— Алле-оп! — воскликнула Беранжер. — Не желаете ли выйти теперь обе из кухни? Я закончу с пирожными и снова буду в вашем распоряжении.
Жозефина решила выпить шампанского. Она чувствовала себя разбитой. Слабой, бесконечно слабой. Потом второй и третий. Все тело наполнилось странной теплотой. Такие маленькие приятные мурашки. Она оглянулась, рассматривая окружавшую ее толпу.
Все те же лица.
Те же, что были у Филиппа и Ирис на приемах.
Эти люди разговаривают очень громко. Все про всё знают. Пролистали книгу — считай, прочли. Пробежали взглядом программку спектакля — считай, видели пьесу. Слышали имя — так это их лучший друг. Или главный враг, они точно не помнят. Поскольку все время лгут, они и сами начали верить в собственную ложь. Вечером превозносят, поутру морщатся от омерзения. Что такого произошло, почему они так изменили свое мнение? Они не могут сказать. Что-то услышали злое, приятное слуху, интересно показалось сплести интригу, а какой будет эффект — не важно. Убеждениями тут и не пахнет, тем более глубоким анализом. У них на это нет времени. Они повторяют то, что где-то услышали, иногда могут с важным видом повторить человеку то, что когда-то услышали от него самого.
Она знала их как облупленных. Могла описать с закрытыми глазами…
Они не рассуждают, они негодуют. Произносят высокопарные речи, закатив глаза, затем пауза — оценивают, какой произведен эффект, поднимают бровь, чтобы уничтожить бесстыдника, посмевшего им противоречить, и вновь разливаются соловьем на глазах ошеломленной публики.
Легкость мысли у них необыкновенная. Все пляшут под одну дудку. Важно лишь произвести впечатление и говорить, не вдаваясь в частности, чтобы не попасть впросак.
Жозефина подумала об Ирис, которая чувствовала себя среди них как рыба в воде. С наслаждением вдыхала зловонный спертый воздух этого мирка, словно свежий аромат полей.
Квартира Беранжер представляла собой нагромождение гостиных, ковров, картин на стенах, мягких диванов, каминов, тяжелых занавесок. Служанки-филиппинки сновали с огромными блюдами, превосходящими размером самих девушек. И виновато улыбались, словно извиняясь за это.
Жозефина узнала актрису, которая прежде не сходила с обложек журналов. Ей, должно быть, лет пятьдесят, подумала Жозефина. Одета как девчонка: свитер, открывающий пупок, обтягивающие джинсы, балетки. Она хохотала по любому поводу, встряхивая черной гривой волос, а двенадцатилетний сын явно ее стеснялся. Ее, видимо, не предупредили, что заливистый хохот — привилегия молодости.
За ней бывшая красавица с длинными белокурыми волосами, знаменитая своими тремя мужьями — один другого богаче, — рассказывала, как отказалась от всех искушений. Отныне она посвятила себя самосовершенствованию и следует путем далай-ламы. Дама пила кипяток с ломтиком лимона, медитировала и искала няню для мужа, чтобы иметь возможность продолжать духовные поиски и не отвлекаться на супружеские обязанности. «Секс! Как подумаешь, сколько места ему отводят в нашем обществе!» — сокрушалась она, возмущенно воздевая руки.
Еще одна цеплялась за руку мужа, как слепой за ошейник собаки-поводыря. Он похлопывал ее по руке, говорил с ней ласково, как с ребенком, и рассказывал во всех подробностях о восхождении на ледник со своим другом Бруно. Она явно не помнила, кто такой Бруно, и пускала слюни. Он нежно вытирал ей рот.
А этот, накачанный ботоксом! Ирис рассказывала, у него сорок первый размер ноги, а он покупает сорок пятый и подкладывает в мыски ботинок свернутые носки. Хочет, чтобы все видели, что у него большая нога, и предположили, что и член соответствующий. Когда он рисовал (а он художник по интерьерам), ассистент точил для него карандаши и вкладывал ему в руку. Из Нью-Йорка к нему прилетал парикмахер делать стрижку и укладку. Брал за услуги три тысячи евро, включая билет на самолет, хвастал дизайнер. В конечном итоге не так много…
Жозефина узнавала их одного за другим.
