Сойдя с поезда, прибывшего из Чарльстона, и окунувшись в суету железнодорожного вокзала Атланты, Гарольд Лэтем почувствовал, что испы­тывает сомнения в успехе своего путешествия. Было не по сезону 10 страница

Оставшись совершенно одна на большой плантации, эта маленькая женщина, мать десяте­рых детей, действовала как храбрый солдат дома, в то время когда ее муж находился на полях сражений в Виргинии. Она следила за тем, чтобы урожай был собран, дети сыты и одеты, а негры присмотрены... В отсутствие мужа она похорони­ла своего престарелого отца, чья кончина была ускорена войной, утешала горевавшую мать, уха­живала за своей невесткой — вдовой своего брата, присматривала за их детьми и ходила за больными и ранеными солдатами Конфедерации.

Но самым тяжелым делом в эти тягостные дни были три ее поездки в Виргинию, с тем чтобы привезти домой своих раненых родных.

Последняя статья была опубликована 20 де­кабря. К Рождеству Пегги сделала два очень важных для себя открытия. Во-первых, только сейчас осознав, как много ей пришлось пройти, чтобы оценить свой брак с Джоном Маршем, она сняла с входной двери их квартиры две карточки и заменила одной, на которой было написано: «Мистер и миссис Джон Марш». А во-вторых, она почувствовала, что стремление написать что-нибудь более капитальное, чем газетная статья, овладело ею.

На Рождество Джон подарил ей две книги — «Бесплодная земля» Элен Глазгоу и «Великий Гэтсби» Ф. Скотта Фитцджеральда. Глазгоу была родом из Ричмонда, штат Виргиния, то есть тоже южанка, и на Пегги произвела большое впечат­ление способность автора так точно воспроизве­сти в книге жизнь среднего и высшего классов Юга. Подобно Фитцджеральду, Элен Глазгоу бы­ла стилистом и относилась к той категории писателей, которыми Пегги восхищалась больше всего, полагая при этом, что ей самой никогда не попасть в их число.

Пегги прочла подаренные книги, и вера в свои силы покинула ее на несколько недель. А тут еще «Высший Свет» отверг ее короткие рас­сказы, и Пегги окончательно пришла к выводу, что Джон ошибся в отношении ее писательских способностей. Но потом ей вдруг пришла в голо­ву мысль о романе, который отражал бы жизнь и нравы «века джаза».

Главную героиню, дочь судьи из Джорджии, она нарекла Пэнси Гамильтон. Молодежь, со­ставлявшая круг общения Пэнси, весьма напоми­нала тех людей, с которыми сама Пегги общалась в яхт-клубе. Роман начинался с описания буйной вечеринки, где контрабандное спиртное лилось рекой; затем следовала дикая гонка на автомоби­лях, в которой разбивается молодой человек — самый необузданный из участников вечеринки. Его подружка Пэнси, пытаясь ему помочь, тайно проникает в аптеку за лекарствами, для того чтобы этого парня не пришлось отправлять в госпиталь, где его сразу же арестовали бы за управление автомобилем в нетрезвом состоянии.

Написав 30 страниц, Пегги не смогла продол­жать — герой был слишком похож на Реда Апшоу. И она решает окончательно оставить «век джаза» в руках блестящего Ф. Скотта Ф итцджерал ьда.

Весной 1926 года образ жизни Пегги был таким же, как у любой занятой работающей женщины. Поскольку Лула приходила убирать квартиру уже после того, как Пегги уходила на работу, на кухне ее всегда ожидала целая кипа записок с инструкциями, пришпиленных к кален­дарю. Но Лула появлялась на час или два, и Пегги приходилось самой делать все покупки в магазинах и готовить обед. И при этом еще по крайней мере дважды в неделю брать работу на дом. Но хуже всего, что задания, которые она получала, начинали наводить на нее скуку, даже несмотря на то, что ее статьи часто печатались на первой странице газеты: например, 10 янва­ря — «Сколько стоит завоевать девушку?», 31 января — «Смелые героини и юбки до колен». Она поделилась своим недовольством с Медорой, и та поручила ей статью «Колдовство над бочон­ком из-под спиртного», для работы над которой Пегги пришлось пойти в Дарктаун — «черное» гетто Атланты.

Это было небезопасно, и подобная мысль возбуждающе действовала на нее. В Дарктауне она беседовала с докторами-колдунами и их жер­твами, которым приходилось платить по 50 дол­ларов за амулеты, якобы позволявшие пить контрабандное виски, не опасаясь внезапно ос­лепнуть, отравиться поташем или сойти с ума от недоброкачественного спиртного.

«Колдуны, — писала Пегги, — не стеснялись извлекать 10-центовики и доллары из своих су­еверных соплеменников и получать выгоду даже от разных волн террора, то и дело накатывав­шихся на Дарктаун». И она продолжала описы­вать обман и преступников простым и ясным языком.

Когда Джон узнал, что Пегги ходила в Дарктаун одна, без сопровождающего, он пришел в бешенство. Встревожена была и служанка Юд­жина Митчелла Бесси, прочитав статью. Ибо, по мнению Бесси, для белой женщины ходить одной по опасному «черному» гетто было ничуть не лучше, чем открыто предлагать себя.

Хотя Пегги и вышла из этого приключения невредимой, но слегка напуганной, Джона все же беспокоила мысль о возможной мести ей со стороны одного из каких-нибудь злобных «чер­ных». Пегги делала эту статью вопреки его же­ланию, и в течение нескольких недель после ее появления Джон встречал жену у редакции и сопровождал домой. И начиная с этого времени, он удвоил усилия, уговаривая ее оставить работу и стать просто миссис Марш, домашней хозяй­кой.

Она же в ответ доказывала, что они пока не могут позволить себе этого, но затем, несколько сдав позиции, пошла на компромисс: как только Джону повысят зарплату — она сразу уйдет с работы.

Были, однако, и другие силы, действовавшие на стороне Джона. Минувший год был рекорд­ным по числу неожиданно закрывшихся газет в небольших городках по всей стране, уступивших в конкурентной борьбе новым бульварным газе­там. Многие люди в стране были обескуражены и обеспокоены глубиной падения вкусов читате­лей, даже если они и сами были не прочь купить такую газетенку, чтобы прочесть в ней о сексе или преступлениях. Публика упивалась сенсаци­онными судебными процессами, такими, как, на­пример, дело о разводе «красотки» Браунинг с ее мужем, Эдвардом «Дэрди» Браунингом, питав­шим преступную слабость к очень маленьким девочкам.

Один из критиков выразил царившее тогда общее недовольство, написав, что «пресса празд­нует карнавал коммерческой деградации и скоро утонет в непристойностях».

«Джорнэл» если и опустил планку своих стандартов, то лишь настолько, чтобы выжить, но и ему пришлось печатать статьи таких авто­ров, как Фейт Болдуин и Пегги Джойс. И хотя работе Пегги Митчелл ничто не угрожало, статьи ее больше не печатались на видном месте — оно, как правило, было занято теперь произ­ведениями бульварных репортеров. Даже ее ин­тервью с Тайгером Флауэрсом, новым чемпио­ном мира по боксу, было заткнуто аж на девятую страницу, поскольку первая была занята интервью с исповедующимся убийцей.

Статьей о Тайгере Флауэрсе Пегги очень гор­дилась, считая, что ей удалось точно передать в печатном тексте звучание неправильной речи не­гров:

«Моя жена была в хоре до того, как нам пришлось много ездить. Астер поет сильнее меня, но похоже, как я пел, пока не получил удар в губы, который сломал мой голос.

Верна Ли и я учились делать чарльстон, и я был как дурак в этом. Потом община сказала: «Тайгер, как ты примиряешь этот чарльстон с тем, что ты слуга церкви?» «Я тренирую дыха­ние, — сказал я. — Чарльстон для этого не хуже, чем прыгать через веревочку». И община сказала: «Тайгер, это никуда не годится».

В апреле Джон получил повышение, и Пегги, как они условились, подала месячное предупреж­дение об уходе. 3 мая 1926 года она в последний раз получила зарплату в качестве штатного со­трудника. Однако ее сотрудничество с «Джорнэл» на этом не кончилось; она согласилась остаться в газете нештатным сотрудником — вести ежене­дельную колонку под названием «Сплетни Эли­забет Беннет». Имя было заимствовано из рома­на Джейн Остин «Гордость и предубеждение», а слово «сплетни» вводило читателя в заблуждение, поскольку вместо них он мог найти в этой ко­лонке забавные и интересные анекдоты из исто­рии Атланты или о всяких известных жителях города как его прошлого, так и настоящего. Эта колонка в конце концов вытаскивала ее из дома и заставляла идти в библиотеку Карнеги, где Пегги ежедневно проводила долгие часы в под­вальном этаже, просматривая подшивки старых газет, которые были такими большими и тяжелыми, что ей приходилось ложиться на живот и, лежа так, читать их. Она заполняла тетради ис­ториями и деталями, которые никогда не появля­лись на страницах «Джорнэл», приносила домой эти кусочки информации и складывала их в вы­движной ящик старой швейной машинки, слу­жившей ей письменным столом.

Делать колонку «Сплетни Элизабет Беннет» было делом куда более захватывающим, чем кто-либо мог предположить. Колонка получалась смешная и анекдотичная. Это была попытка при­близить прошлое Атланты ныне живущим, избе­гая при этом непочтительности к нему. Но ми­нуло лето, и все это Пегги разонравилось. Она вновь начала обдумывать рассказы, которые можно было бы написать, а близким друзьям говорила, что «в голове у меня сотни сюжетов, многие из которых были придуманы еще в де­тстве».

В глазах друзей и родных Пегги была здоро­вой молодой женщиной. Крепкая и худощавая, все еще напоминающая фигурой мальчика, она имела на удивление сильные руки и с легкостью могла поднимать тяжелые вещи. Она могла нема­ло выпить и делала это достаточно регулярно, часто курила и никогда не использовала свою принадлежность к слабому полу в качестве пред­лога для отказа от выполнения какой-либо муж­ской работы.

Друзья соглашались, что Пегги имеет склон­ность попадать во всякие аварии и несчастные случаи, но, несмотря на это, все годы работы в «Джорнэл» она была здоровой и цветущей. Ког­да же она ушла из газеты и стала просто миссис Джон Марш, она, казалось, постоянно выздорав­ливала — то от болезни, то от какого-нибудь ранения. Она перенесла серию болезненных неу дач, но поскольку все ее внимание занимало шаткое здоровье Джона, ее все больше и больше стали преследовать собственные болезни, даже такие, как ипохондрия.

Лула Толберг по-прежнему приходила уби­рать квартиру, и потому обязанности Пегги по ведению домашнего хозяйства свелись к миниму­му. Большинство ее друзей работали и потому не могли позволить себе предаваться обычным жен­ским занятиям — послеобеденному бриджу или другой модной забаве — игре в «мах-джонг».

Приближалась осень, беспокойство и неудов­летворенность Пегги росли. Джон чувствовал явную ноту раздражения в их отношениях. В письмах к близким ему людям он писал, что уговаривал Пегги заняться романом, но что она «довольно упряма». Несколько лет спустя она утверждала, что «ненавидела писать почти так же сильно, как Вагнера и ритмичные танцы», и что только по настоянию Джона она садилась за пишущую машинку.

Это произошло в один из осенних дней 1926 года, когда из-за преследовавшего ее чувства беспокойства она была раздраженной и злой, и Джон, не выдержав, прямо обвинил ее в том, что она «расходует свой ум на подножный корм». Как только за ним закрылась дверь, Пегги под­тащила старую швейную машинку со стоявшим на ней «ремингтоном» к двум большим окнам в гостиной и, надев на лоб зеленый защитный козырек, которым пользовались многие газетчи­ки, старую рубашку Джона и пару мешковатых мужских брюк, села за рассказ. Первоначально он задумывался как роман под названием «Ропа Кармаджин», а спустя три недели стал повестью: в ней было без малого 15 тысяч слов.

Действие происходит в 1880-х годах в граф­стве Клейтон, в местности, расположенной непо­далеку от старой плантации Фитцджеральдов, где еще сохранилось несколько покинутых домов, на которые Мейбелл очень давно указывала мать, предостерегая при этом, что такое крушение ожидает людей без моральных устоев. Героиня, Европа Кармаджин, происходила как раз из та­кой семьи. Кармаджины не смогли восстановить свое довоенное богатство. Их сад зарос сорняка­ми, ограда сгнила и повалилась, поля не обраба­тывались, а сама Ропа была влюблена в краси­вого мулата — сына бывшей рабыни с плантации Кармаджинов. В таких обстоятельствах счастли­вый конец, как правило, невозможен. В стиле великой оперы любовника Ропы убивают, а де­вушку соседи вынуждают покинуть ее старый дом.

Закончив повесть, Пегги отдала ее Джону — прочесть и отредактировать. Сама она при этом считала, что написала хорошую вещь со множе­ством правдивых подробностей, тема которой — межрасовый брак — была достаточно значима и интересна, чтобы повесть из разряда «романтиче­ской» могла попасть в разряд «литературы». Джон заявил, что и время действия, и место, и даже сама Ропа — очаровательны, но повесть в целом не соответствует таланту его жены, да и тема никуда не годится. Так же, кстати, как и мулат-любовник. А потому он посоветовал Пегги отложить рукопись в сторону и подумать над ней, пока сам он будет готовить свои замечания.

Пегги чувствовала себя опустошенной. Она хандрила, потерянно слоняясь по квартире весь уик-энд. А в понедельник, проводив Джона на работу, села за руль и поехала в сторону Джонсборо и Лавджоя, видимо, надеясь, что визит в те места, где разбилось сердце Ропы, позволит ей глубже понять героев своей повести, а может, просто из желания отвлечься от рукописи, остав­ленной на столе рядом с пишущей машинкой.

Шел дождь, Пегги была поглощена своими мыслями, и потому стоп-сигнал оказался для нее полной неожиданностью, — она резко нажа­ла на тормоза. Машина, скользя, съехала влево и врезалась в дерево. Через мгновение Пегги выбралась из машины, чудом оставшись невреди­мой, за исключением вывихнутой и оттого быс­тро распухавшей лодыжки.

Неделю спустя, после рентгена и проведенно­го лечения, лодыжка так болела, что Пегги не могла ходить. Вновь сделали рентген, но никаких повреждений не обнаружили. Пострадала опять та же нога, которую Пегги в детстве дважды ранила во время верховой езды. Осталось растя­жение мышц, подозревали артрит, но ни то, ни другое не могло быть причиной тех болей, кото­рые она испытывала.

Ногу на три недели положили в гипс, но результат оказался нулевым. Несколько недель Пегги провела в постели, с ногой на вытяжке. К ним в дом перебралась Бесси, чтобы помочь по хозяйству и выразить уверенность, что «мисс Пегги» получит самый лучший уход. Боль, одна­ко, не проходила, и Пегги так и оставалась прикованной к постели.

В это время она окончательно отказалась от ведения колонки «Сплетни Элизабет Беннет», ут­верждая, что без пишущей машинки она не в состоянии написать ни одного слова. Джон был с ней нежен и заботлив и делал все, что мог, чтобы поднять ее дух. Она много читала — все подряд и без разбору, а когда глаза уставали, Джон читал ей вслух последние публикации из таких литературных журналов, как, например, «American Mercury».

Во время ланча к ней часто заскакивала Ме-дора. Заходила и Августа, а Стефенс с Юджином Митчеллом были очень заботливы и вниматель­ны. Никого больше Пегги видеть не хотела, од­нако неустрашимая бабушка Стефенс, здоровье которой тоже стало сдавать, приходила регуляр­но, всякий раз заводя разговор об убогости их квартиры, а также намекая, что, будь Пегги хо­рошей католичкой, у нее, возможно, не было бы проблем со здоровьем.

Сама же больная предпочитала целый день читать, чем принимать посетителей. И кроме то­го, она вдруг ощутила, что за время болезни исчезли куда-то прежние увлечения и старые страсти и что сама она теперь полностью зависит от Джона.

По пути домой с работы Джон заходил в библиотеку, где выбирал романы, книги по исто­рии и поэзию, которые заполняли одинокие дни его жены. У Маршей опять возникли серьезные денежные затруднения, поскольку к старым ме­дицинским счетам Джона добавились новые — самой Пегги, а потому оба они находились в подавленном состоянии духа.

Здоровье Джона было далеко не блестящим, но депрессия Пегги сильно беспокоила его, и он решился применить «крутую» терапию, чтобы как-то переломить ситуацию. И вот в начале 1927 года, в тот день, когда Пегги отложила костыли в сторону, Джон вернулся с работы с пачкой чистых листов бумаги и заявил, что вряд ли в библиотеке осталась хоть одна книга, кото­рая могла бы заинтересовать Пегги. «Мне кажет­ся, — сказал он жене, — что если ты захочешь что-нибудь почитать, тебе придется сначала на­писать книгу».

«Боже мой, — подумала Пегги, как она по­том признавалась, — я собираюсь писать роман, но о чем он будет?»

На следующее утро, после ухода Джона, она опять надела свои поношенные рабочие брюки, набросала под стол подушек для ноги, засунула листы рукописи «Ропа Кармаджин» в большие конверты и, отодвинув их в сторону, положила на их место стопку чистых листов, затем села.

Она знала, что есть одна история, которую ей хотелось бы рассказать и которую они с Джоном часто обсуждали. Это была история женщины, характером похожей на бабушку Стефенс и мис­сис Беннинг, жену генерала. Пегги не думала, сумеет ли она описать ту далекую прошлую жизнь, что всегда была частью ее собственной жизни. Не знала она и того, какие герои войдут в ее книгу. Но когда, сидя за столом перед своей старой пишущей машинкой, Пегги увидела, как из высокого окна лучи солнца вдруг брызнули на чистый лист бумаги, она обрадовалась, что слова Джона подтолкнули ее к принятию решения. Те­перь она точно знала, зачем так долго собирала и записывала ненужные, казалось бы, историче­ские факты, подробности и детали.

У нее не было ни плана, ни наброска. Но эта достоверная жизненная основа, которую она зна­ла, дала ей и направление романа и подсказала его композицию.

Роман должен начинаться войной и кончаться Реконструкцией, и это должна быть история Ат­ланты того времени, в той же степени, как и история тех героев, которых она создаст.

Пегги садилась за машинку не с пустой ду-ой. Она знала, что в романе будет четыре главных героя — двое мужчин и две женщины и что один из героев будет похож на романтиче­ского мечтателя Клиффорда Генри, зато дру­гой — неотразимый и очаровательный кон­трабандист — будет похож на Реда Апшоу.

Что касается женщин, то одна из них должна олицетворять собой благородство и стойкость женщин старого Юга, она похожа на миссис Беннинг, зато другая — ну, это будет смесь бабушки Стефенс и самой Пегги, натура энергич­ная, сильная и дерзкая.

С самого начала Пегги знала, что эта горя­чая, пылкая героиня будет влюблена в мужа хорошей, положительной женщины, которую она, кстати, всегда считала своей главной герои­ней, даже несмотря на то, что в процессе созда­ния книги не она, а другая, далеко не столь положительная, стала занимать доминирующее положение на страницах романа.

Начала Пегги с конца — именно так она всегда писала все свои статьи и рассказы, чтобы от финальной сцены прийти к идее произведения в целом. Это слегка напоминало способ написа­ния детективов. Пегги любила их, читала взахлеб и была при этом уверена, что авторы не писали их как бог на душу положит, по принципу «по­пал или промазал», а сначала создавали план убийства, ловили убийцу и только потом возвра­щались к началу, чтобы вести читателя к логи­чески закономерному, хотя и неожиданному для него окончанию.

Память о тех днях, когда Ред, возможно и к лучшему, уехал навсегда из Атланты в Эйшвилл, часто посещала Пегги, как и тот факт, что она, в сущности, никогда не знала человека, которому клялась в вечной любви, — Клиффорда Генри.

Конечно, необходима предельная осторож­ность, ибо вымысел должен основываться на не­котором личном опыте и наблюдениях, чтобы выглядеть достоверным, а потому она должна будет тщательно «заметать следы».

Выволочка, полученная в детстве от отца за плагиат, еще свежа в памяти, а за все время ее работы в «Джорнэл» Юджин Митчелл не уста­вал ей напоминать о том, как легко можно при­влечь автора к суду за клевету.

Но когда она в то утро сидела перед пишу­щей машинкой, возможность опубликовать что-либо, что она сможет написать, казалась ей весьма отдаленной и почти нереальной. Вполне возможно, что ее роман окажется так плох, что его и показать-то будет нельзя никому, кроме Джо­на, — что ж, если это произойдет, она найдет выход в таком случае, но позже.

И с этой мыслью, отбросив все сомнения, Пегги написала: «Она никогда не понимала ни одного из тех мужчин, которых любила, и потому потеряла их обоих».

Пегги еще не знала тогда, что вместе с этими словами она бесповоротно изменила курс своей жизни.

Глава 11

Хоть и была она счастлива с Джоном, но призрак Реда Апшоу все же не раз посещал ее в мыслях, а воспоминания о двух столкновениях с ним еще до развода — когда он сказал, что оставляет ее и уезжает в Эйшвилл, и когда напал на нее в спальне — до сих пор тревожили ее и волновали.

Она признавалась Медоре и Джону, что ис­пытывает некое чувство собственной вины за их разрыв. Она не должна была настаивать на том, чтобы остаться жить в доме отца после свадьбы с Редом, — во-первых, и ей не следовало бы часто упоминать имя Клиффорда Генри и гово­рить о своих романтических чувствах к нему во время медового месяца — во-вторых. Это злило Реда и не могло привести ни к чему хорошему в будущем. Да, Ред — зверь, этого нельзя отрицать. Она никогда не сможет забыть того, как он обошелся с нею, и с ужасом думала о возможности его возвращения. И в то же время Пегги хорошо запомнила то чувство разбитости и собственной ненужности, которое она испыта­ла, когда Ред в первый раз уходил от нее, даже не помахав рукой на прощание... Ибо равнодушие — это самое страшное, что можно получить от человека, которого любишь; это ху­же, чем ненависть.

Ред Апшоу не искал ее любви, и после по­боища, устроенного им в их общей спальне и окончательно восстановившего ее против него, он даже не побеспокоился появиться в суде, где слушалось дело о разводе, и никогда не пытался встретиться с нею, чтобы хоть как-то оправдаться за свою жестокость.

И та боль, которую вызывало в ней равноду­шие Реда, его отчужденность, когда он сделал именно то, на чем она настаивала — покинул Атланту, стала основой первой написанной ею сцены романа, его отправной точкой.

Пегги не дала Реду в прошлом ни времени, ни шансов проявить какие-то другие, не самые худшие, черты своего характера; это была ее вина, и она сознавала ее, хотя в настоящее время и пришла к выводу, что Ред был безнадежным грешником. Но герой ее книги должен был иметь шанс на прощение.

Каким бы подлецом он ни был, как бы ни был он холоден и жесток по отношению к жен­щине, которая была его женой, но он мог заслу­жить прощение грехов хотя бы потому, что был любящим отцом. Вот почему оба главных героя романа должны быть партнерами в их неистовом браке, державшемся лишь на их обоюдной любви к ребенку, рожденному от этого союза. Эта до­минанта романа была определена с самого нача­ла.

Имя Ретт Батлер было найдено относительно быстро: оно представляет собой соединение двух весьма распространенных на Юге фамилий. Но кроме того, имена Ред Апшоу и Ретт Батлер — весьма созвучны; оба имени начинаются с одной буквы и оба имеют одинаковое число слогов. Были, однако, и другие черты, общие у обоих мужчин — реального и вымышленного: оба они были «властными», и «мерзавцами», и амораль­ными; и тот, и другой были исключены из воен­ных академий: Ретт — из Вест-Пойнта, а Ред — из Аннаполиса. Оба занимались спекуляцией; при этом Ретт использовал для наживы войну, а Ред — «сухой» закон. Оба не стеснялись в том, что касалось удовлетворения сексуальных по­требностей, — и получали удовольствие всюду, где могли его найти. И, наконец, оба были южа­нами, но не из Атланты. Но главное, что было общим для этих мужчин, — это изменчивость, непостоянство их натур, их жизнестойкость, спо­собность к сильным страстям, блестящий ум, всегда преследующий свои интересы, подспудная готовность к буйству, неистовству и какое-то животное обаяние, своего рода магнетизм, кото­рый заставляет капитулировать даже малодушных и боящихся приключений женщин.

Местом действия в романе должны стать Ат­ланта и Джонсборо. Плантация ее героини — это, скорее, ферма, больше похожая на родовую усадьбу матери Пегги, чем на расхожий стерео­тип огромных плантаций. Называться она будет Фонтейн-холл. Хотя название и не совсем нра­вилось Пегги, но она сама придумала его — ей хотелось быть уверенной, что в графстве Клей­тон нет ни одной плантации с таким же назва­нием, на которую можно было бы указать как на прообраз.

Во время своей вынужденной неподвижности, когда она лежала с поврежденной ногой, Пегги прочитала огромное количество книг по истории Гражданской войны, но она прекрасно знала, что история того времени должна предстать в ее романе с точки зрения не военных событий, а истории жизни тех женщин-южанок, которые отказались признать поражение Юга даже тогда, когда их мужчины были разбиты, а война проиг­рана. Пегги помнила все — и рассказы бабушки Стефенс об обороне Атланты под началом гене­рала Худа, когда янки наступали, о пожаре, о тех ужасных днях, когда Анни Стефенс пришлось уехать в Джонсборо после падения и разграбле­ния Атланты, и о голоде, когда нечего было есть, кроме небольшого количества корнеплодов; вспо­минала она и то, как миссис Беннинг, жена генерала, ухаживала за умирающим отцом и все­ми другими — женщинами, детьми и беспомощ­ными «черными», - - оставшимися с ней на план­тации в то время, как ее муж командовал вой­сками.

В первый день Пегги написала около двух тысяч слов — всю заключительную сцену рома­на, и когда Джон вечером пришел домой, она прочла ему написанное, потом он прочел все сам, после чего они вдвоем долго обсуждали и роман, и его героев.

И теперь Джон не просто поддерживал ее — он был и сам воодушевлен. Он прошелся по напечатанным страницам с карандашом в руках, делая свои замечания на полях и исправляя не­большие ошибки в орфографии.

На другой день Пегги встала очень рано. Она перепечатала начисто готовые страницы, учтя ис­правления свои и Джона, а потом взялась за начало романа, вернувшись на несколько лет назад — к началу войны. Она совсем не была уверена, что именно эта глава и будет началь­ной, но, странное дело, это не имело для нее никакого значения. Она так много знала о том времени, так ясно себе его представляла, что могла себе позволить начать роман с любого места, зная, что в этот момент происходило и в Атланте, и в Джонсборо.

Не прошло и недели с того дня, как Пегги написала первую фразу романа, а она уже могла представить его себе весь целиком. Она работала по шесть—восемь часов в день, иногда и дольше, откладывая в сторону те сцены, которые требо­вали дополнительных исследований. Они долж­ны были поэтому подождать до того време.ни, когда нога ее заживет и Пегги сможет вернуться за необходимым для работы материалом в подвал библиотеки Карнеги. Таким образом, эти замин­ки не останавливали течения романа, как и тот факт, что зачастую многие сцены имели по не­скольку различных завершений. Вопреки леген­де, родившейся позднее, Пегги вовсе не писала свою книгу как попало — без всякого порядка в действии и хронологии. Ибо после того, как была написана последняя глава, она расположила в более или менее хронологической последователь­ности все главы, включая и те, что существовали лишь в набросках и были отложены в сторону, поскольку требовали дополнительных исследова­ний, а также пояснительные абзацы. Она вела картотеку на всех своих героев, независимо от степени их важности в романе, и в этом отноше­нии Пегги была намного более четкой и органи­зованной, нежели в своей повседневной работе над рукописью. Уроки Энгуса Перкенсона по профессионализму не прошли бесследно, и пото­му, когда Пегги сидела за рабочим столом, она относилась к работе романиста с той же тщатель­ностью, какую она продемонстрировала и в своей работе в газете. Возможно, именно это было причиной того, что, садясь за работу, она надевала зеленый защитный козырек газетчика и мужские брюки — стремление имитировать об­становку редакционных условий. Ее подход к работе был очень деловым, и тот образ, который впоследствии был создан — образ маленькой, утонченной южанки, домашней хозяйки, в сво­бодное время пишущей «в шутку» роман, — это миф.

В действительности же, в то время, когда Пегги Митчелл работала над своим романом, она вновь была «работающей женщиной» и писала роман с тем же пылом и рвением, что и статьи для «Джорнэл», и точно так же старалась заслу­жить одобрение Джона, как в свое время добить­ся похвалы редактора Перкенсона.

Когда Пегги писала, она, казалось, ощущала присутствие «чего-то странного, чего-то стреми­тельного и безрассудного». То огромное количество событий и эмоций, которое она пережила сама и о которых ей много рассказывали в детстве и юности, все те знания, что аккумули­ровались в ней в течение всей ее жизни, вдруг стали выливаться на бумагу. Но ее бессонница, во время которой она вспоминала слова песен времен Гражданской войны и которые пела ее мать вместо колыбельной, не отпускала ее, и Пегги все еще мучили ночные кошмары, связан­ные с кровавыми картинами военного времени, описания которых она слышала в детстве.

Прошло несколько недель ее работы над ро­маном, и Джон писал своей матери, что Пегги пишет драму, в которой найдут отражение «все великие основополагающие события жизни: рож­дение, любовь, брак, смерть, голод, ревность, ненависть, алчность, радость и одиночество». Но за исключением этого краткого описания книги, сделанного им в письмах к матери и Фрэн­сис, Джон ни с кем больше не говорил на эту тему — такова была просьба Пегги. Когда к ним в дом приходили люди, она набрасывала большое полотенце на свой стол, чтобы скрыть рукопись. Вера Джона в нее заставляла ее постоянно идти вперед, дальше. У нее не было какого-то пре­дельного срока, но каждый вечер, когда Джон возвращался с работы и спрашивал: «Что ты сегодня дашь мне почитать?», она чувствовала себя обязанной отчитываться о проделанной за день работе.

За короткое время выросла кипа конвертов, лежащих на столе и полу, на каждом из которых была надпись, отражавшая содержимое конверта, например: «История семьи», «Барбекю в Двенад­цати Дубах», «Благотворительный базар». Если наступал день, когда она, казалось, не могла двигаться ни вперед, ни назад в своем романе, тогда она могла достать один из таких конвертов, собрать воедино все замечания, сделанные Джо­ном, и переписать все заново, чтобы потом вновь обсудить вместе написанное.

Дата добавления: 2015-11-04