдруг нестерпимо захотелось иметь корни, носить цвета своего клана, чтобы им гордилась семья. А в замке можно устроить культурный центр, проводить фестивали, собирать музыкальный бомонд… Бабушка наверняка поможет. Он будет учиться дальше на фортепиано, а попутно возродит Кричтон к жизни.
— Сегодня вечером, попозже. Я тебя сведу в паб, куда он ходит каждый день. На той неделе, когда ты позвонил, я туда пошла и сказала ему, что у него есть сын. Красивый, говорю, парень, ты будешь им гордиться, передашь ему эстафету, и тогда никакие англичане тебе не страшны, и твой замок в гостиницу никто не превратит.
— А он что?
— Выслушал… Но ничего не ответил. Когда он набрался до того, что уже на ногах не стоял, я довела его до замка и уложила в прихожей, есть у него там такой старый, разбитый диван — на нем он чаще всего и спит. Ни особой радости, ни досады не выказал. Значит, расслышал. Готов с тобой познакомиться.
— А мою мать он помнит?
Миссис Хауэлл отрицательно покачала головой.
— Но что сын у него есть, это он помнит.
— Он знает, что я англичанин?..
Да вдобавок внук королевы!
— Нет. Об этом я не сказала. У меня расчет такой: твой отец — человек гордый, и когда он увидит, какой у него сын, эта его гордость возьмет верх, остальное уже не важно.
— А если бы я оказался нахальным, выпендрежным и вообще бездарностью?
— Ты бы тогда не стал мне звонить, малыш. У тебя был такой умоляющий голос…
— Да ведь мы всего-то несколько слов друг другу сказали.
— Но мне было слышно и то, чего ты не сказал.
Гэри накрыл своей широкой ладонью худенькую ручку миссис Хауэлл, и у той на глаза навернулись слезы.
— Хоть бы вышло, хоть бы вышло, — шептала она, глядя пустым взглядом перед собой, словно хотела увидеть будущее.
К замку они поехали на старой, чихающей машине, которая еле взбиралась в гору. Гэри то закрывал глаза, то снова открывал. Он вытягивал шею и всматривался в горизонт. В последнее время он так часто представлял себе, как выглядит этот замок.
И замок превзошел его ожидания.
Кричтон внезапно выступил из-за поворота: гигантский, величественный, надменный. Когда-то белые, а теперь посеревшие, с пятнами сырости стены подавляли своим видом. Крыша местами провалилась, между кровельными балками пробивались и тянулись к небу кусты.
— Зачем столько стен? — с любопытством спросил Гэри. — Никогда не видел столько валов сразу.
Миссис Хауэлл в ответ вздохнула:
— В семье Маккаллумов было столько братоубийственных войн… Каждый раз, как им начинал грозить кто-нибудь из родни, они строили вокруг замка новую крепостную стену. За этими укрытиями они ничего не боялись.
Они поставили машину у главного входа и дальше пошли пешком. Прошли через все кольца стен, одно за другим. Дул такой крепкий ветер, что Гэри казалось — у него сейчас оторвет щеки. Он расхохотался и закружился посреди серых камней. Прощай, Гэри Уорд! Да здравствует Гэри Маккаллум! Новое имя, новая жизнь! Тусклые, избитые глыбы заиграли живыми красками, как воздушный змей. Он кружился, кружился, пока с хохотом не повалился на траву, — а хмурый, мрачный небосклон низко навис над замком и словно вжимал его в землю.
Ему хотелось все увидеть своими глазами.
Они толкнули входную дверь, уповая, что Дункан не лежит на диване в прихожей.
— Не волнуйся, в это время он уже, поди, накачивается в кабаке.
Он бегал по коридорам, подымая клубы пыли, распахивал тяжелые двери, лупил кулаками в густую паутину, заглядывал в длинные заброшенные залы с высокими, черными от сажи каминами. Мебели в них больше не было, только старые доспехи. Шлемы, казалось, провожали его пустыми глазницами.
Лишь когда миссис Хауэлл кивнула ему на дверь в отцовскую спальню, он на шаг отступил.
— Потом. Когда мы с ним познакомимся.
И они отправились обратно в город.
Дункана они нашли в пабе «Лук». Это был бар с широкими окнами, крашенный снаружи в темно-голубой цвет. Гэри пропустил свою спутницу вперед. Сердце у него колотилось. Он шагнул внутрь, не отрывая глаз от фиолетового пальто и красного шарфа. Потолок с ярко-красными балками и желтый, почти оранжевый паркет на мгновение ослепили его: он зажмурился и замигал.
Миссис Хауэлл направилась прямо к мужчине, который сидел, облокотившись о стойку бара, не поднимая головы от огромной кружки пива, и тронула его за плечо:
— Дункан Маккаллум!
— Н-ну?.. — рявкнул тот в ответ и круто обернулся.
Высоченный, широкоплечий, настоящий великан, с красной одутловатой физиономией. Глаза у него были так налиты кровью, что непонятно, какого они цвета. Зубы пожелтели от сигарет, спереди одного не было. Над килтом в синюю и зеленую клетку выпирало круглое брюхо. Черный жилет и куртка были грязные и засаленные, на длинных гольфах — нелепые, сбившиеся набок красные помпоны. Старый клоун — назвала его миссис Хауэлл. Старый клоун со шрамом…
— Эй ты! Англичанка! Опять явилась провожать меня до дому?
Он перевел взгляд на Гэри и снова взревел:
— А это еще кто такой?!
Гэри откашлялся. Слова ему не давались.
— Ты что, при этой старой грымзе англичанке ошиваешься?
— Я… Я…
— Да он никак язык проглотил! Или старуха ему язык откромсала! — обернулся Дункан к бармену. — Бабы — зло. Даже старые. Чик-чик, и языка как не бывало. А то и чего другого!
Он расхохотался и поднял свою кружку в сторону Гэри.
— Чокнемся, малыш? Или так и будешь стоять столбом?
Гэри подступил ближе. Миссис Хауэлл тихо, почти беззвучно прошептала:
— Дункан, познакомься, это твой сын Гэри… Помнишь, у тебя есть сын?
— Еще бы не помнить, бабка! Ты мне еще давеча напомнила, когда я спьяну не мог дойти до дому…
Дункан посмотрел на Гэри. Глаза сузились, как бойницы в крепостных стенах. Он снова обернулся к бармену:
— Слыхал, Эван, сынок у меня объявился! Плоть от плоти! А? Каково?
— Дело хорошее, Дункан.
— Еще один Маккаллум… Как тебя звать, сынок?
— Гэри.
— Гэри, а дальше?
— Гэри Уорд, но…
— Тогда какой ты мне сын? Маккаллумы фамилии не меняют, это тебе не бабы! Маккаллумами рождаются, Маккаллумами умирают. Точка! Уорд, Уорд… И фамилия-то какая-то английская. Помню, была такая англичаночка, легкая на передок, все ныла, что я ей ребенка сделал, — это, что ли, твоя мамаша?
Гэри не знал что ответить.
— Это твой сын, — тихонько повторила миссис Хауэлл.
— Если его звать Гэри Уорд, он мне никто!
— Ты же не признал его при рождении! Как прикажешь ему зваться?
— Маккаллумом, как я! Вот тоже выдумает!
И он громогласно обратился к завсегдатаям, которые сосредоточенно смотрели футбол с кружками в руках.
— Эй, мужики! Слышите?! У меня тут, кажись, сын… Правда, у меня их, должно быть, немало… Маккаллумы не одну бабу осчастливили! Тем лишь бы ноги раздвигать!
Щеки у Гэри пылали. Ему хотелось только одного: уйти отсюда как можно скорее. Заметив, в каком он смятении, миссис Хауэлл удержала его за рукав:
— У тебя есть сын, Дункан Маккаллум, вот он перед тобой. Кончай набираться, поговори с ним толком!
— Молчать, старая дура! Я сам решаю! Никогда еще такого не было, чтобы баба была Маккаллуму указкой…
С этими словами он вновь обратился к окружающим за поддержкой.
— Замолчи, Дункан Маккаллум! — воскликнула миссис Хауэлл. — По кабакам горланить ты горазд, но как с болезнью сладить, так тут ты сам — сущая баба! Трус ты и хвастун, вот ты кто! Помрешь ведь скоро, что ж ты выламываешься?..
Он сгорбился, бросил на нее недобрый взгляд и молча склонился над кружкой.
— Пойдемте сядем где-нибудь, — тихо предложил Гэри. — Посидим, поговорим…
— Посидеть с тобой, Гэри Уорд? — хохотнул в ответ Дункан. — Да я в жизни не пил с англичанином! И прибери руки, не трогай меня, а то получишь кулаком в рожу. Рассказать, как я побил пьяного русского в Москве?
Гэри отдернул руку и отчаянно посмотрел на миссис Хауэлл.
— Видишь шрам?
Дункан повернулся щекой к свету заученным движением, как рыночный зазывала отбарабанивает привычную речь.
— А я его рассек сверху донизу! Одним взмахом! Порубил в капусту! Он еле смылся, поджал хвост. Поминай как звали!
— Дурак ты, Дункан Маккаллум, стоеросовый. Ты не стоишь такого сына. Пошли, Гэри.
Она взяла Гэри за руку, и они вышли из бара: с бешено бьющимся сердцем, но чинно и пристойно.
На улице они постояли, прислонившись к стене. Миссис Хауэлл вытащила сигарету и закурила. Курила она, сощурившись, и стряхивала пепел в горсть. Она держала сигарету вертикально, чтобы не так быстро горела, и приговаривала: «Это я, я виновата, не надо было тебя сюда приводить, зачем я вообще..».
Гэри не знал что думать. Он неотрывно смотрел на красный огонек, на кольца дыма. Вся эта стычка произошла так стремительно, что он уже не помнил, что говорил отец, что отвечал, — на него снова нахлынула тоска.
— Завтра еще придем, — сказала миссис Хауэлл. — Он за ночь одумается, будет меньше хорохориться. Каково ему, наверное, было тебя увидеть… Да и тебе его, бедный мой мальчик! Ты прости меня…
— Ну что вы, миссис Хауэлл, не надо извиняться.
Он смотрел на фасад, крашенный в берлинскую лазурь. Когда они пришли, она смотрелась куда ярче. Ему казалось, что он рассыпается на части.
Глупо было воображать, будто человека можно изменить. Тем более Маккаллума.
Никуда он завтра не пойдет.
Утром он проснется от завываний волынки и вернется в Лондон первым же поездом.
Пускай Маккаллумы катятся ко всем чертям вместе со своим замком!
Ночью Дункан Маккаллум покончил с собой на продавленном диване в прихожей: выстрелил себе в рот из револьвера. Так он оправдал старинный родовой девиз: «До смерти не изменюсь».
Перед этим он написал и сунул в почтовый ящик письмо, в котором назначил единственным наследником замка Кричтон Гэри Уорда, своего сына от Ширли Уорд.
Было около полуночи. В «Харродсе» не осталось ни души. Тяжелые позолоченные люстры погашены, эскалаторы замерли, уборщицы — целая армия — закончили орудовать пылесосами и половыми тряпками. Гортензия и Николас, опустившись на колени прямо на пол, рассматривали свои витрины. Время от времени заглядывал охранник, спрашивал: «Все еще здесь?..» Гортензия молча кивала.
Она воспроизвела именно то, что придумала в Париже, исходив вместе с Гэри вдоль и поперек улицы и переулки вокруг площади Звезды. Иногда бывает, что есть задумка, но она потом теряется… И человек предает ту чудесную искорку, от которой занялся было огонь фантазии. Гортензия свою не предала. Ее замысел претворился в жизнь во всем своем великолепии. Фотомодели на снимках Чжао Лю были элегантны и безупречны — воплощение дерзкого изящества и шика. Аксессуары словно парили в воздухе над огромными фотопортретами, как облачка, и каждая фигура превращалась в «it girl»[45].
— Ты сможешь завтра объяснить людям, что ты вкладываешь в это «it»[46]? — задумчиво проговорил Николас.
— Это что-то такое маленькое, но главное — изюминка… Просто какая-нибудь деталь, о которой ты даже самане думаешь и не заботишься, но с ней чувствуешь себя просто непобедимой. Тебе становится все равно, какое ты производишь впечатление на остальных. И это что-то именно твое, что ты сама нашла, придумала, что стало частью тебя… Деталь, с которой ты чувствуешь себя королевой. Или королем. И этого не купишь в магазине. Это либо есть, либо нет. Я им просто предлагаю варианты, наметки, а найти свое они должны сами.
— А сама ты уже знаешь, что надеть завтра на открытие?
Гортензия пожала плечами:
— Само собой! У меня «it» в крови! Я могу хоть в мешок одеться! Возьму что-нибудь напрокат, в Интернете все можно найти, — и буду сногсшибательна!
— Прошу прощения, — язвительно откликнулся Николас на такое самомнение, — я было запамятовал, с кем говорю.
Гортензия обернулась к нему и вздохнула:
— Спасибо тебе… Без тебя у меня бы ничего не вышло!
— You are welcome, my dear! Мне это самому было в радость… Красиво получилось!
Вот бы Гэри завтра пришел. Он бы понял… Он бы понял, что нельзя пускаться в такое предприятие и при этом все время думать о человеке, которому принадлежишь умом, телом, руками, ногами, губами, перед которым просто сгибаешься пополам. Когда творишь, ни о ком думать нельзя. Надо думать только о работе. Денно и нощно. Каждую секунду, каждую минуту, каждый час, каждый день. «Той ночью в Париже, стоило ему меня поцеловать, и я превратилась в рохлю — из тех, кто не знает куда себя деть и цепляется за руки, которые уносят туда, куда лучше не соваться… Крибле-крабле-бум! Я выбрасываю его из головы и больше о нем не думаю! Я хочу получить шикарный контракт, чтобы меня пригласили на работу в «Том Форд», хочу попасть на самую крышу самого высокого небоскреба в мире, хочу свой «corner»[47] в «Барниз» или в «Бергдорф Гудман»… И еще хочу, чтобы он завтра пришел и поздравил меня и чтобы у него при этом блестели глаза. Он ходил со мной в Париже по улицам, мы были вместе, когда встретили Младшенького и меня озарило… Он просто обязан прийти!»
Младшенький. Вот Младшенький придет. Правда, к сожалению, не один, а с Марселем и Жозианой…
Она боялась, что они не впишутся в атмосферу вечера. Когда Марселя Гробза пробивает на элегантность, спасайся кто может! Говорят, на свадьбу с Анриеттой, ее бабкой, он вырядился в кислотно-зеленый люрексовый пиджак и клетчатый кожаный галстук. Невеста чуть в обморок не упала.
Николас что-то пробурчал себе под нос, она не расслышала. Что-то насчет звукового оформления, чтобы «приодеть» витрины.
— Музыку, по-моему, надо другую… Твои витрины — совершенство. Накладывать на них голос и видео Эми Уайнхаус… Тебе надо что-нибудь вроде Грейс Келли или Фреда Астера.
— С ума сошел!
— В смысле тут нужно красивую, элегантную, рафинированную песню. А не хит какой-то спитой, исколотой девицы, на которой живого места нет от татуировок и которая одевается в лохмотья.
— Разве можно сейчас что-нибудь менять?!
— А ты что думала, на показах мод великие кутюрье не меняют все в последний момент, за кулисами, когда в зале уже полно зрителей и все как на иголках?.. Поамбициознее надо быть, дорогая! Выше только звезды, не забывай! Не останавливайся посреди дороги.
— И что же ты предлагаешь? — Сравнение с великими кутюрье Гортензии польстило.
— Есть одна старая песня Гершвина, Род Стюарт еще сделал на нее кавер, — ее можно взять… Я знаком с его менеджером, можно попытаться.
