Сойдя с поезда, прибывшего из Чарльстона, и окунувшись в суету железнодорожного вокзала Атланты, Гарольд Лэтем почувствовал, что испы­тывает сомнения в успехе своего путешествия. Было не по сезону 20 страница

Телефон звонил не переставая, но Пегги из­бегала брать трубку. Как писала она Грэнберри,

на все телефонные звонки «Бесси спокойно и мягко отвечала своим воркующим голосом: "Нет, мэм, я не знаю, вернет ли мисс Скарлетт капи­тана Батлера. Нет, мэм, мисс Пегги тоже этого не знает. Да, мэм, я слышала сотни раз, как она говорила, что она не знает ничего, кроме того, что это будет настоящий переворот, который произойдет с мисс Скарлетт после того, как она вернется домой в Тару!"

И как-то раз, после одного особенно безум­ного дня, Марши принялись обсуждать возмож­ность поездки Пегги за границу на несколько месяцев вместе с Августой, которую они хотели пригласить в сопровождающие. Однако Пегги не хотела оставлять Джона на столь долгий срок. В качестве компромисса сошлись на том, что Джон берет трехнедельный отпуск и они едут в Вин­тер-парк, во Флориду, чтобы навестить Грэнбер­ри и встретить у них Рождество и Новый год.

Уехали Марши 17 декабря 1936 года. Маши­ну вела Пегги. Грэнберри были предупреждены о необходимости хранить в тайне их приезд.

Пегги была измучена, но, как только они выехали на скоростное шоссе, впервые за этот год она почувствовала себя свободной. Они были одни. Не было ни телефона, ни звонков в дверь. Марши взяли себе псевдоним «Мэннелин» и пользовались им, останавливаясь по пути в мес­тах, где их никто не смог бы опознать.

Джон выглядел слабым и утомленным, и Пег­ги заметила, что у него слегка дрожат руки. Год выдался тяжелым и для него. И сейчас ему приходилось заниматься всеми вопросами, свя­занными с иностранными изданиями, наряду со всеми другими ее проблемами и своей собствен­ной работой. Редко когда свет в его маленьком кабинете гас раньше двух часов ночи.

Ни один из них не мог предвидеть события уходящего года или подготовить себя к ним. Но было, конечно, во всем этом и хорошее. Так, теперь они могли не беспокоиться, что вновь окажутся в долгах. Два дня назад Пегги получи­ла миллионный экземпляр своей книги. После выхода романа в Англии 6 октября 1936 года хвалебные отзывы шли потоком, а датские кри­тики готовились к тому, чтобы обеспечить такой же успех новому американскому бестселлеру в своей стране. Похоже было на то, что роман принесет Пегги не только национальную, но и мировую известность. А на День благодарения до нее дошел слух, что «Унесенные ветром» выдви­нуты на соискание Пулитцеровской премии.

Казалось бы, Маргарет Митчелл должна была стать счастливейшей женщиной в Америке. По­чему же она не была ею? Крутые перемены произошли в жизни Пегги, а она оказалась не готовой принять их; не было у нее и возможно­сти вернуться к своей прежней безвестности. Пегги не «надела цилиндр» — не стала высоко­мерной и недоступной, и сомнительно, чтобы когда-нибудь ей удалось это, но состояние посто­янного сопротивления и враждебности стало для нее таким же естественным, какими раньше были доброта и отзывчивость. Она была известна и богата, могла осуществить практически любую свою мечту — объехать весь мир, купить рос­кошный дворец, завести драгоценности и лучшие автомобили,— но ничего этого она не хотела.

Чего бы ей хотелось — это вернуться к прежнему порядку вещей в ее жизни, но, увы, это желание уже никогда не могло быть испол­нено. Вот и пришлось ей занять оборонительную позицию и решить для себя, что она, Маргарет Митчелл, теперь одна против всего мира. Ирония судьбы в том, что и ее происхождение, и вос­питание, и вся ее прежняя жизнь хорошо подго­товили ее к невзгодам и несчастьям, но отнюдь _не к славе и богатству. Вот почему сохранить свое уединение и некое подобие обычной жизни стало для Пегги своего рода навязчивой идеей.

В то время, пока шли переговоры с Сэлзни-ком о продаже ему прав на экранизацию романа, Пегги получила письмо от Джинни Моррис, в котором Джинни писала, что к ней обратились через Анни Уильяме — имя, конечно, не из тех, что согревали душу Пегги, — написать «статью о Митчелл» для журнала «Фотоплей». Джинни ухватилась за идею, поскольку отчаянно нужда­лась в деньгах: дочь страдала болезнью легких, и ей требовался более мягкий климат. Объяснив причины, которые побудили ее задуматься над этим предложением, Джинни заверила Пегги, что статья будет совершенно безвредной и коснется лишь некоторых моментов их жизни в Смит-кол­ледже, о которых, по мнению Джинни, Пегги вряд ли помнит.

Обе женщины встречались совсем недавно, месяца два назад, когда Джинни заезжала на пару дней в Атланту, возвращаясь из Флориды. Пегги тогда взяла на себя роль гида (позднее Джинни назовет дом Митчеллов на Персиковой улице «Тарой на трамвайных путях») и пригла­сила свою подругу на обед, и Джинни почувст­вовала, что их былая дружба восстановлена.

Вот почему так удивилась Джинни, получив от Пегги ответ, в котором та с негодованием писала, что подобная статья взбудоражит всех ее поклонников и вновь превратит ее жизнь в ад.

Пегги угнетало то, что многие жители Атланты могли бы написать статьи «Я — знал — когда», хотя и не торопились пока этого сделать. Вот почему она с такой резкостью на­писала Джинни, что не может выполнить ее просьбу об интервью (которого та и не просила), и предложила вместо этого занять подруге те 800 долларов, которые ей заплатили бы в журнале за статью. Джинни с негодованием отвергла этот «обременительный для нее компромисс», написав:

«Единственное, что расстроило меня во всем этом деле,— это полубезумный тон твоего пись­ма. Это просто позор, Пегги, что тебя не радует грандиозный успех твоей книги. Ведь о подобной удаче мечтает, наверное, каждый. Неужели это для тебя невозможно: сесть на пароход и отпра­виться туда, где тебя, по крайней мере некоторое время, никто бы не знал?

В тот вечер, когда пришло твое письмо, я ходила на лекцию Томаса Манна, которую он впервые прочитал на английском. Он говорил о Гете (герое его следующего романа), и меня взволновало то, как подробно он остановился на той гнетущей и назойливой славе, которая при­шла к Гете вместе с невероятной популярностью его первой книги. Люди приходили в такое вол­нение, встречаясь с ним на улицах, что падали, теряя сознание... так что, детка, до тех пор, пока тебе еще не приходится перешагивать через нич­ком лежащие тела, ты должна быть благодарна судьбе за это!

Между прочим, я не упрекаю теперь тех, кто желает знать хоть что-то о «Личности, Стоящей за Книгой», поскольку открыла, что меня не столько интересовало то, что Манн сказал о Гете, сколько тот факт, что воротничок у него был несколько велик для него и что существует вокруг него некая неуловимая аура, которой об­ладал и тот профессор, что учил меня в детстве французскому языку.

Если ты не против — выслушай пару мудрых слов. Бульварные газеты, которые все кипятятся _по поводу ролей Ретта и Скарлетт, напоминают всему миру больших, безобидно ворчащих псов, которые и не подумают зарычать, пока ты вы­глядишь спокойной и не стремишься убежать. А потому лучшее, что можно придумать в отноше­нии поклонников, это давать им время от време­ни немного пищи для сплетен. Я всегда была убеждена, что жизнь Линдберга, например, была бы намного спокойнее, общайся он время от времени с публикой».

Джинни знала то, о чем писала: как специа­лист по связям с общественностью компании «Юнайтед Артисте» она пятнадцать лет имела дело с различными проявлениями «звездной бо­лезни» и причудами славы. И потому считала себя просто обязанной объяснить Пегги, что жизнь совсем не должна быть такой, какой она ее себе представляет, что Пегги должна понять тех людей с психологией посетителей дешевых магазинов, которые преследуют ее, и ясно пред­ставить себе, что огромный процент фанатов, преследующих кинозвезд, это ее собственная потенциальная читательская аудитория и что ес­ли она постарается понять их, она не будет ни злиться на них, ни нуждаться в защите от них.

«Почему бы тебе не сменить номер телефона на новый и не убрать его из справочника? — разумно вопрошала Джинни. — И если ты не можешь уплыть на пароходе из-за болезни Джо­на, то как насчет того, чтобы уехать на автомо­биле? Во всяком случае, ты говорила, что твоя нынешняя квартира мала для вас...

Корреспонденция Мэри Пикфорд была неве­роятной, и самое удивительное в этом то, что в течение двадцати пяти лет она не прекращалась ни на день. У нее был просто потрясающий штат помощников, и вся переписка велась с любезно­стью и тактом, без превращения при этом Мэри Пикфорд в мученицу.

Неужели ты не в состоянии найти способных людей, которые будут делать за тебя и для тебя подобную работу? Ты могла бы, кроме того, обратиться в службу, занимающуюся подобными делами, и попросить издательство пересылать туда всю почту, приходящую на твое имя. Поче­му у тебя нет агента? Литагент способен создать защитную стену вокруг тебя. Все звонки шли бы к нему, а ты общалась бы лишь с теми людьми, с которыми бы пожелала.

Неужели фирма твоего отца не в состоянии вести все твои юридические дела без того, чтобы не заставлять тебя так нервничать по любому поводу?»

Пегги плохо восприняла этот «химический анализ» своей славы, но через месяц эта неболь­шая ссора между женщинами, казалось, была забыта, и когда Стефенс собрался в Нью-Йорк, Пегги попросила Джинни сделать одолжение и присмотреть потихоньку за братом, а также по­мочь ему советами в отношении правил и при­вычек мира кино и киношников, прежде чем он отправится на встречу с представителями Сэлз-ника. Джинни сделала одолжение, и Стефенс, вернувшись, всячески превозносил ее советы и интеллект.

Истина же, наверное, состояла в том, что Пегги Митчелл просто не знала, как ей вести себя, чтобы быть на высоте того положения, куда вознесла ее слава, и особенно боялась, что эта слава может разрушить ее брак.

Похоже, однако, что Джон Марш был вмолне доволен своим положением мужа известной американской писательницы. Он гордился достиже­ниями своей жены и ее славой, в лучах которой _Он мог и сам погреться. Позднее, когда ажиотаж вокруг романа пошел на убыль, он даже чувст­вовал себя ответственным за поддержание ее сла­вы. Это Пегги считала, что очень важно, чтобы Джон продолжал работать в своей компании, а они продолжают жить на его заработок и в той квартире, которая была ему по карману, не беря на себя общественных обязательств, которые могли бы потребовать более респектабельного жилья, и что и в будущем они будут жить так же, как жили и до публикации «Унесенных вет­ром». Но не прошло и месяца со дня выхода книги в свет, как стало ясно, что Пегги заблуж­далась.

Но в одном она оказалась права: окружаю­щие смотрели на новую знаменитость по-новому. Никто в Атланте уже не смог бы обращаться со знаменитой писательницей Маргарет Митчелл так же, как в свое время обращался с Пегги Марш. Слава, свалившаяся на нее, была внезапной, тре­бовательной, нежеланной, мучительной — време­нами и обременительной — всегда. Но эта сла­ва - ее неизбежное бремя, и не было никакого волшебного средства, которое могло бы помочь ей от нее избавиться.

С тех пор как она вышла замуж за Джона Марша и ушла из редакции «Джорнэл», Пегги придавала большое значение тому, что думают о ней в Атланте. Дочь Мейбелл, несмотря на свой бойкий язычок, взбалмошную натуру и былую страсть к шокированию окружающих, ныне глу­боко верила в то, что ее интересы в жизни Должны быть подчинены интересам мужа и что мир, мнение которого для нее столь важно, не будет уважать ее, если она будет жить с мужем, чья карьера для нее не важнее, чем собственная. Слава несколько укрепила ее уверенность в себе. Но взамен она угрожала лишь единственной вещи, которая действительно имела для нее зна­чение, — чувству безопасности, даваемому бра­ком.

Глава 20

Джон «Мэннелин» и его малень­кая, немодно одетая жена остановились в одном из небольших, но симпатичных отелей Винтер-парка за несколько дней до Рождества 1936 года. Солнце светило так ярко, что Пегги была оше­ломлена, вступив в полумрак скромного вести­бюля. Первое, что она увидела, когда глаза при­выкли к темноте, была наряженная рождествен­ская елка, украшенная искусственным снегом. Почему-то это вызвало у нее взрыв хохота, и они с Джоном пребывали в приподнятом настро­ении, распаковывая свои вещи. А некоторое вре­мя спустя они уже входили в бунгало Мейбелл и Эдвина Грэнберри.

Следующие несколько дней Марши провели, чистя апельсины, читая книги младшему сыну Грэнберри и обсуждая «Унесенных ветром» и тот новый роман, который Эдвин Грэнберри хотел бы написать.

Впервые за много лет Пегги почувствовала себя совершенно расслабленной и счастливой. Ей было хорошо с Грэнберри, относившимися к ней со смешанным чувством восхищения и покрови­тельства. Беседы с ними были очень оживленны­ми. Грэнберри, как и муж Августы, разделял любви Пегги к хорошим историям и легко сме­ялся над ее шутками. Мейбелл же была хорошей поварихой и хозяйкой и никогда не выказывала недовольства тем, что была «при исполнении» во время визита Маршей.

Именно в это время Грэнберри обратился к Пегги с предложением сделать статью о ней для журнала «Кольерс». С того времени, как подо­бная просьба Джинни была ею отвергнута, поя­вилось несколько аналогичных статей в различ­ных общенациональных журналах, а как раз пе­ред отъездом из Атланты Пегги дала интервью Фейс Болдуин для мартовского номера «Pictorial Review». В нем, однако, не было ничего нового, кроме уже известных сведений.

Грэнберри же предложил ей сделать нечто более глубокое и пообещал, что если Пегги со­гласится, то Марши смогут принять участие в написании этой статьи, за ними же останется право окончательно одобрить ее.

В случае с Джинни Пегги опасалась, что достоянием гласности могут стать некоторые факты, которые ей совсем не хотелось бы обна­родовать, как-то: ее истинный возраст, слабая успеваемость в Смит-колледже, Клиффорд Генри и его гибель, и Бог знает, что еще, поскольку Джинни была ее лучшей подругой в колледже. А вот Грэнберри мог написать лишь то, что откроет ему сама Пегги. И это давало Маршам прекрас­ную возможность опубликовать некоторые фак­ты, которые помогли бы опровергнуть все лож­ные слухи и одновременно представить Пегги перед читателями так, как ей бы того хотелось. Марши согласились, предварительно заставив Грэнберри дать клятву, что никто, даже редакция «Кольерса», не узнает, что они приложили руку к чему бы то ни было в этой статье, за исключением ее прочтения и одобрения. Грэнберри с восторгом согласился.

Дело в том, что годами приносил он свои произведения Кеннету Литайеру в «Кольерс», и все они бывали отвергнуты. Но как-то Литайер намекнул, что если Грэнберри удастся уговорить Маргарет Митчелл дать согласие на статью о ней, то редакция с удовольствием ее напечатает. У Литайера в данном случае вполне могли быть свои скрытые мотивы: ему бы очень хотелось, чтобы Пегги написала короткий рассказ для жур­нала, а он знал, что Марши и Грэнберри подру­жились.

Марши обговорили содержание будущей статьи Грэнберри, и Джон пообещал, что, как только первый набросок будет готов, они с Пегги внесут свои поправки и предложения;

Пегги так хорошо себя чувствовала, когда они расходились в тот вечер, что согласилась прийти на небольшую импровизированную вече­ринку на следующий вечер в сочельник, при условии, что все будет «очень тихо».

Отведя Эдвина в сторону, она объяснила ему, что с Джоном может случиться небольшой при­ступ, один из которых настиг его на пути во Флориду, и что если Эдвин увидит ее, склонив­шуюся над Джоном и пытающуюся просунуть ему ложку между зубов, то он постарается от­влечь внимание остальных гостей. Но, к радости Грэнберри, вечеринка прошла вполне благопо­лучно, и все остались довольны.

А на следующее утро местная газета сообщи­ла, что автор романа «Унесенные ветром» нахо­дится в городе в качестве гостя профессора Грэн­берри и его жены. Опасаясь, что репортеры со всего мира вскоре хлынут в город, Пегги срочно упаковала багаж, в то время как Джон позвонил Грэнберри, чтобы сообщить им об отъезде. А поскольку был день Рождества, Пегги не сомне­валась, что им удастся опередить журналистов.

Эдвин, страшно расстроенный, пришел к ним в отель, чтобы попрощаться и удостовериться, что Марши не его винят в утечке информации. (Как писала Пегги Брискелю, «с самыми лучши­ми в мире намерениями Эдвин позволил «кошке выскочить из мешка», и нам пришлось рано утром в Рождество уложить чемоданы и поки­нуть город, одним прыжком опередив и журна­листов, и приглашения на обед!»)

Остаток отпуска Марши провели в маленьких отелях небольших городков, и, как говорила Пегги, «все было прекрасно».

Сразу по возвращении в Атланту Джону при­шлось лечь на операцию по поводу геморроя. Болезнь эта весьма смущала обоих супругов, и потому, сообщая об операции в письмах к друзь­ям, Пегги не объясняла, в чем, собственно, де­ло, что повлекло за собой страхи и слухи о том, что состояние Джона много хуже, чем это было на самом деле.

Семь дней, проведенные Джоном в госпитале, оказались своего рода проверкой конспиративных способностей Пегги, поскольку, хотя она и нахо­дилась большую часть времени с ним, их место­нахождение и его операция были успешно скры­ты не только от прессы, но и от друзей. Не было ни одного посетителя. Медсестра, которая была взята в сообщницы в деле сохранения тайны, позднее описывала Пегги как «не высокомерную, но уверенную в себе... по виду почти мальчика • короткие волосы, очки с толстыми стеклами, голубые глаза. И ее туфли — я хорошо их запомнила, — тяжелые, без каблука, ортопедиче­ские».

Это был первый случай, когда Пегги надела очки на людях, хотя дома носила их почти постоянно, а поскольку линзы ее очков были сильными, то, надо полагать, ей было очень трудно обходиться без них.

Медсестра, миссис Гейдос, вспоминала также, что как раз в это время в госпиталь положили монахиню, которая была уже довольно старой. Она была кузиной Пегги — двоюродной или троюродной — и звали ее сестра Мелани. Миссис Марш заходила ее проведать и потом говорила мне, что была там, откуда пошло имя «Мелани».

Грэнберри прислал первый набросок статьи как раз во время выздоровления Джона. Будучи все еще не в состоянии сидеть за машинкой, Джон написал от руки двадцать шесть страниц замечаний, тщательно помечая номера страниц и строк всех своих исправлений и вставок. Пегги добавила всего одну страницу. И в итоге пол­учился документ весьма разоблачительный.

Сама Пегги поправила Грэнберри лишь там, где говорилось о конкретном случае, происшед­шем с нею: в один из ее «побегов» от поклон­ников в первые недели ее славы она направилась в Джонсборо и, останавливаясь у пяти автозап­равочных станций, всякий раз спрашивала, как проехать в Тару, и всякий раз ее направляли в противоположные стороны. Когда же на послед­ней заправке она сказала, кто она, ей не пове­рили. Пытаясь как-то доказать, что она действи­тельно автор романа «Унесенные ветром», Пегги достала из «бардачка» своей машины карту Кон­федерации, которая и убедила всех, что она говорит правду.

Пегги попросила Грэнберри убрать все описа­ния служащих автозаправок, которые изображе­ны грубыми, жадными до денег или глупыми людьми, и вставить в конце этой истории, что «Тара» — название вымышленное и что планта­ции с таким именем никогда не существовало.

Со своей стороны Джон настаивал на том, чтобы убрать слово «трезвый», поскольку «оно легко ассоциируется с выпивкой». Он также хо­тел, чтобы в статье были опровергнуты некото­рые из появившихся недавно слухов: что Пегги ослепла, что она оставила мужа и двоих детей, что это не она, а Джон написал книгу, но при этом настаивал, чтобы опровержение было по­вторено дважды — в начале статьи и далее еще раз в тексте, с тем чтобы читатели запомнили именно опровержение, а не сами слухи.

Пегги, продолжал Джон, не должна характе­ризоваться как «неизвестная широкой публике» до публикации «Унесенных ветром», вместо этого следует оставить «неизвестная за пределами Джорджии». Не следует писать «очень молодая женщина» — слово «очень» лучше исключить. «И, пожалуйста, не надо приписывать мне какие-либо планы (во время написания «Унесенных ветром») типа «выбросить рукопись». Я предпо­чел бы в то время дать ей хорошую трепку, но, пожалуйста, не упоминайте об этом в статье».

Джон правил грамматику и вылавливал другие ошибки, требовал вычеркивать одно и заменять другим, подменял высказывания Грэн­берри о Маршах своими собственными и давал указание: «Здесь заодно и предложения по заме­не параграфа». Кроме того, он заканчивает длинную вставку, которая, по-видимому, была напечатана дословно с его замечаний, написан­ных карандашом. Одна из его вставок, особенно скучная и состоящая из 1200 слов, повествует о муках, перенесенных Пегги со дня выхода в свет ее книги. Хотя здесь же, на удивление нелогич но, Джон сообщает: «Адрес мисс Митчелл не является секретом. Номер ее телефона указан в справочнике. Все это — признаки ее решимости продолжать жить так же, как она жила всегда». Множество других пассажей в статье также принадлежат перу Джона, и в каждом из них он подчеркивал потребность Пегги в покое и уеди­нении. Но тогда зачем, спрашивается, он позво­лил журналу с одним из самых больших тиражей в стране напечатать информацию о том, как легко можно добраться до его жены, и далее, что она больше не дает автографов, но лично отве­чает на все письма, приходящие на ее имя? А обнародование тех личных исповедей и интим­ных признаний, которые содержались в некото­рых письмах, как это было сделано Джоном, могло привести лишь к увеличению потока писем и еще большей их исповедальности.

Большинство из этих читательских писем бы­ли, как писал Марш, «того сорта, на которые нельзя ответить со стереотипной любезностью... Многие из них, написанные в пылу эмоций, вызванных романом, несли на себе печать испо­ведальности. Мисс Митчелл, возможно, и могла бы проигнорировать их... но, считая свой роман невольной причиной того отчаянного тона, кото­рый характерен для некоторых из этих писем, она чувствовала свою вину и не могла уклонить­ся от ответа...

Многие жены писали, что трагедия Ретта и Скарлетт открыла им глаза на подобные траге­дии, происходящие под крышами их домов, и заставила по-новому отнестись к отчужденности мужей, чтобы попытаться что-то исправить еще до того, как станет слишком поздно.

А мужья признавались в том, что разрыв Ретта со Скарлетт, после стольких лет любви, заставил их просыпаться среди ночи от страха, _что, возможно, и сами они потеряли своих лю­бимых жен».

Категории несчастных, возможно, с нарушен­ным душевным равновесием, читателей, искав­ших спасения на страницах романа, расширялись, включая в себя «мужчин, сломленных депрес­сией», «идеалистов, не способных приспособиться к переменам», «гордых женщин, чьи мужья по­теряли работу». И сразу после публикации статьи на Пегги обрушился еще более сильный поток звонков и писем, чем она могла себе даже пред­ставить. Каких бы целей ни пытался достичь Джон с помощью этой статьи в «Кольерсе», они все ударили по Маршам бумерангом. Кеннет Ли-тайер позднее говорил, что, коль скоро Джон был человеком, всю жизнь связанным с рекла­мой, то и статья эта предназначалась Маршами скорее для рекламных целей.

Когда Литайер получил от Грэнберри этот опус, он не почувствовал себя счастливым, по­скольку надеялся, что статья будет иметь более личный характер, что она даст возможность по­знакомиться со взглядами Маргарет Митчелл на некоторые стороны жизни — частной и обще­ственной, приоткроет завесу тайны над внутрен­ним миром писательницы — до, во время и после написания ею своего знаменитого романа. Его надежды не оправдались, но времени на переделку уже не оставалось: статья должна была появиться в мартовском номере «Кольерса».

Журнал был уже наполовину в гранках, а Грэнберри предупреждал, что Марши (которые, как слышал Литайер, были крайне несговорчивы с прессой) никогда не допустят никаких переде­лок или исправлений. И редактору «Кольерса» стало ясно: или статья будет опубликована в ее нынешнем виде, или ее не будет вообще. Но как бы там ни было, Литайер решил, что «тема говорит сама за себя и статья будет читаться, даже если мы решим напечатать ее на китай­ском».

Другая причина того, что в «Кольерсе» реши­ли публиковать статью, состояла в том, что там надеялись, что взамен Пегги, возможно, сделает для них одолжение и в один прекрасный день предложит им какую-нибудь короткую художест­венную вещь, за которую с радостью ухватился бы любой журнал.

Джон отнюдь не преувеличивал, когда писал о тех эмоциональных письмах, которые приходи­ли на имя Пегги, и о том, что она лично отве­чает на них. И не только чувство личной ответ­ственности было тому причиной — имелись и другие мотивы, многие из которых и сама Пегги вряд ли сознавала.

Письма, которые она получала, зачастую на­поминали те, что получала в свое время Медора Перкенсон, когда вела свою колонку советов «страдающим от безнадежной любви» в «Атланта Джорнэл», и они вполне могли пробудить в Пег­ги ее давнее желание заняться психиатрией. А возможно, письма просто доставляли ей удоволь­ствие той иллюзией власти, которую приобрела она над чувствами читателей, и потому сам про­цесс написания ответов нравился ей так, как никакое другое занятие.

Но самое главное письма скорее всего удерживали ее от необходимости писать что-либо другое. Она писала свои ответы на письма почти так же, как когда-то писала книгу. Она излагала свои мысли на бумаге — длинные, подробные и зачастую довольно интимные. Бывало, что она делилась в письмах собственными проблемами. И хотя Пегги всегда говорила, что ненавидит печа­тать «под копирку», свои ответы читателям она именно так и печатала — в двух экземплярах. И стоило лишь взглянуть на то количество копий, которое хранилось в ее архиве, как становилось ясно, почему у Пегги совершенно не было вре­мени на написание других книг — по крайней мере в тот период ее жизни: за четыре года, прошедшие со дня выхода романа в свет, Пегги написала около двадцати тысяч писем, и все они были достаточно длинны. Получается в среднем около ста писем в неделю.

В феврале, к огорчению Маршей, родился новый слух: супруги разводятся. «И если это правда, — писала Пегги, — то я не понимаю, что это за джентльмен в пижаме находится ря­дом со мной? Он спит в моей постели, отклика­ется на имя Джон Марш, но я начинаю в этом сомневаться!»

Слухи вообще доходили до Пегги с завидной регулярностью: о том, что у нее деревянная нога, что она сняла номер в отеле «Пьедмонт» и неде­лями там пьет беспробудно, что она сама будет играть роль Мелани. И всякий раз это было для нее мучительно.

А тут еще жизнь Маршей стала осложняться потоком судебных исков. Открыла счет Сьюзан Дэвис, автор «Подлинной истории Ку-клукс-кла­на, 1865—1877», предъявив иск на шесть с по­ловиной миллиардов долларов за плагиат. Но несмотря на представленное в суд «краткое» из­ложение дела, где на 261-й странице мисс Дэвис обвиняет Пегги в использовании тех же «истори­ческих фактов», что приведены и в ее «Исто­рии», иск был признан не только недействитель­ным, но и просто нелепым. Однако отвечать на него все равно пришлось, хотя дело и было прекращено.

По этому поводу Пегги пишет Лу:

«Сказать правду, я почувствовала даже облег­чение, когда пришло письмо с ее требованиями. Я несколько месяцев ждала, какой из этих вы­могателей первым откроет огонь. И просто пора­зительно, что никто из мошенников не сделал этого раньше. Мы не знаем, во что это выльет­ся • вымогательство, шантаж, иски разного ро­да... И мы были рады, что первое ружье оказа­лось хлопушкой. Это был один из тех случаев, когда некто утверждает, что вы переехали его машиной и всего изранили как раз в тот день, когда вы даже не садились в свой автомобиль».

Следующее дело было, однако, начато самой Пегги. Театральный антрепренер Билли Роуз включил сатиру на «Унесенных ветром» в свой спектакль «Водная феерия», и Пегги подала на него в суд за нарушение ее авторских прав.

Дело это еще не закончилось, когда пришла весть о датском «пиратском» издании романа, появившемся в Нидерландах. Стефенс обратился в нью-йоркскую юридическую фирму издатель­ства Макмиллана за помощью в этом деле, и был начат судебный процесс, который должен был подтвердить всемирные авторские права Пегги на книгу. Процесс этот, однако, внес в 'отношения Маршей с «Макмилланом» некоторую напряжен­ность, которая не спадала в течение ряда лет.

Санкционированные автором переводы рома­на были к этому времени или в рабюте, или уже изданы в шестнадцати зарубежных странах, по­мимо Канады и Англии: в Чили, Дании, Финлян­дии, Франции, Германии, Голландии, Венгрии, Японии, Латвии, Норвегии, Польше, Швеции, Румынии, Италии, Бразилии и Чехословакии. В Германии и Японии уже было продано около двухсот тысяч экземпляров.

Пришло решение суда о том, что отныне все иностранные права на книгу сосредоточены в руках Пегги, и Маршам пришлось нанять еще одного секретаря для работы по вечерам. Пока Джон занимался иностранными правами, Пегги писала ответы на письма — столько, сколько позволяли ей глаза и время.

С необычной горячностью Пегги отвергла просьбу «Макмиллана», переданную через Лу, позволить издательству напечатать один тираж книги с ее факсимильным автографом: «Я всегда довольно отрицательно относилась к автогра­фам, — писала Пегги. — Когда незнакомый человек просит у меня автограф, я чувствую себя так же, как если бы он попросил у меня пару моих шлепанцев... И если бы я могла выкупить обратно все экземпляры книг с моими автогра­фами и уничтожить их, я сделала бы это».

Незадолго до просьбы «Макмиллана» Пегги узнала, что некоторые люди спекулируют подпи­санными ею книгами, наживаясь при этом, и это привело Пегги в негодование: ведь зачастую она подписывала книги днями напролет и потом пла­тила за их пересылку из своего кармана. И если розничная цена одной книги составляла три дол­лара, то экземпляры с автографом весной 1937 года продавались уже по двадцать долларов. Су­ществовало около четырех тысяч книг, включая и те, чей форзац Пегги подписала для «Макмил­лана», с надписью «Маргарет Митчелл». Она редко писала на книге что-либо еще, кроме име­ни, за исключением тех случаев, когда хорошо знала ее владельца.

Дата добавления: 2015-11-04