Остановилась…
Сегодня они будут целоваться.
Сегодня они проведут вместе ночь. Их первую ночь. Она сумеет заставить его простить себя.
Он не устоит.
— Дорогой мой Шаваль, я назначила вам свидание в этом кафе в первый день нового года не просто так, это имеет высокое символическое значение…
Шаваль выпрямил спину. Он сидел чуть криво на стуле, пряча под столом пальцы с обгрызенными ногтями. Чтобы произвести на Анриетту хорошее впечатление, он надел пиджак, галстук, намазал гелем волосы цвета воронова крыла, подправил бакенбарды и заказал бутылочку воды «Виттель».
— Вы наверняка в курсе, что мсье Гробз и я — мы расстались, развелись…
Шаваль кивнул с боязливым видом — как собака, которая подкарауливает неожиданное движение жестокого хозяина и потому ведет себя очень и очень смирно.
— Мы развелись, но я оставила за собой право носить его имя… Я зовусь Гробз, как и он. Анриетта Гробз. Вы следите за моей мыслью? Марсель Гробз, Анриетта Гробз… Марсель, Анриетта… — Она говорила с ним как с умственно отсталым ребенком. Настаивала, подчеркивала. Он подумал, что она напоминает его учительницу начальных классов. — Я подписываю письма буквой А… Которая вполне может сойти за М… А, М, А, М…
А Шаваль вдруг вспомнил набеги Гортензии на «Эйч энд Эм».
Она заходила в магазин, изящной маленькой жадной ручкой проводила по стопкам туник, топиков, шарфов, джинсов, пальто, трещала вешалками, тр-тр-р-р-р, доставала, укладывала, доставала, укладывала, забегала в кабину, мерила, махала рукой продавщице, чтобы попросить другой размер, другой цвет, другую модель, выскакивала, щеки горят, прядь волос растрепалась, и наконец выставляла свои трофеи перед кассой. Шаваль доставал карточку, оплачивал. Нес пакеты до машины. Гортензии достаточно было высказать малейшее пожелание, он тут же был наготове. Взамен ему нужно было лишь приласкать ее тело, такое желанное, или, если ее охватывал порыв благородства, воспользоваться восхитительным узким проходом к блаженству.
— «Эйч энд Эм…» — мечтательно повторил он, ковыряя под столом заусенцы.
— Шаваль! — прогремела пожилая дама, стукнув по стакану длинной ложечкой, которой она размешивала сахар в лимонном соке. — Вы где там, а?
— Я с вами, мадам, я с вами…
— Не лгите! Ненавижу лесть! Вы думали о ней, ведь правда?
— Нет, я пытался понять про А и про М.
— Но это же ясно как день, милый мой дружок!
Она недобро взглянула на человека, сидящего напротив. Тощий, как скелет. На нем были черные джинсы, пиджак, явно только что из химчистки, поношенные ботинки, и его лицо, его профиль, тонкий, как лезвие кинжала, казался почти прозрачным, до такой степени он был безжизненным. Вышла вся жизнь. Бледный обезличенный статист. Что ей делать с таким невыразительным партнером? Прогнав черные мысли, она настойчиво продолжала свою мысль:
— Если вы подпишете письмо буквой А или буквой М, можно же перепутать. Я таким образом могу вполне правдоподобно отдавать команды от имени Марселя Гробза с печатью Марселя Гробза, за его счет, а потом все это развернуть и заставить вложиться в предприятие, товары которого будут проданы… по дешевке через не слишком солидных распространителей, которые увидят в этом прибыльную сделку и набросятся на такую возможность. И тут-то вступаете в игру вы… Вы устанавливаете связь между этими цепочками и мной. Вы знаете покупателей, знаете цены, знаете прибыли, знаете количество, которое следует заказывать, вы займетесь коммерческой стороной, а я займусь организацией и администрированием…
— Но это же бесчестно, мадам Гробз! — воскликнул Шаваль, который в мгновение ока рассчитал масштаб аферы.
— Ничего не бесчестно, я просто получаю назад мое добро! Меня обобрали, Шаваль. Ограбили… Я должна была получить половину, а я ничего не получила. Ни-че-го. — Она звучно щелкнула ногтем о передние зубы, чтобы продемонстрировать масштаб грабежа. — Может, вы скажете, что это честно?
— Послушайте… То, что произошло между вашим мужем и вами, меня не касается. Я не имею никакого отношения к этой истории. Я чуть не попал в тюрьму за то, что пытался играть с подписями и мутить с финансами… Судьба оказалась ко мне благосклонна. Но если меня сцапают во второй раз, я залечу за решетку, и на этот раз уже надолго…
— Даже если вы с этого поимеете кругленький счет в банке? Уж я-то вас отблагодарю! Я возьму на себя все расходы, все финансовые риски, я буду подписывать заказы, ваше имя не будет фигурировать ни в одной расходной книге, ни в одном почтовом отправлении, нигде. Вы просто будете служить мне фасадом. Не такая плохая цена за то, чтобы побыть прикрытием!
— Но, мадам, это такой тесный мирок, все тут же станет известным! Нас сразу раскусят, как простачков!
Анриетта заметила, что он выдал себя. Он сказал: нас раскусят. Значит, заключила она, он не против идеи преступного заговора. Ему просто не хочется сидеть в тюрьме. Это доказывает, что у него в голове винтики еще кое-как вращаются. Он не так деградировал, как могло показаться. В нем проснулся аппетит к жизни.
Она на мгновение задумалась. Он не то чтобы не прав. Мир производителей товаров для дома действительно ограничен, их сразу заметят. Если оперировать малыми количествами. А кто говорит «малые количества», тот говорит «малые прибыли». Об этом и речи быть не может. Значит, нужно найти другой способ завалить папашу Гробза. Она нахмурила брови, помешивая чай в стакане.
— У вас есть другие идеи? — спросила она, не сводя глаз со стакана.
— Нет, — дрожа, ответил Шаваль, который не оправился еще от мысли о тюрьме. — По правде сказать, незадолго до встречи с вами я уже подвел жирную черту под идеей испытать судьбу… Разве что в лото, не более.
— Пф-ф-ф… — фыркнула Анриетта, пожав плечами. — Это занятие для ничтожеств. Кстати, часто они и выигрывают, а почтенные и образованные люди никогда!
— Потому что должна быть справедливость. Лото утешает страдальцев.
— Лотошная мораль! — скривилась Анриетта. — Вот абсурд! Что вы несете, Шаваль?! Вы ищете оправданий собственной лени!
— Это все, что мне осталось… — опять принялся извиняться Шаваль, сутуля плечи.
— Да, в вас и правда мало честолюбия, мало запала! Я думала, вы похитрее… Возлагала на вас огромные надежды. Вы прежде были предприимчивей и коварней…
— Я же говорил вам, она выжала меня как лимон, разбила мою жизнь…
— Да прекратите говорить о себе в прошедшем времени! Проявитесь наконец как сильный, могучий, богатый человек… Вы не урод, у вас порой появляется интересный блеск в глазах, вы забавный. У вас есть шанс вернуть ее. Если не по любви, так по расчету, и между тем и другим грань нечеткая, а результат одинаков!
Он поднял к ней взгляд, исполненный смутной надежды, надежды, которую он давно перевел в реестр утерянных вещей.
— Думаете, если я стану очень богат, она вновь ко мне вернется?
Он все-таки предпочитал страдать от ее выходок, чем прозябать без малейшей надежды еще пострадать.
— Ничего не могу сказать… Я уверена, что она оценит ситуацию. Богатый мужчина — в любом случае привлекательный мужчина. Само собой разумеется. Это просто, как дважды два. Это то, на чем держится мир.
Вспомним Клеопатру. Она любила только могучих мужчин, мужчин, которые предлагали ей земли и моря, мужчин, готовых за нее убить, да что я говорю, убить, — устроить массовую резню! Она не ломала себе голову по поводу всяких условностей! А Гортензия больше похожа на Клеопатру, чем на Изольду или Джульетту.
Он не осмелился спросить, о ком речь, но уловил сравнение с Клеопатрой. Однажды вечером он вместе с матерью смотрел этот фильм, попивая отвар тимьяна, потому что они оба были немного простужены. У Клеопатры были фиалковые глаза Элизабет Тейлор и большая трепещущая грудь. Он даже не знал, на что смотреть: на огромные фиалковые, властные, зовущие глаза или на млечные полушария, которые вздымались и опускались на экране. И тогда не удержался и на некоторое время скрылся в туалете.
— А что понадобится сделать, чтобы разбогатеть? — спросил он, выпрямившись, грандиозные груди Клеопатры словно приподняли его над землей.
— Найти некий ход, некую комбинацию для нас двоих, причем верный ход… Я не слишком-то щепетильна, знаете! Рвусь в бой…
— Если бы только я мог вновь ее обрести… Снова погрузить свой меч в эти влажные, горячие ножны…
— Шаваль! — завопила Анриетта, стукнув кулаком по столу. — Не желаю никогда больше слышать, как вы говорите такое о моей внучке! Понимаете меня? А не то я вас выдам полиции нравов. В конце концов, вы сами признались, что у вас были предосудительные отношения с девочкой неполных шестнадцати лет… Это прямиком приведет вас в тюрьму. А знаете, что в тюрьме делают с насильниками маленьких девочек?
Шаваль в ужасе уставился на нее, плечи его тряслись, но он этого не замечал.
— Ох, нет! Нет, мадам… Только не это…
— Значит, вы отыщете мне идею, блестящую идею, чтобы разорить папашу Гробза. Даю вам на это неделю. Ни днем больше! Через неделю мы встретимся в церкви Сент-Этьен, в маленькой часовне Девы Марии, каждый на своей скамеечке, и вы поведаете мне ваш план… А иначе тюрьма!
Шаваль дрожал уже всем телом. И ведь она на такое способна, проклятая старуха! Он прочел в ее лице решимость дикого зверя, который готов съесть своего детеныша, лишь бы не умереть с голоду.
— Да, мадам…
— А теперь валите! И шевелите мозгами! Они долго отдыхали под паром, пора уже их использовать! Алле-оп!
Он встал. Пробормотал: «До свидания, мадам», — и заскользил к выходу, словно беглый каторжник, желающий остаться незамеченным.
— Официант! Счет! — громко потребовала Анриетта, доставая кошелек, чтобы расплатиться.
У нее оставалась мелочь, украденная из церковного ящика. Замки болтались, их легко можно было открыть и так же легко закрыть. Все шито-крыто. Надо только прийти раньше, чем аббат. Скудный урожай, сказала она себе, подсчитывая монетки, прихожане стали скупы на подаяние. Или аббат ее засек и стал опорожнять ящик чаще. Бедный Иисус, бедная Дева Мария, бедный святой Этьен! Религиозный пыл уж не тот, как в былые времена, и вы несете расходы…
И она принялась бранить эпоху, которая не уважает ни одиноких женщин, ни пасторов, лишенных средств к существованию. И после этого они удивляются, что чистые невинные души решаются на преступление! Это ведь лишь для того, чтобы восстановить справедливость…
Вечером первого января в доме Кортесов все изо всех сил изображали веселье. Бурно жестикулировали, охали и ахали, пытаясь скрыть сердечные муки под маской радости и деланым смехом, но каждый при этом чувствовал пределы этого искусственного веселья.
Словно в больнице на костюмированном балу для выздоравливающих.
Жозефина что-то рассказывала, пытаясь заглушить воспоминание о часах Дотти на ночном столике; она грела на плите кролика в горчице и медленно помешивала в кастрюле деревянной ложкой, болтая при этом что ни попадя. Она фальшиво смеялась, фальшиво разговаривала, опрокидывала бутылки с молоком, пробовала на вкус кусочек масла, засовывала кусочек колбасы в тостер.
Зоэ ходила, расставив ноги, Гаэтан обнимал ее за плечи доверительным движением собственника. Гортензия и Гэри обменивались колкостями, приближались друг к другу, сталкивались, потом разъединялись, ворча на ходу. Ширли смотрела на сына и думала, что он сейчас постепенно и незаметно подталкивает ее к вынужденной капитуляции чувств и сердца. «Это и значит любить своего ребенка больше всего на свете? — задумалась она. — И почему я решила, что отказываюсь от своей последней в жизни любви? Моя жизнь еще не кончается…»
Только Дю Геклен воодушевленно бегал от одного к другому в ожидании ласки, кусочка хлеба с соусом или кусочка пиленого сахара, которые валялись на столе.
Он носился на своих здоровенных квадратных лапах, с собачьей преданностью заглядывая в глаза, и с его брылей свисали длинные слюни.
Каждый думал о своем, делая вид, что интересуется делами других.
«Он уезжает послезавтра, и я его теперь долго не увижу, — терзалась Зоэ, — будет ли он любить меня так, как сейчас?»
«Получилось! — ликовал Гаэтан. — Я сделал это, да! Я теперь мужчина, настоящий мужчина! Я люблю ее, и она меня любит, она меня любит, и я ее люблю».
«Сегодня ночью, это будет сегодня ночью… — думала Гортензия, проводя рукой по шее Гэри. — Я якобы лягу в комнате Зоэ, а потом приду к нему, скользну на кровать, обниму, поцелую, семь раз проверну язык у него во рту, это будет здорово, о, как это будет здорово…»
«Она думает, что сможет заполучить меня, но нет, ни за что, это было бы слишком просто», — бурчал себе под нос Гэри, накладывая макароны и кролика в горчице.
— Тебя не затруднит передать мне хлеба, или это наглость с моей стороны просить тебя об этом? — говорил он Гортензии, и та протягивала ему хлеб с широкой доверчивой улыбкой.
«Как мне внушить ему, что нам больше не нужно видеться? — размышляла Ширли. — Что больше вообще не надо видеться…» Не нужно указывать истинную причину, он отметет ее движением руки: все не так страшно, Гэри взрослый, он должен понимать, что его мать имеет право на личную жизнь… «Ты ему не услугу окажешь, ты заставишь его поверить в свое всемогущество, он должен научиться соотносить себя с реальностью. Вам следует разъединиться, вы слишком долго жили в симбиозе». Она заранее знала, что он скажет, могла бы даже записать это и не находила разумных доводов возразить ему, кроме того, что ей не хочется причинять боль своему малышу. «Но ему двадцать лет! Это больше не твой малыш». — «Нет, это всегда будет мой малыш». — «Bullshit! — яростно возразит он, как улитка забираясь вглубь своей аляски. — Bullshit!» И они поссорятся, поругаются. Расстанутся, злясь друг на друга. «А у меня не хватит смелости злиться, я вновь постараюсь объясниться и прыгну ему на шею. Значит — бежать безо всяких объяснений или выдумать, что я встретила в Париже прежнего воздыхателя…»
«А если Ширли ошиблась, — думала Жозефина, — если Дотти действительно живет у Филиппа? Если каждый вечер она кладет свои часы на ночной столик, прежде чем скользнуть в его объятия… Он не прекращал встречаться с Дотти. С ней легко, она молодая, остроумная, легкая, нежная, а жить одному ему невыносимо. Говорят, мужчины не любят одиночества, и только женщины способны его переносить. И ему нравится спать с ней, у них у каждого своя половина постели».
Каждый продолжал свой внутренний диалог, обгладывая кролика в горчице, отрезая кусок козленка или сыра бри, подставляя тарелочку под кусок торта с лимоном, испеченного Зоэ, убирая со стола, загружая посуду в посудомоечную машину, потягиваясь, зевая, по очереди выдавая свою порцию жалоб на усталость, на сонливость и незамедлительно отправляясь в свою комнату.
Гортензия сняла макияж, сто раз провела щеткой по волосам, встряхнула длинными каштановыми прядями, сбрызнула себя духами, надела ночную майку и перешагнула через матрас, на котором лежал Гаэтан. Он читал «Утиные истории» и, хохоча, рассказывал, как дядюшка Скрудж водил за нос Дональда, заставляя того работать задаром: «Ну до чего симпатяга старина Дональд! Безропотно позволяет себя эксплуатировать. А Скрудж как патрон на фондовой бирже! Никак не насытится, ему надо все больше и больше бабок…»
Зоэ, под подбородок укрывшись одеялом, ломала голову: «Как внушить Гортензии мысль оставить их одних, ведь это их последняя ночь! Как убедить ее, что чудесно было бы ей поспать где-нибудь еще? В гостиной, к примеру… Или пусть пойдет поработает над своими витринами на кухню. Она же любит по ночам работать на кухне. Можно поговорить с ней по душам или сыграть на чувствах. Или поговорить о женской солидарности. Нет, с Гортензией солидарность не катит». Она ломала и ломала голову, крутила под одеялом щиколотками, помогая себе придумать фразу, которая открыла бы ей сердце Гортензии, а та вдруг сама скользнула к Зоэ на кровать и предложила:
— Давай погасим свет, услышим, когда мама и Ширли уснут, и я пойду к Гэри… Ни слова дуэньям! Начнут языки чесать, а я этого страх как не люблю!
— О’кей, — с облегчением прошептала Зоэ. — Могила.
— Спасибо, сестричка. Но сама тут держись! Я вовсе не хочу оказаться ответственной за бэбика через девять месяцев!
— Без проблем, — ответила Зоэ, густо покраснев.
— Доверяю тебе, крибле-крабле-бумс!
— Абракадабра, — отозвалась Зоэ.
Они подождали, пока свет погаснет в комнате Ширли и Жозефины. Подождали, пока раздастся легкое похрапывание Жозефины, более могучее — Ширли, хр-р, хр-р, их дуэньи маленько перебрали, они шумят, как кузнечные мехи! Зоэ нервно прыснула. Ноги у нее были ледяные, а руки — горячие. Гортензия встала, взяла мобильник и вышла на цыпочках из комнаты.
— Спи спокойно, Зоэ, и береги свою честь!
— Обещаю! — шепнула Зоэ, скрестив под одеялом пальцы, чтобы ложь стала простительной.
Гаэтан одним прыжком забрался к ней.
— Всю ночь в настоящей большой кровати! — восхитился он и притянул к себе Зоэ. — Высший класс!
Он нежно коснулся груди Зоэ, и она тихо застонала…
Казалось, весь город затаил дыхание, этой ночью опять было так…
Гэри лежал на кровати, голый по пояс, и читал старые комиксы про Квика и Флюпке. В ушах наушники айпода. Он заметил, как она заходит в комнату, и удивленно поднял бровь.
— Ищешь что-нибудь? — спросил он, не поднимая глаз от журнала.
— Да. Тебя.
— Хотела о чем-то спросить?
— Не совсем…
Она забралась на кровать с противоположной стороны от него и потянула на себя одеяло.
— А теперь, если хочешь, поспим…
— Я сплю один.
— Ладно. Тогда не поспим.
— Возвращайся в свою комнату, Гортензия.
— Я в своей комнате…
— Не играй словами, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду!
— Мне хочется поцеловать тебя…
— А мне нет!
— Лжец! Мне хочется продолжить нежнейший поцелуй, как возле Гайд-парка. Помнишь? В ту ночь, когда ты бросил меня на улице…
— Гортензия, ты же знаешь, желание не появляется по указке… Если ворваться в комнату парня и велеть ему себя поцеловать…
— Ты хотел бы, чтобы я постучалась?
Он пожал плечами и вновь погрузился в чтение.
— Я знаю, ты сходишь с ума от желания, как и я… Я тоже схожу с ума от желания…
— Ах! Ты сходишь с ума? Ну повтори еще раз! Никогда не устану это слушать… Мадемуазель Гортензия вас хочет, настоятельная просьба немедленно насадить ее на свой меч!
— Ты вульгарен, мой милый!
— А ты больно властная!
— Я правда схожу с ума от желания тебя поцеловать, прижаться к тебе, целовать тебя везде, везде… Пробовать тебя на вкус, облизывать…
— С мобильником в руке? Это, наверное, не слишком удобно! — язвительно заметил он, стараясь сарказмом замаскировать зарождающееся желание.
Гортензия заметила, что держит в руке телефон, и сунула его под подушку.
— Я отказываюсь спать с мобильником! — решительно заявил Гэри.
— Но, Гэри! А если мисс Фарланд позвонит?! — возразила Гортензия, вновь схватив телефон.
— Я отказываюсь спать с мобильником… Говорю раз и навсегда!
Он вновь вернулся к журналу, отличные комиксы, даже лучше, чем Тинтин. Два героя по цене одного! А как они взаимодействуют, как классно у них получается! Конечно, они слегка старомодны, зато девчонки в те времена не так легко задирали юбку перед парнями. Умели себя держать… «Другие времена, другие нравы, — ностальгически вздохнул он. — Мне не нравятся женщины-солдаты. Мне нравятся женственные, нежные женщины, которые дают мужчине возможность верной рукой везти упряжку к цели, кладут голову ему на плечо и молча отдаются».
— А ты знаешь, что такое нежность, Гортензия?
Гортензию передернуло. Это слово она не переносила. Она почти его победила! И довольно легко! И вот он вернул ее на исходную позицию. В образ «доброй старой подружки»!
Она скользнула гладкой нежной ногой между ногами Гэри, нога-посланник словно просила прощения за такую смелость, и пробормотала: «Ладно, перехожу в отступление, слишком хочется тебя поцеловать… С ума сойти, как хочется, Гэри, и если тебе нужно, я буду стыдливой и целомудренной, и покорной, как напуганная девственница».
Он улыбнулся забавному образу и попросил развить тему. Ему хотелось посмотреть, как низко она согласится пасть.
Она замолчала, задумавшись, потом сказала себе, что слов недостаточно, и решила прибегнуть к тайнам любовного искусства, таким, что сводят мужчин с ума.
И исчезла под одеялом.
Тут его тон изменился.
Он больше не отказывался спать с ней, только ставил одно условие.
Она вынырнула на поверхность и прислушалась.
— Ты уберешь свой телефон, — сказал Гэри.
— Ты не можешь просить меня об этом! Это шантаж. Это слишком важно для меня, и ты об этом прекрасно знаешь…
— Я слишком хорошо тебя знаю, ты хочешь сказать!
Объект полемики переместился. О предстоящей ночи любви никто не спорил, речь шла лишь о присутствии мобильного телефона в постели.
— Гэри! — умоляюще проговорила Гортензия, просунув колено между его ногами.
— Я не сплю втроем! В особенности если третий — мисс Фарланд!
— Но… — возразила Гортензия, — вдруг она позвонит, а я не услышу…
— Перезвонит.
— Ни в коем случае!
— Ну тогда ты выходишь из комнаты и оставляешь меня с Квиком и Флюпке.
Вид у него был серьезный. Гортензия быстро оценила обстановку.
— Я положу его вот туда, на стул.
Гэри бросил взгляд на стул, куда он комком бросил джинсы, майку и пуловер.
— Стул — это слишком близко. Я увижу, как он блестит в темноте, и буду думать только о мисс Фарланд. Ты его выключишь.
— Нет!
— Тогда уходи!
— Я положу его на письменный стол, вон туда, подальше. Ты его не увидишь.
Она вырвала журнал из рук Гэри, бросила на пол, прильнула к его обнаженному торсу: «Ты всегда спишь голым?» — покрыла его плечи, шею, грудь, губы маленькими поцелуями и положила голову ему на грудь.
— Мобильный на стол! — провозгласил Гэри, указывая пальцем.
Гортензия скрипнула зубами, встала, положила телефон на письменный стол. Проверила, что в нем достаточно заряда, проверила, включен ли звонок, прибавила громкость. Аккуратно положила его ближе к краю, чтобы он был минимально удален от кровати, вернулась и легла.
Вытянулась рядом с Гэри, закрыла глаза, прошептала: «О! Гэри! Пожалуйста! Давай помиримся! Я так хочу тебя!»
Ее губы скользнули по его коже…
И он больше ничего не сказал.
Эта ночь любви была симфонией.
То было не соединение мужчины и женщины, но соединение мужчин и женщин всех времен и народов, со всей земли, желающих познать предел наслаждения. Словно эти двое ждали слишком долго, мысленно совокуплялись слишком часто и теперь готовы были показать друг другу все возможные и невозможные па.
Поцелуй одного призывал поцелуй другого. Наполнял рот Гэри, чтобы наполнить рот Гортензии, которая вдыхала его, смаковала, придумывала новый поцелуй, потом еще и еще, и Гэри, пораженный, обезоруженный, преисполнившийся бешеного веселья, отвечал, зажигая другой огонь другим поцелуем. Хоровод радостных эльфов увлек их, изголодавшихся друг по другу, за собой. Ошеломленная Гортензия забыла все свои уловки, все свои сети и ловушки для одурачивания мужчин и отдалась восхитительным ощущениям. Они шептались, улыбались, вжимались друг в друга, переплетались, отрывались, чтобы вдохнуть немного воздуха, и вновь тонули, забывались, опоминались, переводили дух и вновь припадали к желанным губам, пили их, смакуя, смеялись с облегчением, вонзали зубы в гладкую кожу, вскрикивали, опять кусали, откидывались назад, чтобы с вызовом глянуть друг другу в глаза и заново начать бешеную сарабанду. Они не просто целовались, они разжигали друг друга, как огонь в печи, отбрасывая друг на друга отсветы и отблески своей страсти, по очереди вступая со своей партией, гнули и клонили друг друга, размыкали объятия, чтобы сомкнуть их вновь. Только тишина и вздохи, поцелуи и пламя, огни и стоны. Каждый поцелуй был точно нота в нескончаемой пьесе, каждый поцелуй открывал дверь к новым наслаждениям.
Гортензия выгнулась дугой, совершенно потеряв чувство реальности, уже не следила за собой и лишь спрашивала: «Это вот так бывает, Гэри? О, Гэри, еще, еще! О, если бы ты знал!» А он говорил: «Подожди, помедли, так прекрасно подождать!» — а сам уже ждать не мог. И тогда он трогал ее сосок, сперва нежно, словно любил ее почтительной и трепетной любовью, почти благоговел, потом неистовей, словно готовясь яростно, разом овладеть ею кинжальным ударом, и она выгибалась под ним, сетовала, что он делает ей больно, он останавливался, спрашивал серьезно, даже холодновато: «Мне остановиться?» И она кричала: «Ох нет, ни за что! Да что же это такое, а?» И он вновь играл гаммы на ее длинном теле, обвитом вокруг него, как змея, его пальцы пробегали по ней, играя все ноты и все аккорды с вариациями, и в нем поднималась музыка, он напевал, прогуливаясь губами и руками по ее телу, пока она окончательно не сложила оружие и не принялась умолять, чтобы он взял ее немедленно, сейчас, сейчас!
Он оторвался от нее, вытянулся рядом и просто сказал: «Нет, любовь моя Гортензия, это будет слишком просто, слишком просто. Нужно длить желание, иначе оно исчезнет, и это будет так грустно…» Она метнулась ему навстречу, пытаясь захватить его лассо своих бедер. «Нет-нет», — говорил Гэри, вновь принимаясь за свои гаммы, до-ре-ми-фа-соль-ля-си-до, прижимаясь губами к ее губам, облизывая их, раздвигая языком, покусывая, шепча в них нежные слова и приказы, и она уже не понимала, на каком она свете…
Голова ее моталась по сторонам. Ей хотелось кричать, но он зажал ей рот ладонью: молчи. И тон его голоса, грубый, почти враждебный, заставил ее выгнуться еще сильнее, и она уже не помнила ничего из старых рецептов, которыми пользовалась прежде, из рецептов, сводивших мужчин с ума, круживших им головы, способных сломить любое сопротивление, бросая их узниками в ее сети.
Она вновь стала ученицей. Чистой и трепетной. Стала заложницей, связанной по рукам и ногам. Тоненький голос в ее голове пищал: «Тревога, опасность, тревога, опасность, ты можешь забыться в этих руках», она заставила голосок замолчать, вонзив ногти в шею Гэри, она предпочла бы умереть, лишь бы испытать эту дрожь, которая вела прямиком на небеса или в ад, какая разница?! Но это как раз то место, где ей хочется быть. В его руках.
А он все медлил.
Он стал величественным и утонченным. Он возводил свое королевство, расширяя границы, отправлял свои гарнизоны исследовать каждый кусочек ее кожи, он властвовал и направлял, потом возвращался к ее губам, касался их легким поцелуем, а потом жадно пожирал и вновь едва касался… «Значит, это вот так, так бывает, да?» — все спрашивала она себя между двумя волнами блаженства.
Сплетенные. Соединенные. Вконец потерявшие голову.
Прервать объятие, чтобы слиться вновь. Закрыть глаза и слушать, как разгорается внутри костер. Пожирать друг друга, как одержимые, как фанатики, как бешеные, и, опьянев от счастья, плавать в тумане наслаждения, касаясь друг друга только кончиками пальцев, как пловец цепляется за берег…
Так вот оно как бывает… Бывает же так…
А ночь только началась…
В четыре утра Жозефину разбудила жажда, и она встала попить водички.
Из комнаты Гортензии доносились скрип кровати, тихие голоса, постанывания и вздохи — шум нежной схватки. Она застыла в своей длинной ночной рубашке, вздрогнула.
Гортензия и Гэри…
Она тихо-тихо толкнула дверь в комнату Зоэ.
Голые Зоэ и Гаэтан спали, обнявшись.
Обнаженная рука Гаэтана на обнаженном плече Зоэ…
Счастливая, довольная улыбка Зоэ.
Улыбка взрослой женщины…
— На сей раз я просто в шоке, — сообщила Жозефина Ширли, когда вернулась в кровать.
Ширли потерла глаза и взглянула на нее.
— Что с тобой? С какой стати ты гуляешь среди ночи?
— Могу тебе сказать, что твой сын и моя дочка сейчас кувыркаются у нее в комнате!
— Ну наконец-то! — вздохнула Ширли, взбивая примятую подушку. — Сколько уж времени на них это висит!
— А Зоэ и Гаэтан спят вместе мертвым сном, обессилев от разврата!
— Вот как?! И Зоэ туда же?
— Ты так спокойно на это реагируешь?!
— Но послушай, Жози, жизнь есть жизнь… Она его любит, он ее тоже. Ну и радуйся.
— Ей пятнадцать! Больно рано!
— Да, но она сохнет по Гаэтану уже давно. Когда-то это должно было случиться.
— Могли бы и подождать… Вот что мне теперь ей сказать, а? Нужно же что-то говорить… или лучше сделать вид, что я не в курсе?
— Погоди. Захочет — сама все расскажет.
— Лишь бы она не забеременела!
— Лишь бы у них все получилось! Кажется, он слишком юн для умелого любовника…
— Не помню, когда у нее было милое дельце…
— Ты о чем? — спросила Ширли, которая наконец нашла удобное положение для подушки.
— Зоэ вместо постылого «дела» говорит: «милое дельце», очаровательно, правда?
— И вправду мило… Надо же так уметь превращать эту физиологическую подробность в приятный пустячок!
Жозефина подумала, скрестила руки на груди и уронила их жестом, исполненным отчаяния.
— Да, какие-то мы с тобой отсталые тут собрались!
— Две сморщенные старые девы! Привыкай, моя красавица, пора сдавать ключи от сундучка с наслаждением молодежи! Стареем, стареем!
Жозефина размышляла. Древняя, ветхая старушка… Она как-то делала доклад о происхождении слова vieil. В университете в Лионе. Впервые это слово встречается в житии святого Алексия, затем в «Песне о Роланде» (1080 год). От латинского vetus, впоследствии vetulus, совпадающего по смыслу с «древний, старый» в значении: «Тот, что крепчает с годами, набирается опыта». Но в XII веке это значение было вытеснено другим: «Устаревший, ни на что не годный». С какого возраста ты становишься ни на что не годным? Есть ли у человека срок годности, как на упаковке с йогуртом? Кто это решает? Взгляды других, которые превращают тебя в печеное яблоко, или то, что страсти и желания сдуваются и просятся на заслуженный отдых? «Бодрая старость», — уверял бонвиван Франсуа Рабле. «Старик», — писал Корнель о доне Диего, неспособном защитить свою честь. В двенадцатом веке в сорок лет становились стариками. Ветхими стариками. Странное все же слово…
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |