Чтобы закончить год красиво.
И поставить точку.
На том, что они до сих пор не успели сказать друг другу. Последние откровения, которые срываешь, как увядшую кожу, слыша биение сердца. Признания, проскальзывающие между позолоченной бронзой Клода Галле, прикроватным столиком Людовика XV или канапе работы Жоржа Жакоба из золотистого дерева, выкрашенного в бирюзовый цвет. Шепот: «О, как это красиво!» И тут вплетается: «А знаешь, забыла тебе сказать, что…» А подруга, наперсница, тем временем не сводит взгляд с драгоценного предмета и едва отвечает, чтобы не спугнуть, чтобы услышать признание:
— У меня с собой бутылка воды…
— Но зачем?
— А вдруг нам пить захочется?
— Если нам пить захочется, мы зайдем в кафе! Ну ты и удумала!
— Я еще подумала, что после антикварных магазинов мы можем доехать до университета… Мне надо взять одну папку, чтобы подготовиться к конференции. Нужно же оправдывать мою зарплату…
— Тридцать первого декабря? Но ведь все закрыто…
— Нет… Это недалеко от «Швейцарской деревни». Та же линия метро…
Ширли пожала плечами и сказала «ладно».
Жозефина почувствовала облегчение.
— Зато я могу сфотографировать твое место работы, — добавила Ширли, улыбаясь.
— О! Там не то чтобы очень красиво…
— Мне хоть будет чем заняться… Гэри одолжил мне фотоаппарат, надо его использовать.
— Ну что, подождешь меня здесь? Я мигом…
— А мне можно пойти с тобой?
— Лучше не надо…
Ширли была заинтригована. Она посторонилась и пропустила Жозефину, проследила взглядом, как та проходит через холл факультета, загроможденный досками с объявлениями и расписаниями, столами и стульями, мусорными баками, горшками с чахлыми комнатными растениями. Жозефина обернулась и махнула ей рукой, как бы отпуская ее. Ширли отступила, сфотографировала стеклянный фасад. Потом вернулась, проскользнула в холл, поискала глазами Жозефину, но не увидела. Что она затеяла? К чему такая таинственность? У нее любовное свидание? Она не хочет никому о нем рассказывать?
Крадучись, Ширли прошла через холл и вдруг резко остановилась.
В дальнем углу она увидела Жозефину, сидящую на корточках над каким-то растением в горшке. Дохлый кустик с пожухлыми листьями. Жозефина достала из сумки ложку и прорыла канавку вокруг ствола, что-то при этом тихо приговаривая. Ширли не слышала, что она говорит, видела только, как двигаются ее губы. Жозефина осторожно сорвала несколько сухих листиков, раздвинула остальные, еще живые, протерла их платочком, поправила палку, поддерживающую ствол, проверила, крепко ли они связаны, и непрерывно при этом говорила. Так возмущалась бы хозяйка по поводу небрежного обращения с ее растением. Потом она достала из кармана плаща бутылку, медленно вылила ее в горшок, стараясь, чтобы почва основательно пропиталась, подождала, пока лопнут последние пузыри и земля сыто вздохнет.
Жозефина выпрямилась и почесала поясницу. Ширли решила, что та собралась уходить, и спряталась за бетонной колонной. Но Жозефина все сидела на корточках. Поскребла горшок. Встала. Пробормотала что-то неразборчивое. Опять присела. Пощупала пальцем землю, достаточно ли влажная. Чуть передвинула горшок, чтобы растению досталось хоть немного тускло-серого декабрьского света. Радостно и удовлетворенно поглядела на дело своих рук. На ее губах играла улыбка сестры милосердия. Улыбка человека, который только что принес кому-то пользу.
Ширли навела объектив на лицо подруги. Сделала несколько снимков этой невнятной, расплывчатой улыбки, дарящей свет, озаряющей лицо кротким достоинством первосвященника. Убрала аппарат, тихо перебежала холл и встала как ни в чем не бывало на улице.
Когда Жозефина вышла, в руках у нее ничего не было, шишки под пальто тоже.
— Что, не нашла папку?
— Нет…
— А бутылку по дороге потеряла?
— О! — воскликнула Жозефина, став пунцовой, как бегония, и захлопала по карманам, словно в поисках бутылки.
— Я дико замерзла. Знаешь какое-нибудь место с горячим чаем и пирожными?
— Можно зайти в «Каретт», на Трокадеро. У них лучший горячий шоколад в мире, потрясающие пальмы… И маленькие белые лампочки, которые горят, словно свечки, таким радостным светом…
Они опять пересекли Марсово поле, прошли по Йенскому мосту, перешли через площадь Варшавы, прошли сквозь сады Трокадеро. Желтые ковры пожухлых, замерших от зимнего холода газонов истоптаны безжалостными подошвами вечно спешащих туристов. Картонные стаканчики, банки из-под колы, сигаретные окурки пестрели на гравии аллей, забытый свитер сиротливо свисал с края скамейки, вокруг носились дети, то гоняясь друг за другом с криками диких апачей, то хвастаясь рождественскими подарками родителей, ожидающих в обмен послушания. Крики эхом отдавались в пустом лесу, дети налетали друг на дружку, визжали, ругались как извозчики, строили зверские рожи, пугая друг друга.
Ширли то и дело останавливалась: ей нужно было сфотографировать кавказскую лещину, медвежий орех, тюльпанное дерево, вирджинскую магнолию, сибирский приземистый вяз, японскую софору, индийский конский каштан…
Жозефина смотрела на нее с открытым ртом:
— Откуда ты знаешь названия всех этих деревьев?
— Это отец… Когда я была маленькая, он водил меня по паркам и садам и учил, как называются деревья… Он рассказывал о гибридах, о скрещивании, об отростках и отводках, о вершках и корешках, о листве и хвое. Я это никогда не забуду. Когда Гэри научился ходить, я, в свой черед, потащила его по лондонским паркам. Я рассказала ему, как называются деревья, научила обнимать стволы и набираться сил. Открыла: когда на душе тяжело и смутно, вековые деревья выслушают тебя, утешат, нашепчут добрые советы и отгонят мрачные мысли… Потому он так любит гулять по паркам. Стал настоящим лесным человеком…
Они сидели за столиком в «Каретт», перед ними стояли горячий шоколад и тарелочки с разноцветными пирожными, вокруг росли пальмы и горели маленькие белые фонарики, льющие теплый радостный свет. Ширли положила фотоаппарат на стол, подперла лицо ладонью и молча наблюдала за худенькими угрюмыми официантками, которые сновали туда-сюда, записывая заказы. Жозефина захотела посмотреть фотографии, которые сделала Ширли, и они воспроизвели весь ход прогулки, комментируя каждый кадр, охая и ахая, пихая друг друга локтями при виде забавной детали.
— А это еще что? — спросила Жозефина, увидев на фото спину женщины, сидящей на корточках.
— Сейчас увидишь…
Ширли показала следующий снимок, еще один, еще…
Жозефина раскрыла рот и тут же покраснела.
— Это я…
— Это ты со мной в прятки играешь!
— Ну, я просто…
— Просто испугалась, что я сочту тебя клушей?
— Что-то вроде того…
— Это вполне в твоем духе, Жози! Проехать пол-Парижа, чтобы полить несчастный кустик!
— Просто, понимаешь, именно на это растение никто не обращает внимания. Его не помыли, когда мыли остальные, а поливают когда в голову взбредет, а иногда и вовсе не поливают. Особенно в каникулы… Каждый раз, когда хожу в университет, я подхожу к нему и поливаю…
— Знаешь, Жози, именно за это я и люблю тебя до жути!
— А я боялась, что ты примешь меня за умственно отсталую. А другие фотографии посмотрим? Которые делали Гэри с Гортензией? Думаешь, можно?
— Вообще-то, конечно, нехорошо, но я умираю от любопытства!
Перед ними замелькали фотографии, сделанные на улицах Парижа. Гортензия рисует на скамейке, Гортензия с недовольной физиономией, Гортензия изображает каратиста, роскошное белое фортепиано в витрине магазина, пирамида из шоколадок, крупным планом шоколад с фисташками и миндальной крошкой, лимонный крем между слоями орехового бисквита, шоколадный мусс, усеянный флорентийскими блестками, куча черных коробок, красных коробок, цесарка в желе, фасады зданий, детали фасадов зданий, балконы с коваными решетками, колоколенка, каменные фризы, еще фасады зданий и…
Веселый человек с кружкой пива в руке.
Ширли выронила фотоаппарат, как роняют слишком тяжелый камень.
Жозефина с удивлением посмотрела на нее.
— Что с тобой?
— Человек… тут… на фотографии…
Жозефина взяла аппарат и рассмотрела мужчину, который смеялся в пенные пивные усы. Высокий, гордый человек, рожденный, чтобы нравиться, человек, не ведающий страха, очертя голову бросающийся в жизнь. Потрясающий мужчина с мускулами землепашца и пальцами музыканта.
— Красавец какой, посмотри-ка!.. Вид у него такой… уверенный, свойский… Это приятель Гэри? Он кажется гораздо старше… А есть еще его фотографии?
Ширли молча нажала на кнопку. Они обнаружили еще фотографии того мужчины. Возле полок в супермаркете… Усов из пены у него уже не было, зато в руках была металлическая корзинка со всевозможными горшочками, коробочками, йогуртами, пакетами молока, упаковками яблок и груш. Гэри кривлялся, как клоун, корчил рожи, потрясая букетом из брокколи.
— Это друг Гэри? — вновь спросила Жозефина, удивленная переменой в Ширли: та молчала и лишь механически нажимала на кнопку.
— Еще хуже.
— Я не понимаю… Похоже, настал конец света.
— Жозефина, этот человек на фотографиях…
— Что?
— Это его преподаватель по фортепиано!
— Ну и что? Они вроде отлично ладят. Тебя это раздражает?
— Жозефина…
— Ширли, без субтитров мне, пожалуй, не понять…
— Это Оливер. Мой Оливер.
— Человек, которого ты встретила, когда ходила купаться?
— Да. Он самый.
— В которого ты влюблена?
— Это учитель по фортепиано! Тот, о котором Гэри мне все уши прожужжал, ни разу не называя его имени, всегда «он», всегда «его», в крайнем случае — с радостным смехом — «Маэстро»… А может, и называл, да я не расслышала, не хотела слышать, не придала значения. В Лондоне сотни преподавателей по фортепиано, почему Гэри попал именно к нему?
— Но у вас совершенно разные роли…
— Гэри немного говорил об этом, но я поняла, что этот человек очень важен для него. У него не было отца, Жози, ему нужен мужчина рядом…
Она произнесла это с болезненным удивлением той, что впервые обнаружила, что у нее только две руки. Что она не все может сделать сама. Что безбрежная река ее любви натолкнулась на жесткую холодную скалу, и волной ее отбросило на место, на место обычной матери.
— Первый раз в жизни у него есть друг-мужчина, не мальчик, мужчина, с которым они понимают друг друга, с которым можно поговорить, которому можно довериться, и к тому же этот мужчина преподает ему то, что он любит больше всего, — преподает музыку. Я ему много раз говорила: «Познакомь меня с ним», — он каждый раз отвечал: «Нет, это моя история, я не хочу, чтобы ты в нее вмешивалась». Это его владения, Жози, его частные владения. А я вторглась на его территорию!
— Но ты же не знала!..
— Но теперь-то знаю… И знаю к тому же, что не должна его больше видеть. Никогда!
Один за другим она пролистала снимки человека в красной шотландской аляске и выключила фотоаппарат, словно опустила на скорбное лицо черное покрывало безутешной вдовы.
— Это было так прекрасно, а теперь…
— Не говори так! Может, Гэри поймет!
— Нет. Гэри не в том возрасте, когда понимают… Он в возрасте нетерпеливом и жадном, ему нужно все или ничего. Делиться он не согласен. Оливер его друг, и он ни в коем случае не должен быть моим. Он не захочет делиться. Сейчас он строит свою независимость, создает свою жизнь. Я это чувствую и очень довольна. Мы слишком долго жили бок о бок. Похоже смеялись, похоже думали, подмигивали друг другу вместо слов… С Оливером он начал делать что-то свое. Ему это нужно как воздух, он этим дышит, и я не хочу, чтобы из-за меня он страдал от удушья. Я удаляюсь. И точка. Конец фильма.
Она оттолкнула тарелку с печеньями и тряхнула головой.
— Но, — слабым голосом спросила Жозефина, — тебе не кажется, что…
— Я сказала — конец, Жозефина, и хватит об этом!
И маленькие беленькие фонарики с абажурами цвета слоновой кости перестали казаться теплыми, ласковыми и дружелюбными, но сделались вдруг бледными и зловещими. Как искаженное болью лицо Ширли.
Зоэ изнемогала от любви. Она напевала, тискала Дю Геклена, трепала его за морду, за уши, приговаривая: «Ух, знаешь, как я тебя люблю! Как же я тебя люблю!» Оставив его в покое, носилась по квартире, смеялась, воздевала к небу руки, висла на шее у возлюбленного, спрашивая: «А тебе нравится агрессивно-синий или нежно-голубой?» Не дождавшись ответа, бежала в комнату, надевала серую маечку, торопливо урывала поцелуй, а вечером с таинственным видом душилась за ушком, словно прятала там некий таинственный талисман, обеспечивающий ей вечную любовь избранника. Гаэтан следовал за ней по пятам и пытался соответствовать. Но поскольку он не был привычен к такому бурному веселью, иногда его раскаты хохота затихали сами собой, оказавшись не к месту. Он сам слышал, что его смех звучит фальшиво, и внезапно замолкал, остро почувствовав себя смешным и неловким. Долго молчал, стремясь вернуть себе статус серьезности и ничем не замутненной респектабельности. Получалось как в цирковой антрепризе — грустный клоун и веселый клоун, и Жозефина наблюдала за радостным возбуждением дочки, моля небо, чтобы той не пришлось разочароваться. Столь бурное веселье настораживало и тревожило ее.
В тот вечер, когда Жозефина и Ширли вернулись из кафе «Каретт», Зоэ, раскинув руки, кружилась по квартире, останавливаясь перед зеркалом, чтобы поправить прядь волос, завернуть воротник, подтянуть джинсы, и вновь летала, напевая: «О, как прекрасна жизнь! Жизнь прекрасна, а я влюблена, так что только держись!» — а Гаэтан помалкивал, явно не владея ситуацией, и пытался принять солидный вид мужчины, который в ответе за это огромное счастье.
— Мы ходили в кино, а когда вернулись, встретили новых жильцов! — пропела Зоэ, плюхнувшись на край дивана. — Мсье и мадам Буассон и их сыновья — рот на замке, взгляд исподлобья, а в лифте с нами ехали два парня, которые возвращались с рождественского бала, разряженные, надушенные — надушенные так, что в лифте я чуть не задохнулась! Правда, Гаэтан, ведь правда? Скажи, что правда, не то мама мне не поверит…
— Это правда, — произнес Гаэтан. Ему по сценарию полагалось поддакивать.
— А пока вас ждали, мы приготовили еду!
— Вы сами стряпали?! — воскликнула Жозефина.
— Я положила баранью ногу на противень, обтерла чабрецом, розмарином, маслом и крупной солью, нашпиговала зубчиками чеснока, а на гарнир сварила зеленую фасоль и картошку. Тебе больше почти ничего делать не надо… И еще, мам, давай косточку отдадим Дю Геклену. С какой стати у всех новогодний праздник, а у него нет!
— А он-то где, старина Дуг? — забеспокоилась Жозефина, удивившись, что пес не бросается к ней стремглав, как раньше.
— Он на кухне слушает джазовую волну, и ему, по-моему, очень нравится!
Жозефина открыла дверь на кухню.
Дю Геклен, лежа рядом с радиоприемником, слушал Му Favourite Things Джона Колтрейна. Уши его вздрагивали. Он никак не отреагировал на вторжение, даже не приподнял головы с вытянутых лап.
— Удивительно, как эта собака любит музыку! — сказала Жозефина, вновь прикрыв дверь.
— Это в порядке вещей, мам, ведь ее предыдущий владелец был композитором.
— А где Гортензия?
— В своей комнате… С Гэри. Она нашла свою идею для витрин, на седьмом небе от восторга, готова расцеловать весь мир. Попробуй этим воспользоваться…
— И что за идея?
— Она обещала нам сказать во время ужина… Давай я начну накрывать?
— Я смотрю, тебе на месте не сидится, солнышко мое!
— Да, потому что я хочу праздника, настоящего праздника, да, Гаэтан?
И Гаэтан снова кивнул.
В дверях Ширли все-таки решилась улыбнуться. «Начнешь улыбаться, а там и развеселишься, — убеждала она себя, — а то ведь совсем измучилась». Не думать больше о красной шотландской аляске, не называть его больше по имени, не чувствовать его теплую руку на своей, его взгляд на ее губах… Его губы, вот они, приближаются, уже касаются ее губ, захватывают их, его губы, которые она покусывает перед глубоким поцелуем. Это счастье теперь под запретом. Теперь остается только вспоминать, чего отныне не следует делать. Не следует чувствовать, как замирает и падает в свободном полете сердце, не поджидать час свидания, подгоняя секундную стрелку, не высматривать издали его велосипед, не обмирать при виде ездока, не представлять себе его руку на своем плече, не вспоминать, как твоя рука поднимается по его спине к голове, ерошит густые волосы, как пальцы раздвигают тяжелые пряди…
Никогда больше…
— Помочь тебе? — спросила Ширли у Зоэ.
— Как хочешь… Возьмем тарелки с перламутровой каемкой и приборы с перламутровыми ручками?
Она кружилась вокруг стола, отправляя воздушные поцелуи Гаэтану, который сидел с постной миной, и порхала от одного стула к другому, там поставит стакан для воды, там бокал для вина, там фужер для шампанского.
— Мы будем пить шампанское, а иначе весь праздник насмарку!
Ширли тряхнула головой, отгоняя рой смертоносных пчел, звенящий в ее ушах. Забыть, забыть, сохранить лицо перед Гэри. Подвинуться, дав ему место. Все место целиком.
— Море шампанского, — ответила она Зоэ веселым голосом, но какая-то в нем прозвучала скрытая тоска.
Гаэтан поднял голову, насторожившись. Он уловил эту фальшивую ноту, его она тоже не раз выдавала, и в глазах его застыл один-единственный вопрос: «И вы тоже?»
Ширли внимательно посмотрела на него: маленький жених вынужден изображать взрослого. Он сидит здесь, в гостиной, в квартире этажом выше той, где они жили с отцом. Она прочла в его глазах, что он не может не думать об этом, не ловить снизу звук чужих шагов. Он помнит расположение комнат, может там ориентироваться с закрытыми глазами. Он знает, где стояла его кровать, где он так часто засыпал, проклиная отца. Отца, которого больше нет и которого так порой не хватает…
Даже если отец — преступник, недостойный человек, даже тогда его может не хватать ребенку. Потому-то парень смеется невпопад и улыбается не к месту. Потерялся между ролями блудного сына и счастливого возлюбленного и болтается туда-сюда. Не знает, как удержаться на месте. И хочется ему сбросить весь этот груз горя, но он еще не настолько силен, чтобы освободиться от него одним движением плеч. Вот он и бродит по гостиной с неуверенным видом и грустным взглядом, взглядом, устремленным в себя, не замечающим никого вокруг.
Она все это мигом поняла и стала наблюдать за Гаэтаном. Тот сидел на диване прямо, словно аршин проглотил.
Она почувствовала родственную душу. Она, отважная женщина, которая всегда умела защищаться, умела отразить натиск врага — но укол в сердце оказался способен сделать из нее тряпку.
Она положила ножи и вилки с перламутровыми ручками на край белой скатерти, присела рядом с Гаэтаном и, пользуясь тем, что Зоэ и Жозефина на кухне доставали из духовки ногу, благоухающую душистыми травами, взяла мальчика за руку и сказала: «Я понимаю, понимаю, что происходит в твоей голове… — Он недоверчиво посмотрел на нее, она положила руку ему на лоб, смахнула прядь волос, тихонько добавила: — Ты поплачь, знаешь, это помогает…» Он тряхнул головой с видом «парни не плачут! Тем более влюбленный парень… Но все равно спасибо вам, спасибо, что ко мне подошли…» И так они сидели несколько секунд, горе рядом с горем, голова к голове, руки Ширли обвивали тонкое тело паренька, обязанного изображать мужчину, и оба поддерживали друг друга, обменивались общей болью.
Когда они опомнились, на губах обоих плавало подобие улыбки. Гаэтан пробормотал: «Спасибо, теперь гораздо лучше…» Ширли взъерошила ему волосы и сказала: «Спасибо тебе тоже». Он с удивлением посмотрел на нее, и она добавила: «Разделить с кем-то — уже неплохо». Он не очень понял, о чем она, что разделить? Он угадал, что она доверила ему секрет, и этот секрет обогатил его, выделил из общей массы, даровал ему самоуважение: она была с ним откровенна, она ему доверяет, и даже если он не слишком понял, в чем дело, это не так важно. Он больше не одинок, и благодаря этой мысли развязался узел, который стягивал ему горло с тех пор, как он вернулся в этот дом, как вновь увидел этот холл и эти лестницы, этот лифт и эти большие зеркала при входе, и он снова улыбнулся. Его губы больше не дрожали. Он улыбался искренне, открыто и уверенно. Он встряхнулся, немного стесняясь этого момента неожиданной близости: «А на стол уже все накрыли?» Поднялся, чтобы вновь занять свое место влюбленного кавалера, и она тоже вскочила, разразившись внезапно горьким смехом, переходящим в плач по человеку с пивными пенными усами.
Зато оба знали, что отныне они друзья.
Гортензия бросилась к столу, плюхнула локти на скатерть так, что задрожали стаканы и тарелки.
— Готово дело! Конец близок. Я голодна как волк.
Жозефина, которая нарезала ногу, застыла с ножом в руке и спросила:
— А можно узнать, что и как?
— Ну вот… — оживилась Гортензия, протягивая тарелку, она метила на большой красный кусок мяса. — Название моего шоу на две витрины: Rehab the detail… «Реабилитация детали». По-английски это лучше звучит. А так сразу на ум приходит клиника для наркозависимых…
Она утащила несколько маленьких жареных картошек, горсть фасоли, добавила соус, облизнулась, сладострастно взглянув на дымящееся блюдо, и продолжила:
— Я обошла все здания эпохи барона Османа, похожие здания. Гэри — свидетель…
Гэри вздохнул. Он играл с телефонами: взял свой телефон и телефон Гортензии и положил как две костяшки домино на скатерть.
— Ох, столько времени потеряли из-за этих проклятых зданий! Все каникулы псу под хвост!
— Короче, я продолжаю: эти фасады изначально одинаковые и при этом разные… Почему? Потому что каждый фасад архитектор отметил особыми деталями, незначительными на первый взгляд деталями, которые дают свой неповторимый стиль всему ансамблю… То же с модой. Одежда не имеет значения. Одежда — мрачная, хмурая, невыразительная штука, которая ничего не значит без детали. Деталь облагораживает ее, поддерживает, возвышает. Поняли, пингвины?
Они слушали ее завороженно. Она умудрялась соединить нежную женственность парижанки с острым глазом бородатого художника, набрасывающего эскизы углем у себя в мастерской.
— Продолжаю… Первая витрина, в углу, слева: дама, одетая по всем правилам, в красивом пальто — в черном, понятное дело, пальто, в ботинках на небольшом каблучке — ботиночки тоже черные, с хорошей сумкой — ярко-синей, в дорогих колготках — черных, в ярко-синей юбке, виднеющейся из-под пальто, волосы распущены, бледное лицо. Она красива, хорошо одета, о'кей. Но ее нет. Это фасад здания. Все четко, симметрично, скучно, однообразно, мрачно… Ее не видно.
Она выстраивала в воздухе идеи, как режиссер, при этом не забывая набивать рот бараниной и жареной картошечкой.
— Вокруг этой условной и невыразительной женщины, которая как бы парит в воздухе, я расположу аксессуары, которые будут плавать, как детали мобиля Колдера[35]. Вы следите за моей мыслью, пингвины? В глубине будет на огромном экране проигрываться клип Эми Уайнхаус, которая голосит свою Rehab. Скромная женщина всегда скромна. Ничто не движется, кроме аксессуаров, божественной детали. Даже ее прекрасные волосы не развеваются… И тут мы переходим ко второй части витрины, справа. И тут — крибле-крабле-бумс! Скромница преображается в убийственно модную женщину. Перед нами fashion killer. Волосы стянуты сзади, на бледном лице выделяется ярко-алый рот, на ней большой шарф, такая огромная штука вокруг шеи — чем больше навернуто на шее, тем стройнее кажется девушка… Бежевый ремень, тонкий, длинный-предлинный, в несколько рядов опоясывает пальто, и оно уже больше не пальто, а какая-то женственная неопределимая штука… Сумка? Она не носит ее как аксессуар, ни на руке (чересчур по-дамски), ни на плече, ни по-почтальонски (как герлскауты, боже упаси!), она держит ее в руке! И тут же она обретает существование. Она красива, она невообразима, необъяснима… Юбка на два сантиметра вылезает из-под пальто, таким образом возникает новый слой, и тут-то появляется убийственная, бессмертная деталь: коротенькие флюоресцентные носочки, надетые на черные колготки, фиолетовые носочки, прославляющие цвет, весну, солнце, пробуждение природы! Женщина больше не скромница, фасад уже не просто фасад, они преображены деталями… Это только начало, я еще найду массу других идей, можете мне поверить!
Она проглотила еще один кусочек баранины, протянула бокал, чтобы ей налили вина, и продолжала свою речь:
— И нечто подобное я сделаю с другой витриной, с той разницей, что люди уже поняли принцип и объяснять больше не надо. Я расположу по витрине манекены, одетые так, чтобы деталь меняла весь облик. Девочка в джинсах, маечке и черной куртке… с той разницей, что я сделаю дырку на джинсах, дырку на майке, у куртки будут засучены рукава и поднят воротник, на отвороте куртки будет большая английская булавка с подвешенными брелками, на голове пышным узлом повязан платок, коротенькие перчатки открывают запястья, на шее намотан огромный индийский шарф… В общем, я их задавлю деталью! А другая девушка в мужском пальто, которое ей велико, мужской жилетке, длинной рубашке, мужских брюках, с золотой цепочкой вокруг пояса и меховым боа вокруг шеи, из искусственного меха, конечно, а то разгромят мою витрину… Я оперирую деталью… Я играю концепцией, навязываю уличную моду, мое изобретение пахнет асфальтом и лавкой зеленщика. Я сочиняю, перетасовываю, переставляю, я уважаю кризис и включаю воображение… я гениальный изобретатель, я сыплю идеями, обезоруживающими мелочами… Все будут останавливаться, делать пометки в блокноте и искать со мной встречи!
Они смотрели на нее разинув рты. Не уверенные, что все поняли, — кроме Зоэ, которая пришла в бешеный восторг:
— Как же круто иметь такую гениальную сестру!
— Ну спасибо, спасибо… Я на месте не могу сидеть, мне хочется орать, плясать, всех вас расцеловать! И я запрещаю вам думать то, что вы подумали в эту минуту! Прежде всего ты, мама, королева тараканов в голове!
Жозефина опустила нос в тарелку и принялась старательно нарезать баранину.
— А вдруг моя дочь не выиграет конкурс? Ты об этом думаешь, а?
— Да нет же, милая! — запротестовала Жозефина, которая в этот момент действительно думала об этом.
— Да-да, я прямо услышала, как ты сомневаешься! И я тебе категорически заявляю: я выиграю… У меня не появилась бы эта идея, если бы я не должна была выиграть. Ясно, нет?
— Ну вообще-то…
— А! Вот видишь! Я права. Вечно ты чего-то боишься, представляешь себе худшее, прячешься от воображаемых неприятностей, а я — никогда! Результат: никогда или почти никогда ничего плохого не случается и я наверху! Рим у моих ног, римляне подбирают полы тог, чтобы ко мне приблизиться. Кстати, вы в курсе, что Младшенький знает латынь?
Они пробормотали, что нет, понятия не имели. Она заключила:
— Вот так-то. Болтает на латыни, и вообще, могу сказать, этот малыш — вовсе не неуклюжий рыжий альбинос, а нечто иное… Парнишка очень интересный, надо встречаться с ним почаще, и он не устанет нас удивлять!
Потом повернулась к Гэри и бросила как бы между прочим:
— А сегодня вечером, Гэри, что мы будет делать сегодня вечером? Не торчать же дома… Может, встретимся с Питером и Рупертом, они вроде в Париже. Отпразднуем, потанцуем, будем пить «Джонни»-гуляку[36] и курить сигареты, от которых кружится голова. Потому что я в таком настроении, мне не усидеть на месте. Давай в полночь расцелуем весь народец и отправимся праздновать!
— Я бы хотела спуститься с Гаэтаном в подвал, мам. Возьмем свечку, бокал шампанского и пойдем целоваться туда, где все началось… — объявила Зоэ с видом инокини, собирающейся в путешествие по святым местам.
— Гэри! Ты слушаешь меня? — всполошилась Гортензия.
Гэри не слушал. Он быстренько писал эсэмэску, спрятав руку с телефоном под стол.
— Гэри! Что ты там делаешь? — возмутилась Гортензия. — Бьюсь об заклад, ты даже не слушал про мою гениальную идею.
«Она говорит с моим сыном так, будто он — ее собственность, — Ширли не могла удержаться от этой мысли. — Восстань, сынок, возмутись, скажи ей, что получил эсэмэску от Шарлотты Брэдсберри, что она в Париже и ты бежишь к ней на встречу».
Гэри поднял голову и улыбнулся. Может, правда Шарлотта, понадеялась Ширли. «Не нравится мне, когда так собственнически относятся к моему сыну. — И тут же обозвала себя матерью-наседкой. — Но ведь у меня только он и остался!» — попыталась она оправдаться. Она полузакрыла свои большие измученные глаза женщины, которая вынуждена прежде времени сойти со сцены, женщины, теряющей любовь, которую ждала со всей страстью изголодавшейся самки. «Не буду больше изголодавшейся самкой, — подумала она, хлеща себя жестокими словами, чтобы вновь обрести утраченное достоинство. — Ты все подмечай, но не злись по пустякам и дай этим двоим любить друг друга так, как им хочется, не твое это дело». Она почувствовала, как отчаяние растет и крепнет в ней, и стала нашаривать пальцами край скатерти, чтобы мять его и комкать и так успокоиться.
— Это Маэстро, он поздравляет меня с Новым годом! — сказал Гэри, закрывая телефон. — Пожелал счастья в новом году. Сказал, что счастлив, полон планов и ждет одну женщину, которая уехала на каникулы в Париж. Мне кажется, он влюблен…
В час ночи, поцеловав ветку омелы, Ширли, девочек, Гаэтана и Гэри, постелив в гостиной красивую белую скатерть, сложив все приборы с перламутровыми ручками, вымыв тарелки и потушив свечи, проводив свою страдающую подругу, которая надеялась забыться сном, Жозефина вышла на балкон, чтобы произнести свои пожелания серебряному растущему месяцу.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |