Сойдя с поезда, прибывшего из Чарльстона, и окунувшись в суету железнодорожного вокзала Атланты, Гарольд Лэтем почувствовал, что испы­тывает сомнения в успехе своего путешествия. Было не по сезону 7 страница

В июне оба молодых человека, претендовав­ших на благосклонность Пегги, поделили между собой вечернее время, проводимое в ее обще­стве, — бросая монету, определяли, кому достанется более предпочтительная вторая половина. Но, несмотря на это, исход соперничества стано­вился все более очевидным. В натуре Пегги всег­да было нечто беспокойное, даже необузданное, опасность влекла ее к себе столь же сильно, сколь общепринятые условности отвращали. Не­предсказуемость Реда волновала ее воображение, а его высокомерие и властность делали ее жен­ственной и беззащитной.

Все очень просто — Апшоу возбуждающе действовал на Пегги, Марш — нет. Некоторое время эти «поделенные» вечера помогали ей сдерживать свои естественные реакции на обая­ние Реда. Но в конце концов, вспомнив, по всей видимости, совет Мейбелл, что ответом на секс должен быть брак, она приняла предложение, которого, в некотором смысле, сама добивалась от Апшоу, действуя в соответствии с давней ус­тановкой: «не раньше, чем мы поженимся».

Помолвка Пегги с Редом произвела на обще­ство Атланты такое же впечатление, как и сз танец «апаш»: все были шокированы, и никто пс одобрил. По этой причине никто из людей, близ­ких к это|1 паре, не воспринял новость с энтузи­азмом. Марш же был просто сражен, но, будучи славным малым и образцовым мучеником, согла­сился быть шафером на свадьбе. Отец пытался отговорить дочь от этого брака до последней минуты; бабушка Стефенс предупреждала ее, что Пегги делает большую ошибку, а Стефенс уве­рял, что она выбрала себе в мужья плохого человека. Но в то же время сам спорил с отцом, что яростное сопротивление Юджина Митчелла только дает Апшоу те преимущества, в которых он так нуждается, и что Пегги выйдет за него замуж хотя бы из-за собственного упрямства, если отец будет так упорствовать. Отец, тем не менее, продолжал противиться, и бракосочетание было назначено на 2 сентября 1922 года.

Поскольку жених не принадлежал ни к какой церкви, а Пегги не хотела венчаться по католи­ческому обряду, местом для этого события был выбран дом на Персиковой улице.

Для общества положение Марша в качестве шафера на этой свадьбе было едва ли не инте­реснее, чем сама свадьба. Не только местные обозреватели светской хроники описывали свое изумление, но заметка о шафере, который сам был серьезным претендентом на руку невесты, появилась и на первой странице «Лексингтон Лидер». Но о чем не догадывались газеты — так это о степени галантности Джона. Он писал сес­тре о том опустошении, которое произвел в нем выбор Пегги, но при этом добавлял с оттенком мрачного юмора, что «помогает Реду приобрести необходимые вещи, поскольку он готов женить­ся, даже не имея для этого соответствующего костюма».

Пегги и бабушка Стефенс старались уладить свои разногласия на период подготовки к свадь­бе, но им это плохо удавалось: бабушка Стефенс не одобряла ни жениха, ни намерение Пегги пригласить на церемонию венчания епископаль­ного священника.

Дом Митчеллов стал свидетелем многих спо­ров в течение нескольких недель, предшествую­щих бракосочетанию, когда обе женщины — и Пегги, и бабушка Стефенс — не раз доводили друг друга до слез. Но Анни Фитцджеральд Сте­фенс, как оказалось, все еще не утратила той твердости духа, что помогла ей выжить в Граж­данскую войну и дважды пережить разрушение Атланты. Она привела свою портниху, выбрала свадебное меню и заказала цветы. Дело, казалось, зашло в тупик, когда Пегги уперлась, что будет венчаться с букетом красных роз - - свои­ми любимыми цветами, — но в конце концов ее удалось уговорить вернуться к традиционным для невесты белым веткам. Бабушка Стефенс с боль­шим облегчением отметила, что свадьба дочери Мейбелл будет организована должным образом, даже несмотря на «жениха-язычника и еписко­пального священника», — ведь Пегги даже уст­роила традиционный чай с показом приданого за день до торжественной церемонии.

Бабушка Стефенс сделала свою работу хоро­шо, и в субботний вечер 2 сентября 1922 года дом был готов к проведению бракосочетания. Алтарь, сооруженный из пальмовых веток и ли­стьев папоротника и украшенный пасхальными лилиями, белыми розами и ландышами, со всех сторон был окружен шестью серебряными канде­лябрами и помещался в центре холла на первом этаже. Располагался он задней стороной к вход­ной двери, а лицом к широкой лестнице в коло­ниальном стиле и с перилами, увитыми плющом. Гости, которых было около 85 человек, входили через французские двери с веранды и собирались в двух больших комнатах, смежных с холлом.

Точно в 8.30 вечера зазвучала музыка, но не рояль, а пластинка на фонографе, стоящем на столе на верхней площадке лестницы. Это была популярная тогда «Кашмирская песня», которая очень нравилась Пегги.

Как только участники свадебной церемонии появились на верхней площадке лестницы, высо­кий тонкий баритон оповестил о начале брачной процессии:

Бледные руки, которые любил я близ Шалимара,

Где вы теперь? Кто находится под вашим очарованием?

Кого ведете вы вдаль по дороге восторга,

Прежде чем мучить его на прощание,

Прежде чем мучить его на прощание...

Белые руки, которые любил я близ Шалимара,

Где вы теперь? Где вы теперь?

Это была прощальная песня, песня разлуки, что очень удивило гостей, многие из которых, вспоминая об этом впоследствии, называли вы­бор Пегги «странным» и «эксцентричным».

Две девочки, подружки невесты, юные кузи­ны Пегги, одетые в легкие воздушные платья лавандового цвета, несли корзинки, наполненные цветами — розами и ландышами. Следом за ними, в то время как процессия двинулась вниз по лестнице, шла Августа Диаборн, подружка невесты, в парчово-атласном платье цвета орхи­деи, с букетом роз и орхидеей в руках. Выгля­дела она весьма очаровательно.

Стефенс и другие шафера сопровождали оде­тых в платья лавандового цвета подружек неве­сты.

Но все взоры были устремлены на вершину лестницы, когда там появилась Пегги под руку с суровым Юджином Митчеллом. Ее платье, с низ­ко опущенной талией, было отделано бисером и едва доходило до колен. Лоб был перехвачен повязкой, в стиле девочки-подростка, также ук­рашенной бисером, на которой крепилась вуаль из кружевного тюля. Длинный узкий шлейф, расшитый бисером и отделанный по краям цве­тами из оранжевого шелка, крепился к спинке ее платья. В руках у нее — букет из белых роз и ландышей, украшенный длинными белыми лента­ми. И если «Кашмирскую песню» можно было назвать просто странным выбором, то ее свадеб­ное платье, напоминающее наряд девочки-подро­стка, а также слишком большого размера диаде­ма и вуаль были просто катастрофичны. А когда высокий жених и не менее высокий шафер встре­тили невесту у подножия лестницы, она показа­лась девочкой, затеявшей игру в переодевания.

Ред, красивый и элегантный в своем темно-сером костюме, с белой розой в петлице, стоял очень прямо и улыбался. Позади него — Марш, бледный и с выражением стоической покорности судьбе на лице.

Медленно и величественно Пегги прошла на свое место пред алтарем, остановившись, как только затихла музыка. А когда жених и невеста, преклонив колени, давали обет верности друг другу, бабушка Стефенс, не в силах сдержаться, зарыдала так громко, что была вынуждена уда­литься в другую комнату, чтобы не мешать це­ремонии.

Новобрачные покинули дом сразу после того, как разрезали свадебный торт, причем уход их выглядел не совсем обычным: Пегги, все еще в свадебном наряде, бросила свой букет Августе, при этом ее шлейф за что-то зацепился, и она едва удержалась на ногах; ни минуты не задер­живаясь, молодые прыгнули в сверкающий зеле­ный автомобиль Реда и умчались так стремитель­но, что шины визжали, скользя по тротуару.

Однако далеко они не уехали, поскольку пер­вую ночь им предстояло провести в холостяцкой квартире Реда.

Рано утром следующего дня они отбыли в Северную Каролину, где намеревались остано­виться в гостинице Ашвилла, прежде чем дви­нуться дальше, в Рейли, чтобы навестить родите­ли жениха.

После медового месяца друзья заметили не­которую напряженность в отношениях Пегги и Реда, которая говорила о том, что это время не было самым счастливым в их жизни. Позднее Пегги признавалась, что ей, пожалуй, не следо­вало во время свадебного путешествия ни обсуж­дать свои романтические чувства к Клиффорду Генри, ни посылать открытки его родителям.

Молодые стали жить в доме на Персиковой улице, согласно указанию Юджина Митчелла, заявившего, что он не только не желал бы ви­деть, как его дочь голодает в какой-нибудь арен­дуемой квартире, но и не хотел бы лишиться ее помощи в ведении домашнего хозяйства — аргу­менты, которые отец совершенствовал почти до их возвращения.

Хотя финансовое положение молодоженов было в лучшем случае нестабильным, Ред хотел, чтобы Пегги оставила родительский дом и риск­нула положиться на мужа. Она же отказывалась сделать это, пока он не найдет себе место работы с гарантированным недельным заработком. По­следовали ссоры, и Пегги начала писать жалоб­ные письма Джону Маршу, который перевелся в вашингтонское отделение «Ассошиэйтед Пресс» сразу после свадьбы.

В этих письмах она рассказывала ему о воз­никших у них разногласиях. Ответные же посла­ния Марша были всегда выдержаны в духе при­мирения и посредничества. Но Джон Марш был не единственным, кому Пегги жаловалась на по­стигшее ее несчастье. Поскольку приближалось 16 октября 1922 года — четвертая годовщина со дня смерти Клиффорда Генри, она завязала пе­реписку с его родителями, причем письма ее были доверительными, почти интимными. Как утверждал Стефенс, именно во время своего за­мужества с Апшоу Пегги осознала, что только Клиффорд был ее настоящей любовью. И если это так, то ей, должно быть, приходилось здоро­во притворяться в ее отношениях с Редом. В то время она часто говорила о Клиффорде и об их [деальной любви со своими близкими друзьями кроме того, обсуждала эту тему в письмах к;го родителям.

Что до Реда, то он много и в открытую пил _№ очень плохо обращался с ней в этот период их хизни. А однажды даже физически оскорбил ее в присутствии гостей.

В декабре Пегги умоляет Джона Марша при­ехать в Атланту, чтобы поговорить с Редом о его алкогольных проблемах. Фрэнсис Марш была в гостях у брата в Вашингтоне в это время, и он обсуждал с ней сложившуюся ситуацию. «Я ду­маю, он вернулся в Атланту больше из-за любви к ней,— говорила Фрэнсис.— Это было очень глубокое чувство с его стороны. Возможно, и для нее тоже. Она, похоже, осознала, что он мог бы стать для нее тем, кем не стал Ред. Ред был поистине необузданным созданием».

Марш действительно вернулся в Атланту с намерением, по словам его сестры, убедить Пегги оставить Апшоу.

Это оказалось не слишком трудной задачей, поскольку не успел он приехать, как Пегги и Ред уже позвонили ему, чтобы сообщить, что решили развестись и что направляются к нему в отель, чтобы переговорить. Присутствие Джона, каза­лось, умиротворяюще подействовало на них в тот вечер, но тем не менее домой Пегги вернулась одна.

«Они пытались достичь невозможного,— пи­сал Джон сестре Фрэнсис,— и потерпели пора­жение в этой честной попытке просто потому, что это невозможно. Оба они имеют все возмож­ности для блестящего будущего, если оставят Друг друга в покое. И больше всего меня порадовало то, что наше трио так и осталось трио, а не превратилось в треугольник».

На следующее утро после их разговора с Джоном Ред появился в доме на Персиковой улице — бледный, понурый, истощивший, каза­лось, и гнев, и все другие эмоции. Бесстрастным тоном он сообщил Пегги, что едет в Ашвилл, штат Северная Каролина, где у него есть шанс получить хорошую работу, и что она может пойти и получить развод, если пожелает, по­скольку он в Атланту больше возвращаться не намерен. И такое равнодушие сквозило в его словах, что Пегги долго потом не могла вспоми­нать об этом без слез. Возможно, сделай он хоть шаг навстречу ей в то утро, она могла бы попы­таться начать сначала, но, увы, Ред покинул дом на Персиковой улице, даже не попрощавшись.

На своем спортивном автомобиле зеленого цвета он, как и обещал, отправился в Северную Каролину. Но в Атланту Ред еще вернется.

Глава 8

Дружеские отношения Пегги с Джоном Маршем возобновились сразу, как толь­ко Ред Апшоу покинул Атланту, и Пегги вполне устраивала эта платоническая привязанность, ни в коей мере не тяготившая ее.

Марш обожал Пегги, но не за ее отчаянное безрассудство или физические дарования (сам он не отличался особой подвижностью и не увле­кался никакими видами спорта, кроме плавания), а за тот талант сочинительства, которым она, по его мнению, обладала и которого сам он, увы, был лишен. Были, конечно, и другие причины.

Марш был добрым, порядочным, ненавязчивым человеком; на него всегда и во всем можно было положиться и быть уверенным в том, что любая работа, порученная ему, будет выполнена безупречно. Его нельзя было отнести к разряду бес­покойных или рискованных натур, и до знаком­ства с Редом Апшоу он был, скорее, одиночкой. Не потому, что не выносил общества, а просто, будучи человеком сдержанным, даже скрытным, трудно сходился с людьми.

Подобно Реду, Пегги была необыкновенно обаятельной, и это тоже привлекало к ней Мар­ша. Она не только была смелой и готовой риск­нуть там, где он бы не решился, но и обладала превосходным чувством юмора и своеобразным взглядом на вещи, что делало ее душой любой компании. В обществе Пегги Марш чувствовал свою нужность и значимость — чего не чувство­вал больше ни с кем.

Пегги не пришлось долго уговаривать Джона вернуться в Атланту, но для этого ему необхо­димо было оставить работу, поскольку в атлантском отделении «Ассошиэйтед Пресс» вакансий для него не было. Вскоре ему предложили место в отделе рекламы компании «Энергия и свет» штата Джорджия, и хотя работу трудно было назвать творческой, он писал сестре Фрэнсис, что оплата очень хорошая и что он «хотел бы преуспеть в достижении максимального жизнен­ного успеха, насколько это в его силах».

Что до самой Пегги, то, поскольку ее брак с Апшоу фактически распался, она опять столкну­лась с проблемой своего ближайшего будущего. Финансовое положение Юджина Митчелла не улучшилось, а от Апшоу поддержки ждать не приходилось. И потому надо было решать: или довольствоваться ролью домоправительницы у отца, или искать работу. Она выбрала второе, а Джон Марш убедил ее, что у нее достаточно образования и таланта для того, чтобы стать журналисткой.

И вот, собрав воедино все свое мужество и прихватив несколько сочинений, написанных ею в колледже, она отправилась в редакцию «Атлан­та Джорнэл», расположенную в старом пятиэтаж­ном здании из красного кирпича на Форсайт-стрит. Пегги попросила встречи с редактором Харли Бранчем и после двухчасового ожидания, наконец, очутилась перед ним в шумной комнате и приступила к штурму. Бранч был несговорчи­вым старым «профи», совсем не одобрявшим присутствия женщин в редакциях газет и очень гордившийся своим чисто мужским коллекти­вом — как способностью своих подчиненных много выпить, так и способностью много рабо­тать. Позднее он говорил, что был поражен как серьезностью Пегги Митчелл, так и способом, который она выбрала, чтобы получить работу. Он также утверждал, что взял бы ее в штат, если бы не то обстоятельство, что уже две женщины-журналистки работали в тот момент в редакции — в воскресном приложении и в отделе светской хроники, а он вовсе не был уверен тогда, что пришло время набирать женщин на постоянную работу в редакции.

Получив, таким образом, отказ, Пегги верну­лась с этим известием к Джону, который сразу же, не теряя зря времени, связался с Медорой Филд Перкенсон, с которой был знаком еще со времени своей работы в качестве редактора в «Атланта Джорнэл», и рассказал ей о Пегги. Медора была замужем за Энгусом Перкенсоном — главным редактором «Джорнэл», да и сама работала в редакции. Она посоветовала мо­лодой женщине лично встретиться с Энгусом.

Перкенсон, сурового вида шотландец, каза­лось, вполне соответствовал своему имени. Но за обманчиво строгой внешностью скрывался джентльмен с мягкими, учтивыми манерами, и все, кто близко знал семью Перкенсонов, чувст­вовали, что Энгус мало что предпринимал без одобрения Медоры. А ее-то в данном случае и заинтересовала мысль, чтобы бывшая дебютантка поработала в воскресном приложении к «Джорнэл».

По мнению миссис Перкенсон, это могло бы способствовать появлению на страницах журнала нескольких неплохих «светских» историй. И по­скольку женщина, состоявшая в штате редакции, собралась увольняться по случаю замужества, Энгус согласился встретиться с «миссис Апшоу».

Но когда Пегги, весящая меньше 90 фунтов (36 кг) и выглядевшая как 16-летняя в своем мальчишеском костюме и в берете, кокетливо сдвинутом на один глаз, появилась в его кабине­те, он усомнился в том, что первое впечатление Медоры об этой юной особе было верным.

Но чем больше она говорила, речисто пре­вознося свою опытность, рассказывая о своей краткой работе в качестве журналиста в газете «Спрингфилд Республика» (Перкенсон был убеж­ден, что это выдумка) и похваляясь тем, что на «ремингтоне» она печатает с «дьявольской скоро­стью», тем больше он убеждался в том, что его жена, по-видимому, оказалась права. Из миссис Апшоу мог бы получиться неплохой газетчик,

ибо она, похоже, знала, как разговаривать с людьми, чтобы войти к ним в доверие. И когда Пегги покидала редакцию, она уже считалась зачисленной на должность начинающего репорте­ра с оплатой в 25 долларов в неделю — самая низкая ставка в газете — и с предупреждением, что принята с испытательным сроком.

Редакция воскресного приложения к «Атланта Джорнэл» располагалась в трехэтажном темном и мрачном здании по соседству с главным офисом газеты. Весь персонал работал в одной большой комнате, вся обстановка которой состояла из ше­сти изрядно побитых столов, рядами стоявших вдоль стен, и телефона, всегда кем-то занятого.

«В ней было что-то от маленькой девочки, решившей поиграть, переодевшись в одежду взрослой леди, — вспоминала впоследствии Ме-дора о первом дне работы Пегги в редакции. — На ней был темно-синий костюм и белая блузка с короткой талией, пристегнутая к юбке большой булавкой, которая не раз выставлялась на всеоб­щее обозрение в течение рабочего дня. Но Пегги столь серьезно отнеслась к своей новой работе, что на булавку совсем не обращала внимания, лишь изредка рассеянно поправляя ее».

Пегги велели занимать стол, стоявший прямо напротив входной двери и служивший подставкой для телефона. Поскольку аппарат был единствен­ным на двенадцать человек, работавших в ком­нате, он был постоянно занят и всегда кто-ни­будь, разговаривая, сидел на краю Пегтиного стола. А кроме того, и стол, и стул были так высоки для нее, что сидя она не доставала нога­ми до пола. Но Пегги не жаловалась.

Ее первое задание — заметка под названием «Девушка из Атланты — свидетельница револю­ции в Италии» — представляло собой интервью с миссис Хайнс Гонсалес, которая три месяца провела в Европе, участвуя в международной ярмарке верхней одежды. Пегги намеревалась сделать из этого интервью своего рода репортаж о последних европейских модах, однако миссис Гонсалес упомянула, что, когда она находилась в Риме, там как раз произошел военный переворот и к власти пришел Муссолини. Пегги в конце статьи также коротко упомянула об этом, хотя имя Муссолини ей ни о чем не говорило. Однако сам Энгус Перкенсон переставил этот абзац в начало заметки и сурово отредактировал ее, пре­вратив из интервью о модах в заметку о полити­ке.

Кроме того, Пегги пришлось познакомиться с теми жесткими требованиями, которые предъяв­лял к сотрудникам главный редактор, а также выслушать его нелицеприятную критику. Он не только практически переписал всю статью, но и в весьма определенных выражениях указал на ошибки и плохой стиль. Это несколько поколе­бало было уверенность Пегги в себе, но Перкен­сон считал, что у нее все возможности для того, чтобы стать умным газетчиком.

Следующее задание — интервью с местным ботаником-селекционером, озаглавленное «Бота­ник-чародей творит здесь чудеса» и опубликован­ное 7 января 1923 года.

«Живет на Персиковой улице человек, — начиналась статья Пегги, — который может так воздействовать на клубнику, что ей будет нипо­чем даже морозная погода. Он держит в руке пучок этих дерзких растеньиц, усыпанных круп­ными красными и сочными ягодами, выросшими прямо под открытым небом, а не в теплице или оранжерее — при холодной январской погоде. И зимостойкая клубника не единственная вещь, ко­торую может создать этот волшебник из мира растений. Он так глубоко постигает тайны Природы, что способен заставить обычные растения и деревья вести себя необычным образом.

Медицинской иглой для инъекций он вводит в растение таинственный раствор, заставляющий его забыть все «традиции предков». — Пегги продолжала описывать Иверсона Г. Ходкинса, волшебника из Атланты: —...маленький человек с добрым лицом, белыми усами и копной белых волос с прической а-ля Падеревский, которую венчал потрепанный котелок. Расстегнутая у во­рота рубашка, похожая на матросскую робу, кур­тка и пара запачканных брюк составляли его костюм. Но с губ его слетали как безупречные английские слова, так и сбивающий с толку по­ток латинских названий его возлюбленных расте­ний».

Перкенсон напечатал всю статью целиком — приблизительно три тысячи слов — сразу, как только она была написана, и отвел ей целую страницу в газете с фотографией джентльмена-волшебника в придачу.

Статья была подписана полным именем Пег­ги — «Маргарет Митчелл Апшоу». Ей было при­ятно видеть свое имя в газете, и тем не менее только по настоянию Джона она в ближайший понедельник утром отправилась к Перкенсону просить, чтобы ей выделили собственный стол в редакции и дали должность очеркиста. В итоге она получила и то, и другое, но прошло еще несколько месяцев, прежде чем ее зарплата под­нялась до гордой отметки в 30 долларов в неде­лю, что все равно было меньше, чем у журнали­стов-мужчин из отделов спорта и новостей. Ей сразу же дали другое задание, но к тому времени она уже поняла, что ее подпись под статьями должна быть простой — «Пегги Митчелл». Имен­но так она и стала подписываться.

Ее новый стол стоял теперь у окна. Внизу, прямо под ним, проходили железнодорожные пути и, и паровозы извергали густые облака сажи и дыма, из-за которых зимой ничего не было вид­но и дышать было трудно. Пегги быстро и метко окрестила редакцию «черной дырой Калькутты».

И стол, и стул Пегги в редакции были рас­считаны на более крупного человека, и пришлось вызывать дворника, который и отпилил по три дюйма от всех ножек. Стол Медоры Перкенсон стоял рядом справа а отношения между обеими женщинами были прекрасными с их первой встречи. Медора, на несколько лет старше Пегги, темноволосая, круглолицая одаренная женщина, во многом поразительно напоминала Пегги ее мать, Мейбелл, — властными манерами, в кото­рых некоторые усматривали замашки босса, не­заурядными организаторскими способностями и социальной ответственностью, способностью быс­тро схватывать суть дела. Даже бывалые репор­теры внутренне съеживались, встречаясь взглядом с Медорой, но Пегги она быстро взяла под свое покровительство — в чем, надо признать, моло­дая женщина нуждалась недолго, поскольку ока­залась способной в своей работе быстро стать наравне с мужчинами.

Эрскин Колдуэлл, как раз в то время работав­ший репортером в «Джорнэл», вспоминал, что вы­глядела Пегги «модной и элегантной, за исключе­нием ее обуви — с застежкой из пуговиц и с большими толстыми каблуками, которые чертовски громко стучали при ходьбе». Сама Пегги тоже очень хорошо это сознавала и писала в письме Фрэнсис: «Я похожа на вешалку для шляп, по­скольку из-за моей лодыжки вынуждена носить туфли с высокой шнуровкой, а потому что бы я ни надела — я все равно выгляжу ужасно».

Колдуэлл также вспоминает, что «была она достаточно бойкой и самоуверенной, чтобы получить прозвище «пузырь», но очеркисты не общались с людьми из отделов новостей или спорта, которые считались самыми привилегиро­ванными сотрудниками в газете.

Жизнь в «Джорнэл» заставляла быть профес­сионалом, ибо как раз напротив через улицу располагался конкурент — вечерняя газета «Джорджиан». Обе газеты старались сжить друг друга со света или по крайней мере превзойти в яркости заголовков. В 20-е годы Атланта была крупным железнодорожным центром с массой го­стиниц и, возможно, наиболее традиционным го­родом Юга. В нем, казалось мне, постоянно был наплыв известных политиков, бизнесменов и спортивных звезд, всегда готовых прокомменти­ровать события или дать интервью. Очень хоро­ший для газетчика город».

Ему вторит Уильям Хоуленд, также работав­ший вместе с Пегги: «В 20-е годы работа в газете предъявляла суровые требования к журналистам как в физическом, так и особенно в профессио­нальном плане. Это были дни экстренных выпу­сков, когда газетчикам приходилось напрягать каждый нерв и мускул, чтобы первыми донести до публики какую-нибудь значительную новость; когда именно торговцы газетами, кричащие: «Экстра! Экстра!», первыми оповещали публику обо всех сенсационных событиях».

Несмотря на внешнюю непривлекательность здания, в редакции «Джорнэл» царил дух това­рищества и корпоративности. Во время ланча кафетерий, находившийся в подвальном этаже и прозванный его посетителями «Тараканник», бы­вал забит до отказа персоналом всех уровней — от высших руководителей до печатников в запач­канных халатах и потных рубашках.

Все они или сидели за шаткими столиками, или стояли у буфетной стойки, крича налево и направо, перебрасываясь шутками и поедая «про­стую грубую пищу». По словам Хоуленда, это была шумная непринужденная компания, и хотя все они жаловались на низкую зарплату, тем не менее работали эти люди с таким энтузиазмом, который никогда не купить за деньги. Они с полной отдачей трудились долгими часами и в конце дня, откладывая в сторону работу, «выпу­скали пар», перекидываясь злыми шутками, ко­торые могли относиться к любому из отделов газеты.

Очень быстро Пегги стала своей в этой команде. Она по-прежнему постоянно встреча­лась с Джоном Маршем, но тем, кто был близко знаком с ними обоими, их отношения скорее напоминали тесную дружбу, нежели нечто более романтическое. Зависимость Пегги от Джона рос­ла день ото дня: она не только показывала ему большинство статей, которые писала, но и позво­ляла редактировать их.

Одна из ее ранних заметок, уцелевшая в гранках, содержит сделанные его рукой исправ-1ения и зачеркивания. Причем опубликована бы-m эта статья точно в том виде, как Джон отре­дактировал ее. Ее заголовок, «Атлантские дебю­тантки покорены Тутанхамоном», также написан рукой Джона.

Все исправления очень точны и не затрагивает стиль произведения. Нет сомнений, что Пегги 1звлекла большую пользу из учительского и ре­дакторского прошлого Джона, поскольку именно благодаря ему ее статьи становились все более профессиональными, а стиль совершенствовался на глазах.

Работала Пегги шесть дней в неделю по шесть часов в день, уходя из дома в семь утра, еще до того, как приходила кухарка Бесси. Она садилась на трамвай, остановка которого была как раз рядом с ее домом, завтракала в «Тара-каннике» и затем первой появлялась в редакции «Джорнэл». Очень скоро, буквально в течение нескольких месяцев, она превратилась в самого плодовитого очеркиста в газете.

Согласно записям, которые сохранились до нашего времени, за 4 года и 4 месяца, прорабо­танных ею в газете, Пегги написала 139 статей, подписанных ею, и 85 заметок в разделе ново­стей, помогала в написании колонок, посвящен­ных известным личностям и фильмам, также на­писала главу для еженедельного сериала, публи­ковавшегося в «Джорнэл», когда часть его ру­кописи была утеряна. Она никогда не жалова­лась, когда приходилось работать ночами или когда статья не заслуживала подписи. Надо ска­зать, что не многие из заметок, написанных ею для Харли Бранча из отдела новостей, были с ее подписью, и хотя Бранч очень хорошо относился лично к Пегги, он, тем не менее, в первую очередь отдавал предпочтение журналистам-муж­чинам.

Энгус Перкенсон был не только суровым че­ловеком, но и, как работодатель, сущим тираном. Если он находил, что какое-то слово в статье использовано не совсем точно, то отсылал автора к словарю за другим. Факты, изложенные в статье, должны быть проверены; если необходи­мо — ссылки и примечания, а также грамотность изложения и тщательность во всем.

Пегги четко и без возражений придержива­лась этих правил. Она никогда не подводила редакцию и никогда не считала, что выполнить какое-либо задание — ниже ее достоинства. А благодаря редакторской помощи со стороны Джона ее статьи редко нуждались в редакцион­ной правке.

Обычно она писала сначала заключительную часть статьи, а уж потом бралась за начало. Эту курьезную привычку она сохраняла не «благода­ря примеси китайской крови» — как она объяс­няла, — но потому, что, лишь сформулировав основную мысль статьи, она могла развить ее и перейти к началу.

Все свои статьи она печатала на старом «ун-дервуде»; у него недоставало клавиши пробела, но он «имел самый хороший ход каретки среди всех машинок, на которых она когда-либо рабо­тала».

Не погрешив против истины, можно сказать, что дни работы в газете были самыми счастли­выми в жизни Пегги.

Больше всего ей нравилось интервьюировать атлантских старожилов, причем «многие из воп­росов, которые я задавала им, — вспоминала она позднее, — не имели никакого отношения к статье, которую я в итоге писала. Меня интере­совало, что чувствовали люди во время осады Атланты, куда доставлялись списки раненых, что ели во время блокады, целовали ли молодые люди девушек до свадьбы и как прекрасные леди ухаживали за ранеными в госпиталях». Она не задумывалась, почему задает такие вопросы, ей «просто хотелось знать некоторые вещи». Она всегда любила разговаривать с людьми на такие темы, в которых ее собеседники разбирались лучше всего, а старожилы, как правило, лучше всего знали войну и тяжелые послевоенные вре­мена, и потому воспоминания их были столь живыми и яркими.

Дата добавления: 2015-11-04