— С кем ты только не знаком, Николас! — сдалась Гортензия.
— Песня называется You Can’t Take That Away From Me. Изначально ее пел Фред Астер. В старом черно-белом фильме, там даже пленка немножко дрожала.
— Напой.
Николас поднялся и сделал несколько па посреди фотографий и тихонько покачивающихся мобилей, подпевая в такт:way you wear your hat…way you sip your tea…memory of all that…, no, they can’t take that away from me…way your smile just beams…way you sing off key…way you hold my dreams…, no, they can’t take that away from me…[48]
По тротуару шла чернокожая толстуха в дредах и красном пуховике, несла в обеих руках ворох пакетов. Она остановилась, прислушалась и принялась кружиться, раскачивая пакетами. Потом помахала им и пошла дальше.
Гортензия глядела на Николаса и думала: «Какая он все-таки прелесть! Ну почему у него такой длиннющий нос?..»
— Заметано! — энергично воскликнула она, чтобы не расчувствоваться.
— Спасибо, принцесса! Завтра же этим займусь, достану тебе музыку.
Все при нем: хороший вкус, выдумка, профессиональный нюх. Но носище!..
Он разослал приглашения всем лондонским, миланским и нью-йоркским журналистам, стилистам и пресс-атташе, каждому приписал пару слов от руки. Анне Винтур, которая как раз обреталась в это время в Лондоне, написал так: «В знак особого почтения к величайшей законодательнице мод, олицетворению элегантности и безупречного стиля…» Если она и после такого расшаркивания не явится, решила Гортензия, не иначе окончательно вознеслась над бренной землей на высоту пятнадцатисантиметровой шпильки.
Филипп, конечно, придет. И финансист, с которым он ее познакомил. Финансист, кстати, обнаружил досадное пристрастие ходить за ней по пятам и названивать с творческими предложениями: «Милая Гортензия, а как вам такая мысль?..» Гортензия вежливо выслушивала и отправляла мысль в мусор. Он даже вызвался помочь с перевозкой оформления: возьмет напрокат грузовик, оденется в комбинезон, это же так забавно — поиграть в грузчика! «Кретин!» — бормотала Гортензия, одаривая его ослепительной улыбкой.
Жан Прыщавый тоже предлагал помочь, но она отказалась. Хотя лишняя пара рук ей бы не помешала. Она даже чуть было не согласилась, но вовремя опомнилась: не от такого же урода принимать помощь! Не хватало еще, чтобы ее видели в его обществе. Ей бы тогда пришлось пригласить его на коктейль, и что бы о ней подумали?
Она задумчиво посасывала кончики пальцев, исцарапанных гвоздями и иголками, с въевшимся клеем. Кто еще будет? От матери и Зоэ — ни слуху ни духу. Но они точно придут. Мама будет сама не своя от гордости, а Зоэ будет пыжиться и важничать направо и налево: это моя сестра, это моя сестра!
И Ширли придет. Она взяла у нее на пару дней грузовичок.
— Зачем он тебе? — спросила Гортензия.
— Объезжать скотобойни. Хочу приготовить ребятам кое-что чернушное. Наберу скелетов, костей, отходов, еще в кровище, пару бидонов промышленного желатина, в общем, всякой мерзости. Покажу им, из чего делаются их любимые полуфабрикаты. Если после этого их не стошнит, я умываю руки! Буду всю оставшуюся жизнь питаться наггетсами.
— Смотри не извози мне его!
— Не волнуйся, я все застелю клеенкой.
Гортензия протянула ей ключи, но не удержалась от гримасы:
— Только верни мне его вовремя, чистым и целым.
— Ладно!
Вид у Ширли был угрожающим и не сулил ничего доброго.
Когда Гортензия поинтересовалась, не знает ли она, где Гэри, та ответила, качнув связкой ключей: «Понятия не имею!»
Мисс Фарланд придет непременно. Покрасоваться. «Это я ее раскопала, — станет она хвастать, — если бы не я…» О своих заслугах она может говорить часами. Какое все-таки убожество! А эта ее манера красить губы в кроваво-красный цвет, тоже мне вампир! А уж худющая, как жердь! Анорексичка! Специально к открытию прошла курс ботокса, щеки у нее теперь, как филейная часть у младенца, — даже улыбается с трудом.
Еще она пригласила пару девчонок из колледжа, просто чтобы полюбоваться, как они пожелтеют от зависти. И преподавателей.
Ребят по квартире, кроме Жана Прыщавого. Он, конечно, смертельно обидится, но ей какое дело!
Так-так, вроде никого не забыла…
Не исключено, что Шарлотта Брэдсберри тоже явится — вынюхивать. И прекрасно. Напишет про нее разгромную статью — ей лишняя реклама.
А еще будет Агнесс Дейн! Николас знаком с ее молодым человеком и взял с него слово, что тот приведет свою подругу. А где Агнесс Дейн, там свора папарацци. «Надо только все-таки следить, чтобы она не слишком меня заслоняла, — соображала Гортензия. — Придется побороться, чтобы быть на снимках на первом плане…
Странно, что мама не позвонила сказать, во сколько они с Зоэ прибывают на вокзал Сент-Панкрас. Обычно она предупреждает».
— Как там у тебя с приглашениями? — обратилась Гортензия к Николасу.
— Всем отправил, почти все откликнулись.
— Не забудь, это мой вечер! Если явится какая-нибудь непрошеная стерва, гони ее в шею.
— Вас понял, принцесса. Пошли чего-нибудь пожуем? Есть хочу — сил нет.
— А можно тут все так оставить?
— В смысле?
— Ну, не разнесут тут мои витрины?
— Ты в своем уме?
— У меня дурное предчувствие.
— Ну конечно, у тебя тайных врагов, как у сицилийского барона. Спят и видят, как бы тебя зарезать.
— Мало ли, какой-нибудь завистник. Возьмет и обольет мои модели красной краской.
— Да ладно тебе! В магазине полно охранников, и потом, все заперто.
Гортензия неохотно последовала за ним.
— А то, может, остаться тут на ночь…
— Я тебя не узнаю. Ты что, боишься?
— Говорю тебе, у меня дурное предчувствие… Дай-ка на минутку мобильник, надо маме позвонить.
— А твой где?
— Я за свой плачу, а ты нет. У тебя же корпоративный.
— А если не дам?
— Тогда я тебе не раскрою всех тайн сексуальных различий между мужчиной и женщиной. Включая твое место в этой безжалостной игре на выживание.
Он протянул ей телефон.
Жозефина не знала, как ей быть.
Она не поедет в Лондон на открытие витрин.
Она нашла сюжет и не хотела его бросать.
Она разыскала черную тетрадку Юноши и внимательно ее перечитывала, делала пометки. Медленно впитывала его рассказ, чтобы сюжет расцвел сам собой, — как, бывает, ждешь, чтобы распустился красивый цветок, и бегаешь проверять каждое утро: мчишься в лес босиком, смотришь на бутон минуту-другую и отправляешься восвояси, думая — ну уж завтра точно… Роман вот-вот появится на свет. И как она может бросить его и уехать в Лондон?! Она боялась, что Кэри и его юный друг вдруг улетучатся, как те две тетки.
Каждый вечер она подолгу смотрела на телефон и понукала себя: надо позвонить, надо сказать… А сама тряслась от страха.
В этот вечер, накануне открытия, ровно в полночь, оттягивать объяснение было уже поздно. Она потянулась к телефону…
Ширли рассказывала, как много и упорно трудилась Гортензия над своими витринами.
И еще она сказала, что Гэри не придет, он поехал в Шотландию знакомиться с отцом и неизвестно, когда вернется.
— И что ты об этом думаешь?
— По правде? Мне от этого тошно. Но я стараюсь себя урезонить. Делаю дыхательную гимнастику, катаюсь на велосипеде, езжу на скотобойню…
— А в Хэмпстеде бываешь?
— Нет. Мне не до ледяной воды. В Лондоне и так холодно.
— А зря, съездила бы…
— Ты приедешь на выставку Гортензии?
— Вряд ли.
— Жозефина! — воскликнула Ширли. — Это правда ты?!
— Ну.
— Ты не бросаешь все дела и не мчишься сломя голову ублажать Гортензию?!
— У меня появилась одна задумка, Ширли. Понимаешь, не научная статья, а роман, но на основе реальных событий. Про дружбу-влюбленность между одним пареньком, французом, и кинозвездой, голливудским актером. Помнишь, я нашла в мусорном баке черную тетрадку?.. Вот оно все как-то утрясается, вызревает потихоньку. Этот сюжет прорастает из меня наружу. Мне сейчас нельзя разбрасываться.
— Ну и ну… Мою подружку подменили! Это Серюрье на тебя так влияет?
У Жозефины вырвался смущенный смешок:
— Нет, я сама так решила. Как ты думаешь, Гортензия не обидится?
— Так ты ей еще не сказала?!
— Что ты, я так боюсь…
— Понятно. Не расстраивать же нашу принцессу на горошине!
— А вдруг она решит, что я ее разлюбила?
— Ну, знаешь, до этого еще далековато!
— Так что мне делать?
— Бери телефон и звони. Забыла, как сама на днях промывала мне мозги? «Если не сейчас, то когда…» Или это ты цитировала философские постулаты любезнейшей Ифигении? Короче, давай звони и говори! Прямо сейчас!
— Да-да, ты права…
Но сил не было никаких. «Она обзовет меня плохой матерью, скажет, что я бессердечная эгоистка, обидится, а я этого не переживу. Я так ее люблю! Просто… Я так боюсь, что сюжет утечет сквозь пальцы!»
Она уже занесла было руку, чтобы набрать номер Гортензии, как раздался звонок.
— Мама!
— Да, золотко мое!
— Все в порядке? Почему у тебя такой голос?..
Жозефина кашлянула и ответила, что нет, все в порядке, все хорошо.
— Во сколько ты приезжаешь? Встретимся уже в «Харродсе»?
— Э-э…
— Ой, мамуль! Так все здорово получилось, сама посмотришь! Точно как я хотела! Я все сделала аккурат как задумала, один в один, вкалывала день и ночь. Обалдеешь!
— Э-э…
— Да, а Зоэ ты написала записку в школу? Что ты им сказала? Что у нее свинка? Или что у нас бабушка умерла?
— Ничего я им не сказала.
— Ну так во сколько вы приезжаете? Жить вы, наверное, будете у Ширли?
— Гортензия, детка, ты знаешь, я тебя очень люблю, ты для меня самый важный человечек…
— Мам! Не развози слюни! У нас тут уже за полночь, я валюсь с ног. Конечно, я знаю, что ты меня любишь и все такое.
— Точно?
— Точно! Ты меня уже достала своими сантиментами!
Жозефина отметила, что сказано это было не слишком благожелательно, и отбросила последние сомнения.
— Я не приеду. И Зоэ тоже.
— А…
Последовало долгое молчание.
— Вы нездоровы?
— Нет.
— Ты не больна и не приедешь? Ты что, ногу сломала? Или обе?
— Нет. Гортензия, послушай, детка…
— Да говори же, черт бы тебя побрал!
Оторопев от такой грубости, Жозефина отставила трубку подальше, с трудом сглотнула и выговорила:
— Я не могу приехать, потому что я наконец нашла сюжет для романа. Он вызревает. Я пока не совсем его ухватила, но к тому идет. Если я сейчас уеду, я его упущу.
— Так это же здорово! Я ужасно за тебя рада! Что ж ты сразу не сказала?
— Я не знала, как ты отреагируешь…
— Ты в уме? Что я, не понимаю? Ты бы знала, сколько я пахала над этими витринами!.. У меня все пальцы в кровь содраны, колени в ссадинах, глаза красные, как у кролика, я не сплю, на ногах еле держусь… Но как же это прекрасно!
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |