Сойдя с поезда, прибывшего из Чарльстона, и окунувшись в суету железнодорожного вокзала Атланты, Гарольд Лэтем почувствовал, что испы­тывает сомнения в успехе своего путешествия. Было не по сезону 17 страница

Пегги была в панике, когда одевалась в то Утро для интервью, которое она должна была дать в своей квартире трем представителям «Ас­сошиэйтед Пресс». Голос и слова Реда привели ее в состояние шока: он обвинил ее в использо­вании его в качестве прообраза для Ретта Батлера, что заставило Пегги почувствовать угрозу.

Она полагала, что Ред может подать на нее в суд за клевету — ведь она изобразила Ретта Батлера негодяем, подлипалой, она указала эти инициалы — РКБ — на его носовом платке, она написала, что его выгнали из Вест-Пойнта — есть от чего прийти в замешательство. Но их сходство этим не ограничивается: взять хотя бы спекуляции Ретта Батлера во время блокады и контрабанду спиртного Редом Апшоу в годы «су­хого закона»... И наверное, она была права, опасаясь, что любой судебный процесс с участи­ем Реда повлек бы скандал: ведь где гарантии, что достоянием широкой публики не станут по­казания, данные ею в свое время под присягой, о том унижении, которому Ред подверг ее.

У Пегги не было достаточно времени, чтобы решить, что же ей следует предпринять, посколь­ку Бесси уже вводила троих корреспондентов «Ассошиэйтед Пресс» в скромную гостиную Мар­шей. Позднее Пегги писала, что эти репортеры подвергли ее «форменному испытанию, дливше­муся почти три часа». И в продолжение этих трех часов ей пришлось парировать их вопросы о своем прошлом, настоящем и будущем, прибе­гая к уловкам и хитростям из арсенала южной красавицы столь удачно, что «ребята из АП» даже не поняли, что так и не получили ни одного прямого ответа на свои вопросы, относя­щиеся к периоду ее жизни от смерти матери до второго замужества.

Как только корреспонденты ушли, Пегги ве­лела Бесси уложить небольшой чемодан и в об­становке мелодрамы, которой могла бы позави довать сама Скарлетт, села в машину и направи­лась в горы.

Впоследствии подробные письма с описанием всех обстоятельств ее побега «из ада славы» были написаны и разосланы ею по крайней мере вось­ми хорошо знакомым писателям и журналистам. И в каждом из них она ярко и трогательно повествовала о том, что заставило ее предпри­нять это путешествие в горы, представляя его как акт внезапного и полного отчаяния, не упо­миная, правда, о том, что спланировала она свое бегство еще пять дней назад.

В первый же вечер, находясь в Гейнсвилле, штат Джорджия, который стал первой остановкой во время ее «побега», она писала нескольким знакомым о трехчасовом интервью, после кото­рого она тут же позвонила Джону и сказала, что уезжает и что если она сможет справиться с очередью людей у входной двери их дома, она уедет в деревню, чтобы переночевать там, где ее никто не смог бы узнать.

В своем пятистраничном письме к Гершелю Брискелю, написанном ею в тот первый вечер бегства человеку, с которым она никогда даже не встречалась, Пегги писала, что в то утро, когда она покидала Атланту, ей хотелось одного: «скрыться в горах, где нет ни телефонов, ни газет и где никто ничего не читает, кроме Биб­лии,— и оставаться там, пока не кончатся день­ги. Или пока не иссякнет моя слава. А из своего личного репортерского опыта я знаю, что покло­нение местным литературным знаменитостям Длится не более трех недель».

В другом письме она сообщает, что покинула Дом, имея при себе лишь пачку рецензий, запис­ную книжку, несколько детективных романов, пять долларов и пишущую машинку, но не взяв, по ее словам, ни зубной щетки, ни даже смены нижнего белья.

Поездка до Гейнсвилла, находившегося в 55 милях от Атланты, заняла у нее около двух часов, поскольку, пережив последнюю аварию, она взяла за правило вести машину со скоро­стью, не превышающей 25 миль в час. Пегги сняла номер в скромном отеле, расположенном в стороне от центра Гейнсвилла — небольшого городка у подножия самых северных гор Джорд­жии, зарегистрировавшись в книге как «миссис Джон Марш из Атланты» и заплатив за комнату три доллара вперед. И хотя она об этом и не упоминала в своих многочисленных «беглых» письмах, ее чековая книжка была при ней, а в городке действовал филиал ее банка.

Беглянке не потребовалось много времени, чтобы достать пишущую машинку и приступить к чтению самых последних рецензий, прислан­ных ей по почте издательством незадолго до ее бегства из дома. Позвонив Джону, она села за письмо к Гершелю Брискелю, который, по сло­вам Джона, позвонил в Атланту, чтобы сооб­щить, что собирается вскоре на Юг и хотел бы встретиться с Пегги.

«По штемпелю вы сможете определить, что я не дома в Атланте. Я в бегах. И уверена, что Скарлетт О'Харе пришлось пережить куда мень­ше, когда она покидала осажденную Атланту или находилась в осаде, чем пережила я во время осады, которая длится со дня публикации книги. Если бы я знала, что все это и означает быть писателем, я бы трижды подумала, прежде чем вручить Гарольду Лэтему свою потрепанную ру­копись. За эту неделю я похудела на десять фунтов, я вздрагиваю от любого телефонного звонка и убегаю как последний трус, едва завидя знакомое лицо на улице... Совершенно посторон­ние люди ловят меня за шиворот на улице, задавая при этом потрясающие вопросы, а фото­графы выскакивают из всех труб».

Тем не менее, пишет Пегги, она «с большим удовольствием вернется домой», если Брискель решит приехать в Атланту.

«Было бы замечательно увидеться с вами,— пишет Пегги,— ведь я ваша давняя поклонни­ца». И она подробно комментирует его рецензию на «Унесенных ветром»:

«Благодарю вас за фразу, что, несмотря на то, что местами мой роман «граничит с мелодра­мой», сами времена, о которых я пишу, были мелодраматичными. Да, именно такими они и были, но надо быть южанином, чтобы представ­лять себе, до какой степени мелодраматичными они были на самом деле. Я во многом смягчила взятые мною из реальной жизни случаи, просто для того, чтобы они звучали достовернее. И большое спасибо вам за защиту капитана Батлера и достоверность этого образа. Когда я описывала его, мне и в голову не приходило, что потребу­ется так много аргументов, чтобы доказать, были в реальной жизни люди, подобные ему, или нет. Люди, подобные ему, были тогда столь обычны, что я и выбрала-то этот характер за его типич­ность. Типична даже его внешность. Я просмот­рела сотни старых дагерротипов, вглядываясь в лица, и этот тип лица сразу бросается в глаза. Так же, как лица бледных, печальных молодых людей с непременным локоном на лбу, портреты которых зачастую были снабжены надписью типа «Дорогой кузен Билли. Убит при Шилохе». (Ме­ня всегда удивляло, почему все мальчики, похо­жие на него, были убиты под Шилохом.) И в случае с капитаном Батлером я оказалась между двух огней: людям он кажется настолько реаль­ным, что я вполне могу заполучить судебный процесс, несмотря на мои уверения, что не пи­сала его ни с кого из тех людей, о которых я когда-либо слышала».

«Бог мой, я все еще продолжаю,— писала она на второй половине пятой страницы письма, добавляя еще несколько строк:— Приезжайте. Я устрою для вас вечеринку, если вам этого захо­чется, или же просто буду кормить вас, сидеть рядом и слушать то, что вы будете говорить. У моей кухарки старая добрая выучка, и особенно сильна она в приготовлении тушеных овощей и настоящих жареных цыплят, а также булочек, которые тают во рту. Что до меня, то я пред­почла бы послушать вас и выразить свою благо­дарность, нежели устраивать вечеринку».

На следующий день после прибытия в Гейнсвилл утром Пегги пишет Эдвину Грэнберри, автору восторженной рецензии на ее книгу, опубликованной в «New York Evening Sun». Письмо это необычайно длинное — на восьми страницах! — и еще более откровенное, чем то, которое она написала Брискелю:

«Дорогой мистер Грэнберри.

Я — Маргарет Митчелл из Атланты, автор романа «Унесенные ветром». Ваша рецензия на мою книгу была первой из всех, прочитанных мною, и она так обрадовала меня, что мне захо­телось тут же написать вам. Больше недели я пыталась это сделать, и вот теперь вы видите, сколь далеки оказались мои благие намерения от исполнения!

Как только я прочла написанное вами, пер­вое, что я подумала, что должна написать вам совершенно необыкновенное письмо, письмо, ко­торое могло бы донести до вас, сколь высоко ценю я вашу доброту. Но оно так и не появи­лось, затерявшись где-то на дорогах последних сумасшедших недель, и вот сегодня вечером я обнаружила, что сижу в отеле в Гейнсвилле и, падая от усталости, но полная благодарности к вам, пишу нечто бессвязное. А потому простите этому письму его недостатки.

Я и не предполагала раньше, что быть писа­телем — значит вести жизнь, подобную моей теперешней, иначе я не думаю, что согласилась бы стать им. В течение многих лет я жила тихо и скромно, скромно по собственному выбору, поскольку я — животное не общественное, скромно, потому что хотела работать и не отно­сила себя к числу самых сильных людей на свете. Я сознавала, что нуждаюсь в покое и отдыхе. И вдруг мой тихий мир был взорван. Телефон стал звонить каждые три минуты, двер­ной звонок — тоже, и совершенно незнакомые люди стали врываться ко мне, задавая совершен­но немыслимые вопросы, в том числе и личного свойства, а фотографы стали подаваться мне вме­сте с утренним кофе.

Появляются и репортеры, но против них я не возражаю, поскольку сама была на их месте, я только не могу себе представить, как им прихо­дится крутиться из-за меня. Ведь я совершенно обыкновенная, не эксцентрична и не имею в запасе никаких романтических историй, связан­ных с написанием книги. По этой причине они и не могут найти ничего «жареного», что им было бы интересно написать обо мне! Ну и потом эти чаи и вечеринки — они почти заму­чили меня!

Вчера чаша моего терпения переполнилась, я села в машину и уехала из Атланты практически без багажа, не считая пишущей машинки, четы­рех детективов и пяти долларов. Когда я прибыла сюда, то была слишком уставшей, чтобы ехать дальше, а потому осталась здесь переночевать, чтобы завтра ехать дальше в горы, где нет теле­фонов и где никто не узнает меня по какой-ни­будь газетной фотографии и не спросит, а трудно ли писать романы.

Не собираюсь перекладывать свои трудности на вас, незнакомого мне человека, который был так добр ко мне. Я просто пытаюсь объяснить, во-первых, свою кажущуюся невежливость с за­держкой своего ответа вам, а во-вторых, почему это письмо кажется таким путаным.

Не верю, что смогу донести до вас, сколь много значит для меня ваша рецензия, если не расскажу кое-что о подоплеке создания моей

книги.

Я написала ее очень давно, около десяти лет назад, и в основном она была закончена к 1929 году. После этого я почти перестала писать, как по причине частых болезней, похоже, никогда не прекращавшихся, так и потому, что сама вещь не казалась мне заслуживающей того, чтобы ее за­канчивать.

Знаю, глупо писать, что я считала свою кни­гу слишком плохой, чтобы волноваться о ее публикации и продаже, но я не думала, что это будет гуманно с моей стороны — заставить ко­го-либо покупать ее.

Возможно, это звучит нелепо, но когда я прочла в вечерней газете, что со дня выхода книги распродан уже пятый тираж, то удивилась, потому что знаю, какими могут быть по-настоя­щему хорошие литературные произведения, и мое не кажется мне таковым. А потому я и не старалась продать его издателям.

После того как в прошлом году приехал ми­стер Лэтем и выманил рукопись, прислав мне потом на подпись контракт, я была чрезвычайно несчастна. Мне казалось, что я вела себя как круглая дура, позволив книге, подобной моей, выйти в свет, чтобы другие могли увидеть, на­сколько она плоха и обсудить ее недостатки во весь голос и в любых публичных изданиях.

Единственным утешением для меня было то, что они все равно не смогли бы раскритиковать меня больше, чем критиковала себя я. Возмож­ная критика не могла бы обидеть, задеть меня (и не задевает!), но могла бы расстроить мою семью, особенно отца. Теперь вы понимаете, что я чувствовала, когда получила первую газетную вырезку с вашей рецензией...

Благодарю за ваши добрые слова о Скарлетт, за то, что вы пишете о той симпатии, которую до сих пор питаете к ней и объясняете, за что. Мне и в голову не приходило, когда я создавала этот образ, что такой град жестоких слов может обрушиться на бедную голову ее создателя. Скарлетт всегда казалась мне нормальным чело­веком, попавшим в ненормальные обстоятельства и делавшим все, что в его силах и что он считает практичным.

Обычный человек, попавший в жернова жиз­ни, первым делом старается спасти свою шкуру, и Скарлетт в такой ситуации поступала совер­шенно нормально...

Вы были так добры ко мне, так порадовали меня и мою семью (мой осторожный и сдержан­ный отец просто мурлыкал, читая вашу рецен­зию а почему бы и нет?). И я хотела бы иметь возможность сказать вам, сколь высоко я ценю все, вами написанное, а также увидеться с вами, потому что говорю я лучше, чем пишу, и тогда я, возможно, и смогла бы убедить вас, как много значит для меня ваш отзыв.

Надеюсь, что когда-нибудь я увижусь с ва­ми».

Сам Грэнберри в 1932 году стал лауреатом премии ОТенри за лучший рассказ и опублико­вал несколько книг, имевших средний успех у критиков. Профессор английского языка в Рол-линг-колледже в Винтер-парке, штат Флорида, он был постоянным рецензентом газеты «New York Evening Sun». Сомнительно, чтобы Пегги много знала о нем, да она и не утверждала, что читала его книги. Но то, что он отрецензировал ее книгу для одной из ведущих газет, произвело на нее огромное впечатление.

Она пишет в этот день бесчисленное множе­ство писем: Д. Бретту в издательство Макмилла-на; Г. Говарду, опубликовавшему рецензию на роман; X. Клементу, столь щедрому на похвалы ей в своей статье в «Атланта Джорнэл»; Д. Харрио, посвятившей длинную колонку Пегги и ее роману, и ряду других критиков. Таким образом, за этот день она напечатала свыше семи тысяч слов, что составляло размер средней главы в «Унесенных ветром».

На следующий день она ненадолго покинула комнату в отеле, чтобы пойти в банк, поскольку нуждалась в деньгах для продолжения своего бегства от публики. А вернувшись в свое убежи­ще, написала С. Бенету этот «пролог» к своему семистраничному письму — ответу на его рецен­зию в «Saturday Review»:

«Я сейчас не в лучшей форме, чтобы напи­сать вам такое письмо, какое мне бы хотелось и какое могло бы вполне убедить вас, насколько высоко я ценю ваш отзыв и как он порадовал меня. Я только что сбежала из Атланты, после того как потеряла 10 фунтов веса со времени выхода книги в свет. Я получала фотографов с утренним кофе, совершенно незнакомые люди хватали меня за шиворот в банке, а представи­тельницы всевозможных «женских обществ» весь день «заглядывали» ко мне, чтобы «поговорить»... 14 вот теперь, находясь на расстоянии 50 миль от Атланты, по дороге в горы, я чувствую себя более уставшей и ошеломленной, чем когда-ли­бо. Потому что я никогда не мечтала о том, что книга, которую я сама не считала достойной быть изданной и проданной, когда-нибудь будет продаваться и даже покупаться, и что она когда-нибудь получит доброжелательные отзывы крити­ков.

И вот именно теперь я хочу написать вам, чтобы поблагодарить вас, поскольку знаю, что когда я доберусь до гор, то лягу в постель, чтобы не вставать неделю.

Должна признаться, что когда я узнала о том, что вы рецензируете мою книгу, сердце у меня упало, и мне кажется, что здесь необходимо разъяснение... Ваша поэма «Тело Джона Брау­на» - моя любимая поэма и моя любимая кни­га, и я знаю из нее наизусть стихов больше, чем любых других. Она значит для меня больше, более реальна, чем любая другая книга любого другого поэта, которого я когда-либо читала, а поэзии я прочла очень много...»

Тон, размер, искренность и отчаяние в пись­мах Пегги к своим критикам, с которыми она никогда не встречалась, соединяясь, заманивали получателя в сети переписки. Пусть даже по­лучивший подобное письмо ничем не мог ей помочь, но был тронут, во-первых, ее компли­ментами в свой адрес и, во-вторых, ее скромно­стью. Перед ним была леди, только что получив­шая похвалу почти у каждого из самых уважае­мых критиков страны и чья первая книга сразу была признана шедевром, эта леди склонялась перед его собственным «величием». Получатель был польщен и, в свою очередь, не мог не проникнуться жалостью и симпатией к женщине, измученной назойливым интересом публики и вынужденной бежать и скрываться совершенно одной, в небольшом мотеле, среди странствую­щих коммивояжеров и других временных попут­чиков. Невозможно было пройти мимо подобной беспомощности, не испытав впоследствии угрызе­ний совести и чувства вины.

Вот почему, получив эти письма, и Брискель, и Грэнберри ощутили страстное желание помочь этой простодушной леди с Юга, жизнь которой оказалась вдруг потрясена до основ внезапной славой. Да и Бенет, к радости Пегги, ответил ей в теплой, дружеской манере и предложил встре­титься в любое время, когда она будет в Нью-Йорке.

Читая огромную массу писем, написанных Пегги во время трехдневного пребывания в Гейнсвилле, бываешь поражен тем несметным количеством просьб о помощи, которыми они наполнены. Она, казалось, сражалась со своими собственными двойственными эмоциями. С одной стороны, Пегги ужасали перемены, которые сла­ва способна привнести в ее жизнь и супружество, а с другой — ведь именно эта слава и делает сказку былью: ее имя все чаще упоминают в ряду тех писателей, которыми она восхищалась всю жизнь. И теперь у нее есть хороший повод, чтобы написать литературным знаменитостям и даже надеяться получить ответ.

Пегги писала Д. Адамсу из «Нью-Йорк Тайме» 9 июля 1936 года: «Насколько я знакома с литературным этикетом, автор должен блюсти высокомерное молчание». (Она, конечно, не ста га доводить свое письмо Адамсу до размеров еще больших, чем письма к Бенету, Брискелю, Грэнберри.) Тот факт, что она отвечала почти на каждую доброжелательную рецензию, значитель­ную или нет, можно, конечно, отнести до неко­торой степени на счет ее южного воспитания, но ведь Пегги не была большим любителем писать письма до публикации «Унесенных ветром». В течение ряда лет именно Джон вел основную часть их переписки со своей семьей и их общими друзьями. И потому написание столь длинных писем людям, с которыми Пегги никогда не была знакома,— дело для нее не совсем обычное. Похоже, что Пегги действительно чувствовала глубокий душевный дискомфорт и письма эти были не только просьбами о помощи, но и вы­ражением благодарности за поддержку.

Пегги написала книгу, которая самым реши­тельным образом изменила ее устоявшуюся жизнь, и теперь не знала, что делать, как спра­виться с этими переменами. Ее начала раздра­жать сама мысль о том, что эта книга существу­ет, но в то же время нравилась та личная слава, которую она принесла ей. Ее письмо к Д. Адам­су, наверное, самое «разнесчастное» из всех на­писанных за время «побега». Оно содержит це­лый перечень испытаний, которые выпали на ее долю и были почти сравнимы с теми, через которые Пегги пришлось пройти во время самой работы над книгой. В конце письма она клянется, что никогда больше не будет ничего писать:

«Я ни за что не хотела бы пройти через все это еще раз. Когда я оглядываюсь назад, на все эти последние годы, когда мне приходилось сра­жаться, чтобы найти время для написания книги, выкраивая его между похоронами, болезнями родных и друзей, длившихся месяцами и даже годами, рождениями детей (не моих!), разводами и неврозами друзей, моим собственным слабым здоровьем и четырьмя автомобильными катастро­фами, в которых было все — от пробитого че­репа до поврежденного позвоночника, то все это кажется мне кошмаром. И я не намерена пере­живать его заново ни под каким видом».

Скарлетт, героиня романа Пегги Митчелл, без страха смотрела в завтрашний день, а ее созда­тельница боялась любого шороха перемен. И в отличие от своей героини, Мелани Уилкс, Пегги не могла относиться к житейским невзгодам с достаточной долей мужества. Люди, казалось, че­го-то ждали от нее теперь, когда она была знаменитым писателем: речей, высказываний, по­явлений на публике, других книг, наконец, но Пегги знала, что не в силах будет справиться с напряжением, которого потребует от нее любая общественная деятельность. Она считала, что главное условие ее безопасности — это быть просто миссис Марш, но не была уверена, что ее брак выдержит испытание славой, заставляющей ее все время находиться на людях.

Не хотела она и писать другую книгу. Из Гейнсвилла Пегги пишет Д. Бретту в издательст­во Макмиллана:

«Совсем недавно жизнь моя была таким кош­маром, что максимум, чего я желала,— это ус­тоять на ногах... И, в конце концов, вчера я убежала из города. Бодрое трехчасовое интервью с тремя ребятами из «Ассошиэйтед Пресс» и парой фотографов окончательно доконало меня, и я покинула город практически без одежды и денег. Мне кажется, это ужасно, когда вы при­сылаете мне чек на пять тысяч долларов, а я не имею времени ни купить себе новое платье, ни отремонтировать машину! Я даже не представля­ла себе, что это такое — жизнь писателя.

Я отправилась на край света, в горы, и оста­новилась здесь, поскольку уже готова была за­снуть за рулем, рискуя свалиться в канаву. Но когда я доберусь до места, где нет телефонов и нет газет с моими фотографиями, я останусь там и напишу вам письмо, в котором и опишу, как высоко ценю я и ваш чек, и вообще все, что вы и «Макмиллан» для меня сделали. Боже! Да с такой рекламой и паблисити, которые создали мне газеты, «Макмиллан» смог бы и Маркса распродать среди этих холмов!»

Однако далеко в горы Пегги так и не уехала, поскольку в тот же вечер, 9 июля, когда она вечером звонила Джону, он зачитал ей только что полученную телеграмму:

«У нас есть замечательное убежище, приез­жайте и скрывайтесь в нем. Вы будете самым желанным гостем. Никаких репортеров, только несколько писателей. Эдвин и Мейбелл Грэнбер-ри, Блоувинг-Рок, Северная Каролина».

Блоувинг-Рок — летний лагерь факультета английского языка Роллинг-колледжа. Эдвин Грэнберри и его жена Мейбелл были так тронуты «жалостливой ноткой» в письме Пегги, что реши­ли предложить ей убежище, хотя и не ждали, что она примет предложение.

Они, конечно же, были совершенно чужими людьми, но в Блоувинг-Роке была писательская колония, и, кроме того Гершель Брискель также должен был приехать, чтобы прочесть цикл лек­ций. На следующий день рано утром Пегги по­звонила Джону и сказала, что едет прямо домой и что он должен сообщить Грэнберри, что она приедет в Блоувинг-Рок 13 июля, при условии, что этот визит будет держаться в секрете. Это было похоже на каприз — убегать из Атланты к совершенно незнакомым людям в писательскую колонию, где другие писатели ничего не будут знать о ее присутствии. Но, похоже, ехала она скорее от отчаяния.

Конечно, количество звонков, телеграмм и визитов незнакомых людей за время ее отсутст­вия несколько 'поубавилось. И она вполне могла бы поехать в Нью-Йорк и остановиться у Лу (которая, кстати, советовала ей так и поступить). Сестра Августы предлагала дать ей приют в сво­ем коттедже на острове Сен-Симон. Была еще и Фрэнсис в Уилмингтоне, всегда готовая сделать все, чтобы помочь своей беспокойной невестке. И в любом из этих мест она была бы недоступна для публики.

Но не публики боялась Пегги. В своем пись­ме к Гершелю Брискелю она называет истинный источник своего беспокойства: «Что касается ка­питана Батлера,— пишет Пегги,— я вполне могу получить повестку в суд, несмотря на все мои уверения, что я не писала его ни с кого из тех людей, о которых я когда-либо слышала».

Всегда сохранялась незримая угроза нового столкновения с Редом Апшоу, и эта перспектива ужасала Пегги. А Блоувинг-Рок казался ей на­стоящим убежищем, дающим в то же время и возможность познакомиться с писателями, хоро­шо отзывавшимися о ее книге. И пусть Ред был достаточно сообразительным, чтобы навести справки по линии издательства; пусть он пре­красно знал сестру Августы и ее коттедж на Сен-Симоне; пусть он легко мог найти дорогу к Фрэнсис,— но Реду -и в голову не могло бы прийти, что Пегги решилась уехать одна, без Джона, туда, где у нее не было ни одного зна­комого человека.

Глава 18

Одиннадцатую годовщину своего союза Марши отметили 4 июля 1936 года, но из-за шумихи, вызванной публикацией книги, подарками они не обменивались. Медора присла­ла любимые цветы Пегги — розы, и этот букет заставил ее подумать, что в ее жизни осталось еще что-то привычное.

Она противилась своей нежданной славе, пы­талась максимально уберечь от ее разрушитель­ного воздействия свою жизнь, но игнорировать эту славу она не могла, ибо и слава, и признание уже не зависели от ее воли. И Пегги начинала понимать, что теперь всякий раз, когда люди видят ее имя или фотографию в газетах, в их воображении возникает облик чужой знамени­той писательницы, той Маргарет Митчелл, кото­рая была ей незнакома.

Во внешности самой Пегги не было ничего, что позволяло бы определить в ней знамени­тость. Из-за своих миниатюрных размеров она была вынуждена покупать одежду в подростко­вых секциях магазинов, и зачастую ее полудет­ский костюм казался удивительно забавным, осо­бенно в сочетании с весьма кокетливыми шляп­ками, довольно большими плоскими сумочками и тяжелой ортопедической обувью, которую Пегги вынуждена была носить.

Хождение по магазинам на долгое время ста­ло для нее неприятным и вынужденным испыта­нием, а уж выбор туалета по случаю каких-то торжеств — сущей пыткой. В таких случаях она, как правило, впадала в панику, и дело кончалось тем, что Пегги просто хватала то, что попроще, совершенно не думая о том, уместен ли будет ее наряд. И похоже, ей нравилось обыгрывать те черты своей внешности, которые делали ее похо­жей на девочку: на всех костюмированных вече­рах, например, она всегда наряжалась в детский костюм. (На один из таких вечеров она заяви­лась в костюме Бэби Снука — Длинного носа.)

Отмеченная Маршами одиннадцатая годовщи­на их брака заставила Пегги по-новому взглянуть на ее отношения с Джоном, и впервые она даже решилась высказаться по этому поводу в личной переписке. Так, в письме к Лу Коул Пегги шу­тит, что они с Джоном, похоже, срослись как сиамские близнецы — настолько взаимозависи­мыми они стали. И супруги по-прежнему про­должали хранить тайны друг друга: у Пегги это был Ред, у Джона — его эпилепсия.

Болезнь Джона, однако, никак не проявляла себя в течение ряда лет, но в тот год, когда шла заключительная работа над романом, он вновь перенес несколько приступов. Правда, они не были столь серьезны, чтобы его необходимо бы­ло госпитализировать, и тем не менее Пегги была уверена, что вызваны они были той напряженной работой, которой пришлось заниматься Джону, редактируя рукопись, и даже испытывала чувство вины перед ним.

До самого выхода книги в свет и горячего приема, оказанного ей публикой, ни одному из супругов Маршей и в голову не могло бы прий­ти, что этот роман может хоть что-то изменить в их жизни или нарушить тщательно оберегаемое ими уединение. Но когда три репортера «Ассо­шиэйтед Пресс» атаковали Пегги в ее собствен­ной гостиной накануне бегства в Гейнсвилл, она осознала, что теперь из-за пристального внима­ния прессы к ее персоне не только брак с Редом может всплыть наверх, но и болезнь Джона ста­нет достоянием широкой публики. И всем этим, по словам Грэнберри, она была глубоко встрево­жена. А потому приглашение приехать в Блоу-винг-Рок можно было посчитать подарком судь­бы: там она могла бы все спокойно обдумать и найти какой-то выход из положения. При этом никто, кроме Джона, не будет знать, где она.

Но скрывалась Пегги не только от Реда, по­клонников и журналистов; она пыталась убежать от необходимости принятия важного решения.

Дело в том, что еще 14 июня Дэвид Сэлзник предложил мисс Уильяме 50 тысяч долларов за право на экранизацию «Унесенных ветром». «Макмиллан» сообщил об этом Пегги, и 8 июля она телеграфировала из Гейнсвилла о своем предварительном согласии — до представления ей контракта. Но едва успев отправить телеграм­му, Пегги начала сомневаться, а правильно ли она поступила. Сообщение о ее согласии в прессе пока не появилось.

Контракт был отправлен в великой спешке и прибыл в Атланту 13 июля — за несколько часов до ее отъезда в Блоувинг-Рок. Просмотреть его Пегги отказалась, предоставив Джону разобрать­ся с этим документом и потом все разъяснить ей, но при этом потребовала, чтобы Джон еще раз убедился, что «Макмиллан» знает о договорен­ности ничего не сообщать об этом в прессу и не делать никаких заявлений.

А в прессе уже вовсю распределялись роли в будущем фильме, причем чаще других называ­лись имена Кларка Гейбла и Джанет Гейнор в качестве главных претендентов на роли Ретта и Скарлетт.

«Только не Джанет Гейнор! Избавьте меня от этого позора!» — писала Пегги Лу Коул в том самом письме, написанном ею в день отъезда в Блоувинг-Рок, в котором она в первый и, похо­же, последний раз «распределила» главные роли в фильме «Унесенные ветром».

«С самого начала я видела Мириам Хопкинс в роли Скарлетт, но я знала, что мое мнение не будет иметь никакого значения, и потому пред­почитала молчать». У Хопкинс, писала Пегги, есть голос, внешность, индивидуальность, а вот характерная внешность Элизабет Ален, сыграв­шей роль матери Давида Копперфильда в недав­но снятом фильме, казалась ей наиболее подхо­дящей для Мелани. И далее она пишет: «Мне бы хотелось, чтобы у Чарльза Бойера не было фран­цузского акцента, поскольку именно его я выбра­ла бы на роль Ретта. На втором месте после него — Джек Холт (звезда вестернов), единст­венный человек, о котором я могу думать как о Ретте»,

Из этого письма становится ясно, что Пегги представляла свой роман в качестве фильма и намеревалась подписать контракт. Но при этом вполне отдавала себе отчет в том, что, сделав это, потеряет всякий контроль над дальнейшими событиями.

Утром в понедельник 13 июля, уделив своему наряду еще меньше внимания, чем обычно, Пег­ги отправилась в путешествие по железной доро­ге, которое включало в себя две пересадки и заканчивалось в маленьком городке Хикори, штат Северная Каролина, расположенном в соро­ка милях от Блоувинг-Рока.

Дата добавления: 2015-11-04