И непрерывно потягивала шампанское. У нее уже кружилась голова.
«Что я здесь делаю? Мне не о чем разговаривать с этими людьми».
Она плюхнулась на диван и взмолилась: «О небо, лишь бы никто из них ко мне не подошел! Я незаметненько, незаметненько стану пробираться к выходу».
Ну и…
Наконец принесли безе. Их появление знаменовалось большой торжественностью. Филиппинки, затаив дыхание, несли их на серебряных блюдах. Раздались приветственные крики, аплодисменты, толпа рванулась к столу, на который поставили пирожные.
Жозефина воспользовалась суматохой, встала, взяла сумочку и приготовилась выскользнуть за дверь, как дорогу ей преградил Гастон Серюрье.
— Так-так… Составляете заметки о жизни богатых и развращенных? — спросил он язвительно.
Жозефина густо покраснела.
— Значит, я прав. Вы шпионка. На кого работаете? Надеюсь, на меня… На ваш будущий роман…
Жозефина пролепетала:
— Нет-нет, никакие заметки я не составляла…
— Ну и зря! Это сборище — кладовая разных историй. Есть о чем написать записки в стиле мадам де Севинье, не все же сидеть в двенадцатом веке… А мне прямая выгода. Посмотрите, например, на эту трогательную пару…
Он показал ей подбородком на ту самую женщину, что цеплялась за руку мужа.
— Они показались мне здесь единственными, кто вызывает симпатию.
— Хотите, расскажу вам их историю?
Он взял ее под локоть, подвел к дивану, и они уселись рядом.
— Здесь хорошо, правда? Как в кинозале. Посмотрите на них. Все устремились к безе Беранжер, словно большие жадные мухи, мухи-простофили, которых ничего не стоит одурачить… Потому что вовсе не Беранжер печет эти дивные творения. Их автор — мадам Кейтель, кондитерша в пятнадцатом округе. Вам это известно?
Жозефина притворилась, что не может в это поверить.
— Пф-ф-ф, — фыркнул Серюрье, — зря стараетесь: врать все равно не умеете. Я видел, как вы проскользнули черным ходом, сгибаясь под весом коробок! Вы даже счет обронили. Жак будет недоволен! Не удастся списать пирожные из расходов по приему.
Он сунул руку в карман и достал счет, а потом предусмотрительно сунул обратно. Жозефина прыснула, прикрывшись ладошкой. Она чувствовала себя гораздо лучше, и ее разбирал смех.
— Вот зачем она вас пригласила!.. — продолжал Гастон Серюрье. — Я думал, что делает эта восхитительная нежная женщина среди такого сборища? Сразу должен был догадаться! Жак самоустранился, Беранжер позвонила вам в последнюю минуту, и вы, конечно же, согласились помочь. Вечно вам достаются наряды вне очереди. Вам бы податься в сестры милосердия или открыть бесплатную столовую для бомжей.
— Я думала об этом… А сегодня вечером совсем другая история… Мне даже думать противно обо всем этом маразме.
— Так я и думал. Восхитительная и нежная.
— Вы произносите это так, словно имеете в виду «глупая и наивная».
— Вовсе нет! Я внимательно отношусь к словам, к тонкостям смысла и только укрепляюсь в своем мнении о вас.
— Никогда не понятно, шутите вы или говорите серьезно…
— А вам не кажется, что так даже лучше? Скучно жить с предсказуемым человеком. Быстро приедается. Если я что-то в жизни ненавижу, так это скуку. Зверею от скуки, убить могу. Или укусить. Или что-нибудь взорвать.
Он провел рукой по волосам и произнес тоном обиженного ребенка:
— И к тому же я не могу курить! Для этого надо выйти, а мне приятнее сидеть здесь, с вами. Вы не против, если я за вами поухаживаю?
Жозефина не нашлась что ответить. Уставилась на носки своих туфель.
— Похоже, я вам докучаю…
— Нет-нет! — живо возразила она, ужаснувшись, что могла его обидеть. — Но вы отклонились от темы, вы обещали рассказать мне историю той пары, которая кажется мне такой трогательной…
Губы Гастона Серюрье искривила жестокая усмешка:
— Не торопитесь восхищаться кем попало… Меньше страсти, сейчас вы услышите историю, от которой попахивает серой и святой водой…
— Значит, они хорошие актеры…
— Можно и так сказать…
— История в стиле «Тех, что от дьявола»?
— Именно. Надо бы рассказать Барбе д’Оревильи, он сделал бы из нее новеллу для своего сборника. Короче: она из богатой семьи, католики из провинции. Он из столичной бедноты, эдакий парижский воробей. Умный, ловкий, живой, обаятельный, блестяще учился. Она робкая, скромная, наивная, с трудом окончила школу. Но это с лихвой компенсировало ее состояние. Он встретил ее на практических занятиях в автошколе, соблазнил и женился, она была тогда очень молода и невинна. И сильно влюблена.
— Ну просто как в сказке! — хихикнула Жозефина. Ей все легче и приятнее было с этим человеком. Хотелось смеяться над всем, что он говорит. И не было больше так неуютно в этой большой гостиной.
— Но это еще не все! — сказал он, выдержав многозначительную паузу. — Не знаю, должен ли я все это вам рассказывать. Заслуживаете ли вы доверия?
— Святой истинный крест, разрази меня гром, чтоб мне сквозь землю провалиться! Кстати, мало кого из моего окружения интересуют эти люди…
— Это верно… Вы же ни с кем не видитесь, никуда не ходите, разве что к мессе. Навернув на голову длинную мантилью, перебирая четки на запястье…
— Практически так оно и есть! — засмеялась она.
Она смеялась как ребенок. И сразу стала от этого красивой, яркой, словно засветилась изнутри. Словно на нее направили прожектор. Смех высветил внутреннюю, скрытую красоту, от которой засияли ее глаза, ее кожа и ее улыбка.
— Вам надо почаще смеяться… — сказал Серюрье, посмотрев на нее внимательно и серьезно.
Жозефина в это мгновение почувствовала, что между ними образовалась какая-то душевная связь. Тайное нежное сообщничество. Как если бы он запечатлел нежный поцелуй на ее опущенных веках и она молча его приняла. Они заключили пакт. Она приняла его благородную грубость, его тронула ее жизнерадостная невинность. Он будоражил ее, смешил, она его удивляла и пробуждала в нем смутную нежность. «Мы могли бы стать хорошими друзьями», — подумала она, впервые обращая внимание на его длинный прямой нос, смуглую кожу, черные волосы испанского идальго, слегка тронутые сединой.
— Ну, я продолжаю… Прекрасный брак… Прекрасная квартира, которую подарили молодым на свадьбу ее родители, прекрасный дом в Бретани, тоже их собственность. Короче, удачное начало жизни. Очень быстро он постарался сделать ей детей, двух чудесных детишек, и… с тех пор и пальцем ее не касался. Она даже не удивлялась, полагая, что у всех пар так и происходит. А потом, годы спустя, она собралась в горы кататься на лыжах и забыла шерстяную шапочку в своей комнате — точнее, в их комнате, а когда зашла, застала своего мужа в постели… с другом. С его лучшим другом. В самом разгаре процесса. Это был ужасный шок. С тех пор она живет на прозаке и не выпускает руки человека, который ее предал. И с этого момента история становится примечательной… Он стал лучшим мужем в мире. Внимательным, нежным, услужливым, терпеливым. Можно даже сказать, после этого жесточайшего разочарования они только и стали настоящей парой. Странно, да?
— Действительно странно…
Любовь — странная штука. Филипп сказал, что любит ее, а сам спит с другой. Она кладет свои часы на его ночной столик перед тем, как пойти в душ, торопится в его объятия, а потом засыпает…
— И это только одна история из множества. Никто из персонажей, здесь представленных, не живет так, как рассказывает. Все врут. Одни привирают по мелочам, другие мистифицируют по-крупному. Но никто не идет тем путем, про который говорит. А вы совсем другая, Жозефина… Вы странная женщина.
Он положил ей руку на колено. Она густо закраснелась. Он заметил это и приобнял ее за плечи, чтобы вконец смутить.
Эта сцена не ускользнула от глаз Беранжер Клавер, которая стояла неподалеку.
Дети напихали безе в графин с апельсиновым соком, пирожные плавали на поверхности: выглядело весьма неопрятно.
Она как раз собиралась отнести графин в комнату, когда ее взгляд перехватил жест Серюрье…
«Что в этой женщине такого удивительного? Филипп Дюпен, тот итальянский средневековый профессор, теперь Серюрье! Они ей нужны все разом или как?» — нервничала она, открывая ногой кухонную дверь.
У двери она случайно толкнула филиппинца, который закачался, чуть не опрокинул блюдо, которое нес, ухватился рукой за раскаленную плиту, вскрикнул, потом справился с болью и умудрился ничего не разбить. Беранжер пожала плечами — дурацкая идея уродиться такой малявкой: его и под блюдом-то не видно! И тут же ее мысли вернулись к предыдущему сюжету: Жозефина Кортес. Она всех их цепляет своим видом испуганной монашки. Теперь, видимо, следует напускать на себя целомудрие, чтобы соблазнять мужчин!
Она прикрикнула помощнице, раскладывающей кружки апельсина на тарелке:
— Давайте в темпе! Гости разойдутся, а вы все будете тут копаться!
Девушка недоуменно посмотрела на нее.
— А, ну да, она же по-французски ни в зуб ногой! You’re too slow! Hurry up! And put them directly on the plate![39]
— О’кей, мадам, — ответила девушка, улыбнувшись широко и бессмысленно.
— И зачем нанимать всех этих помощниц, если все равно все делаешь за них?! — возмутилась Беранжер, выходя из кухни и ставя на стол новый графин апельсинового сока — без плавающих безе.
Именно этот момент Жак Клавер выбрал, чтобы покинуть наконец комнату и предстать перед гостями.
Он медленно, величественно спустился по лестнице, не спеша переставляя ноги, словно танцуя танго, — так, чтобы все могли лицезреть его появление постепенно, шаг за шагом. Остановился на нижней ступеньке. Знаком подозвал Беранжер. Подождал, пока она подойдет и встанет рядом. Приобнял ее, ущипнул, чтобы она улыбнулась. Она удивленно хихикнула и оперлась на него. Он откашлялся и начал свою речь:
— Дорогие друзья, приветствую вас! Я благодарю вас всех, что вы пришли сюда сегодня… Благодарю также за постоянство, с которым вы навещаете нас каждый год. Не в силах высказать, насколько я растроган, видя вас вокруг чудесных бэзэ с кремом (он так и произносил: бэзэ) нашей дражайшей Беранжер…
Он зааплодировал, повернувшись к жене. Она поклонилась, лихорадочно гадая, к чему он клонит.
— Эти маленькие замечательные бэзэ, которые мы бэзоглядно поглощаем, желая друг другу всего наилучшего и выражая друг другу свою бэззаветную преданность…
Некоторые засмеялись, Жак Клавер сделал паузу, наслаждаясь произведенным эффектом.
— Я хотел бы поблагодарить жену за этот прекрасный праздник… за это произведение кулинарного искусства… Но я еще и хотел бы сообщить вам бэзотрадное известие… Увы, увы… Наши бэзэ не смогли обэзопасить наш брак. Они оказались бэзсильны его сохранить. Но мы и бэз этого уже были на исходе супружеских сил. И чтобы избавить себя от бэзполезных страданий и сохранить бэззаботную улыбку, мы решили разбэзжаться. И я хочу сообщить вам, что отныне и по обоюдному согласию мы с Беранжер будем жить в бэзбрачии… И уверить, что о совместной жизни у нас останутся самые бэзоблачные воспоминания…
Жак Клавер подождал, пока шум утихнет, и продолжил:
— Вы можете не бэзпокоиться: Беранжер останется в этой квартире с детьми, а я переберусь на Монмартр, на улицу Мучеников, в район моего бэззаботного детства, который мне так дорог… Я хочу сообщить вам об этом сейчас, чтобы остановить досужие домыслы и сплетни, которыми бэзотлагательно обрастает любое событие. Беранжер была все эти годы прекрасной супругой, образцовой матерью, великолепной хозяйкой…
Он вновь ущипнул ее за талию, прижав к себе, чтобы сохранить на ее лице натянутую улыбку, рожденную первым щипком, и добавил:
— Но увы, всему на свете приходит конец! Я устал, она устала, мы устали и отстали друг от друга. И решили обрести свободу, пока оковы усталости не стали крепче стали. Мы расстаемся с благодарностью, достоинством и взаимным уважением. Вот, друзья мои, вы знаете все или почти все. Остальное — бэзынтересная история. Как при любом разводе. Спасибо, что выслушали меня, и давайте вместе поднимем бокалы за наше здоровье в наступившем году…
Недавний гомон уступил место ледяному молчанию. Гости смущенно поглядывали друг на друга. Покашливали. Посматривали на часы, вздыхали, что пора ехать. Все хорошее когда-нибудь кончается, детям завтра в школу…
Всей толпой повалили одеваться. Уходили, раскланиваясь с хозяевами. Беранжер кивала, словно понимая их тайное желание как можно скорее смыться. Жак Клавер торжествовал: он свел счеты и с безе, и с Беранжер.
Гастон Серюрье удалился последним. С ним ушла и Жозефина Кортес.
Перед выходом он наклонился к Беранжер и опустил ей в карман сложенный вчетверо листок. Прошептал:
— Будь внимательна, не бросай где придется, неудобно, если вдруг попадет в чужие руки…
Это был счет.
На улице он обернулся к Жозефине и спросил:
— Вы приехали на машине, я надеюсь?
Она кивнула и провела рукой по лбу, пытаясь прогнать подступившую головную боль.
— Я заберу машину завтра. Я слишком много выпила.
— На вас не похоже…
Она грустно улыбнулась и кивнула:
— Да, но сегодня… Много выпила, потому что мне было очень грустно. Вы даже представить себе не можете, до какой степени мне было грустно.
— Хмельна и грустна… Давайте-ка улыбнитесь! Все-таки первое воскресенье года.
Она попыталась пройти по бордюру тротуара и не упасть. Вытянула руки, чтобы удержать равновесие. Покачнулась. Он подхватил ее и повел к своей машине.
— Я вас отвезу.
— Вы очень любезны, — ответила Жозефина. — Знаете, по-моему, вы мне нравитесь… Да-да… Каждый раз, когда вас вижу, вы придаете мне бодрости и смелости. Я начинаю себя чувствовать красивой, сильной, яркой. Что для меня, прямо скажем… необычно… Даже когда вы выдыхаете мне дым прямо в лицо, как тогда в ресторане… У меня есть идея книги. Но я не уверена, должна ли я рассказывать вам о ней, потому что она все время меняется. У меня много идей, но они время от времени словно испаряются в воздухе… Я расскажу вам, когда буду уверенней…
И она плюхнулась на переднее сиденье.
Ей захотелось, чтобы он покатал ее ночью по Парижу. Просто, безо всякой цели. Проехаться по набережным. Посмотреть на темные блики на воде, на огни Эйфелевой башни, на свет фар встречных машин. И чтобы он включил радио и она услышала итальянскую сюиту Баха. А она, как Катрин Денев в «Капитуляции», открыла бы окно и высунула голову, чтобы ветер играл ее волосами…
Наутро в ее голове была настоящая кузница, молот долбил по наковальне. Не открывая глаз, она почувствовала, что рядом кто-то есть. Зоэ.
Посмотрела на часы. Шесть утра.
— Ты заболела? — забеспокоилась Зоэ.
— Нет, — пробормотала Жозефина, с трудом присаживаясь на кровати.
— Можно с тобой поговорить?
— Но разве ты не должна была уехать к Эмме?
— Мы поссорились… Ох! Мамочка! Нам с тобой надо поговорить… Я сделала ужасную вещь, просто ужасную…
С Жозефины мигом слетела утренняя муть. Она навострила уши, поморгала, чтобы привыкнуть к свету ночника, ощутила на ногах тушу Дю Геклена, погладила его, потрепала по холке, напомнила ему, что он лучший в мире пес, и согнала на край кровати, а потом заявила:
— Слушаю тебя, детка. Но прежде принеси мне аспирин… Лучше две таблетки… У меня голова сейчас лопнет.
Пока Зоэ бегала на кухню, она пыталась вспомнить, что произошло накануне… Покраснела, потерла уши, смутно припомнила, как Серюрье высадил ее внизу и подождал, пока она войдет в подъезд. «Боже мой! Я напилась. У меня ведь нет такой привычки! Я вообще не пью. Но…» Филипп и Дотти, Дотти и Филипп, ночной столик, их комната, так это правда, они спят вместе, она переехала к нему со всем арсеналом и амуницией. Жозефина сморщилась, чувствуя, как подступают слезы.
— Вот, мам, выпей!
Жозефина проглотила таблетки. Скривилась. Скрестила руки на груди. Объявила, что она готова внимательно выслушать Зоэ. Зоэ смотрела на нее и сосала палец, не зная, с чего начать.
— Ты лучше задавай мне вопросы.
Жозефина призадумалась.
— Дело серьезное?
Зоэ кивнула.
— Такое серьезное, что нельзя исправить?
Зоэ замялась и пожала плечами: вопрос не совсем верный и она не знает, как на него ответить.
— Ты что-то сделала сама?
Зоэ кивнула.
— Что-то, что мне не понравится?
Зоэ виновато опустила голову.
— Что-то ужасное?
Ответом был взгляд, полный отчаяния.
— Это ужасно само по себе или могут быть ужасные последствия? Зоэ, ты должна мне помочь, я не понимаю.
— Ох! Мам… Это правда ужасно.
Она закрыла лицо руками.
— Что-то между вами с Эммой? — спросила Жозефина, потянувшись к Зоэ, чтобы ласково, ободряюще погладить ее.
Видно, какая-то мимолетная размолвка. Зоэ никогда ни с кем не ссорилась. Она умудрялась все конфликты решать мирным путем.
— Да ты в принципе не можешь совершить ничего ужасного. Это не в твоем характере…
— Ох, мам, еще как могу…
Жозефина притянула к себе дочку, зарылась носом ей в волосы, почувствовав запах яблочного шампуня, подумала: «Как было просто, когда она была ребенком… я ее укачивала, целовала, пела песенку — и горя как не бывало».
Она начала тихонько:
— «Кораблик плывет по реке, по реке, кораблик плывет по реке…»
Зоэ высвободилась и пробурчала:
— Ну, мам, хватит! Я уже не ребенок. — И вдруг выпалила: — Я переспала с Гаэтаном!
Жозефина вздохнула (ей трудно было притворяться, что она не в курсе):
— Ты ведь обещала…
— Я переспала с Гаэтаном, и с тех пор… С тех пор, мам, он стал какой-то странный.
Жозефина сделала глубокий вдох и попыталась сосредоточиться:
— Погоди, милая… Ты почему расстраиваешься? Потому, что переспала с ним и нарушила обещание, или потому, что он стал после этого «странным»?
— Из-за того и другого, мам! И в довершение всего Эмма не хочет со мной дружить…
— А это еще почему?
— Потому что я не посоветовалась с ней перед тем, как… это сделать. Сказала, что я ее обошла… А я ей сказала, что у меня не было выбора, я действительно не успела ни о чем подумать, я и не знала, что…
Удары молота по наковальне в кузнице Жозефининой головы возобновились. Она взяла себя в руки и решила рассматривать проблемы по мере поступления.
— А зачем ты переспала с ним, девочка? Ты помнишь, о чем мы с тобой говорили?
— Но я не нарочно, мам. Мы были в подвале, ну и…
Она рассказала про белую свечку, бутылку шампанского, наступившую темноту, шаги в коридоре, страх и сменившую его страсть…
— Это было так естественно… Мне не казалось, что я делаю что-то плохое…
— Я верю тебе, детка…
Зоэ с облегчением прижалась к матери. Уткнулась носом в ее грудь. Вдохнула. Выдохнула. Выпрямилась и…
— Ты на меня не обижаешься?
— Нет, не обижаюсь. Жалею только, что ты так рано повзрослела…
— А почему он теперь странный? Сам не звонит, разговаривает со мной с отсутствующим видом. Отвечает только из вежливости, никогда не скажет ласкового слова. Не знаю, что мне делать…
«Если бы я могла тебе помочь», — думала Жозефина, глядя на Зоэ. Девочка кусала губы, хмурила брови и едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться.
— Может, я не создана для любви?
— Почему ты так думаешь?
— Мне страшно, мам… Мне бы хотелось, чтобы время текло и обтекало меня, а я бы этого не замечала… Чтобы мне всегда оставалось пятнадцать… Штука в том, чтобы все время твердить себе: я не стану взрослой, я не стану взрослой…
— Не надо так, Зоэ. Наоборот, нужно твердить себе, что жизнь скоро принесет тебе множество самых интересных и разнообразных событий… Ты просто не знаешь, чего ожидать, и поэтому боишься. Всегда боишься неизвестности…
— А как ты думаешь, если мужчина тебя поимел, он тебя уже больше не хочет?
— Да что ты! Гаэтан тебя не «поимел»… Гаэтан влюблен в тебя.
— Ты правда так думаешь?
— Ну конечно!
— Я люблю Гаэтана, и мне не хочется, чтобы он оказался придурком…
— Да он и не придурок, детка. Я уверена, он переживает какие-то трудности. Может, с ним случилось нечто ужасное, о чем он не может поговорить даже с тобой. Ему стыдно, он боится, что ты его бросишь, если все узнаешь… Спроси его. Скажи: я знаю, с тобой случилась какая-то ужасная история, о которой ты не хочешь мне рассказывать… Сама увидишь, он все расскажет, и тебе станет легче.
— И вот еще что: мы с Эммой, до того как поссорились, ходили в кафе с компанией приятелей, и там… я услышала, как парни отзываются о девочках. Они ужасно говорят о девочках! Они говорят: а эта вот шлюха распоследняя, с кем угодно в кусты пойдет! А эта страшная, как смертный грех, но вроде добрая. Мы с Эммой сидели и слушали, а они прямо при нас все это выдавали! Хуже всего, что я не осмелилась их одернуть, остановить! В итоге мы просто смылись и пошли к Эмме домой. Я все время думала о Гаэтане: а вдруг он тоже обо мне говорит, вдруг он рассказал про нашу ночь своим приятелям? Как мерзко!
— Как ты могла подумать, что Гаэтан…
— Ведь мы никогда так о парнях не говорим! Это было просто ужасно! Их послушать, — вся грязь не от них, а от девчонок. А девчонки все шлюхи первостатейные и сексуально озабоченные. В них ни капли чувства, мам, ну ни капельки! Мне было очень противно. И вдруг, когда я заговорила с Эммой о Гаэтане, она сказала, что ужасно обижена, что я с ней заранее не посоветовалась… Это значит, что я не считаю ее настоящей подругой… И мы поссорились. Мам, я ничего не понимаю в любви, абсолютно ничего!
«А я? — подумала Жозефина. — Я в этом полный профан. Наверное, существует какой-то кодекс правильного поведения, какие-то правила, которые следует соблюдать. Для меня и для Зоэ это было бы идеально. Мы не приспособлены для превратностей любви, нам чужды стратегические уловки. Нам бы хотелось, чтобы все двигалось по прямой, чтобы все всегда было красиво и чисто. Хочется сразу все отдать и чтобы другой все забрал. Безо всяких расчетов и подозрений».
— Мам, а что вообще нужно мужчинам?
Жозефина почувствовала себя беспомощной. Мужчина любит вас не за ваши достоинства, не за то, что вы всегда рядом, не за то, что вы — стойкий оловянный солдатик. Мужчина любит вас за свидание, на которое вы не пришли, за поцелуй, в котором ему отказали, за слово, которое так и не было произнесено. Серюрье говорил об этом вчера вечером: прежде всего не следует быть предсказуемой.
— Я не знаю, Зоэ. Не существует каких-то правил, знаешь…
— Но ты должна знать, мам! Ты же уже старая…
— Спасибо, дорогая! — смеясь, ответила Жозефина. — Ты очень меня порадовала!
— Ты хочешь сказать, что никогда ничего нельзя знать наверняка? Никогда?!
Жозефина огорченно развела руками.
— Но это ужасно! Вот у Гортензии не бывает таких проблем, она-то…
— Не сравнивай себя с Гортензией!
— Она никогда не страдает! Она не выбирала между Гэри и своей работой. Собрала сумку и поехала. Она сильная, мам, такая сильная…
— Ну это же Гортензия!
— А мы не такие… не похожи на нее.
— Совершенно не похожи, — улыбнулась Жозефина, которую в конце концов начала веселить эта история.
— А можно я с тобой посплю, пока будильник не прозвонит?
Жозефина подвинулась и освободила место для Зоэ. Та легла рядом. Обернула прядь волос вокруг большого пальца, палец сунула в рот и объявила:
— Меня достало, что парни не уважают девчонок. А хуже всего, что я ничего не сказала, как последняя кретинка. Никогда так больше не будет! У парней нет ничего такого, чего бы не было у нас. Ну, есть у них штука между ног, так и у нас есть тоже!
Пока Жозефина спала вместе с уткнувшейся носом ей в шею Зоэ, Гортензия в Лондоне уже встала. Черный кофе, три кусочка сахара, цельнозерновой хлеб, лимонный сок, утренние потягушки. У нее полтора месяца на две витрины. Месяц и бюджет голодной верблюдицы в безводной пустыне. Мисс Фарланд одобрила ее идею, положила в карман ручку со стриптизершей с площади Пигаль, постучала по столу длинными тонкими пальцами с алым вампирским маникюром, впрочем, довольно небрежным: «Три тысячи фунтов, у вас на ваши витрины три тысячи фунтов…»
— Три тысячи фунтов?! — воскликнула Гортензия, округлив губы в яростном «о-о-о-о-о!». — Но это же курам на смех! Мне надо нанять ассистента, построить декорацию, нанять микроавтобус, чтобы все это перевезти, найти манекенщиц, одежду, фотографа… У меня полно идей, но с тремя тысячами фунтов ничего не выйдет!
— Если не нравится, бросьте эту работу. Желающих полно. — Мисс Фарланд показала подбородком на стопку досье на столе.
Гортензии пришлось подавить свой гнев. Она грациозно поднялась, широко улыбнулась и как смогла спокойно вышла из комнаты. Выходя, поймала насмешливый взгляд секретарши. Сделала вид, что не заметила, аккуратно закрыла дверь кабинета, глубоко вздохнула и со всей мочи врезала ногой по стене рядом с лифтом.
«Три тысячи фунтов», — вздыхала она каждое утро, вписывая новую строку расхода в уже довольно длинный список.
Она все не могла успокоиться, гнев душил ее. Три тысячи фунтов, бормотала она под душем, три тысячи фунтов, шипела она, когда чистила зубы, три тысячи фунтов, вздыхала, припудривая нос. Три тысячи фунтов, плевок в лицо. Кошкины слезки. С самого раннего детства она знала: без денег ты — ничто, с деньгами ты — фигура. Напрасно мать доказывала ей обратное, твердила о сердце, о душе, о сострадании, о солидарности, о благородстве и всякой другой дребедени, она не верила ни единому слову.
Без денег ты сидишь на стуле и плачешь. Не можешь сказать «нет», «я выбираю», «я хочу». Без денег ты не можешь быть свободным. Деньги служат для того, чтобы покупать свободу погонными метрами. И у каждого метра свободы своя цена. Без свободы ты сгибаешь шею, ты позволяешь жизни вытирать о тебя ноги и еще благодаришь за это. Что бы сделала Шанель на ее месте? Нашла мужчину, который бы ее финансировал. Не из любви к деньгам, а из любви к своей работе. «Как я. Дайте мне денег, и я удивлю вас, я просто чудеса сотворю. — Кому она могла это сказать? — У меня нет богатого любовника. У Боя Капеля были конюшни, банки, титулы, большие дома, полные цветов и слуг, чудесные мягчайшие свитеры из кашемира… Мой любовник — внук королевы, но он всегда носит одну и ту же майку, одну и ту же линялую куртку, а еще он гуляет по паркам и изображает белку.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |